Текст книги "Едят ли покойники торты с клубникой?"

Падение с крыши гаража

Когда умирает тот, кого любишь, кажется, будто вокруг бездонная дыра, которую можно потрогать и ощупать со всех сторон, неумолимая и жесткая. Странно: дыра – это ведь ничто, она не может быть жесткой или мягкой.

«Мышиный помет!» – сказал бы Мартин.

Но Мартин умер. Он ничего больше не скажет. Сравнение с дырой дурацкое, но лучше Петер свое состояние описать не может. Да и какая разница: все равно никто не спрашивает, каково ему. Да и как может себя чувствовать тот, у кого умер брат-близнец? Вот так просто взял и умер – ни с того ни с сего. Упал с крыши гаража! Глупее не придумаешь. Если бы не трагизм случившегося, Петер смеялся бы до упаду.

Мартин выглядел как Петер. Из-за этого Петеру еще труднее: ведь себя то и дело видишь в зеркале. А зеркала и правда повсюду – не только в ванной. Окна, лужи, выключенные экраны – везде твое отражение. Такие же голубые глаза, такой же длинноватый нос, такие же уши, такие же каштановые волосы. Хотя насчет волос не совсем верно. Но на первый взгляд различие не было заметно – только если присмотреться как следует. У Мартина завиток на макушке закручивался по часовой стрелке, а у Петера – против. Как вода. В Австралии она утекает в сточное отверстие, вращаясь в одну сторону, а в Европе – в другую. В «Симпсонах» как-то показывали, но правда ли это, Петер не знает.

Когда произошел несчастный случай, Петера дома не было. Он участвовал в футбольном матче. Петер – отличный полузащитник. А Мартин играл в баскетбол. На самом деле они были вовсе не так похожи, как могло показаться на первый взгляд. Мартин любил сладкое, Петер – кислое. Мартин съедал за раз десяток клецек с фруктовой начинкой, Петер – три пары белых сосисок. Мартин был бесшабашным и выносливым. Петер осторожен и при первых признаках боли привык отступать. Мартин часто смеялся. Петер не прочь поныть. Мартин больше любил принимать ванну, Петер предпочитает душ. Так можно продолжать до бесконечности, но какой от этого прок?

Петеру хотелось бы знать, чем он занимался в тот момент, когда сердце Мартина остановилось. Но точное время его смерти неизвестно. Когда его нашли, он был уже мертв. Умер от потери крови! Напоролся бедром на гвоздь.

«Бедренная артерия! – вспоминает чьи-то слова Петер. – От ее разрыва умирают быстро». Петер уже не помнит, кто это сказал; дело было на похоронах, которые, кстати, тоже оказались ужасными. Столько народу – и вдвое больше сочувственных глаз. Петер не плакал. Он лишь надеялся, что скоро все закончится. Он не знал, сколько еще сможет сдерживать рыдания. Родители, наверное, чувствовали себя так же.

«Она вот-вот сломается», – думал он. Мать была белой, как простыня из рекламы стирального порошка. А еще она вдруг состарилась, будто кто-то начертил ей грифелем на лице морщины.

Петер сидит под яблоней и смотрит на гараж. На площадку перед ним. ТО САМОЕ МЕСТО! Бетон там чистый, но все еще чуть темнее, чем в других местах. Фрау Франк, соседка, несколько часов его оттирала. Мама была не в состоянии этим заниматься, а папа после несчастного случая почти все время пялится в стену. О чем они думают на самом деле, глубоко внутри, Петер не знает. Родители больше не разговаривают. Только о незначительных вещах: туалетная бумага кончилась. Где мой второй носок? Зубной пасты совсем не осталось.

Петер тоже молчит. Вместо разговоров он чистит велосипед Мартина. Тот весь забрызган грязью. Нельзя же его так оставить! Велосипед Петера тоже грязный. Но ведь он им еще пользуется.

Дверь в комнату Мартина закрыта. Это хорошо: будь она открыта, было бы сразу видно, что там никого нет. Уже тринадцать дней комната пустует. Похороны были девять дней назад. Четыре дня Мартин пролежал в холодильной камере морга, в узком ящике, на металлических носилках, накрытый простыней, с именной биркой на большом пальце правой ноги. Похороны – дело небыстрое. Каждый день кто-то умирает, и в похоронных бюро иногда образуются очереди. Кто раньше умрет, того быстрее похоронят. В больших городах покойным приходится ждать еще дольше.

