Текст книги "Моя жизнь. Южный полюс"

После получения этой телеграммы мы с Элсвортом еще долго старались всевозможными способами растолковать Нобиле точный смысл нашего первоначального договора. Когда это нам не удалось, мы пытались заставить Нобиле понять точный смысл хотя бы этого неправомерного контракта. Если считаться с обычным значением слов, а не искажать его произвольно, прямой смысл контракта следующий: во-первых, Нобиле не пишет ничего другого, кроме одной главы в книге, а во-вторых, эта единственная глава может рассказывать только о его маневрировании дирижаблем в качестве капитана. Однако вопреки ясному смыслу условий контракта Нобиле написал статьи обо всем, касающемся экспедиции, для американской и итальянской прессы, а теперь, когда пишется эта книга (в декабре 1926 года), он путешествует с докладами по Америке, рассказывая все, что ему вздумается, из истории экспедиции.

Поведение Нобиле во все время экспедиции и все его поступки в дальнейшем доставили мне столько огорчений и неприятностей, что они не поддаются описанию.

Неосведомленность общественного мнения о сообщенных здесь мною фактах позволила Нобиле внушить многим людям, что идея и выполнение полета в первую очередь принадлежит ему. В действительности же его участие заключалось единственно в исполнении обязанностей водителя (капитана). Он имел столько же отношения к удачному исходу экспедиции, сколько капитан американского транспортного судна во время войны имел к победе американских войск. Со стороны Нобиле столь же бесстыдно требовать большего, как капитану американского транспорта заявлять, что это он объявил войну и выработал диспозиции генерального штаба для отправки полков в сражение.

Но вернусь к хронологическому порядку моего рассказа. В тот самый день, когда Элсворт получил в Номе вышеприведенную телеграмму от руководителей аэроклуба, ему пришла еще одна телеграмма, подписанная самим аэроклубом, хотя, несомненно, ее отправляли те же самые господа. Телеграмма гласила следующее:

«Нижеследующее составляет часть документа: президент норвежского аэроклуба сообщает о получении от мистера Элсворта сообщения, что последний только рад пойти навстречу пожеланию, чтобы имя полковника Нобиле было присоединено к названию экспедиции. Президент сообщил, что аэроклуб, горячо благодаря мистера Элсворта за эту личную большую жертву, решил из уважения к итальянскому государству и конструктору дирижабля дать экспедиции имя трансполярного полета Амундсена – Элсворта – Нобиле. Президент сообщил, что он опубликует это при сдаче дирижабля 29 марта. Аэроклуб также решил, что на Северном полюсе будут сброшены не только норвежский флаг, но также американский и итальянский, однако таким образом, что норвежский флаг будет сброшен первым. В остальном изменение названия не повлечет за собой никаких перемен в национальности экспедиции или в уже заключенных контрактах.

Аэроклуб»

Единственный комментарий, какой можно сделать к этой телеграмме, это тот, что «сообщения» Элсворта вообще не существовало. Элсворт никому абсолютно не говорил, что его очень обрадовало присоединение имени Нобиле к названию экспедиции. В действительности же произошло только следующее: при нашей второй встрече в Риме Томмессен настоятельно просил нас сдержать обещание, которое он, очевидно, уже успел дать, а именно – позволить, чтобы имя Нобиле упоминалось в связи с экспедицией, но только в Италии и то только пока дирижабль не будет передан нам итальянским правительством. Томмессен уверял нас, что на это надо смотреть исключительно как на временный и местный знак уважения и уступку итальянской национальной гордости. Побежденные этими доводами и опасаясь, что в случае нашего несогласия итальянское правительство нарушит контракт и не даст нам дирижабля, Элсворт и я согласились с большой неохотой на это строго ограниченное употребление имени Нобиле. Впоследствии, как видно из только что приведенной телеграммы, аэроклуб повел себя как хорошо известный господин, который, получив мизинец, отхватывает и всю руку[25]25
  То есть черт. Норвежская пословица: «Дай черту мизинец, он руку отхватит».


