Текст книги "Дегустаторши"

Обхватив руками решетку, я закричала снова. «Кто там, что надо?» – послышался голос. Я пробормотала, что ищу садовника, я его невестка, и не успела калитка отвориться, как я уже неслась сама не зная куда, пока не услышала голос Йозефа и не бросилась ему навстречу, протягивая письмо.

– Пойдем домой, пожалуйста, матушке без тебя никак.

Заслышав шаги по дорожке, мы обернулись.

– Йозеф?

Рыжеволосая женщина с бледным округлым лицом придерживала край подола, словно долго бежала. Едва накинутое пальто соскользнуло с плеч, открыв бордовый рукав платья.

– Баронесса…

Извинившись за беспокойство, свекор в двух словах объяснил, что случилось, и попросил разрешения уйти. Она подошла ближе и взяла его за руку, будто опасаясь, что один он не сможет совладать с чувствами.

– Мне очень жаль. – На ее глазах блеснули слезы, и Йозеф тоже расплакался.

Я никогда раньше не видела, как плачет старик. Это был беззвучный крик, от которого заскрипели все суставы, словно тело одновременно разбили остеопороз, хромота и паралич. Крик отчаяния от собственной дряхлости и беспомощности.

Баронесса попыталась было утешить его, но вскоре сдалась и теперь ждала, пока приступ не пройдет.

– Вы же Роза, да?

Я кивнула. Откуда она вообще обо мне знает?

– Жаль, что мы встретились в такой печальный момент. Знаете, а я ведь очень хотела с вами познакомиться, Йозеф мне столько всего рассказывал…

Я не успела поинтересоваться, почему ей захотелось со мной знакомиться, что именно он рассказал, да и вообще, с чего бы ей, баронессе, так часто беседовать с садовником. В конце концов свекор высвободил свои узловатые пальцы, вытер слезы с редких ресниц и снова попросил разрешения уйти. Даже не знаю, сколько раз он извинился перед баронессой и сколько раз потом извинился передо мной по дороге домой.

Вот я и вдова. Нет, неправда: Грегор не умер, мы просто не знали, где он и придет ли когда-нибудь. Сколько их, пропавших без вести, вернулось из России с начала войны? У меня не было даже креста, к которому я могла бы раз в неделю класть букетик свежих цветов – только детская фотография с прищуренными от солнца глазами, но без тени улыбки.

Я представила, как он лежит на боку посреди заснеженного поля, протянув руку к моему далекому, недосягаемому запястью, но пальцы снова и снова хватают лишь пустоту; он не умер, просто лег поспать, не в силах сопротивляться усталости, а вот товарищи не стали ждать, даже тот неблагодарный сосунок, и теперь он замерзает. Скоро придет тепло, ледяная глыба, бывшая когда-то моим мужем, растает, и тогда, может быть, какая-нибудь красотка-матрешка с румяными щеками разбудит его поцелуем. С ней он начнет новую жизнь, наделает детишек по имени Юрий или Ирина, будет потихоньку стареть на даче, а иногда перед камином чувствовать что-то такое, чего не сможет объяснить. «О чем думаешь?» – спросит его матрешка. «Да вроде я забыл что-то… или, скорее, кого-то, – ответит он, – только не знаю кого».

Или годы спустя из России придет письмо: мол, тело Грегора Зауэра найдено в братской могиле. Как они догадались, что это именно он? И откуда нам знать, что они не ошиблись? Но нет, мы, конечно, поверим: что еще остается?

12

Когда подъехал эсэсовский автобус, я с головой накрылась одеялом.

– Роза Зауэр, на выход, – послышалось снаружи.

Вчера за ужином в Краузендорфе мне не удалось съесть и кусочка: я была настолько потрясена, что тело отторгало пищу, а не переваривало. Заметила это только Эльфрида:

– Что с тобой, берлиночка?

– Ничего, – ответила я.

Она нахмурилась, взяла меня за руку:

– Роза, у тебя точно все в порядке?

Я отвернулась; еще одно такое прикосновение вмиг прорвало бы плотину, стоявшую на пути слез.

– Роза Зауэр? – повторили снаружи.