Вот уже восемь дней Петер каждый день ходит на кладбище. Каждый день! Раньше он был на кладбище всего один раз: еще совсем маленьким навещал с мамой могилу ее тети Эрны.

Теперь Петер каждый день приходит на кладбище и сидит у могилы брата. Он не знает, куда еще пойти. Дома просто невыносимо. Так тихо, что можно оглохнуть. Мама все вечера лежит на кровати Мартина. Даже постельное белье не сменила. На полу еще валяются джинсы Мартина, на столе – открытая книга. Петер просто не хочет быть дома. Мама у могилы до обеда, он – после. Папа на кладбище не ходит.

Петер там садится и… размышляет, предается воспоминаниям, сосредоточенно прислушивается? Хочет силой мысли оживить Мартина? Ничего из вышеперечисленного. Он просто садится – и все. В голове у Петера пустота. Как в Сахаре. Брошенный караваном, вокруг лишь дюны и песок, насколько хватает глаз. Зад скоро начинает болеть, будто он часами ездил верхом на верблюде.

Вообще атмосфера на кладбище гнетущая. Стоит зазеваться, могилы на тебя наседают. Так, по крайней мере, кажется Петеру. Будто проверяют, не пора ли. Надгробные камни холодные на вид, потемневшие от непогоды, безразличные. А птицы! Чирикают как ни в чем не бывало. Громко и пронзительно! Птицам, считает Петер, здесь не место. Как и Мартину.

Эмма и Петер

Окна Эмминой мансарды выходят прямо на кладбище. Ее письменный стол стоит у окна. Так она не пропускает почти ничего из того, что творится внизу. Черные вдовы таскают лейки, дергают сорняки, зажигают свечи и чистят надгробия, то и дело неодобрительно качая головой. Их возмущает, что некоторые совсем не ухаживают за могилами родных. Эмма убеждена, что старухи просто не могут по-другому: привыкли постоянно на всех жаловаться.

Сейчас они сидят на скамейке у главной дорожки, как три курицы на жердочке, и болтают, положив узловатые руки на колени и уставившись водянистыми глазами на мальчика. Он плетется мимо них, не здороваясь. Никаких манер у нынешней молодежи! В голове у Эммы звучит их ругань. Ей даже рядом стоять не надо.

Вон идет Петер. Они ходят в одну школу. Он учится классом старше. Его брат-близнец недавно погиб в результате несчастного случая. Упал с крыши гаража. Странный способ умереть.

«Смерть не выбирают», – говорит всегда отец.

Но все-таки! С крыши гаража Эмма падать не собирается.

На похороны пришло много школьников. Эмма туда не ходила, но она в курсе всех похорон. Весть о такой трагической гибели разносится быстро. Шок и жажда сенсации мигом облетели школу. А два дня спустя все уже обсуждали другие темы: безобразные платья, сальные волосы, жирные прыщи, вечную любовь и непростительное предательство. Вот такую смесь каждый день поглощают на переменах вместе с бутербродами. Изо дня в день мусолить чью-то смерть – скучно и пресно.

Вот уже неделю Петер каждый день приходит сюда. Руки в карманах, голова опущена. Шаг за шагом по главной дорожке. У двадцать шестой могилы налево, до самого конца, потом направо до четвертой могилы. Там он садится, обхватив руками колени.

Чтобы его увидеть, Эмме нужно забраться на подоконник и высунуться наружу. Главное, чтобы папа ее не застукал. Он думает, она еще ребенок и может вывалиться. Эмму удивляет, как Петер так долго там выдерживает. Часами. Наверное, у него уже весь зад в отпечатках камней! Пора Эмме посмотреть на него поближе. Тут явно что-то неладно!

Северин Блум присел отдохнуть в тени дуба.

– Подровнял живую изгородь? – подойдя к нему, с усмешкой спрашивает Эмма. Дело в том, что отец работает здесь не только могильщиком, но и садовником. Кладбище ведь довольно маленькое. Похороны бывают не каждый день. – А то черные вдовы опять будут хаять ленивого могильщика, – добавляет она, хотя знает, что папе до них дела нет.