[Закрыть]. Он вынудил тщательно ограниченную уступку и сделал из нее широкое до смешного разрешение без нашего на то ведома и согласия.

Элсворт сейчас же телеграфировал сердитый ответ на обе телеграммы, требуя дальнейших объяснений. В ответ мы получили следующую телеграмму:

«Уже отослали два единственные имеющиеся условия касательно Нобиле и опубликования. Согласно пожеланию Амундсена, все относящееся к руководству взять из договора в Риме. Подтверждаем первоначальное условие вашей субсидии, согласно которому Амундсен и вы пишете книгу, однако оно было впоследствии изменено вашей телеграммой, разрешавшей Нобиле писать воздухоплавательную часть. О газетных статьях ничего не сказано, но всякий закон, несомненно, решит в этом случае вопрос по аналогии с договором относительно книги.

Томмессен, Сверре, Брюн».

Эта телеграмма ясно показывает, что руководители аэроклуба сами грешат против здравого смысла, истолковывая свои неудачные выражения в злополучном неправомерном контракте. Ведь даже с их точки зрения газетные статьи Нобиле были совершенно неправомерны.

В течение пяти месяцев, последовавших после нашего прибытия в Номе, и вплоть до нескольких недель тому назад Элсворт и я письмами и телеграммами пытались внушить аэроклубу приличествующее ему сожаление по поводу скверной охраны наших интересов во время полета, а также заставить его заявить в печати о своей решительной непричастности к несуразным утверждениям Нобиле. Эти усилия не принесли удовлетворительных результатов. Быть может, наши требования были слишком велики, потому что, во-первых, люди не любят открыто признавать свои ошибки, а во-вторых, по той причине, что Томмессен, Сверре и Брюн за это время были все торжественно награждены очень модным итальянским орденом, а потому почувствовали бы себя вдвойне неловко и рисковали бы лишиться весьма драгоценного для них отличия, если бы обнародовали откровенное заявление об истинном ходе событий.

Когда аэроклуб отклонил наши требования об опубликовании официального опровержения, Элсворт и я в ноябре потеряли терпение и в негодовании телеграфировали о нашем выходе из состава членов клуба. Это было единственным средством, имевшимся в нашем распоряжении, чтобы выразить перед обществом свое возмущение по поводу поведения аэроклуба.

Руководители норвежского аэроклуба не только открыто пренебрегли своими прямыми обязанностями, отказавшись заявить в печати о ясных как день причинах недоразумения, но еще провинились в том, что сделались приспешниками раздувшегося итальянского чванства за счет чести и славы собственной родины. И еще провинились в грубой неблагодарности по отношению к Элсворту. Перед стартом «Норвегии» аэроклуб устроил в Осло обед в честь Элсворта. Во время обеда Сверре произнес речь, в которой поздравлял аэроклуб с тем, что мы избрали Элсворта крестным отцом и финансовым представителем полета. В этой речи Сверре говорил: «Год тому назад аэроклуб был еще крошечным ребенком, которого за рубежом Норвегии никто не знал. Сегодня благодаря этой экспедиции мы самый известный аэроклуб во всем мире». Это заявление было покрыто громкими аплодисментами остальных членов клуба.

Если аэроклуб выражал такие чувства перед началом экспедиции, которую вскоре приветствовал весь мир за ее счастливое завершение, то, казалось бы, самые элементарные чувства благодарности и порядочности должны были заставить аэроклуб выступить осенью в печати с открытым заявлением о происшедшем. Элсворт и я просили только фактов, так как одно их ясное изложение вполне оправдало бы нашу позицию по отношению к Нобиле. Аэроклуб же, напротив, очевидно, таил иные чувства и держался иного курса. Мой разрыв с ним и выход из состава его членов явился публичным выражением моего презрения, и теперь я очень рад возможности выразить то же самое в печати.

