Текст книги "Вернадский"

Студенческое братство

Годы студенчества Вернадского совпали с террористическими актами народовольцев, ростом рабочего движения, волнениями среди крестьян. Самодержавие переживало кризис. 1 марта 1881 года был убит взрывом император Александр II.

Предполагавшиеся демократические реформы были отменены новым царем. Манифест Александра III провозгласил незыблемость самодержавия. Сторонники реформ вышли из правительства.

В среде студентов шло брожение. Существовали разные студенческие организации – дозволенные начальством и тайные. Представители разных взглядов и течений спорили, устраивали дискуссии, ссорились и мирились.

Владимир Вернадский, считая своим гражданским долгом активно участвовать в общественной жизни, вступил в студенческое научно-литературное общество. Оно, по его словам, «стремилось объединить на почве научных, философских и литературных интересов все живые силы студенчества того времени».

Секретарём научного совета общества состоял А.И. Ульянов (старший брат В.И. Ульянова-Ленина). «Дозволенное начальством» студенческое общество объединяло людей самых разных политических убеждений.

«Я был дружен с Лукашевичем, Шевыревым и Ульяновым… – вспоминал Вернадский. – Я знал их всех, но долго не подозревал об их тайной деятельности. Потом Шевырев как-то проговорился, и я спорил с ним против террора… Это был увлекающийся и симпатичный юноша… Ульянов… посещая Шевырева, бывал у меня часто в минералогическом кабинете. Это был умный, привлекательный человек с широкими интересами».

Владимир Вернадский сохранил детскую замкнутость как защиту от грубостей и насмешек. Его не тяготило одиночество при общении с природой. Но, имея огромный запас благожелательности, чуткости, любви, он тянулся к людям, мечтал о настоящих друзьях, братьях по духу.

В сущности, жизнь каждого из нас обретает полноту и смысл только тогда, когда мы кому-то нужны и когда нам кто-либо нужен. Этими «кто-либо» могут быть даже враги. Самое безнадежное, если человек никому не нужен и ни в ком не испытывает нужду. (Так бывает при сильных психических расстройствах.)

…Многих из друзей студента Владимира Вернадского теперь можно встретить в энциклопедических словарях, биографических справочниках, в книгах и статьях: С. и Ф. Ольденбурги, А. Корнилов, А. Краснов, И. Гревс – все стали видными учеными, общественными деятелями.

Они были очень разными людьми по складу характера, общественным и научным интересам. Сергей Ольденбург изучал восточную (в частности, индийскую) культуру, а его брат Федор – греческую философию, избрав для себя не научную, а педагогическую деятельность. Краснова увлекала ботаника. Шаховской (князь, потомок декабриста) собирался стать учителем гимназии в провинции, а со временем увлекся общественной деятельностью. Корнилов и Гревс стали историками.

Друзья решили купить на общий счет маленькое имение, где любой из них в трудный момент мог бы найти себе временный приют. Решили назвать имение Приютино. И хотя осуществить эту мечту не удалось, они стали называть себя приютинцами.

Люди испокон веков дружат, любят, ненавидят. Но каждая эпоха накладывает особый отпечаток на взаимоотношения людей. Вот и дружба тех студентов Петербургского университета, объединенных братством, была, с нашей точки зрения, необыкновенной.

Самодержавие и свободомыслие, религиозность и атеизм, революционные устремления и толстовская проповедь непротивления злу насилием – все это сказывалось на духовной жизни. Объединяла их неудовлетворенность существующими общественными отношениями.

«Русская молодежь, – писал Д.И. Шаховской А.А. Корнилову, – давно уже чувствует, что так жить нельзя, и под влиянием этого сознания она хотела полностью уничтожить существующую жизнь». Изменить социальную среду приютинцы желали мирно, создавая новые формы общественных отношений, которые постепенно вытеснят и заместят старые.

У них не было писаных правил, устава, чёткой программы. Духовно близкие люди легко обходятся без подобных формальностей.

