Текст книги "Охота на императора"

«Народная расправа» руками интеллигентов

Покушение Каракозова было, в сущности, действием одиночки. А в «Организации» Ишутина так и не разработали плана ни одного конкретного террористического мероприятия. Однако уже в то время в России был революционер, способный не только строить такие планы, но и убить человека во имя, как он полагал, высокой цели установления социальной справедливости.

…26 ноября 1869 года газета «Московские ведомости» опубликовала сообщение: «Два крестьянина, проходя в отдаленном месте сада Петровской Академии около входа в грот, заметили валяющиеся шапку, башлык и дубину; от грота кровавые следы прямо вели к пруду, где подо льдом виднелось тело убитого, опоясанное черным ремнем и в башлыке… Тут же найдены два связанные веревками кирпича».

Через два дня последовало дополнение: «Убитый оказался слушателем Петровской Академии, по имени Иван Иванович Иванов… деньги и часы, бывшие при покойном, найдены в целости; валявшиеся же шапка и башлык оказались чужими. Ноги покойного связаны башлыком, как говорят, взятым им у одного из слушателей Академии, М-ва; шея обмотана шарфом, в край которого завернут кирпич; лоб прошиблен, как должно думать, острым орудием».

20 декабря в газете впервые появилось имя С.Г. Нечаева как организатора и участника студенческих беспорядков сначала в Петербурге, а теперь и в Москве. Через пять дней его назвали организатором убийства Иванова. Но его уже не было в России. Он скрылся в Швейцарии.

Были арестованы сообщники Нечаева по убийству и практически все участники организации «Народная расправа». Суд над ними начался 1 июля 1871 года, а через две недели был вынесен приговор. На суде и в прессе мнения о личности Нечаева высказывались почти исключительно отрицательные, но в широчайшем диапазоне: от Хлестакова до дьявола, с объединяющим все многоликим Протеем. Кто-то называл его личность демонической, кто-то легендарной.

Те, кто его знал, отзывались тоже по-разному. Один из свидетелей подчеркивал его цинизм и скептицизм. Некоторые подсудимые признавали в нем человека необыкновенного, увлеченного идеей, преданного своей цели и не имевшего личной вражды ни к кому.

Участник «Народной расправы» вспоминал: «Вскоре после того, как мы дали согласие, Нечаев начал запугивать нас… властью и силою комитета, о котором он говорил, что будто он существует и заведует нами. Так один раз Нечаев пришел к нам и сказал, что сделалось комитету известно, что будто кто-то из нас проговорился о существовании тайного общества. Мы не понимали, каким образом могло это случиться. Он сказал: „Вы не надейтесь, что вы можете притворяться и что комитет не узнает истины: у комитета есть полиция, которая очень зорко следит за каждым членом”. При этом он прибавил, что если кто-нибудь из членов проговорится или изменит своему слову и будет поступать вопреки распоряжениям тех, кто стоит выше нашего кружка, то комитет будет мстить за это».

Надо заметить, что выше кружка стоял только один Нечаев. Он же олицетворял мифический и всеведущий комитет. Возможно, это подозревал его «подчиненный» Иван Иванов, пожелавший выйти из «Народной расправы». Во всяком случае, он не захотел участвовать в тайной организации, нацеленной на террор.

И тогда Нечаев решил устроить показательную казнь, представив Иванова отступником и предателем, желающим выдать властям заговорщиков. Вряд ли сам Нечаев верил в это. Придуманная и разработанная им акция преследовала главную цель: связать всю эту «пятерку» (ячейки организации состояли из пяти человек) кровью, преступлением. Была одна жертва и четыре убийцы, не считая самого руководителя.

Имея револьвер, Нечаев мог застрелить Иванова. Он этого не сделал. Для него важно было, чтобы в преступлении принимали участие все четверо товарищей жертвы. Так и произошло. Можно только удивляться силе внушения, которую продемонстрировал Нечаев. Он смог превратить добропорядочных, образованных и незлобных молодых людей в жестоких убийц своего товарища, которого они знали дольше и лучше, чем своего вождя.