Но возвращаюсь к моему рассказу. Рисер-Ларсен телеграфировал нам, прося прислать в Теллер шлюпку за ним и за остальным экипажем, чтобы отвезти всех в Номе. Я обратился к моим старым друзьям, братьям Ломен, и нанял для этой поездки одну из их шлюпок. Идя по улицам Номе с целью осмотреть шлюпку, я встретил священника местной католической общины. Поздоровавшись со мною, он после обычных вежливых фраз спросил, не иду ли я «встречать Нобиле». Вид у меня, должно быть, был удивленный, я и на самом деле был удивлен, потому что он показал мне следующую телеграмму, подписанную Нобиле: «Прибуду с катером береговой охраны».

Впоследствии я узнал от Рисер-Ларсена подробности этой достойной удивления истории, давшей нам новое доказательство мелочности Нобиле и его жажды к выставлению напоказ своей особы. Рисер-Ларсен рассказал Нобиле, что я собирался послать шлюпку Ломена, чтобы захватить остальных членов экспедиции, в том числе и итальянцев. Нобиле ничего не возразил на сообщение Рисер-Ларсена, однако, как потом выяснилось, сейчас же отправился на телеграф и телеграфировал на станцию береговой охраны с просьбой прислать за ним в Теллер один из их катеров. Береговая охрана, незнакомая с обстоятельствами, любезно пошла ему навстречу. Когда катер пришел в Теллер, Нобиле взошел на борт со своими пятью товарищами, не сказав о том, что норвежцы тоже составляют часть экспедиции, и таким образом совершил свой сепаратный пышный въезд в Номе.

Жители Номе имеют дом для проезжих гостей, которым они желают оказать внимание. Это уютное здание носит название «блокгауз». Кажется, оно служило первоначально помещением для клуба, а в последние годы получило свое настоящее назначение. Эта квартира была весьма любезно предложена Элсворту и мне, и мы там чувствовали себя прекрасно.

Команда дирижабля была размещена в лучшей гостинице. Но Нобиле это не устраивало. Он, очевидно, нашел это жалкое жилище «ниже достоинства офицера итальянской армии» и попросил, чтобы ему показали другое помещение. В конце концов он выбрал одну из самых больших гостиниц города, которая на зиму закрывалась, за исключением тех комнат, где жил со своей семьей сам хозяин. В одиноком величии поселился Нобиле в этой гостинице.

Быть может, у Нобиле имелись и другие причины для такого поведения, так как я заметил, что он постоянно избегал меня и в то же время старался застать Элсворта в мое отсутствие. Это было, пожалуй, довольно естественно, так как Нобиле не особенно храбрый господин, и хотя я и не совсем дикарь, но Элсворт все же гораздо покладистее меня, а Нобиле имел основания думать, что я крайне раздражен и держусь настороже.

Нобиле поверял Элсворту свои жалобные сетования по поводу того, что мы сами подписываемся под своими собственными статьями, и прожужжал ему уши своими «бесчисленными неприятностями». В конце концов Элсворт убедил Нобиле, что самое благоразумное было бы прийти в «блокгауз» и там втроем попытаться разрешить все недоразумения.

Во время этого разговора Нобиле особенно жаловался по поводу двух происшествий. Первое имело место в Теллере при разборке «Норвегии». Нобиле жаловался, что норвежские члены экипажа во время этой работы потребовали, чтобы их всех отпустили в день норвежского национального праздника (17 мая). Возражения Нобиле по этому поводу обнаружили изумительную смесь обиженного тщеславия и гордости.

Второй случай тоже произошел в Теллере и являлся, на взгляд Нобиле, гораздо более серьезным, так как здесь была задета наиболее резко выраженная его черта, то есть личное самолюбие. Случай произошел в тот день, когда вытаскивали на берег моторы «Норвегии». Все люди были усердно заняты вытаскиванием этих тяжелых машин со льда на берег. Это была тяжелая работа, в которой приходилось участвовать всем до одного, как начальству, так и подчиненным. Пока все трудились, журналист экспедиции Рамм вдруг заметил, что Нобиле стоит в стороне, заложив руки в карманы брюк. Рамм не выдержал.

