Текст книги "Коллекция профессора Стаха"

Ростислав САМБУК
Коллекция профессора Стаха

Майор Шульга сидел в кабинете главного врача.

– Я должен ещё раз напомнить вам, – сказал он подчёркнуто официально, – что от моего разговора с раненым зависит розыск опасного преступника, а может целой банды.

Профессор только развёл руками.

– Сочувствую… сочувствую… – заговорил он быстро, – однако… Сейчас придёт Юрий Юрьевич – врач, который лечит вашего сержанта. Вероятно, он разрешит… Понимаете, Омельченко в очень тяжёлом состоянии, и любые разговоры с ним категорически запрещены.

Шульга упрямо наклонил голову.

– Он – работник милиции и хорошо знает, зачем я пришёл сюда. Уверен, что разговор не взволнует его. В конце концов всего несколько слов… Только несколько слов…

– Я все понимаю, но без Юрия Юрьевича… А вот и он.

В кабинет вошёл живой, с быстрыми глазами мужчина в белом халате. Он торопливо прошёл от двери к столу главврача, будто скользя по блестящему паркету. Полы его незастёгнутого халата развевались как крылья.

Выслушав просьбу Шульги, не колеблясь сказал:

– Можно. Ваш милиционер – счастливчик. Если бы нож прошёл на несколько миллиметров правее… – щёлкнул пальцами. – А так… Будет жить ваш старшина…

– Сержант, – уточнил Шульга.

– Возможно… возможно… Итак, вы хотите поговорить с ним? Только кратко и в моем присутствии.

Шульга бросил на него неприязненный взгляд – разговор же не личный, а служебный, и этому коротышке, очевидно, нет дела до всех инструкций, относящихся к следствию, не говоря уж о служебной тайне. Шульга вздохнул и, вместо того чтобы сказать сурово и официально, как собирался, произнёс с наигранной бодростью:

– Благодарю вас, Юрий Юрьевич. Я согласен на все.

Сержант Омельченко вымученно улыбнулся майору. Улыбка у него получилась жалкая. Он как бы извинялся за то, что лежит в больнице и отнимает время у старшего инспектора городского уголовного розыска. Хотел что-то сказать, но Юрий Юрьевич властным жестом остановил его.

– Майор будет задавать вам вопросы, – он сел возле кровати. – Отвечайте не спеша. Не напрягайтесь. – Он пощупал пульс у больного и показал Шульге на табурет. – Начинайте, майор.

Шульга склонился над сержантом. Успокаивающе сказал:

– Я не хочу утомлять вас, сержант, но надо выяснить некоторые вопросы. На вас напал один или несколько человек?

– Один… – Губы у сержанта были бледные, как у покойника. Он едва шевелил ими, и Шульге показалось, что Омельченко вот-вот потеряет сознание. Бросил тревожный взгляд на врача, но тот ободряюще кивнул головой.

– Вы видели его? Помните?

– Да… – Сержант закрыл глаза, вспоминая. – Среднего роста. Может, даже ниже меня. В тёмном костюме, длинные волосы. Голос хриплый…

– Лицо запомнили? Можете описать его?..

Сержант снова закрыл глаза.

– Нет… – покачал головой. – Не припомню… Хотя… Кажется, горбоносый, или тень падала… Темно там было… – пожаловался он. – И, кроме того, все произошло так быстро…

– Никто вас ни в чем не обвиняет, сержант, – успокоил его Шульга. – Но ведь вы понимаете, – искоса посмотрел на врача, – наша задача – обезвредить преступника. Как это случилось? После того, как старшина Вовкотруб с Рыжковым пришли в ресторан?

– Я остался… – начал сержант.

– Да… да… – кивнул майор. – Все это мы знаем. Скажите, откуда появился тот?.. Преступник… И как?..

– На дорожке… к ресторану, – прерывисто ответил сержант. – Он крикнул мне: в кустах кто-то стонет. Ну, и я… попался на удочку… Успел сделать лишь шаг налево… И все… Ничего больше не помню…

– И вы не слышали стона в кустах?

Губы сержанта задрожали, и врач сделал майору знак прекратить разговор.

– Хватит… – Юрий Юрьевич положил ладонь на лоб сержанта. – Майор благодарен вам. Да?