Безусловно, был Нечаев злодеем, лжецом и подлецом, но уж никак не Хлестаковым, как называли его некоторые журналисты. Это была фигура не жалкая и комическая, а сильная и трагическая.

Когда швейцарская полиция передала его как уголовного преступника российским властям, Бакунин написал Огареву, что Нечаев «на этот раз вызовет из глубины своего существа, запутавшегося, загрязнившегося, но далеко не пошлого, всю свою первобытную энергию и доблесть. Он погибнет героем, и на этот раз ничему и никому не изменит. Такова моя вера».

Он оказался прав. Находясь в Александровском равелине, Нечаев, вопреки строжайшему правилу, запрещающему разговаривать с заключенными, сумел после нескольких бесед привлечь на свою сторону некоторых охранников. Он стал готовить побег. Мог ли осуществиться его план, остается только гадать. Но сам факт успешной пропаганды говорит в его пользу.

Нечаеву даже удалось передать записку на волю (с помощью охраны!). Вера Фигнер вспоминала, с каким чувством она читала это послание:

«Удивительное впечатление производило это письмо: исчезло все, темным пятном лежавшее на личности Нечаева – пролитая кровь невинного, денежные вымогательства, добывание компрометирующих документов с целью шантажа, все, что развертывалось под девизом «цель оправдывает средства», вся та ложь, которая окутывала революционный образ Нечаева. Оставался разум, не померкший в долголетнем одиночестве застенка; оставалась воля, не согнутая всей тяжестью обрушившейся кары; энергия, не разбитая всеми неудачами жизни. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Нечаева, с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали: «Надо освободить!».

Однако все силы Исполнительного комитета в то время были направлены на то, чтобы организовать успешное покушение на царя. А в конце 1881 года план побега был раскрыт властями, благодаря предательству Л.Ф. Мирского.

Этот человек, причастный к революционному движению, предложил руководителям «Земли и воли» свои услуги для убийства шефа жандармов А.Р. Дрентельна, кстати сказать, особыми злодействами не отличавшегося. (Вспомним: «Катехизис революционера» предполагал уничтожать в первую очередь именно таких государственных деятелей.) С этой целью Мирский стал изображать светского хлыща. Такая роль ему нравилась. Он гарцевал на лошади по главным улицам Петербурга, и вместе с А.Д. Михайловым и Н.А. Морозовым вел наблюдение за проездами Дрентельна.

13 марта 1879 года Мирский выстрелил в шефа жандармов, проезжавшего в карете, промахнулся и успел скрыться. Он бежал на юг. В Таганроге вел пропаганду среди военных, был схвачен, оказал вооруженное сопротивление при аресте. Его приговорили к смертной казни. По его прошению о помиловании, ее заменили бессрочной каторгой.

Помещенный в Петропавловскую крепость, Мирский узнал о планах Нечаева совершить побег и выдал его начальству. За это получил послабление в режиме содержания, вскоре стал ссыльным (умер в 1919 году).

Нечаева совершенно изолировали и держали на жестоком тюремном режиме, доведя до смерти (что в те времена частенько случалось с политическими преступниками). Было ему тогда 35 лет.

Как бы ни относиться к Нечаеву, но в целеустремленности и силе воли, таланте агитатора и организатора ему отказать нельзя. Когда осенью 1869 года он вернулся в Россию из-за границы, где скрывался от полиции как активный участник студенческих волнений, то с прежним энтузиазмом принялся призывать молодежь к политическим демонстрациям. Один из видных народников, О.В. Аптекман, свидетельствовал: «Нечаев говорит сильно, убедительно. Силою и мощью веет от него, но в нем что-то отталкивающее, демагогическое».