Рассердившись при виде человека, ничем не занятого во время такой работы, он сказал Нобиле: «А вы почему не работаете?» Нобиле с большими подробностями рассказал о происшедшем Элсворту и мне, возмущаясь и находя, что такое замечание является невыносимым оскорблением по отношению к нему как офицеру итальянской армии. Я ответил на это Нобиле, что звание итальянского офицера не имеет ничего общего с должностью капитана на борту «Норвегии», что он, Нобиле, по-моему, преувеличивает значение минутной вспышки скверного настроения Рамма при весьма трудных обстоятельствах, но тем не менее я согласился, что Рамм сказал лишнее, и обещал предложить последнему извиниться, если найду, что рассказ Нобиле соответствует действительности, но, переговорив с Рисер-Ларсеном, я оставил это дело без последствий.

Затем Нобиле стал жаловаться на наше толкование контракта относительно экспедиции. Он несколько раз повторял, что он «итальянский офицер» и что мы не оказывали ему уважения, подобающего его рангу. Я снова с раздражением указал ему, что пока он принадлежит к составу экспедиции «Норвегии», он не итальянский офицер, а только участник экспедиции. Я сказал ему, что наша экспедиция вовсе не является официальным предприятием какого-либо правительства, а наоборот, создана исключительно по личной инициативе Элсворта и моей. Нобиле был приглашен в экспедицию совсем не в качестве представителя итальянского правительства, а как частное лицо, компетентное в дирижаблях и управлении ими и поэтому являвшееся самым подходящим человеком, какого мы могли найти для ответственной, но подчиненной должности капитана.

Недовольство Нобиле продолжалось и после этого свидания. Несколько дней спустя он встретил Элсворта на телеграфной станции, и в «блокгаузе» состоялось новое свидание. На этот раз Нобиле начал дискуссию весьма авторитетным тоном. Он потребовал полного и безусловного признания его третьим начальником экспедиции и к этому дерзкому требованию добавил, что имя его должно стоять наравне с именами Элсворта и моим под статьями для «Нью-Йорк Таймс», а также в книге об экспедиции. Тогда я прочел ему телеграммы, полученные Элсвортом и приведенные выше, указав, что они точно ограничивают его положение как участника экспедиции и его право писать о ней.

Тут Нобиле разразился тирадой, полностью обнаружившей все его намерения и честолюбивые чувства, которые овладели им с первого же момента его связи с экспедицией. Эта чувствительная речь показала, что он с самого начала носился с мечтами о величии. Его тщеславие, подкрепленное честолюбием, создало у него в мыслях представление об огромном значении его особы в нашем деле, которое не соответствовало нашим устным условиям при найме, а также точным пунктам в его письменном контракте. Самому себе он казался настоящим великим исследователем, в порыве внезапного вдохновения возымевшим мысль перелететь через Северный Ледовитый океан. Тогда он сконструировал дирижабль для осуществления этого полета, а потом пригласил (по причинам совсем уже непонятным) двух сравнительно мало известных личностей, по имени Элсворт и Амундсен, и в конце концов с триумфом перелетел через Северный полюс на глазах всего мира, не спускавшего с него взоров, пока длился этот неслыханно отважный полет.

По-видимому, сильнее всего оскорбляло Нобиле полнейшее равнодушие Элсворта и мое к овладевшей им туманной романтической мечте и то, что мы неизменно обращались с ним, как с простым смертным, от которого требовали исполнения работы, как от всякого другого участника экспедиции, и соблюдения устных соглашений и письменных контрактов, досадным образом мешавших ему претворить мечту о славе в осязательную действительность.