Шульга понял его. Встал.

– Поправляйтесь, сержант, я загляну, когда вам полегчает. А преступника мы непременно поймаем! – бодро пообещал он, хотя сам не очень верил в это. Действительно, либо преступник был достаточно опытен, либо ему просто повезло: не оставил следов. А приметы, которые запомнил сержант, не очень проясняли дело…

…Это произошло так. Около одиннадцати вечера милицейский мотоцикл остановился на одной из аллей городского парка… С него слезли старшина Вовкотруб и сержант Рыжков. Оставив возле мотоцикла сержанта Омельченко, пошли посмотреть, что делается в парковом ресторане…

Вернулись минут через двадцать. Сержанта Омельченко возле мотоцикла не было. Немного подождали его. Сержант не возвращался. Тогда, обеспокоенные, начали звать его и наконец решили осмотреть кусты. Омельченко уже истекал кровью. Хорошо, что до больницы было недалеко. Старшина Вовкотруб и Рыжков перенесли его туда на руках.

Через несколько минут у места преступления остановилась оперативная машина. Подогнали два милицейских мотоцикла, включили фары. Шульга осмотрел кусты, но ничего не нашёл: сухая земля не сохранила следов, только трава, на которую упал сержант, пропиталась кровью.

Решив ещё раз осмотреть место преступления при дневном свете, Шульга направился в больницу.

Возвращаясь в управление, Шульга всматривался в пустые улицы, провожал глазами одиноких прохожих и со стыдом думал, что преступник блуждает где-то на свободе, теперь уже вооружённый…

Майор пошевелился на сиденье, усаживаясь поудобнее. Понимал, что нападение на сержанта Омельченко случайное, не подготовленное заранее, – старшина мог и не оставить Омельченко возле мотоцикла.

Итак, случайность. Но устроил нападение смелый и опытный преступник, будто готовился к нему – сделал все чисто и почти не оставив следов… Разве что сломанная веточка. Так её мог сломать, падая, и Омельченко… То, что преступник не оставил следов и украл пистолет, очень беспокоило Шульгу.

Разговор с Омельченко дал майору не очень много, но и не так уж мало. По крайней мере, у Шульги уже был материал для первого доклада начальнику уголовного розыска: он составил список всех бывших преступников, живших теперь в городе и области, и участковые инспекторы получили задание проверить, где они были десятого мая между десятью и одиннадцатью часами вечера.

Десятого мая Балабан проснулся поздно. Увидел на столе холодную картошку и кусок вареной колбасы, поморщился: дрянь, а не завтрак. Съел только колбасу, выпил стакан холодного чаю и, взяв оставленный сестрой на буфете рубль, направился в город.

Послонялся по улицам и поднялся по крутой аллее к парку над рекой, сел на скамейку. Было страшно жалко себя. Со злостью посмотрел на девушек в коротких юбках, проходивших мимо него, громко и беззаботно смеясь. Он бросил им вслед грязное слово, но от этого не стало легче. Тоска давила, какая-то чёрная, беспросветная тоска, злоба.

Второй месяц после освобождения из колонии Алексей Балабан жил преимущественно у двоюродной сестры в городе. У матери, имевшей дом в пригородном посёлке, бывал редко – мать бранилась и требовала, чтобы он шёл работать. Балабан даже устроился было на кирпичный завод, но выдержал только неделю и убежал к двоюродной сестре. Считал, что Анна многим ему обязана. Когда-то он провернул прибыльное дельце. Один только японский транзистор стоил по крайней мере сотен пять. Балабан же продал его какому-то пижону на сочинском пляже за две с половиной, сославшись на нужду. И не жалел. Две с половиной так две с половиной, не все ли равно. Деньги тогда текли у него сквозь пальцы, и, вернувшись к сестре, у которой оставил краденые вещи, он даже не спросил у неё, кому и за сколько она их продала.

Их с напарником взяли через несколько недель. Следователь собрал неопровержимые доказательства, провёл даже очную ставку с сочинским покупателем транзистора. Тот, оказывается, сдал радиоприёмник в московский комиссионный магазин.

Не назвал Балабан только Анну. И вот тебе благодарность – рубль… Балабан выпил на этот рубль стакан портвейна и купил сигарет. У него не осталось денег даже на воду. А ему так хотелось выпить холодного бочкового пива. У Балабана даже пальцы задрожали, когда вспомнил его вкус.