Пользуясь наивностью, горячностью и плохим знанием народа студентами, Нечаев уверял их, что после 19 февраля 1870 года начнется всеобщий крестьянский бунт. Тогда, через 9 лет после отмены крепостного права, крестьянину была предоставлена возможность выбора: оставаться на месте и пользоваться землей, но и нести повинность в пользу помещика; или выкупить у помещика земельный надел; или бросить все и уехать «на волю». Возникали опасения, что мужики вообразят, будто теперь им дарована царем воля и начнется бесплатная раздача земли, которая ведь не господская и не царева – Божья. А убедившись, что их «обманули», взбунтуются бывшие крепостные по всей России…

Так убеждал Нечаев студентов и находил у них отклик, несмотря на то, что народники, в частности «чайковцы», предлагали сначала ознакомиться с жизнью крестьян, с обстановкой в деревне и вести осторожную пропаганду, избегая призывов к бунту. Но, как писал Аптекман: «У Нечаева много сторонников, бороться с ним становится труднее и труднее». И все-таки, несмотря на противодействие не только властей, но и революционеров, которые не придерживались крайних взглядов, Нечаеву удалось создать свою тайную организацию, хотя поначалу и малочисленную.

На студенческих сходках происходили словесные схватки между сторонниками и противниками «нечаевщины». Об одной из таких дискуссий рассказал Иосиф Денекер, приехавший из Астрахани в Петербург поступать в Технологический институт. По его словам, собралось около ста человек. Обсуждался вопрос о необходимых действиях для того, чтобы исправить «неудовлетворительное положение дел в России».

В споре определились две позиции. Одни утверждали: «помочь страждущему народу можно лишь распространением образования». Другие возмущались такой «мягкотелостью» и кричали, что сначала надо «перерезать всех министров» (показательно, что не было речи о цареубийстве).

Естественно, к общей точке зрения не пришли. Каждый самостоятельно решал, как следует поступить. В частности, Денекер после некоторого замешательства и «брожения ума» пришел к выводу, что ему следует примкнуть к распространителям общественно-политической литературы. Но были среди молодежи «горячие головы», готовые идти на крайние меры и осуществлять революционный террор. Возможно, помимо всего прочего их увлекала романтика тайной организации.

«Народная расправа» была болезненным аппендиксом революционного движения и нанесла ему сильный удар «изнутри». Общественное мнение было, естественно, на стороне жертвы, а также существующей власти.

Суд над ее участниками был первым гласным политическим процессом в России. Его широко и подробно освещала пресса. Принципы и методы организации, созданной Нечаевым, были гневно осуждены не только консерваторами, но и большинством сторонников решительных преобразований государства Российского.

В то же время это была, можно сказать, шумная антиреклама революционной деятельности по принципу славы Герострата. Но как бы ни осуждали деятельность Нечаева, важно, что ее обсуждали. Да и мнения могли расходиться. Ведь всем было ясно, что правительственные органы стараются всячески опорочить революционеров.

…До сих пор многие враги революционеров огульно обвиняют их в аморальности, жестокости, терроризме, диктаторских наклонностях, исповедовании принципа «цель оправдывает средства», то есть в нечаевщине. Действительно, среди революционеров встречались подобные личности. Но они составляли абсолютное меньшинство.

Трагический опыт «Народной расправы» свидетельствует помимо всего прочего о том, что в обществе (не только российском) наибольшую склонность к террору демонстрируют не народные массы, а более или менее образованные дворяне, мещане, горожане, воодушевленные политическими идеями.

Как в любой стране в любые времена, среди жителей России того времени были сторонники и противники существующей власти. Хотя большинство населения было озабочено насущными житейскими проблемами, потому что жилось им нелегко и они едва сводили концы с концами.

Глава 2
Цель оправдывает средства

Преступление без наказания

Покушения на крупных государственных чиновников как метод революционной борьбы начался в России с выстрела в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова. Но это объяснялось не кровожадностью террористов нечаевского типа и даже не желанием расшатывать общественные устои или «пробудить народ». Таков был ответ на унижение человеческого достоинства, глумление над заключенным.

Однако поистине судьбоносным для России оказался не столько этот выстрел, сколько последующий суд над преступницей, совершившей его. Через длинную цепь взаимосвязанных событий они привели к убийству Александра II, и в конце концов к отречению Николая II, свержению самодержавия и созданию социалистической России-СССР.