Они создали денежный фонд взаимопомощи. Сообща решали сложные личные проблемы, порицая тех из своей среды, кто вел себя недостаточно честно и благородно. А самыми важными и ценными для них были постоянные встречи.

«Братство было попыткой коллективным укладом жизни искания ее смысла, оно захватило ряд замечательных крупных людей», – писал Вернадский. По его признанию, тесный кружок братства наложил неизгладимый отпечаток на всю его жизнь.

…В давности мыслители в поисках ответов на вечные вопросы бытия уходили в пустыню, углубляясь в свой внутренний мир, отвлекаясь от всего постороннего. Позже для умственной деятельности отводили библиотеки и кабинеты, где человек оставался наедине с собой и книгами.

Приютинцы собирались вместе, чтобы сообща размышлять обо всем, что их интересовало: от конкретных научных проблем до абстрактных идей о Боге и всемирном Разуме, о смысле жизни и вечности души. На этих вечерах не было вина или пива, обильной пищи. Из всех приютинцев курил лишь один, и ни у кого не было стремления к богатству, роскоши.

Однажды они собрались в гостиной университетского товарища. Хозяева дома пригласили их отобедать. Стол был роскошно сервирован, и это обстоятельство да еще «светские» пустые разговоры гостеприимных хозяев сгубили вечер. Друзья вскоре отправились восвояси.

В 1885 году в Россию приехал В.К. Гейне – бывший гвардейский офицер и ученый. Он примкнул к тайному обществу «Земля и воля», но разочаровался в революционных идеалах и уехал в Америку, чтобы основать «религию человечества», принял американское гражданство и взял себе новую фамилию – Фрей (от английского «фри» – «свободный»).

Он провел пять дней в Ясной Поляне у Льва Толстого. После его отъезда Толстой написал: «Мне всякий день жалко, что его нет. Во-первых, чистая, искренняя, серьезная натура, притом знаний не книжных, а жизненных, самых важных, о том, как людям жить с природой и между собой».

В Петербурге с Фреем встретились приютинцы. Его проповедь сильно подействовала на молодых людей. Под ее впечатлением Дмитрий Шаховской написал: «Теперь требуется братство как свободное и любовное соединение людей, преследующих одни цели и работающих вместе». Каждый должен стремиться к такой цели: «Гармоническое соединение наших знаний, мыслей, представлений и чувств, определяющих мое отношение к миру… и дающее практическое руководство к деятельности… Я – часть мира и должен трудиться не для себя, а для мира».

По словам сына Владимира Ивановича, историка Георгия Вернадского, Шаховской предложил членам братства такие правилами жизни: работай как можно больше; потребляй (на себя) как можно меньше; на чужие нужды смотри как на свои; просящему у тебя дай и не стыдись просить у всякого.

Кодекс подлинного интеллигента!

Облик Вернадского тех лет описан Гревсом:

«Он живо интересовался гуманитарными науками, историей, правом, религией… Начитанность его была поразительна… Полный, розовый, сдержанно-приветливый, улыбающийся, он смотрел на людей с уравновешенным, критическим вниманием. Но в движениях его чувствовалась нервность, в словах и тоне проглядывала легкая насмешливость, а действиях иногда род задора… Вернадский слагался ярко выраженным индивидуалистом; но он не был никак противообщественным».

Братское общение помогало не только обмениваться мнениями и спорить, но лучше понимать окружающих и самого себя. Они были едины в одном: чтобы человек прошёл свой жизненный путь достойно и творчески, предельно полно раскрыв свои способности, он должен быть свободен от гнёта государства, научных авторитетов и религии.

Сам по себе принцип самодержавия, наследственного правления оправдан на определённой стадии развития общества. Но дело не столько в форме правления, а в том, что со временем складывается жёсткая иерархическая структура, где есть привилегированные, а есть и практически бесправные социальные слои.

После жестокой «встряски» от Петра I (по остроумному замечанию Максимилиана Волошина, «Великий Пётр был первый большевик») государственная система Российской империи постепенно костенела, становилась громоздким бюрократическим механизмом.