Оглядываясь теперь на то, что произошло с самого начала, я при помощи воображения и присущего мне чувства юмора понимаю, каким образом могла возникнуть у Нобиле такая идея, хотя объяснение это в лучшем случае не делает особой чести здравому смыслу и всему характеру Нобиле. Сцена в Риме при передаче нам «Норвегии» была, несомненно, способна разжечь и довести до белого каления пылкое латинское воображение. Передача дирижабля была использована в качестве повода для демонстрации итальянских национальных чувств. Площадь была запружена сотнями народа. Присутствовал сам Муссолини. Всюду развевались флаги и раздавалась музыка.

Быть может, в такой день было бы слишком жестоко требовать, чтобы Нобиле не вообразил, что его официально чествуют как исследователя и что он своей персоной является представителем славы и мощи итальянской нации. Хотя ему и было известно, что экспедиция эта не официальная, а частная (и он это знал), и что он не является ее начальником, а только наемным подчиненным (это он тоже признавал), тем не менее можно признать естественным и простительным, если в тот день Нобиле особенно остро почувствовал свое собственное достоинство. Его ограниченность обнаружилась прежде всего в неспособности умерить в последующие недели свои чувства и мечты, дабы привести их в соответствие с условиями действительности. Во всяком случае, в Номе, в начале июня, пора было бы ему очнуться от головокружения, охватившего его в тот сумбурный день, в последних числах марта, в залитой солнцем Италии.

По мере того как Нобиле произносил свою речь перед Элсвортом и мною, я в конце концов потерял последнее терпение при обнаруженном Нобиле ребячестве и полном отсутствии здравого смысла. Когда он закончил свою речь напыщенной фразой: «Я отдал экспедиции свою жизнь, я нес всю ответственность за полет», – мною овладела ярость. Этот глупый фантазер, этот влюбленный в военную форму итальянец, шесть месяцев тому назад столько же думавший об арктической экспедиции, сколько о том, чтобы сменить Муссолини на посту премьер-министра, стоял теперь передо мной и выкрикивал мне в лицо такую наглую ерунду, мне, с моими тридцатью годами работы по исследованию полярных стран, и желал быть на равной ноге с нами во всем, что касалось выработки плана и осуществления трансполярного полета, да еще городил идиотскую чушь, будто он отдал всю жизнь экспедиции и нес за нее всю ответственность, – это было свыше моих сил!

Взбешенный и раздраженный, я, не стесняясь в выражениях, напомнил ему, какое жалкое зрелище представляла бы собой его особа, если бы «Норвегия» была вынуждена к посадке, и указал ему, насколько нелепой была бы его претензия на командование экспедицией в таких обстоятельствах. Дрожащим от волнения голосом, показывавшим, что с меня довольно, я в последний раз напомнил Нобиле, что Элсворт и я являемся начальниками экспедиции и никогда не признаем за ним права присваивать себе всю честь совершенного, что мы сделаем все возможное, чтобы помешать ему писать об экспедиции кроме того, что ему предписано контрактом.

Нобиле выслушал этот резкий выговор с приличной кротостью. Чванливый офицер, недавно вошедший в нашу дверь, вышел из нее, вернувшись к более свойственному ему мальчишескому поведению. Единственным его ответом при уходе было то, что он безнадежно пожал плечами и пробормотал как будто, что ему «надоела вся эта история». У него имелись все основания к такому поведению, потому что, когда искусственно построенные воздушные замки рушатся, это бывает хотя и поучительно, но всегда неприятно.

Если Нобиле не удалось получить бальзама для своих уязвленных чувств у Элсворта и у меня, знакомых с его домогательствами, то он получил его от жителей Номе, ничего не знавших о том, что творилось. Он так энергично распространял слухи о своем подвиге в качестве полярного исследователя, – в чем неутомимо способствовал ему упомянутый мною священник, – что когда в Номе устроили обед в честь экспедиции «Норвегии», то Нобиле был почетным гостем, тогда как Элсворта и меня даже и не пригласили.