– Сделала уроки? – не остается в долгу Северин Блум, не открывая глаз. Перерыв у него еще не закончился – пусть хоть обхаются.

– Да. – Эмма смотрит туда, где Петер. Отсюда его не видно, но она точно знает, где он сидит.

– Что ты там интересного углядела? – Отец поднимается с земли. Не хватало еще, чтобы Эмма снова начала видеть ходячих мертвецов! В детстве дочь ему о них рассказывала. Его это немного беспокоило. Эмме и правда пора бы поискать друзей. Живых друзей! Все-таки ребенку на кладбище не место.

– Могилу Хербста. – Эмма все еще поглядывает туда, где Петер.

– Хербст, Хербст… Что-то не соображу, какую ты имеешь в виду.

– Несчастный случай две недели назад. Мартин Хербст. Он был всего на год меня старше. Упал с крыши гаража. Ты только позавчера убрал венки.

Северин Блум кивает. Мартин Хербст! Теперь он понял, кого имеет в виду Эмма.

– И что с этой могилой?

– Там все время сидит его брат. Каждый день приходит. Неужели ты до сих пор не заметил?

– Как же, заметил. Видимо, ему очень тяжело.

«Как египетскому рабу таскать камни!» – думает Эмма, но вслух не высказывает. А то придется опять слушать лекцию о своей бестактности.

– Пойду, пожалуй, – говорит вместо этого она. – Увидимся позже.

Эмма бродит среди могил. Все спокойно. Она проходит мимо склепа Гольдбергов, легонько касается пальцами двери. Пойти прямиком к Петеру она не решается. С живыми ей общаться затруднительно. Она немного дрейфит. Что ему сказать? Уж лучше посоветоваться со знатоком.

Карл Фридрих Фоглер, адвокат и домовладелец, умер в 1912 году. Так написано на его надгробии – таким витиеватым шрифтом, что приходится напрягаться, чтобы его разобрать. Карл Фридрих – опытный оратор: всегда найдет что сказать. Эмма садится у его могилы и ждет. Он, как это часто бывает, отлучился.

«Надо заводить романы», – приговаривает он. И крутит вовсю шуры-муры. Уж Эмма-то знает.

Его избранница – Эмилия Зайлер, одна из первых суфражисток. Эмма специально посмотрела, кто такие суфражистки, и то, что она прочитала, ей понравилось. Суфражистки боролись за права женщин. Почти сто лет назад. Тогда женщинам даже не разрешалось участвовать в выборах, а суфражистки добились, чтобы женщинам это право предоставили. Эмма, правда, не очень понимает, что в этом особенного. Можно ходить на выборы – ну и что? Все равно ведь ничего не изменится.

«Все политики одинаковы. Неважно, кто у власти. Корыто останется прежним – только свиньи меняются!» – говорит Эвальд. Папа лишь качает головой. Он не любит, когда Эвальд заводит при Эмме такие разговоры.

Тем не менее Эмму эти женщины восхищают. Они себя в обиду не давали. Эмилия Зайлер боролась в первых рядах. Организовывала марши протеста, из-за которых, разумеется, поднялась большая шумиха. Мужчины страшно негодовали: мол, женщинам место у плиты. Один возмутился до такой степени, что вздернул бедную Эмилию на фонарном столбе перед ратушей. Обнаружили ее только на следующий день – лицо все посинело, глаза навыкате. До сих пор немного заметно. Но упоминать об этом нельзя, считает Карл Фридрих. Эмилия очень болезненно реагирует на замечания о своей внешности. Кроме того, жертвам насильственных преступлений надо держаться друг друга. Да и ему самому привередничать не пристало. Ведь брат одного подзащитного проломил ему череп. Топором! Вот как себе такое представить? Из-за этого у него, конечно, проблемы с прической. Несмотря на все старания, Карлу Фридриху плохо удается замаскировать зияющую рану. Выглядит довольно жутко, должна признаться Эмма. И вообще он самый страшный обитатель кладбища. Но, как говорит папа, «не суди книгу по обложке». И в этом он прав. Эмма хорошо относится к Карлу Фридриху. Его убийца, кстати, лежит всего в трех рядах от него. Эта провокация отравляет Карлу Фридриху заслуженный покой. Даже девяносто шесть лет спустя они на дух друг друга не переносят.