Предыстория этого рокового выстрела такова. В июле 1877 года Трепов осматривал тюрьму и, выйдя во двор, увидел, что арестанты вышли на прогулку не поодиночке, а группами. Он сделал выговор смотрителю. В это время проходивший мимо Александр Боголюбов (его действительная фамилия была емельянов) сказал, что все они осуждены и сговариваться им не о чем. Трепов повернулся к нему и закричал: «Шапку долой!»

Боголюбов медлил. Он только что снимал шапку, здороваясь с начальством. Обозленный градоначальник стал подпрыгивать, стараясь сбить с высокого арестанта головной убор, но это ему не удалось. Тогда он крикнул: «Розги!» Боголюбова схватили и поволокли в карцер. Экзекуция была отложена на два часа. Заключенные, видевшие эту сцену из окон камер, стали бурно протестовать.

Трепов отправился к министру юстиции графу Палену и получил разрешение высечь строптивого (якобы) арестанта. На всякий случай градоначальник заехал и к известному юристу А.Ф. Кони, но не застал его дома. После этого он вернулся в тюрьму и приказал начать порку.

Заключенные принялись колотить в окна и двери, кричали: «Мерзавец Трепов! Палач! Вон, подлец!» В те времена многие русские люди не терпели унижения человеческого достоинства. Надзиратели стали врываться в камеры и жестоко избивать арестантов, бросали их в карцер.

Для тех читателей, которые полагают, будто в царской России процветала гуманность, можно добавить. А.С. Емельянова приговорили к 15 годам каторжных работ за участие в демонстрации перед Казанским собором в Петербурге. Полицейские избили его, а при обыске нашли револьвер. Тогда Емельянову было 23 года. Он входил в организацию «Земля и воля». После девяти лет каторги он сошел с ума.

Избиение политических заключенных, издевательства над ними не имели никаких законных оснований, что было отмечено даже прокурором судебной палаты. Но его записка дальше министра юстиции не пошла, виновные не были наказаны, а о случившемся пресса хранила молчание. В ответ на эту акцию Трепова группа народовольцев начала готовить покушение на него. Однако их опередила Вера Ивановна Засулич.

24 января 1878 года она пришла на прием к столичному градоначальнику (он вышел с целой свитой). Хотя ночью ее мучили бредовые сны и она кричала, утром была спокойна, вновь продумывала весь план покушения. Неожиданно она оказалась первой в шеренге просителей. Трепов подошел прежде всего к ней, взглянул на ее прошение, чиркнул что-то карандашом и повернулся к соседке.

Вера Засулич быстро вынула револьвер и нажала курок. Осечка! Опять нажала – выстрел! Раздались крики. Трепов упал, раненный в бедро.

Она бросила револьвер. Так задумала заранее, чтобы в суматохе он случайно не выстрелил. На нее набросилась охранники, схватили с двух сторон.

– Где револьвер?

– Бросила на пол.

– Револьвер! Револьвер отдайте! – Продолжали кричать, дергая ее в разные стороны.

«Передо мной, – вспоминала она, – очутилось существо (Курнеев, как я потом узнала): глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычанье, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила изо всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, – меня повалили и продолжали бить.

Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли; чувствовала удары, а боли не было. Я почувствовала боль только ночью, когда меня заперли наконец в карцер.

– Вы убьете ее?

– Уже убили, кажется.

– Так нельзя; оставьте, оставьте, нужно же произвести следствие!

Около меня началась борьба: кого-то отталкивали, – должно быть, Курнеева.

Мне помогли встать и усадили на стул…

Комната, в которую меня перевели, была большая… В комнате в этот момент было мало народу, – из свиты градоначальника, кажется, никого.

– Придется вас обыскать, – обратился ко мне господин каким-то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир, – какой-то он был неподходящий к этому месту и времени: руки дрожат, голос тихий и ничего враждебного.

– Для этого надо позвать женщину, – возразила я.

– Да где же тут женщина?

– Неужели не найдете? – И сейчас же придумала. – При всех частях есть казенная акушерка, вот за ней и пошлите, – посоветовала я.

– Пока-то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие! Сохрани господи, что-нибудь случится…

– Ничего больше не случится; уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь.