Я прислушивалась к рокоту мотора, пока тот не стих, но не шевелилась. Куры тоже и глазом не повели: за прошедшие месяцы Мурлыка приучил птиц молчать, и теперь одно его присутствие успокаивало их. А к скрежету колес по гравию в этом доме уже привыкли все.

В дверь моей комнаты тихо постучали, потом Герта позвала меня по имени. Я не ответила.

– Йозеф, сюда, скорей. – Она подошла к кровати, откинула одеяло и потрясла меня за плечо, но сразу поняла, что я жива и в сознании. – Ты что же это удумала, а, Роза?

В отличие от Грегора, я не пропала без вести. Я просто никак не реагировала.

– Что там еще? – пробурчал Йозеф. В этот момент громыхнула дверь, и свекор бросился открывать.

– Не пускайте их, – шепотом взмолилась я.

– Да что ты такое говоришь? – воскликнула Герта.

– Ладно, как знаешь, мне все равно. Я слишком устала.

На лбу Герты, между бровями, залегла узкая вертикальная складка, какой я раньше никогда не видела. Не от страха, а от возмущения: как не стыдно изображать смертельную слабость, когда ее сын неизвестно где, может, даже умер! С такими играми я ставила под угрозу не только себя, но и обоих стариков.

– Вставай! Ну пожалуйста!

Герта явно вспомнила про две сотни марок в месяц, но я изо всех сил вцепилась в край одеяла. Она попыталась меня погладить, но тут в комнату ворвался эсэсовец:

– Зауэр!

Начинается…

– Хайль Гитлер! – наигранно выкрикнула Герта. – Простите, сегодня моей невестке нездоровится. Но она уже одевается и выходит.

Я даже головы не подняла: не из протеста, просто сил не было. Йозеф печально кивнул мне из-за спины эсэсовца.

– Может быть, выпьете пока что-нибудь? – заискивающе поинтересовалась Герта у гостя в форме, на этот раз мгновенно вспомнив о приличиях. – Давай, Роза, поспеши.

Я молча уставилась в потолок.

– Роза! – умоляющим тоном повторила свекровь.

– Не могу, клянусь. Йозеф, ну хоть ты ей скажи!

– Роза! – Голос Йозефа сорвался.

– Я слишком устала. Особенно от вас, – тихо сказала я, глядя эсэсовцу прямо в глаза.

Тот оттолкнул Герту, сдернул с меня одеяло, за руку стянул с кровати на пол и одним движением вытащил из кобуры пистолет. Куры по-прежнему помалкивали, не чувствуя опасности.

– Надевай туфли, не то поедешь босиком, – велел он наконец, брезгливо вытирая пальцы.

– Простите, но она же больна, – вмешался было Йозеф.

– Заткнись, не то пристрелю всех троих.

Что мне оставалось делать? Теперь, когда Грегора больше не было, – только умереть. «Пропал без вести, а не умер, понимаешь», – уверяла я Герту, но к середине ночи вдруг поняла, что он попросту бросил меня. Совсем как мама. Какой теперь смысл бунтовать? Я не солдат, да и вместе мы – никакая не армия. «Я – пушечное мясо Германии, – сказал как-то Грегор. – И я сражаюсь за Германию не потому, что верю в нее, и не потому, что люблю ее, а только потому, что боюсь».

О последствиях я не думала: что там, короткий трибунал – и приговор сразу приводится в исполнение? Отлично: больше всего на свете мне хочется исчезнуть.

– Пожалуйста, – взмолилась Герта, пытаясь закрыть меня собой, – оставьте мою невестку! Ее муж, мой сын, пропал без вести! Дайте мне сегодня занять ее место! Я все-все за нее перепробую, что только нужно…

– Заткнись, я сказал! – гаркнул эсэсовец, ударив Герту сперва локтем, потом рукояткой пистолета, куда – не знаю, не разглядела, но свекровь вдруг согнулась и присела на корточки, прижав руку к ребрам, а Йозеф кинулся ее обнимать.