Пиво продавали в киоске в боковой аллее парка. Балабан представил, как сдунет пенную шапку с кружки, и решился. Медленно встал, потянулся и направился к киоску.

В будний день тут не было очереди – стояли лишь три-четыре человека. Лёха опёрся спиной о шершавый ствол каштана, под которым стоял киоск, начал наблюдать. Вскоре к киоску подошёл парень. Балабан тронул его за плечо.

– Поставь кружку, – подмигнул, – когда-нибудь отблагодарю…

Тот отстранился.

– Ещё чего захотел! – пренебрежительно усмехнулся парень.

Этого уже Балабан не мог стерпеть: высунул из рукава лезвие ножа так, чтобы видел только парень.

– Поставишь? – спросил угрожающе.

Тот посерел, оглянулся на двух пожилых мужчин, пивших пиво в нескольких шагах, но те стояли спиной к ним. Жалобно улыбнулся буфетчице.

– Две… – еле выдавил из себя.

Буфетчица равнодушно выставила кружки – какое ей дело, кто кого угощает, пивной киоск – не павильон минеральных вод: тут всего и насмотришься, и наслушаешься…

Парень подвинул Балабану кружку, и тот едва удержался, чтобы одним духом не опорожнить её, однако злорадно усмехнулся и вылил пиво на землю.

– Что даёшь, падло! – ткнул пустой кружкой парня в подбородок. – Муха, не видишь? Заказывай ещё!

– Извините… – пробормотал тот. – Не было никакой мухи…

– Ну! – сверкнул глазами Балабан.

– Ещё к-кружку… – попросил парень.

На этот раз Балабан выпил. Хотелось заказать ещё, но увидел: к киоску направляется мужская компания. Толкнул парня в бок.

– Спасибо, – подмигнул, искоса бросив взгляд на буфетчицу.

И поспешил на берег реки.

Он нашёл тихую полянку среди кустов, растянулся на траве и незаметно заснул. Проснулся, когда уже стемнело. Домой идти не хотелось. От одной мысли об Анне и её косых взглядах стало тоскливо. Начнёт попрекать, что кормит его…

Балабан вспомнил, как беззаботно жилось ему в детстве. Отца он не помнил. Тот бросил их, когда Лесик был ещё младенцем. Мать, безумно любившая сына, работала с утра до ночи, чтобы её Лесик имел все, что пожелает. Балабан сызмальства привык ничего не делать. Мать кормила и одевала. А он слонялся по улицам с двумя-тремя такими же лоботрясами, как и сам. Учиться не хотел – сидел почти в каждом классе по два года и насилу кончил пятый класс. Вечерами перепродавал билеты у кинотеатра и уже в двенадцать лет начал курить и пить.

Мать не знала, что с ним делать. Соседки советовали ей обратиться в милицию. Но она и слушать не хотела – чтобы её Лесика таскали в милицию! – и пыталась купить привязанность сына мелкими подарками… Но это только ещё больше избаловало его.

Как-то Олексе с дружками не повезло с перепродажей билетов. Подростки уже привыкли к папиросам и вину. А денег не было. В двух кварталах на довольно тихой улице стоял киоск, за витринами которого заманчиво выстроились на полках бутылки. В тот вечер и произошла первая серьёзная кража, инициатором которой стал Балабан. А потом первое отбывание срока в колонии для несовершеннолетних.

Он вернулся домой через год, мать устроила его на работу. Однако Балабан работать не захотел. Связался с опытными преступниками. Несколько краж остались безнаказанными, и Балабан поверил в свою счастливую звезду. Но угрозыск уже следил за ним, и скоро Балабана поймали с поличным.

Снова колония, потом, после отбытия срока, ещё… И вот он на свободе.

Балабан вышел по центральной аллее на многолюдные, залитые светом улицы. Постоял на пятачке у станции метро, с завистью глядя на хорошо одетых людей, выходивших из ресторана.