– А, юная фройляйн Блум!

От испуга она чуть не свалилась с надгробия. Вечно он подкрадывается исподтишка!

– Чем я могу тебе помочь? – Карл Фридрих Фоглер засунул пальцы под отворот сюртука, что придает ему некоторое сходство с Наполеоном.

Эмма любит советоваться с Карлом Фридрихом. Ведь он работал адвокатом, хотя так давно, что в подзащитных у него, наверное, были динозавры. Но у него найдутся аргументы на все случаи жизни. Она излагает ему свою проблему, и он без раздумий отмахивается.

– Ах, девочка, девочка! Не выказывай страха перед врагом! Не оторвет же он тебе голову. А ежели и оторвет, ты здесь в хорошей компании. Мы не станем над тобой смеяться.

Но он все-таки смеется. Да так, что съезжает пробор.

И почему ее повсюду окружают люди, которые так и сыплют поговорками? Нет бы четко ответить – больше ей ничего не нужно! Не так уж много она и требует.

– Ладно, ладно. Но что мне сказать? – Эмма все-таки предпринимает еще одну попытку. Так легко она не сдается.

– «Здравствуй, прекрасный юноша!» Это всегда хорошее начало. Сразу растапливает лед – уж поверь мне.

Сто лет назад, может, и растапливало, но теперь так разве что станешь всеобщим посмешищем. «Здравствуй, прекрасный юноша!» Еще чего! Уж лучше она попробует сама. О двадцать первом веке этот господин не имеет никакого представления. Но она тем не менее его благодарит. Карл Фридрих ведь не виноват.

Тремя рядами левее могилы Хербста Эмма наконец доходит до задней стены. Петер по-прежнему сидит там, опустив голову на колени. Эмма, переступая с ноги на ногу, отворачивается. Еще чего не хватало – пойти на попятный! Эмма возвращается и останавливается перед Петером. Вспархивает голубь, но он не реагирует. Может, спит. Хотя дыхание неглубокое – так, во всяком случае, кажется Эмме. Она шаркает ногой по гравию. Ничего. Она откашливается. Опять ничего. Она шепчет: «Привет». «Прекрасным юношей» она его не называет. Но ответа все равно не получает. Если он думает, что она просто так свалит, то ошибается! Пусть не надеется. Эмма трогает его за плечо и чуть не шлепается на зад – так неожиданно он вздрагивает.

Эмма замечает, что глаза у него небесно-голубые, а под глазами – темные круги. На лбу красное пятно – отпечаток колена. Он не говорит ни слова. Будь он немым, она бы наверняка об этом знала. Эмма хоть и аутсайдер, но не на луне же она живет.

Эмма скрещивает руки на груди.

– Привет! – В горле у нее першит. Она откашливается.

Петер и в этот раз не отвечает на приветствие. Лишь продолжает на нее таращиться, будто она вылезла из могилы.

– У тебя все нормально? – Ей все-таки становится жутковато.

Петер смотрит на деревянный крест на могиле брата, потом переводит взгляд на Эмму:

– Да.

Аллилуйя! Он говорит! Красноречием, правда, не блещет, но говорит!

– По тебе не скажешь. Вредно так долго сидеть на земле: геморрой заработаешь.

Что за чушь она несет! Геморрой! Заговорила прямо как отец!

С другой стороны, Петера это, кажется, развеселило. Он хохочет до слез. Может, у него не все дома. Люди горюют по-разному. Это она знает от папы. Одни воспринимают все спокойно, замыкаются в себе, другие плачут и жалуются, а некоторые не могут смириться с потерей и лишаются рассудка. Петер, похоже, относится к последним. Пора бы ему уже перестать ржать! Прям аж неловко.

Вдруг Петер прекращает смеяться – так неожиданно, что Эмма на всякий случай отступает на шаг. Кто его знает!

– Ничего, – говорит он, – все нормально. Не волнуйся!

– Ты каждый день здесь сидишь. Это ненормально!

Теперь он все-таки встает:

– Почему?