– Да я не за себя боюсь, в меня вы не станете палить. А верно, что расстроили вы меня. Болен я был, недавно с постели встал. Чем же связать-то?

Я внутренне даже усмехнулась: «Вот я же его еще учить должна!»

– Если нет веревки, можно и полотенцем связать.

Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.

– За что вы его? – спросил он как-то робко.

– За Боголюбова.

– Ага! – в тоне слышалось, что именно этого он и ожидал.

…В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда-то исчез, и я его больше не видела. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой-то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат со штыками на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки… Уходя, предостерег солдат:

– Вы берегитесь, а то ведь она и ножом пырнуть может!

…На несколько минут нас оставили в стороне, и солдаты начали перешептываться.

– Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держат, а он: «Берегись – пырнет».

– И где это ты стрелять выучилась? – шепнул он потом над самым моим ухом.

В этом «ты» не было ничего враждебного, так – по-мужицки.

– Уж выучилась! Не велика наука, – ответила я так же тихо.

– Училась, да недоучилась, – сказал другой солдат. – Плохо попала-то!

– Не скажи, – горячо возразил первый, – слыхать, очень хорошо попала, будет ли еще жив».

Трепов остался жив. Пулю из его тела вынуть не удалось. (Позже Салтыков-Щедрин, живший с ним в одном доме, говорил шутя, что при встрече с Треповым опасается, что тот ненароком в него выстрелит.)

Большинство горожан относилось к нему неприязненно. Он позволял себе самоуправство в делах города и был нечист на руку. Согласно воспоминаниям А.Ф. Кони, который тогда был председателем Петербургского окружного суда, «сочувствия к потерпевшему не было, и даже его седины не вызывали особого сожаления к страданиям». Появились анонимные стихи:

 
Грянул выстрел-отомститель,
Опустился божий бич,
И упал градоправитель,
Как подстреленная дичь.
 

Впрочем, хотя Трепов порой и порол дичь, последующие градоначальники Петербурга были, в общем, хуже него. Он по крайней мере неплохо справлялся с делами.

Навестив раненого Трепова, Кони, уходя, увидел медленно поднимающегося по лестнице Александра II, который тяжело дышал и останавливался почти на каждой ступеньке. «Рассказывали, – писал Кони, – что Трепов, страдавший от раны, исход которой еще не был вполне выяснен и мог грозить смертью, продолжал все-таки «гнуть свою линию».

В агентурном донесении от 25 января 1878 года отмечалось: «Нельзя умолчать о том странном обстоятельстве, что хотя происшествие с Треповым и служит предметом разговоров целого города и многие из любопытства осведомляются о состоянии его здоровья, но решительно не замечается, чтобы постигшее г. градоначальника несчастье было предметом особенного соболезнования со стороны жителей столицы. Вообще этот случай вполне выяснил, что в петербургском населении число сочувствующих г. градоначальнику очень незначительно».

Судили Засулич как совершившую уголовное преступление 31 марта того же года. Министр юстиции граф К.И. Пален предложил Александру II передать дело суду присяжных. Он заверил императора, что они вынесут обвинительный вердикт и это послужит серьезным уроком для «кучки революционеров», показав их не героями, а уголовными преступниками, осужденными представителями русского народа.

Председательствующий на суде Кони был приглашен на аудиенцию к государю императору. Присутствовали сенаторы, но Александр II остановился возле Кони. Как вспоминал последний: «Государь, которому назвал меня Хрептович (обер-камергер, граф. – Р.Б.) остановился против, оперся с усталым видом левою рукою, отогнутую несколько назад, на саблю и спросив меня, где я служил прежде… сказал в неопределенных выражениях, устремив на меня на минуту тусклый взгляд, что надеется, что я и впредь буду служить так же успешно и хорошо и т. п. Остальных затем он обошел молча и быстро удалился. Хрептович с сочувствием пожал мне руку, я уловил несколько завистливых взглядов и понял, что мне оказано официальное отличие».

Безусловно, такая благосклонность императора объяснялась тем, что предстоял судебный процесс над Верой Засулич и следовало напомнить председателю суда о его ответственности перед государем за надлежащий исход дела, то есть за непременное осуждение преступницы.