«Хоть бы четвертак, – думал с тоской. – Ну, два червонца…» Легонько кольнул себя остриём ножа в бок и побрёл обратно в парк…

На центральной аллее заметил пьяного, который шёл, покачиваясь и что-то мурлыча себе под нос. Уже хотел остановить в тёмном месте, да вовремя увидел на противоположной стороне аллеи молодую пару под развесистой липой. Дальше было людно – повернул обратно, выругавшись. В конце концов, у этого пьянчужки, должно быть, денег нет…

Балабан слонялся по аллее допоздна, пока из летнего ресторана не начали расходиться последние посетители. Остановился за шашлычной у дорожки, ведущей к реке, надеясь, что, может быть, какая-нибудь нетрезвая пара свернёт туда. Но вдруг из-за поворота выскочил милицейский мотоцикл с коляской и остановился рядом. Балабан повернулся к милиционерам спиной и медленно двинулся следом за весёлой компанией, вышедшей из ресторана. Так он добрался до асфальтированной дорожки, круто сворачивавшей ещё к одному летнему ресторану. За спиной снова зарокотал мотоцикл, и Балабан инстинктивно спрятался в кустах в нескольких шагах от дорожки.

– Ты покарауль тут, Омельченко, а мы посмотрим, что делается в ресторане! – приказал кто-то хриплым голосом, очевидно старший патруля.

Мимо Балабана шли двое. Он невольно прижался к стволу ясеня. Сердце бешено билось от страха.

Стук каблуков затих, и Балабан успокоился. В конце концов, чего ему бояться? Ничего он не сделал, даже не пьян. Правда, он нездешний. Но что из этого? Приехал в гости к родным, разве это запрещено?

И все же какой-то страх лежал в груди и мешал свободно дышать, раздвинуть кусты и выйти независимо, не обращая внимания на патрульного, сидевшего почти рядом на мотоцикле. Очевидно, это был извечный страх преступника перед стражами порядка.

Милиционер закурил и приятный запах табака защекотал Балабану ноздри.

Он бесшумно выскользнул из кустов, сделал два шага по асфальтированной дорожке.

– Товарищ милиционер…

Тот оглянулся.

– Там… кто-то стонет, слышите? – с притворным возбуждением сказал Балабан.

Милиционер встал с мотоцикла, постоял, прислушиваясь.

– Может, кого-то там… – убеждал Балабан.

Милиционер оторвался от мотоцикла, бросил окурок и, на ходу расстёгивая кобуру, пошёл навстречу незнакомцу бесшумной, лёгкой походкой.

– Где стонет? – вдруг донеслось до сознания Балабана, и он снова ткнул пальцем в кусты.

Теперь милиционер был совсем рядом, он ощупывал Балабана внимательным и недоверчивым взглядом, но тот не отвернулся и не смутился. Твёрдо произнёс:

– Там, в кустах, кто-то стонет… Я слышал не совсем ясно…

Милиционер шагнул под деревья, сделав незнакомцу знак следовать за ним. Это и погубило его. Балабан не стал ждать, пока милиционер углубится в кусты, он ударил финкой сразу, ударил изо всех сил – милиционер даже не успел крикнуть: захрипел, покачнулся и упал в кусты…

Балабан дрожащей рукой нащупал пистолет, сунул его в наружный карман пиджака и бросился вверх. Уже добравшись до аллеи, вспомнил, что оставил финку, метнулся назад, вытащил её, огляделся и, увидев, что никого вокруг нет, направился к лестнице, ведущей к верхнему парку.

Хотелось что есть сил бежать отсюда, но заставлял себя идти не спеша. На лестнице переложил пистолет во внутренний карман пиджака и, перепрыгивая через ступеньки, поднялся наверх. Пересёк верхний парк, вышел на улицу и сел в трамвай. Только через несколько остановок понял, что едет не в ту сторону. Пересел и доехал до вокзала. Вскоре он уже сидел в электричке.

С утра Балабан любил понежиться в постели: во-первых, избегал лишних разговоров с матерью, почему-то считавшей, что ему непременно надо самому зарабатывать на хлеб; во-вторых, навёрстывал недоспанное в колонии с её ранними подъёмами и суровым режимом. Но сегодня, услышав, что мать уже хлопочет у печки, зевнул и вылез из-под тёплого одеяла. В сенях выпил кружку холодной воды, протёр заспанные глаза и вышел в кухню.

Мать испытующе посмотрела на него. Балабан поскрёб небритый подбородок.