Эмме немного не по себе. Чтобы не разговаривать с его подпрыгивающим кадыком, ей приходится поднять голову:

– Ну, это кладбище. Здесь прощаются с людьми, навещают их, но не каждый же день по несколько часов!

– А ты?

– Что я?

– Ты ведь тоже каждый день на кладбище. Так, во всяком случае, говорят в школе.

И он туда же!

– Для меня это что-то вроде сада. Вот в чем разница. Я не сижу здесь, пока камни к заду не прирастут.

– Может, и прирастут, – замечает Петер, скептически глядя на нее.

– Почему же ты тогда тут торчишь? – Вполне справедливый вопрос, полагает Эмма.

– Не знаю. Здесь не хуже, чем где-либо еще.

Здесь даже лучше, чем где-либо еще, считает Эмма. Но вряд ли он с ней согласен.

– Лучше, чем дома?

– Сейчас – да. Хотя вообще-то я не очень люблю кладбища. Правда забавно?

Опять он смеется как чокнутый!

– Тоже мне «забавно»!

– Ну, извини! Из нас двоих остроумным был Мартин. – Петер снова замыкается в себе, однако все эмоции написаны у него на лице. Он мрачнеет, потом его лицо немного проясняется, но его не покидает грусть.

– Сочувствую! – говорит Эмма.

– Чему?

Гибели «Титаника»! Туго соображает парень.

– Чему-чему! Вот чему! – Она указывает на могилу.

– А, ну конечно! Все сочувствуют!

Эмма улавливает в его тоне горечь.

– Шел бы ты домой, – предлагает она.

– Зачем?

– Мне откуда знать! Потому что там твоя кровать?

– Кровать Мартина тоже. Она всю вторую половину дня там лежит.

– Кто?

– Мама.

Что на это скажешь? Эмме знакомо кладбище. Горе ей незнакомо. Когда умерла ее мама, она была еще слишком маленькой, чтобы горевать. Тут трудно что-то посоветовать, сказал бы папа. Эмме ничего не приходит в голову. Разговор опутывает ее словно паутина. Так кажется Эмме. А теперь у Петера еще подозрительно блестят глаза. Вот-вот разревется. Этого еще не хватало! Хотя ему наверняка стало бы легче.

«Надо дать выход своему горю, – говорит в таких случаях отец. – Слезы очищают душу».

Это все, конечно, хорошо! Может, Петеру и впрямь стоит поплакать.

«Проревись хорошенько, – думает она, – только, пожалуйста, не при мне».

«Не смотри на него! – говорит она себе. – Главное – не смотри на него!»

На всякий случай Эмма отворачивается, сосредоточенно разглядывая могилу. Мама Петера заботливо ее украсила. Желтые нарциссы и разноцветные первоцветы кучкуются, словно обсуждая последние сплетни. В черной вазе чинно увядает букет белых тюльпанов. На глубине двух метров лежит Мартин. Его тело еще не начало разлагаться. Эмма пока не занесла его в свою кладбищенскую хронику. Она собирается сделать это вечером.

– Сегодня у нас день рождения, – говорит Петер.

Еще и это! Эмма просто опешила. Хуже некуда!

Торты для покойников

– Пойдем со мной! – говорит она. Нужно действовать! Словами горю не поможешь.

– Это еще куда? – интересуется Петер. Он ей пока не очень доверяет: в школе многие считают ее чокнутой.

– Увидишь. Пойдем, раздобудем кое-чего.

– Чего?

– Хватит задавать вопросы – пойдем!

Петер и впрямь бредет за ней, сжимая в карманах кулаки. Время от времени он вытягивает руки, будто хочет продавить карманы.

– Как думаешь, что будет потом? – тихо спрашивает он, послушно плетясь за ней и глядя себе под ноги.

– Мне-то откуда знать? – отвечает Эмма грубее, чем намеревалась.

– Мало ли, – пожимает плечами Петер, по-прежнему не поднимая глаз.

«Ну и ну! – думает Эмма. – Эк его пробрало. Голову повесил – можно подумать, ему хребет сломали».

– Понятия не имею! Думаю, с Мартином могло бы случиться кое-что и похуже, – говорит она, решив проявить к Петеру снисхождение: все-таки ему сейчас паршиво.