Сдержав крик, я дрожащими руками схватила туфли, натянула их и выпрямилась, сразу ощутив металлический привкус во рту. Охранник подтолкнул меня к вешалке, я сняла пальто, надела его. Герта так и не подняла головы. Я окликнула ее, желая извиниться, но Йозеф молча прижал ее к себе. Оба ожидали, пока я не уйду, чтобы закрыть дверь. Потом Герта будет стонать, теряя сознание от боли, или оба лягут спать, сменив замок, и больше не откроют мне. Видимо, я годна лишь на то, чтобы есть – ради Гитлера, ради Германии. Не потому, что люблю ее, и даже не потому, что боюсь. Я пробую пищу Гитлера потому, что заслуживаю только этого.

– О, да у нас девчачьи капризы? – ухмыльнулся водитель, когда его напарник втолкнул меня в автобус.

Теодора, расположившаяся, как обычно, в первом ряду, отвела глаза и не поздоровалась. Впрочем, сегодня даже Беата и Хайке не осмелились поприветствовать меня, остальные же и вовсе притворились спящими. Одна только Августина, сидевшая слева, в двух рядах впереди, тихонько окликнула меня по имени, но ее нервный профиль показался мне лишь еще одним размытым пятном, и я не ответила.

Вошедшая Лени направилась было ко мне, но заметила пальто, накинутое прямо на ночную рубашку, и заколебалась. Должно быть, мой вид ее напугал: она ведь не знала, что, когда моя мать умерла, она была одета именно так. Значит, и мне пришел конец. Выходя из дома, я не глядя надела открытые туфли и теперь чувствовала, как стынут ноги: пальцы уже онемели. Эти туфли я носила в берлинском офисе, где Грегор был шефом и души во мне не чаял. «Куда это ты собралась на таких каблучищах?» – вечно укоряла меня Герта; впрочем, сейчас, со сломанным или треснувшим ребром, ей было не до укоров. «Куда это ты собралась на таких каблучищах? – подумала, должно быть, Лени. – Надо же, каблуки и ночная рубашка, совсем чокнулась». И она села, недоуменно похлопав своими зелеными глазами. К концу дня мои ноги покроются волдырями, которые придется прокалывать, впиваясь ногтями, калеча собственное тело.

Лени взяла меня за руку, и я вдруг поняла, что бессознательно вцепилась ей в бедро. «Что с тобой, Роза?» – участливо спросила она, и Августина тут же обернулась – темное пятно где-то на периферии взгляда. Грегор вечно жаловался, что ему мерещатся какие-то мухи, бабочки, пауки, а я успокаивала его: «Смотри на меня, любимый, сосредоточься».

– Роза? – Лени тихонько погладила меня по руке и вопросительно взглянула на Августину, но та лишь покачала головой, и темное пятно заплясало; я закрыла глаза, сил больше не осталось.

Можно перестать быть, даже когда ты жив: скажем, Грегор не умер, но его больше не было, во всяком случае, для меня. Рейх продолжал сражаться, еще шла работа над вундерваффе, чудооружием. Страна надеялась на чудо, только вот я никогда не верила в чудеса. Война, говорил Йозеф, закончится только тогда, когда Геринг сможет влезть в штаны Геббельса, а значит, она будет длиться вечно. Но я решила больше не драться, и если сейчас восстала против чего-то, то не против СС, а против самой жизни. Сидя в автобусе, который вез меня в Краузендорф, за главный стол страны, я перестала быть.

Водитель снова притормозил. Я увидела Эльфриду, стоявшую на обочине: одна рука сунута в карман пальто, в другой – сигарета. Наши взгляды встретились, и я заметила, как у нее заходили желваки. Не сводя с меня глаз, она затоптала окурок, поднялась в автобус и сразу направилась к нам. То ли Лени подала ей знак, то ли Августина что-то сказала, а может, дело было в выражении моих глаз, но она села рядом с Лени, по другую сторону узкого прохода, и нарочито четко произнесла:

– Доброе утро.

Лени смущенно пробормотала «привет»: утро явно не было добрым, неужели Эльфрида не понимала?

– Что это с ней?

– Не знаю.

– Что они сделали?

Лени молчала: ясное дело, Эльфрида обращалась не к ней, а ко мне, просто меня больше не было. Но она об этом не знала и, откашлявшись, продолжила:

– Берлиночка, ты что же это, подъем с отбоем перепутала?

Девушки захихикали, одна только Лени сдержалась.