– Ты, мама, того… – начал он не очень уверенно.

– Денег не дам – нету! – оборвала его мать. – Иди работать. Вот и у нас рабочие нужны.

– Сотня в месяц, – пренебрежительно поморщился Балабан, – целый день спину гнуть! Дураков нет.

«И все же хоть для видимости надо куда-то устроиться, – подумал он, – потому как милиция не даст покоя. Протянуть два-три месяца и уволиться. Потом полгода можно искать работу».

– Я что-то плохо себя чувствую, – сказал он матери. – Тяжёлая работа не для меня.

Мать смерила сына пренебрежительным взглядом, и тот понял, что сейчас, постепенно распаляясь, она начнёт пилить его, и все кончится обычным скандалом. В другой раз он даже подлил бы масла в огонь. Но сегодня не хотел пререкаться. Заискивающе попросил:

– Ты, мама, скажешь, если спросят, конечно… Ну, что я больной и второй день уже лежу… Усекла?

– Тьфу! – плюнула в сердцах мать. – Ты по-человечески можешь разговаривать?

– Ну, того… – Лёха почесал пальцами босой ноги под коленом другой. – Я с одним типом поссорился, и милиция может расспрашивать… Так скажешь, что я болен, вчера никуда не выходил из дому.

Мать всплеснула руками и заплакала.

– И когда же ты ума наберёшься? Снова за старое?.. Мало тебя жизнь учила?

Она сердито высыпала из кастрюли картошку в корыто. Сунула в руки сына мялку.

– Накормишь кабана! – велела.

И Балабан покорно начал толочь картошку.

Но, как только мать вышла со двора, он с отвращением оттолкнул ногой корыто и достал папиросы. Выпустив несколько аккуратных колец дыма, встал и направился к сараю, где под дровами лежал пистолет. Ему так хотелось посмотреть на него, однако заставил себя остановиться. Высыпал картошку кабану, с любопытством наблюдая, как тот жадно жрёт, и вышел в сад.

Встал за развесистой яблоней так, чтобы видеть соседний двор. Дождался, когда на крыльце появилась бабка Соня, подошёл к невысокому забору, разделявшему усадьбы.

– Хороша у вас клубника! – начал он громко: бабка Соня плохо уже слышала и видела, хотя притворялась, что все в порядке, и сердилась, когда кто-нибудь сочувствовал ей.

Бабка не услышала, однако утвердительно закивала головой. Ответила на всякий случай равнодушно:

– Будь здоров, Лёшка. Как жизнь?

– Хороша у вас клубничка, – повторил Балабан громче, чуть не крича. – Я вчера вечером смотрел, как вы поливали грядки, и думал: что вы с таким урожаем будете делать? Мешок денег наторгуете.

Бабке Соне почему-то не понравились подсчёты Балабана, подозрительно стрельнула в него глазами и замахала руками.

– Какие там деньги?! Слезы, а не деньги…

«У-у, ведьма, у тебя по сундукам бы пошмонить – не одну сотню заначила!» – со злобой подумал Балабан, но, сладко улыбнувшись, проговорил:

– Я вчера вечером смотрел, как вы работаете, и думал: «Молодец бабка Соня, нам бы вот так… Никакая болезнь её не берет». А я вот… – закашлялся, – совсем расклеился…

– Погоди! – категорично сказала бабка. – Я тебе, Лёша, малинки дам, – забеспокоилась вдруг. – Как рукой снимет.

– Пил уже, – остановил её Балабан. – Я вчера хотел попросить у вас банки, но вы были заняты на огороде… – Он знал, что бабка Соня каждый вечер поливает клубнику. – И не заметили меня…

Это уже был намёк на её, бабкину, подслеповатость.

– Как не заметила! – обиделась она. – Видела как облупленного, ещё хотела спросить, почему вечер зря тратишь? Молодёжь идёт на танцы, а ты же, бедный, сколько лет жизни не видел!..

Балабан решительно остановил её:

– Да болен же я – говорю вам!

– Вот я сейчас банки принесу… – засуетилась бабка. Она сбегала домой. – Пойдём, поставлю – мать же на работе.

Когда бабка Соня, поставив банки, ушла домой, Лёха плюнул ей вслед и начал завтракать, да не удержался – злодейски огляделся и шмыгнул в сарай, плотно закрыв за собой двери.