Убийство революционерами-террористами императора Александра II вызвало ответную реакцию подавления инакомыслия. Владимир Вернадский не мог с этим мириться и втайне стал обдумывать возможность покинуть Россию надолго, отправившись в кругосветное плавание или в эмиграцию.

Он записал в дневнике: «Инстинкты лиц, в руки которых попала власть, разнузданы, и нам остаётся только сокрушаться до времени над гибелью того, что установлено работой поколений».

Позже отметил: «Встреча с Натальей Егоровной Старицкой изменила мои, казалось, прочные планы».

Любовь

Дружба дружбой, но есть на свете ещё и любовь.

В студенческом научно-литературном обществе Владимир познакомился и вскоре подружился с Натальей Старицкой. Она была дочерью сенатора, члена Государственного Совета, председателя департамента законов Егора Павловича Старицкого (1825–1899).

В отличие от искателей благ и должностей, он дорожил своими убеждениями и честью, верно служил России. Старицкие были дружны и сердечны; Владимир Вернадский вошёл в их круг легко и естественно.

Не отличаясь внешней броской красотой, Наташа Старицкая была женщиной прекрасной: хрупкая, милая, умная, сдержанная, искренняя, широко образованная, благородная. К ней постоянно обращались за советами и утешением. Как сказал Николай Заболоцкий:

 
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
 

Оба они не любили выступать и спорить, предпочитая слушать и обдумывать услышанное. Не раз вечерами он провожал её. Обменивались мнениями о любимых писателях, философах и композиторах. Он говорил о трудностях и искушениях жизни, которые необходимо преодолевать усилием воли, не отвлекаясь на посторонние чувства.

«И на любовь тоже?» – спросила она. «Безусловно!» – ответил он.

Чем чаще они встречались, чем дольше и откровеннее беседовали, тем больше хотелось быть вместе.

…Любовь изменчива в разные годы жизни. И сама её суть многолика. Это не только чувство полового притяжения между мужчиной и женщиной, хотя именно оно порой вспыхивает с разрушительной силой.

Владимиру Вернадскому была близка и понятна – не умом, так сердцем – волшебная власть любви высокой, пробуждающей лучшие чувства. По его убеждению, даже «низменное», как нередко говорят, влечение плоти таит в себе мощь и вдохновение, если не воспринимается человеком лишь как физиологическая потребность.

Его, двадцатитрехлетнего мужчину, физически здорового, симпатичного, рассудительного, доброго, несколько скрытного, но искренне увлекающегося, любовь осенила чувством светлым и радостным. Ему были чужды призывы к «свободным» проявлениям чувств, отказу от семейных уз. Он стремился к браку, детям, семье, спокойной творческой обстановке.

Ему была необходима верная спутница жизни. Её он выбрал, ощутив родственную душу. Не сходную, а именно родственную, благожелательную, отзывчивую.

Он сделал ей предложение. И получил… решительный отказ.

Объяснение произошло в мае. А на Руси говорят: в мае жениться – век маяться. Весной вспыхивают жаркие чувства, которые быстро сгорают, как солома, оставляя лишь горький пепел.

Она была на два с половиной года старше его и предполагала, что он испытал первое сильное чувство к женщине, которое угаснет через несколько лет или даже месяцев.

Вскоре он вновь просил её стать его женой. И вновь – отказ.

Его командировали в Финляндию для изучения мраморов. Оставил ей записку, где изложил свои взгляды на семейную жизнь, писал ей письма, рассказывая о себе, делясь своими мыслями, сомнениями, огорчениями. Он был уверен: дружба и любовь – две прочные опоры супружества.

«До сих пор господствует взгляд, – писал он, – на главенство мужчины в семье, как главного работника; мужчина устраивает семью, он выбирает себе жену, обыкновенно гораздо моложе его самого, причём главное внимание обращает на красоту (внешнюю)…

Между тем мне представляется семья могущей существовать и иметь значение только тогда, когда нет такого главенства ни с чьей стороны, когда лица, образовавшие семью, не расходятся в своих главных целях и идеях; в такой семье, где существует полнейшая дружба и искренность с обеих сторон, где мужчина и женщина могут вместе работать на пользу общую, где даётся полная возможность полному развитию всех сил и способностей различных несколько для разных полов, – здесь могут вырабатываться хорошие люди и хорошие работники, такие, которые могут легко найти себе счастье. Я не говорю уже о том счастье, поддержке, которое может и должна дать семейная жизнь, и которых не может заменить никакая дружба».