А я думала, что больше не выдержу. Вот клянусь тебе, Эльфрида, не выдержу.

– Улла, как тебе прическа? Одобряешь?

– Все лучше, чем косы, – тихо ответила Улла.

– Похоже, в Берлине сейчас такая мода.

– Эльфрида! – возмутилась Лени.

– А одета-то как смело, берлиночка, – небось сама Сара Леандер не рискнула бы.

Августина надрывно закашлялась: может, хотела намекнуть Эльфриде, что хватит, пора остановиться. Или догадалась, в чем дело: она ведь тоже потеряла мужа на войне и с тех пор всегда носила траур.

– Да что ты в этом понимаешь, Августина? Ты же кто? Крестьянка неграмотная. А вот берлиночка во имя моды готова бросить вызов холоду. Давай, преподай нам урок, берлиночка!

Я уставилась в потолок, отчаянно надеясь, что он сейчас рухнет прямо на меня.

– О нет, видимо, лекции мы сегодня не достойны.

Зачем она это делала? Зачем мучила меня? И ведь снова по поводу одежды. Сама же советовала: не лезь не в свое дело. Так почему бы не оставить меня в покое?

– Слушай, Лени, ты читала «Упрямицу»?[8]8
  «Упрямица» (1885) – популярная детская повесть Эммы фон Роден о строптивой девочке, которую перевоспитывают в школе-пансионе; на русский язык переводилась в 1907 г.


[Закрыть]

– Ну да… в детстве…

– Хорошая книжка, а? Думаю, с этого момента нам стоит звать Розу Упрямицей.

– Прекрати сейчас же, – взмолилась Лени, стиснув мою руку. Я отдернула ее и вцепилась в собственное бедро, пока боль не привела меня в чувство.

– Точно-точно, помолчим. Вот и Геббельс говорит: враг не дремлет.

Я подалась ближе:

– Ты чего добиваешься, а?

Лени зажала пальцами нос, будто собиралась нырнуть: так она боролась с паникой.

– Ну-ка, подвинься, – решительно заявила я; она посторонилась. Я выбралась в проход и нависла над Эльфридой. – Какого черта тебе надо?

Та коснулась моего колена:

– Мурашки, надо же. Трусишь?

Я влепила ей пощечину. Она тут же вскочила, оттолкнула меня, швырнула на пол, но в следующий миг я уже была сверху. Жгуты вен вздулись на ее шее, как натянутые до предела, готовые порваться струны. Но я не понимала, что дальше делать с этой женщиной.

«Учитесь ненавидеть, – говорила моя учительница истории. – Немецкой девушке нужно уметь ненавидеть». Эльфрида стиснула зубы, пытаясь освободиться или хотя бы сбросить меня, мы дышали в такт – прерывисто, надсадно.

– Ну что, выпустила пар? – спросила она наконец, и я бессознательно ослабила хватку, но не успела ответить, как охранник схватил меня за воротник пальто и потащил по проходу, как уже делал дома.

Несколько раз ударив по почкам и по обнажившимся бедрам, он заставил меня сесть впереди, сразу за водителем – рядом с Теодорой, в том же ряду, что и Сабина с Гертрудой. Теодора нервно пощипывала мочки ушей: похоже, она не ожидала, что эсэсовец может ударить одну из нас, выполняющих такую важную и ответственную работу для самого Гитлера. Это ведь вопрос жизни и смерти, герр капрал, проявите немного уважения! А может, наоборот, она давно привыкла к подобным сценам, да и муж ее регулярно поколачивал, причем не только после пары кружек пива. Сам Гитлер говорил: мол, чем значительнее мужчина, тем незаметнее должна быть его женщина. Так что сиди, «одержимая», не смей даже голову поднять.

Эльфриде тоже досталось; я слышала, что охранник бил ее ногой, но она не издала ни крика, ни стона.

Сев за стол, я уже не могла не есть и, собравшись с духом, попробовала все – только не из страха перед эсэсовцами, а в отчаянной надежде на отравление. Один крохотный кусочек – и сразу смертный приговор, даже обвинения не предъявят. По крайней мере, избавлюсь от этой рутины. Но еда, как обычно, оказалась безвредной, и я не умерла.