– Например? – уточняет Петер.

– Если бы он, например, жил в Средневековье. Тогда бы он сейчас в любом случае жарился в аду. В те времена верили, что такая участь постигнет каждого, – я читала. По крайней мере, каждого христианина. Избежать ада нельзя, потому что все не без греха. Без вариантов! А потом церковь ввела чистилище. Умершие попадали в чистилище, а оттуда после Страшного суда – в рай. Им больше не приходилось гореть в вечном аду. Людей это, конечно, успокоило. Теперь они снова старались вести праведную жизнь, чтобы поскорее выбраться из чистилища. – Эмма запнулась. Петер, прищурившись, смотрел на нее сбоку. Хоть в землю теперь не пялится. Но все-таки хватит ей уже читать лекции про смерть, оправдывая сомнительную славу, которая ходит о ней в школе.

Петер кивает, как игрушка-болванчик на панели в машине, качающая головой в такт движению.

– А теперь разве что-то изменилось? Смерть шагает в ногу со временем?

– В некотором смысле да, – отвечает Эмма.

– Да неужели? Как интересно! Модно наряжается, что ли? Вместо черной рясы и косы – джинсы и бензопила?

– Вряд ли. Она ведь работает в серьезной сфере. Как минимум ей полагается черный деловой костюм, ты не находишь? – Эмма начинает потихоньку закипать. Как адский котел с бурлящим маслом, в котором, по средневековым представлениям, варили бедных грешников.

«Идиот!» – мысленно прибавляет она и ускоряет шаг. По главной дорожке прямиком за ворота и налево по улице. Петер едва за ней поспевает. Потом направо, еще немного прямо – и вот они пришли! К кондитерской Стравинского. Раз у Петера день рождения, ему положен торт. Таков закон природы. Но сегодня его мама вряд ли об этом вспомнила.

– Вот мы и пришли! – Эмма резко останавливается.

– И что нам тут делать?

– Купим вам на день рождения торт! – Он таращится на нее, будто ничего бредовее не слышал. – Что такое? День рождения есть день рождения! Давай что-нибудь выберем и возьмем с собой.

– Я не голоден. – Петер поджимает губы.

– При чем тут голод? – Что за глупости он несет! Да еще кривится так, будто она пригрозила накормить его рыбьим жиром! – Ну же, доверься мне! Ничего с тобой не случится. У них лучшие торты в городе.

Наконец он поднимается за ней по ступенькам в кондитерскую. Магазин старый и вычурный: столы с витыми ножками, витрина с пирогами и тортами, украшенная тонкой золотой планкой. Можно подумать, еще Карл Фридрих Фоглер пил здесь кофе. И пахнет просто божественно: сахаром, корицей и шоколадом.

Эмма и Петер стоят у витрины. Выбор сделать нелегко. Эмма указывает на клубничный торт. С ванильным кремом и взбитыми сливками. Чего еще желать? А Петер все стоит и вертит головой.

«Наверное, размышляет, – думает Эмма, – хотя вид у него при этом как у круглого идиота».

– Эй! – Она легонько пихает его локтем в бок. – Давай выбирай! Здесь все супервкусно. Это моя любимая кондитерская.

Продавщица с лопаткой для торта в руках опирается на прилавок, потихоньку начиная терять терпение. Петер молча на что-то показывает.

– Вот этот? – Продавщица касается лопаткой орехового торта.

Петер мотает головой. Лопатка перемещается дальше, и продавщица вопросительно вскидывает бровь. Петер снова качает головой. Это повторяется еще дважды, пока лопатка наконец не добирается до лимонного торта. Петер кивает и тут же отворачивается. Ох и нерешительный!

– Подожди, – говорит Эмма, – еще один кусок. Что любил твой брат?

– Ну, это легко, – усмехается Петер. – Мартин был тот еще сладкоежка. Но больше всего он любил шоколадные трюфели!

– Значит, еще кусок шоколадного торта с трюфелями! – с облегчением заказывает Эмма. Она уж боялась проторчать здесь до следующего дня рождения Петера. Она покупает еще колу, сок, одноразовые картонные тарелки и пластмассовые вилки. Надо будет при случае попросить побольше денег на карманные расходы. – Так, теперь можно приступать.