Император был достаточно умен и деликатен, чтобы не воздействовать непосредственно на судью, которому по закону надлежало быть независимым. Однако министр юстиции Пален хотел, чтобы Кони поручился за непременный обвинительный приговор. Ответ был уклончив. Кони сослался на то, что правосознание граждан России еще не стоит на той высоте, как, скажем, в Англии. Там присяжные наверняка ее признали бы виновной, потому что у них секут арестантов, а в России уже сложились более строгие взгляды на личное достоинство человека. К тому же в Англии за свой поступок Трепов получил бы взыскание, а у нас было только общественное осуждение, тогда как верховная власть промолчала.

Никаких гарантий Кони не дал, хотя полагал наиболее вероятным признание вины преступницы при смягчающих обстоятельствах. Может ли быть иначе, когда сам факт покушения на жизнь должностного лица неоспорим?

Судьбу процесса во многом решили продуманные действия защитника Веры Засулич присяжного поверенного Петра Акимовича Александрова (1838–1893) и его блестящая речь. Он отобрал присяжных преимущественно из числа средних чиновников, оставив только одного купца. Выступление Засулич подкупало простотой, искренностью. Она объяснила мотивы своего поступка:

– Я решилась, хоть ценою собственной гибели, показать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так надругавшись над человеческой личностью, я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие… Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать.

Некоторые газеты писали, что она мстила за Боголюбова, потому что была его любовницей. Выяснилось, что это – ложь, и они даже не были знакомы. Вера Засулич была совершенно бескорыстна, не имея никаких личных мотивов ненавидеть Трепова.

Допрошенный на заседании как свидетель майор Курнеев («существо» – по словам Засулич) честно показал, что выстрел был один, после чего подсудимая бросила револьвер. (Трепов утверждал, что она целилась в него и хотела сделать еще один выстрел.) Это же подтвердили другие свидетели.

Защитник Александров постарался, чтобы как можно чаще обсуждался не выстрел Засулич, а поступок Трепова, приказавшего пороть Боголюбова. А обвинитель стремился доказать, что Засулич имела целью «причинить смерть Градоначальнику, и потому приобрела револьвер-бульдог». Он справедливо отмечал, что Засулич совершила самосуд, и привел сформулированный Кантом нравственный закон: поступай так, чтобы твои действия могли быть признаны обязательными для всех разумных существ…

В принципе, он излагал, читая по заранее написанному тексту, верные мысли. Закончил патетически: «Никакие самые красноречивые суждения не сотрут пятен крови с рук, покусившихся на убийство». Но он не сказал ничего больше того, что и так было всем понятно, не обратив внимание присяжных на то, что подсудимая могла иметь политические мотивы, осуществляла террористический акт. Впрочем, заранее было оговорено, что дело не политическое, а чисто уголовное. И хотя речь обвинителя называли «плохонькой, бесцветной», такой она была, пожалуй, прежде всего по сравнению с выступлением защитника.

П.А. Александров начал с того, что назвал речь обвинителя «благородной» и «сдержанной». Он прежде всего подробно рассказал о том, как Засулич в юные годы была несправедливо сурово репрессирована и каких переживаний это ей стоило. Умело перешел к столь же несправедливому и даже беззаконному наказанию розгами Боголюбова, и без того уже приговоренного к каторге. Описал всю процедуру порки и страдания истязуемого: «То был мучительный стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человеческого достоинства. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена!»

После этой фразы раздались аплодисменты публики и громкие крики: «Браво!» – на что председатель (Кони) сказал: «Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистить залу».

Однако на заседателей уже было оказано мощное давление не только со стороны защитника, но и присутствующих, которых можно было считать представителями народа. Из слов Александрова выходило, что и Засулич, и Боголюбов были невинными жертвами беззакония властей, это заставило ее принять свое роковое решение. Он напомнил, что присяжные оправдывали женщин, убивавших своих соблазнителей, изменивших любимых людей. «То был суд правый… – сказал он. – Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, – женщина, которая своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни…

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников».