Вытащил из-под поленницы чёрный, воронёной стали пистолет, перезарядил, прицелился, поискав мушкой цель, однако стрелять в сарае не стал, с сожалением вздохнул, переложил патрон в обойму, завернул пистолет в чистенькую тряпочку и, спрятав под дрова, пошёл завтракать. Не успел запить яичницу свежим молоком, как увидел в калитке знакомую фигуру участкового инспектора Хохломы.

Этот настырный лейтенант уже надоел Балабану; почувствовал, как заныло под ложечкой, а ладони вспотели.

Лёха нырнул в кровать, натянул одеяло до подбородка. Услышав стук в дверь, не ответил, дождался, пока участковый забарабанит ещё, и потом вяло отозвался:

– Входите…

Встретившись с внимательным и вопросительным взглядом Хохломы, съёжился под одеялом, но глаза не отвёл. Лейтенант, не попросив разрешения, сел на стул.

– Что, Балабан, захворал? – спросил сочувственно, хотя глаза остались серьёзными и даже колючими.

Лёха повернулся на бок, будто невзначай оголив спину, чтобы показать следы от банок.

– Угу… – пробормотал он. – Простудился…

– Летом! – сокрушённо покачал головой участковый. – Как же ты умудрился?

– Пивка холодного глотнул.

– Пивка… потом водки! – в голосе лейтенанта появились поучающие интонации. – Снова за старое, Балабан… Предупреждаю, если не устроишься на работу…

Лёха сел в кровати, умоляюще прижав к груди руки.

– Гражданин начальник, – произнёс вполне искренне, – вот оклемаюсь – и сразу на работу! Мать уже говорила с агрономом на плодорассаднике – там рабочие нужны.

Лейтенант одобрительно кивнул головой.

– Работа хорошая, и коллектив там неплохой.

– А то как же, – согласился Лёха, имея в виду совсем другое. В плодорассаднике бригадиром был его бывший одноклассник, и Балабан надеялся, что тот не станет придираться к его прогулам, да и вообще будет покрывать его. – Да, коллектив там неплохой, – подтвердил он и добавил: – Он поможет мне перевоспитаться.

– О-о! – улыбнулся Хохлома. – Вижу, ты начинаешь осознавать… – Очевидно, он прочитал бы Балабану небольшую лекцию о роли коллектива в воспитании бывших преступников, но вовремя вспомнил о цели своего посещения, запнулся и начал издалека: – Я вот вчера проходил мимо вас, хотел наведаться, но окна уже были тёмными…

– Мать допоздна возилась во дворе, а я лежал…

Видно, участковому надоело ходить вокруг да около.

– Ты никуда вчера не отлучался? – спросил он сурово.

– Да я же болен…

– Я спрашиваю.

– Никуда, гражданин начальник. Вот спросите хотя бы у бабки Сони…

– Спросим у кого надо. Поправляйся и оформляйся.

Лейтенант вышел. Балабан подождал, пока хлопнет дверь на крыльце, вскочил с постели и припал к щели между занавесками. Удовлетворённо усмехнулся: участковый свернул к бабке Соне. Знал старуху: коль уж сказала, что видела Лёху в саду, то не отступится, что бы ни было.

Балабан держал в руках небрежно свёрнутую газету, делая вид, будто читает. Тем временем его глаза внимательно следили за людьми, на минуту-другую садившимися к покрытому чернильными пятнами столу, чтобы заполнить кассовые ордера.

Сберкассу в помещении Главпочтамта Балабан избрал вполне сознательно, забраковав перед этим с полдесятка других. Тут сиди хоть час, и никто не обратит на тебя внимания, потому что в этом же зале помещается и междугородный переговорный пункт. Да и сберкасса перспективная: в самом центре – среди её клиентов должны быть люди денежные.

Надо было только дождаться того, кто возьмёт большую сумму. Хотя бы рублей четыреста или пятьсот, ну, пускай хоть триста, все прочее зависело от многих обстоятельств: куда пойдёт клиент, один или с кем-нибудь, каким транспортом воспользуется…

Балабан заметил, что одна женщина получила семьсот рублей. Он двинулся следом, но её ждало такси, и Балабан проводил её злым взглядом.