Наталья Егоровна понимала, что первое сильное чувство к женщине, даже в сочетании с душевной привязанностью, вряд ли продлится долго. Он возражает:

«Я не понимаю, как, каким образом можно разлюбить человека, которого раз полюбишь, и мне кажется, что те, которые потом разлюбили, никогда не любили; они увлеклись красотой или молодостью… Но они не любили так, как мне это чувство представляется, когда оно составляет всё, перед ним исчезает всё, оно обновляет, возрождает человека. И я в себе чувствую это возрождение».

Намечая планы будущей жизни, Владимир Иванович подчеркнул: в ней не должно быть семейных драм, «которыми наполняют свои произведения французские и иные беллетристы». Он видел свой жизненный путь: «Это будет деятельность ученая, общественная и публицистическая… в сильной степени идейная и рабочая жизнь».

Вернувшись из командировки, он тотчас поехал в Териоки, встретился с Натальей Егоровной и вновь повторил своё предложение.

За недолгую разлуку она узнала о нём немало. В письмах он не уверял её в своём пламенном чувстве. Нет, он рассказывал о своём детстве, о своих близких и родных, делился своими представлениями о научной работе. Наконец, его последнее признание:

«Я никогда в жизни не чувствовал себя таким мощным, никогда мне не казалось, чтобы у меня была такая сила, какая точно растёт у меня на глазах; только мысль о Вас увеличивает, усиливает мою деятельность, мою энергию, моё желание и способность работать. Без Вас я останусь ничтожеством, но я чувствую, что при Вашей поддержке я в силах буду сделать что-нибудь…»

Тут бы ему продолжить: «…что-нибудь значительное, выдающееся», а он обрывает фразу. Не из скромности (скромность – достоинство тех, у кого нет других достоинств). Он не замечал в себе особых талантов. В поздние годы признавался, что привык относиться к себе «хладнокровно-скептически».

Она ждала этой встречи, обдумала своё решение и согласилась стать его женой. Скромную свадьбу сыграли в начале сентября 1886 года.

Благородные принципы и чувства студенческого братства сказались на семье Вернадских. Любовь стала наивысшим проявлением дружбы, близости, необходимости друг другу.

В ту пору модно было говорить о пылкой страсти, имеющей трагически роковую силу. Противопоставляли ей возвышенное идеальное чувство духовного родства.

Для Вернадского подобное разделение казалось надуманным. Чувство любви он считал одинаково и телесным и духовным. По его мнению, «роковые страсти» характерны для людей невысокой духовной культуры или не имеющих глубоких личных интересов. Чувство должно не вспыхивать и гаснуть, а гореть, освещая долгие годы жизни. Семью без детей он считал неполноценной.

Им часто приходилось жить врозь: он уезжал на стажировку за границу, на конгрессы, в геологические экспедиции. Через три года после женитьбы, находясь вдали от семьи (к тому времени у них появился сын), он записал в дневнике: «Завтра начну работать в лаборатории. Трудно мне одному без Наташи. Хочется скорее быть вместе с ней – она для меня и поддержка, и с ней моя нестойкая мысль укрепляется и очищается».

Ещё через два года он пишет жене: «Без тебя так часто мне грустно и больно за себя. Больше за свой дилетантизм и за своё легкомыслие». Чуть позже: «Дорогая моя родная Тутя, очень я рад, так жду каждого письма твоего. Я сроднился с каждой твоей мыслью, и мне твои мысли, твоя чуткая душа красят жизнь».

Спустя девять лет после женитьбы, он обращается к ней с признанием: «Эти годы совместной жизни с тобой мне чрезвычайно дороги; быть с тобой, около тебя – для меня счастье, и я тебя так же люблю, как полюбил с самого начала».