Мои спутницы месяцами не видели женихов и мужей. Вдовой официально числилась только Августина, но, по сути, все давно были одинокими, и вряд ли кто-нибудь из них стал бы сочувствовать моей боли. Может, оттого я никому и не рассказала, даже Лени с Эльфридой, у которых не было ни мужей, ни женихов.

Лени рассуждала о любви с наивностью провинциальной девчонки, прочитавшей уйму дамских романов, но так и не испытавшей этого чувства. В жизни она знала одну эмоциональную привязанность – к родителям, которые всегда были рядом; время оставить отца своего и мать свою и прилепиться к кому-то другому для нее пока не пришло.

Августина однажды сказала: «Лени больше всего в жизни хочет, чтобы война поскорее закончилась, – иначе не успеет выйти замуж. Разумеется, по большой любви, которую она так ждет» (бросив издеваться надо мной, она переключилась на Лени).

«Правда, нормальных мужиков во время войны днем с огнем не сыщешь», – продолжала Августина.

«Я здесь не единственная старая дева», – пыталась защищаться Лени.

«Никакая не старая, – успокоила я ее, – вполне молоденькая».

«Эльфрида вон тоже не замужем. И уже навсегда, пожалуй».

К несчастью, Эльфрида ее услышала. Она зажала рот рукой, словно пытаясь сдержать поток бранных слов, а потом коснулась губами безымянного пальца, где не было кольца.

Одинокая Эльфрида, которой, по мнению Лени, некого было ждать и некого терять, склонилась над тарелкой, механически отправляя в рот одну порцию за другой. Покончив с едой, она попросила разрешения отлучиться в уборную. Ни верзилы, ни эсэсовца, избивавшего нас в автобусе, рядом не оказалось, и, когда сопровождавший ее охранник проходил мимо, я заявила: «Мне тоже нужно». Эльфрида даже споткнулась от удивления.

Войдя, она сразу бросилась в кабинку и заперла дверь.

– Прости, это я во всем виновата, – пробормотала я, прижавшись лбом к белому косяку; внутри было тихо: ни журчания, ни шороха, ничего. – Моего Грегора объявили пропавшим без вести, вот в чем дело. Может, он уже мертв…

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и я инстинктивно сделала шаг назад, но сразу же остановилась, ожидая, пока та не откроется до конца. Глаза Эльфриды казались колючими льдинками, скулы заострились. Она бросилась вперед, я не двинулась с места.

Вдруг она обняла меня, прижала к себе: пусть ей некого было ждать, но утешить она могла. Угловатое тело казалось таким теплым, таким уютным, что из моей груди вырвались рыдания. После получения письма я еще ни разу не плакала. И уже несколько месяцев никого не обнимала.

Герта перестала печь хлеб, ходить по утрам за яйцами для завтрака, болтать со мной вечерами. Даже вязать бросила: распустила шарф, который приготовила в подарок Грегору, а клубок сунула в мусорное ведро, где его и обнаружил Мурлыка. Кот принялся гонять пушистый мячик по дому, путаясь в ножках стола и стульев; полетели клочья шерсти. Может, в другое время кошачьи шалости даже рассмешили бы нас, но сейчас все вокруг напоминало Герте о сыне, и, чтобы прогнать болезненные мысли, она выпихнула Мурлыку за дверь.

Йозеф, напротив, стал еще упорнее слушать радио. Покуривая после ужина трубку, он ползал по зарубежным станциям, словно ожидал услышать голос Грегора: «Я жив, я в России, заберите меня скорее». Но в этой погоне за сокровищем он мог ориентироваться только по толстому географическому атласу, а подсказками служили только вести с фронта, все более тревожные.

Я больше не варила с Гертой варенье и не помогала Йозефу в огороде: не могла заставить себя снова натянуть детские галоши Грегора, которые его отец откопал в подвале к моему приезду. Мне они были чуть тесноваты, но я всегда чувствовала теплую волну внутри себя, представляя нежные пяточки мужа-подростка, которых никогда не видела и никогда не трогала. Теперь мне было больно даже глядеть на них.