– К чему?

– К марафону! – Эмма качает головой. – Не задавай дурацких вопросов.

Петер обиженно на нее смотрит. Надо же, какая мимоза! Эмма решительно шагает впереди, Петер за ней. Он не говорит ни слова, когда они поворачивают на кладбище. Немного погодя они снова стоят у могилы Мартина.

– И что теперь? – спрашивает Петер.

– Теперь мы будем есть ваш праздничный торт. Ты, я и Мартин.

– Мартин?

– Конечно! Почему бы и нет?

– Потому что он умер.

– Да что ты говоришь!

– Ты и правда странная.

– Вот как?

– В школе о тебе тоже всякое болтают. – Он косится на нее.

– Я знаю! Ну и что? – нарочито безразличным тоном отвечает Эмма.

– И ничего. – Петер глубже засовывает руки в карманы. – В этом есть доля правды? – спрашивает он тихо, едва слышно – будто невзначай.

– В чем?

– В слухах.

– А что именно обо мне говорят? – Эмма, конечно, прекрасно знает, какими прозвищами ее обзывают и о чем сплетничают в коридорах. Но кого это волнует? Пусть Петер повторит! Она хочет посмотреть, станет ли ему неловко.

– Что ты сумасшедшая, разговариваешь с покойниками и все такое. – На этот раз он не отводит взгляд – только пожимает плечами.

– Не думаю, что я сумасшедшая. А ты?

– А я-то почему?

– Ты каждый день сидишь у могилы. Это ненормально. По крайней мере, люди так думают. Смотри, а то в школе скоро начнут говорить о тебе.

– Может быть, но… – Он смотрит на свои пыльные ботинки. – …Это правда? Ты разговариваешь с покойниками?

– А ты как думаешь? – Эмма выпрямляется в полный рост, расправляет плечи, выпячивает подбородок.

– Понятия не имею. Разговариваешь?

– Нет, – без раздумий отвечает Эмма. Какое ему дело, разговаривает она с кем-то или нет.

– Все может быть! Ведь ты сейчас собираешься есть с покойником торт.

– Это вовсе не сумасшествие, – возражает Эмма.

– Ну, я не знаю.

– Тебе о чем-нибудь говорит Los Días de Los Muertos?

– Никогда не слышал.

– Дни мертвых. В Мексике люди считают, что первого и второго ноября покойные навещают свои семьи. Поэтому везде раскладывают ярко-оранжевые цветки календулы, чтобы умершие отыскали дорогу домой. За несколько дней до праздника люди украшают дома и готовят еду. Понимаешь?

– Не очень.

– Они готовят для мертвых! Вся страна празднует. Делают скелеты из папье-маше и черепа из сахарной глазури или шоколада. Там покойные по-прежнему остаются членами семьи. Они не перестают ими быть только потому, что умерли.

Непохоже, что Петер понял хоть слово из того, что сказала Эмма. Наоборот!

Эмма вздыхает. Ну что тут непонятного?

– Там ведь не все поголовно сумасшедшие. Так что сядь и поешь с братом! Чисто символически, понимаешь? Ведь это хороший обычай, правда?

– Ну, раз ты так считаешь… – Петер все еще смотрит скептически.

– Да, считаю. – Эмма колеблется. Она вовсе не хочет навязывать ему, как обращаться с горем. С другой стороны – почему бы и нет? – Тебе вовсе не нужно сразу вычеркивать Мартина из жизни. Он по-прежнему твой брат. Праздновать с ним день рождения – не намного безумнее, чем приходить к нему на могилу и разговаривать с ним. И люди здесь тоже так поступают.

– Ладно. Может, ты и права.

Что значит «может»? Эмма делает глубокий вдох и выдох. Нелегко же ему далось это решение! Она распаковывает сладости. Торт с трюфелями они ставят к деревянному кресту. Завтра он точно исчезнет: кладбищенские мыши и крысы наверняка не оставят ни крошки. Эмма и Петер молча едят и пьют. Праздник не самый веселый, но славный. Петер с ухмылкой смотрит на Эмму.

– Эй, Мартин, – говорит он, – это Эмма. И знаешь что? Она и правда с прибабахом, зато понимает, как праздновать день рождения.