…Спиридон Климунда так спешил, что не обратил внимания на парня в полосатом пиджаке, который, подняв голову от газеты, цепким взглядом следил, как он считает десятки. Климунда спрятал деньги и направился к троллейбусной остановке. В тот же троллейбус сел и парень в полосатом пиджаке.

Климунда вышел на площади, и Балабан выпрыгнул вслед за ним. Подумал: сейчас тот зайдёт в магазин и истратит деньги на какое-нибудь барахло. Но эта мысль не смутила его.

Он уже жалел, что увязался за этим молодым человеком со спортивной выправкой. Лучше было бы дождаться какой-нибудь женщины, догнать её в пустом подъезде. Тогда можно было бы отобрать деньги культурно и вежливо, даже поблагодарить…

Тем временем молодой человек пересёк улицу. Шёл быстро, помахивая левой рукой. Правую не вынимал из кармана. Он уже видел нужный дом. Зоя говорила: парадное между хлебным магазином и кафе. Так и есть – огромные старые двери, да и дом, вероятно, стоит сотню лет. Ему на предпоследний этаж, квартира справа, звонить дважды.

Зоя пообещала дублёнку. Они сразу договорились о цене. Спиридон знал, что на этой дублёнке он что-нибудь заработает. Был у него клиент, давно уже просивший достать дублёнку и обещавший хорошо заплатить.

Климунда торопился: нести дублёнку домой не годилось, надо было ещё съездить к клиенту, а в двенадцать быть уже в институте, где Спиридон работал тренером по настольному теннису.

Вспомнив о работе, Климунда недовольно поморщился: мороки много, платят копейки… И все же для отвода глаз он вёл кружки в трех учреждениях. Не будешь работать – осудят как тунеядца. К тому же тренерская работа давала ему возможность развернуть иную деятельность – скупать у спортсменов, приезжавших из-за границы, а также у зарубежных туристов разные вещи и продавать с выгодой для себя. Не брезговал Климунда и валютой, небольшими суммами долларов, фунтов, франков и лир. Но тут проявлял особую осторожность – знал, что за операции с валютой по головке не погладят, поэтому и сбывал доллары и франки только старому школьному товарищу – Омельяну Иваницкому. Ещё учась в школе, Спиридон с Омелей повадились в «Интурист». А вскоре уже занимались «коммерцией». Начинали с мелочей – авторучек, жевательной резинки, зажигалок… Потом Омельян поступил в художественный институт, и их пути на какое-то время разошлись. Но как-то Спиридону надо было спешно продать полсотни американских долларов, выменянных им у туриста. Омельян взял их без разговоров и намекнул, что возьмёт ещё. Это снова сблизило их.

Правда, Омельян – искусствовед и в компании всегда хвалится своим знакомством с известными художниками. Какой Омельян искусствовед, Климунда не знал, а вот что спекулирует картинами, ему было известно доподлинно. Однажды случайно подслушал разговор Омельяна с каким-то типом – тот предлагал Иваницкому приобрести этюд передвижника и хотел тысячу рублей. Омельян давал шестьсот и жаловался, что интерес к передвижникам в последнее время не очень велик.

«Вот это коммерция, – с завистью подумал тогда Спиридон. – На одной картине „навару“ триста – четыреста рублей, попробуй заработать столько на продаже рубашек и джинсов…»

Ну, сегодня и он заработает неплохо…

Климунда прибавил шагу.

Вспомнил вчерашний вечер в «Эврике», где он познакомился с Зоей. Правда, ему больше понравилась Зоина подруга – Клара. Она сидела с Зоей за отдельным столиком. Спиридон пригласил её потанцевать, потом – Зою. Знал, что понравился девушкам, – не возражали, когда он оставил свою компанию и пересел за их столик. А потом пришёл Кларин знакомый – Роберт и испортил Климунде настроение на весь вечер.

…В огромном парадном стоял запах то ли кислой капусты, то ли гнилого картофеля. Шаги Спиридона звучно отдавались на лестнице…

– Эй, ты! – услышал он неожиданно. – Минуточку…

Оглянулся и увидел чуть не под самым носом дуло пистолета.

– Тихо… – Балабан запнулся – вспомнил, что не снял пистолет с предохранителя. Но произнёс уверенно: – А то сделаю дырку в башке! Ну, быстрее!.. Деньги сюда!