Критикуя жителей Номе, я исключаю из их числа нескольких моих друзей, расположенных ко мне в течение всех этих лет, и между ними братьев Ломен, которые обычно считаются одними из самых значительных людей в Аляске, так как они в первую очередь содействовали развитию этого края и являются деловыми заправилами в Номе и прилегающих областях. Их верная дружба неизменно сопровождала меня во все годы нашего знакомства, и я бесконечно обязан им за высказанное ими участие и предоставленную финансовую помощь. Но большинство жителей Номе вело себя так, как обычно ведут себя люди, то есть легко верили всяким блестящим сказкам, легко приходили в возбуждение и с увлечением создавали себе злободневных популярных героев. Элсворта и меня жители уже знали, мы бывали здесь и раньше – Нобиле же был новинкой. Разумеется, я принял очень близко к сердцу неуважение, высказанное по отношению к Элсворту, моим товарищам и мне самому при этом официальном чествовании, где нас совершенно игнорировали. Это было кульминационным пунктом в ряде случаев подобного рода, и с моей стороны было бы нечестно умолчать о них и не добавить, что я нахожу в этом проявление бестактности в поведении жителей Номе.

В прекрасный июньский день все участники экспедиции покинули Номе на пароходе «Виктория», чтобы отправиться в Сиэтл. Среди всех неприятностей тех последних дней отрадно вспомнить, что все пять подчиненных Нобиле, беседуя в течение этой поездки с некоторыми из наших норвежцев, выражали искреннее недовольство поведением Нобиле после окончания экспедиции. Слова одного из них, встреченные одобрительными восклицаниями остальных итальянцев, заслуживают здесь упоминания: «Наша симпатия всецело на вашей стороне, но что мы тут можем поделать?»

Подходя к Сиэтлу, мы с Элсвортом поддразнивали друг друга относительно зрелища, какое представим своей наружностью для публики, собиравшейся, по слухам, встречать нас на пристани.

Мы не взяли с собой денег со Свальбарда, и вследствие постоянных требований Нобиле о минимальном весе багажа у нас также не было ничего, во что бы можно было переодеться. Скинув в Номе наши полярные костюмы, мы купили и надели единственное платье, какое там можно было достать, предназначенное для золотоискателей. Эти грубые костюмы, шерстяные рубахи и тяжелые сапоги были еще достаточно хороши для улиц Номе зимою, но, при всей своей живописности, они вряд ли подходили для официального приема в Сиэтле. Но делать было нечего! Утешением нам служило то, что все мы находились в одинаковом положении.

Представьте же себе, каково было наше изумление, когда, приближаясь к пристани, мы увидели Нобиле, поднимавшегося на палубу в блестящей парадной форме полковника итальянской армии. Это было уже прямо нечестно! Твердя нам беспрерывно, чтобы мы брали как можно меньше багажа, на что все наши доверчиво согласились, Нобиле помешал нам взять с собою в экспедицию приличное одеяние и в полете от Рима до Свальбарда причинил норвежцам даже серьезные физические страдания, приказав им отправиться в путь недостаточно тепло одетыми. Эгоистичное пренебрежение Нобиле к собственным своим настояниям относительно сбрасывания флагов над полюсом уже возбудило в нас легкую досаду; теперь же вдруг обнаружилось, что во время перелета «Норвегии» через Северный Ледовитый океан, когда, по его собственному выражению, каждый лишний фунт багажа являлся угрозой нашим жизням, Нобиле припрятал объемистые и тяжелые мундиры не только для себя самого, но и для двоих из своих соотечественников.