Председатель Кони объективно изложил присяжным суть дела и мнения обвинителя и защитника. В заключение позволил себе косвенный намек: если подсудимую сочтут виновной, то можно признать ее заслуживающей снисхождение.

Тем временем на улице собралась большая толпа взволнованных преимущественно молодых людей. Это обстоятельство должно было подействовать на вердикт присяжных. Они могли опасаться за свою жизнь если не сейчас, то в будущем.

И в зале, и вне его публика была явно настроена против Трепова, за Веру Засулич. Присяжные совещались недолго. Они вошли при гробовом молчании зала. Старшина подал председательствующему лист. Там против первого пункта стояло крупным почерком: «Нет, не виновна!» И тогда… Предоставим слово А.Ф. Кони:

«Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить ни взрыва звуков, покрывших голос старшины, ни того движения, которое, как электрический ток, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: «Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!» – все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом отделении для публики обнимались; даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали… Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал-фельдцейхмейстера граф А.А. Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но едва я отвернулся, снова принялся хлопать».

Чтобы избежать беспорядков на улице, Кони предложил полицмейстеру полковнику Дворжицкому вывести оправданную преступницу на другую улицу, куда ворота обычно были закрыты и где могли находиться только случайные прохожие. (Занятная это фигура – Дворжицкий: по распоряжению Трепова он руководил сечением Боголюбова, а затем поддержанием порядка в суде над Засулич; позже он сопровождал императора в тот час, когда на него совершили последнее покушение; об этом эпизоде нам предстоит еще поговорить.)

Распоряжение Кони не было исполнено. По-видимому, Дворжицкому хотелось именно создать условия для беспорядков, вызвать столкновение толпы с прибывшим отрядом жандармов. Тогда можно было бы вновь арестовать Засулич, воспользовавшись суматохой.

На улице Веру Засулич встретила восторженная толпа молодежи. Жандармы попытались задержать ее, но их попытка не удалась. Прозвучали три выстрела. Началась паника. Засулич удалось скрыться. (Она перешла на нелегальное положение и вскоре уехала за границу.) Был убит студент Медико-хирургической академии 19-летний Григорий Сидорацкий и ранена курсистка А. Рафаилова. Версии убийства выдвигались разные; судя по всему, студент-народник, защищая Засулич, выстрелил в полицейского, случайно ранил курсистку и, решив, что убил ее, застрелился.

…Власти позволили устроить над Засулич суд присяжных, считая ее уголовницей и в полной уверенности, что она будет осуждена. Возможно, таким образом хотели показать Западу, что в России соблюдаются права человека. (В таком «малодушии» обер-прокурор Синода Победоносцев в письме наследнику престола обвинил министра юстиции.) Важно было, чтобы осуждение террористки произошло гласно и представителями общественности. Тогда можно было бы утверждать, что русский народ выступает против революционеров и поддерживает царя.

Было сделано все для осуждения преступницы. Но вмешались непредвиденные обстоятельства. Прокурор судебной палаты А.А. Лопухин вынужден был искать замену прокурору суда Н.Н. Сабурову, находившемуся в отпуске. Его заменял В.И. Жуковский, но он отказался под благовидным предлогом: мол, его брат – политический эмигрант.

Лопухин вызвал талантливого юриста (и неплохого поэта) С.А. Андреевского и сказал, что хочет видеть обвинителем именно его, умеющего воздействовать на присяжных. Андреевский ответил отказом: «Все равно присяжные оправдают. Трепов совершил возмутительное превышение власти. За это ему ничего не будет. Вот и подумает заседатель: значит, и меня можно пороть безнаказанно?… Найдите кого-нибудь, кто скажет: «Господа присяжные! Нам дела нет до побуждений госпожи Засулич. Помните только одно, что она посягнула на наши святыни. Она стреляла в генерал-адъютанта, носящего на своих плечах вензеля государя, – всегда имеющего к царю свободный доступ… Кто любит государственный порядок, тот не пожелает даже вникать в объяснения подсудимой. Можно, пожалуй, смягчить ее ответственность, но оправдать ее – никогда!»