Тогда я решила, что буду каждый день ему писать, рассказывать, о чем сегодня думала: этакий дневник его отсутствия. А когда он вернется, мы вместе перечитаем все это, и в самых грустных или слишком сентиментальных местах Грегор станет тыкать меня пальцем в бок, а я начну притворно обижаться и барабанить кулаками по его груди. Я честно попыталась, но так и не смогла написать ни строчки. Мне нечего было рассказать.

В лес я тоже больше не ходила: не видела пустых аистовых гнезд, не добиралась до берегов озера Мой – посидеть у воды, попеть. Да и петь совсем не хотелось.

Одна только Лени неуклюже пыталась меня подбодрить. «Он жив, я уверена, – заявляла она с наигранным оптимизмом. – Может, просто дезертировал и сейчас пробирается домой».

То, что вдовство, фактическое или потенциальное, стало в Германии обычным явлением, меня нисколько не утешало: я не могла себе представить, что это может случиться со мной. Грегор для того и появился в моей жизни, чтобы сделать меня счастливой. Это была его роль, смысл его существования, и теперь я чувствовала себя обманутой.

Наверное, Эльфрида тоже поняла это и даже не пыталась меня успокаивать.

– Сигарету хочешь? – как-то спросила она.

– Ты же знаешь, я не курю.

– Вот видишь, ты сильнее меня.

На мгновение улыбка, которой она удостоила только меня, затмила все вокруг, и по телу разлилась полусонная нега. Уверена, Эльфрида даже ни разу не посмотрела, как там синяки на бедрах, мысленно сдав их в архив задолго до того, как те исчезли.

Я же, напротив, каждое утро изучала свои: пока болит, если тронуть пальцем, Грегор не потерян. Синяки стали символом моего бунта, который не подавить никаким эсэсовцам. Но когда физическая боль пройдет, а следы побоев сотрутся с кожи, в мире не останется ни единого признака существования моего мужа.

Как-то утром, проснувшись, Герта впервые за долгое время не расплакалась: отныне она решила считать, что Грегор жив, здоров и однажды с первыми лучами солнца возникнет в дверях, такой же, каким уходил на фронт, только ужасно голодный.

Я тоже старалась брать с нее пример: завела привычку открывать в альбоме последнюю фотографию мужа, ту, где он был в форме, и подолгу говорить с ним. Это стало ежевечерним ритуалом, как молитва: воображать, что он жив, что я в это верю. В первые годы наших отношений, когда каждая частичка моего тела подтверждала его реальность, я засыпала мгновенно, как ребенок, теперь же сны были недолгими и тревожными. Грегор пропал без вести, может быть, даже умер, но я продолжала его любить той немудреной подростковой любовью, которой не нужны письма и встречи: достаточно упрямства и желания ждать.

Францу я написала длинное письмо на его старый американский адрес – очень хотелось выговориться, рассказать обо всем кому-нибудь родному. Мальчишке, догонявшему меня на трехколесном велосипеде, принимавшему вместе со мной ванну перед воскресной мессой, тому, кого я знала с рождения, с тех пор, как он спал в колыбели и орал благим матом, если я кусала его за руку. Моему брату.

Бессмысленное, надо сказать, получилось письмо. Начав писать, я вдруг поняла, что знаю о Франце не больше, чем о Грегоре, – то есть практически ничего. Не могу даже сказать, как он выглядит, помню только обтянутую драповым пальто широкую спину да тонкие рахитичные ноги, уносящие его прочь. Но лицо… Может, теперь у него усы? Прошел ли герпес на верхней губе? Носит ли он очки? Взрослый Франц был мне незнаком. Когда я думала о брате, даже когда видела слово «брат» в книге или слышала в разговоре, я сразу представляла разбитые коленки, торчащие из коротких штанин, и сразу же понимала, что хочу только одного: снова его обнять.

Потом я несколько месяцев ждала ответа, но письмо от Франца так и не пришло. Впрочем, мне вообще больше никто не писал.

О том времени у меня не осталось ни единого воспоминания. И лишь увидев из окна автобуса, что несся к Краузендорфу, поросшие сиреневым клевером луга, я словно вышла из своего добровольного отшельничества. Пришла весна, и я поняла, что стосковалась – даже не по Грегору, а по самой жизни.