Все это еще увеличило наше раздражение, а я так даже внутренне вскипел по поводу его пошлости, с которой он теперь выставлял себя напоказ, составляя такой разительный контраст с остальными товарищами по экспедиции. Я взбесился еще больше, когда заметил, что Нобиле заранее тщательно рассчитал место на палубе, где должна была быть положена сходня, и встал там, чтобы вылезть вперед и сойти на глазах толпы на берег во главе экспедиции. Но, несмотря на охватившие меня гнев и презрение, я и не подумал помешать ему в этом. Я считал ниже своего достоинства тягаться с этой надутой личностью из-за мимолетного преимущества.

Однако помощник капитана «Виктории» тоже догадался о затеянном Нобиле безобразии и с присущим моряку здравым чувством приличия спокойно, но решительно преградил Нобиле дорогу к сходне, предложив с поклоном Элсворту и мне сойти первыми на берег.

На пристани собралась нас встретить огромная толпа людей, среди которых находились и представители городского управления. Миленькая девочка лет шести-семи в забавном платьице, выступила вперед с букетом, врученным ей для поднесения нам. Тут Нобиле удалось получить триумф в миниатюре, который, по его расчетам, должна была принести парадная форма. Девочка поступила самым естественным образом, увидев перед собою трех незнакомых мужчин и понимая, что наступает важнейший момент в ее юной жизни, а также заметив, что двое из этих мужчин одеты как простые рабочие, а третий – в блестящем мундире, она решила, что на вопрос о взаимоотношениях этих трех лиц возможен лишь один ответ. Само собой разумеется, цветы получил мундир.

В Сиэтле итальянская пропаганда также создала настроение, весьма меня разочаровавшее. Итальянский консул, очевидно, уже заранее получил из Италии инструкции, предписывавшие ему принять все меры, чтобы превратить прибытие Нобиле в триумф. В этом деле ему ревностно помогали местные итальянские фашисты. При помощи речей и патриотического пыла им удалось перед нашим приходом в Сиэтл создать такое представление, словно полет «Норвегии» являлся прежде всего итальянским предприятием, а Нобиле – начальником экспедиции наравне с нами. Представление это так крепко засело в головах местного комитета по организации чествования, что на первом устроенном в нашу честь завтраке меня посадили на первое место, Нобиле – на второе, а Элсворта – на третье.

Элсворт слишком большой джентльмен, чтобы высказать кому-нибудь, кроме меня, своего хорошего близкого друга, как сильно была уязвлена его гордость таким распорядком. Однако после завтрака я счел долгом разыскать ответственных членов комитета по чествованию и поставить им на вид, что Элсворт имеет все права разделять со мною почести, оказываемые нашей экспедиции, в то время как Нобиле занимает совсем другое положение. В результате этого ошибка была исправлена при последовавших торжествах.

Между тем мои неприятности с аэроклубом все еще продолжались. По нашем возвращении в Соединенные Штаты последний публично обвинил меня в том, что я задержал отправление известий газете «Нью-Йорк Таймс» о благополучном исходе нашей экспедиции, вследствие чего «Таймс» даже собирался нарушить наш контракт относительно обнародования этих известий. Обвинение не имело никаких оснований: мы взяли с собой в полет опытного газетного корреспондента единственно только для того, чтобы он выполнял эту работу быстро и с профессиональным навыком. Я предвидел, что буду сильно занят по прибытии, и нарочно пригласил этого журналиста, чтобы он взял всецело на себя это дело. Единственной его задачей было по возможности быстро подготовлять материал и передавать его мне на просмотр и утверждение, а затем немедленно отправлять газете «Таймс». Этот журналист, как и следовало, оставался в Теллере для описания разборки «Норвегии», когда мы с Элсвортом уехали в Номе. Он выполнял свою работу весьма добросовестно, но вследствие неисправности радиостанции в Теллере известия успели просочиться из Номе, и о нашем возвращении стало известно повсюду.

Следует также заметить, что Нобиле отравил в Италию подробный отчет о полете. Этот отчет облетел весь свет и чуть не вызвал разрыва с газетой «Нью-Йорк Таймс».