– Деньги?.. Какие деньги?..

– Ну, гнида! – угрожающе прошипел Балабан. – Давай быстро четыреста монет!

На мгновение у Климунды оборвалось сердце: значит, следил за ним ещё в сберкассе и шёл по пятам.

Но ведь четыреста монет! Отдать их…

Дуло пистолета смотрело ему прямо в глаза. Внезапно Спиридон сильным и точным ударом выбил пистолет из руки Балабана.

– У-у, гад… – Балабан ударил левой, этот удар раздробил бы Климунде челюсть, но тот успел увернуться, присел и бросил напавшего через себя прямо на лестницу. Схватил пистолет. В ту же секунду Балабан вскочил на ноги и бросился на Климунду, но снова почувствовал, что земля ускользнула из-под его ног, резкая боль затуманила ему голову.

Климунда, злорадно улыбаясь, сунул пистолет в карман.

– Ну, – шагнул к неизвестному, – ещё дать денег?

Балабан лежал на грязном полу, неудобно подвернув ноги.

– Ну, самбу знаешь, – пробормотал он плаксиво. – Знаешь самбу, ну и хорошо. Зачем только на людей бросаться?

– Это я бросаюсь? – возмутился Климунда. – А ну, вставай!

– Не трогай меня! – заслонился Балабан руками. – Я просто хотел пошутить…

– Хороши шутки… – Климунда пошлёпал себя по карману, где лежал пистолет. – Вставай, сказано тебе!

Тот встал на колени и жалобно попросил:

– Отпусти меня… Я же тебе ничего не сделал.

Где-то наверху, наверно на шестом этаже, хлопнули дверью. «Может, позвать милицию?» – мелькнула у Климунды мысль. Но что это даст ему? Всякие свидетельства, вызовы в уголовный розыск… И оружие придётся отдать… Это, может, единственный в жизни шанс завладеть пистолетом. Оружие – не кулаки. Ещё учась в школе, Климунда увлёкся самбо. Это давало преимущество перед товарищами и тешило его тщеславие. Но, почувствовав, что без особых усилий сможет победить любого из одноклассников, он неожиданно бросил самбо и увлёкся настольным теннисом. Вскоре стал перворазрядником, а потом и кандидатом в мастера спорта.

Климунда глубже засунул пистолет в карман. Наверху послышались шаги – кто-то спускался по лестнице. Климунда уже решил: он не сдаст этого бандита в милицию, пусть катится ко всем чертим.

– Мотай отсюда! – отступил, давая Балабану дорогу. – Быстрее, пока я не передумал.

Балабан сделал несколько шагов, ещё не веря.

– Извини, браток, – лепетал он. – Я не хотел… Ты уж извини меня. И спасибо.

– Подожди! – вдруг остановил его Климунда. Он ещё не знал, почему именно так поступил, единственное, что осознавал: сейчас за этим бандитом закроются двери, и он уже никогда его не увидит. А его можно использовать…

– Ну, что?.. Ты же отпустил меня, – заканючил Балабан. А шаги все приближались… – Отпусти меня…

– Тиш-ше! – оборвал его Климунда. – Идём со мной. Тут рядом, в скверик. Надо поговорить. И попробуй только сбежать. Сдам в милицию!

Подтолкнул Балабана к дверям, и они вышли на шумную площадь. Лёха со страхом посмотрел на Климунду: чего от него хочет этот пижон? Но тот и правда свернул в сквер, и Балабан немного успокоился. Они сели на свободную скамейку. Климунда все ещё держал руку в кармане. Балабан заметил это и пренебрежительно скривил губы: все же тот боится его. На всякий случай немного отодвинулся: кто знает, что нужно этому пижону, – может, он легавый? Наконец Климунда вынул руку из кармана и, вытерев вспотевшую ладонь о джинсы, подал Балабану.

– Будем знакомы. Меня зовут Семёном. А тебя?

– Познакомились уже! – недовольно пробормотал Балабан, но все же руку подал и назвался.

Климунда не стал терять время.

– Давно оттуда?

Балабан не отпирался.

– Два месяца…

– Где взял? – похлопал себя по карману Климунда.

– Где взял, там уже нету…