Особенно скверно характеризовало ведение дел аэроклубом его обращение с фильмом. Когда мы с Элсвортом летом 1925 года вернулись на Свальбард с «№ 25», наше неожиданное и драматическое возвращение побудило огромный интерес во всем мире, и мистер Брюс Джонсон из «First National Pictures» предложил аэроклубу 50 000 долларов за фильм о нашем полете и возвращении. Аэроклуб имел глупость отказаться от этого предложения, воображая, что сам сумеет лучше устроить дело. Насколько мне известно, этот досадный промах обошелся нам в 42 000 долларов. Повторяю, что отказ этот был весьма безрассуден, так как каждый, кто хоть немного понимает в кинопроизводстве, знает, что Америка в этом отношении является самым обширным рынком и что ценность злободневной картины падает пропорционально сроку, истекшему с момента зафиксированного события до того дня, когда последнее показывается на экране.

Но если аэроклуб упустил это обстоятельство из виду в 1925 году, то полученный им урок должен был бы пойти ему на пользу в 1926 году. Аэроклуб заведовал всей деловой частью полета «Норвегии», и фотограф, работавший в пути, был нанят им. Немедленное проявление этого фильма и скорейшая продажа его в Америке должны были составить первую заботу аэроклуба. Я не сомневаюсь в том, что его можно было запродать какой-нибудь американской фирме за 75 000 долларов или даже дороже. Что же сделал аэроклуб? Сколь это ни кажется невероятным, он даже и не подумал попытаться продать снимки в Америке, а просто переправил их в Осло, где они и были проявлены.

Меня чрезвычайно огорчало такое халатное ведение дел аэроклубом. В сентябре 1926 года я, наконец, потребовал, чтобы Брюн, которого я считал главным виновником всего этого, был устранен от всякого отношения к нашим делам. Клуб отказал мне в исполнении моего желания, после чего я сообщил, что прекращаю сотрудничество с аэроклубом и отныне для охранения моих интересов буду вести свои дела сам.

Сообразив, что аэроклуб собирается и в 1926 году повторить с фильмом свой промах 1925 года, я обратился к фотографу, у которого имелись все негативы, и заказал ему лично для меня два полных комплекта снимков. Получив их на руки, я известил аэроклуб, что даю ему две недели срока для получения заказа на фильм, и если последнее ему не удастся, я попытаюсь как можно больше использовать фильм для моих докладов.

Мой ультиматум был встречен язвительной насмешкой.

– Что вы можете сделать с фильмом, когда у вас нет снимков? – сказали мне.

– Нет, снимки у меня есть! – возразил я. – Я слишком давно работаю в этой области, чтобы такие новички, как вы, оставляли меня в дураках.

Тут я объяснил им, что у меня имеются два полных комплекта снимков, хранящиеся в надежном месте, и если аэроклуб не пойдет мне навстречу в моем требовании найти предложение на фильм в течение двух недель, я буду считать себя совершенно свободным перед собственно совестью и приложу все усилия, чтобы самостоятельно использовать снимки. В последствии аэроклуб опубликовал в печати неприличное сообщение, в котором посредством разных инсинуаций осмелился назвать меня чуть ли не вором. И в самом деле, употребленные им выражения не могли быть переведены на английский язык иначе, как только отвратительными словами «вор» и «кража», что и было сделано и опубликовано в американских газетах. Я не знаю, сколько человек прочитали эту грязную стряпню, но несомненно ее читали тысячи людей, вынесшие впечатление, что я украл что-то у аэроклуба, принадлежавшее ему по праву. В действительности же я только отнял у него контроль над моей собственностью, которою он в качестве моего представителя управлял из рук вон плохо. Но даже поступая таким образом, я заявил аэроклубу, что из тысячи пятисот метров фильма я намереваюсь использовать только пятьсот. Эту треть фильма я не собирался продавать, но думал использовать в качестве иллюстрации к моим докладам, что послужило бы лишь хорошей рекламой для остальной части картины.