Отрывок из его более позднего письма: «Моя дорогая Натуся – завтра 3 сентября – годовщина нашей дорогой мне, близкой жизни. Я не люблю годовщин и юбилеев и всякие приуроченные к внешним фактам или явлениям воспоминания, но мне хотелось бы в этот день быть возле тебя, моей дорогой, горячо любимой… Нежно тебя обнимаю».

…Анализ, даже самый доброжелательный, интимных чувств реальных людей имеет оттенок бестактности. Иная ситуация с литературными героями: даже имея конкретных прототипов, они остаются искусственными конструкциями.

В наше время существенно изменились нравы. Считается нормальным и весьма занятным копание в чужом «грязном белье», бесстыдно выставлять на всеобщее обозрение интимные моменты своей жизни. Выросли поколения «новых русских» (от олигархов до бомжей), воспитанных в таком духе, а вернее сказать, в такой бездуховности.

Кому-то может показаться пресной и скучной «излишняя» идейность и строгость рассказа о личной жизни Вернадского, будут утомлять научные и философские рассуждения в связи с его творчеством. Эта книга не для таких читателей.

У нас речь идёт о людях не просто другой эпохи, но и во многом другого, «старого» русского народа, с высокими понятиями чести и достоинства, которые в нынешней России подменяются жаждой личного благополучия, максимального комфорта и материального достатка.

В этом отношении советский народ до perestroika во многом сохранял прежние, дореволюционные традиции. У меня даже сложилось мнение, что социализм есть высшая стадия феодализма, а капитализм – принципиально иной путь цивилизации.

Мы осмысливаем эпоху в истории России, сравнительно недалеко отстоящую от нас во времени, но резко отличающуюся от современного состояния страны и народа по признакам духовного, а не только материального бытия. В частности, была другая культура общения.

Вернадский в письмах Наталье Егоровне не только сообщал о том, что с ним произошло, не только делился своими чувствами и мыслями. Он как бы со стороны смотрел на себя, вдумывался в свой характер и склад ума. Письма эти были уроками самопознания.

Однажды он посоветовал жене прочесть Платона «Пир» (или «О любви»), а затем: «Мне так дорого, что в тебе сильна, красива гармония мысли и что так много хорошо ты мыслью живешь».

Свое понимание сути умственной жизни он выразил в другом письме: «Меня мало интересуют мелочи жизни, и я стремлюсь и стремился к умственной жизни – но ведь потому, что у нас умственная жизнь не есть только жизнь разума. И художественное наслаждение, и высокие формы любви, дружбы, служения свободе – все это связывается с умственной жизнью… Все общественные и тому подобные сплетни, т. е. те же “психологические” разборы близких и далеких лиц с их глупой моралью и слабым анализом, кажутся мне тем же для ума, чем для рабочего дня является картежная игра».

Вернадского страсть не лишала рассудка. Не из-за слабости чувств, а из-за силы ума и воли. В письме Наталье Егоровне еще до свадьбы, где сказано, что любовь обновляет человека, продолжено: «И я на себе чувствую это возрождение, я уверен, верю, что не может оно пройти, так как слишком большую долю моей души оно задело».

Владел им душевный порыв, желание постоянной близости с любимым человеком – и физической и духовной. Он разделял мнение Платона: «О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни прекрасным, ни безобразным… То же самое и с любовью: не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот, который побуждает прекрасно любить».

В том же произведении «Пир» поясняется: «Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит, стоит лишь отцвести телу… как он “упорхнет, улетая”, посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот останется верен всю свою жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному».

Речь идет о любви возвышающей. В этой своей сущности она, по словам Платона, божественна и связывает смертное существо с бесконечным. Платон осмысливал феномен любви ещё и как натуралист, прославляя чувства, казалось бы, весьма низменные:

«Зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном». «Ведь у животных, так же как у людей, смертная природа старается по возможности стать бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним путем – деторождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь даже за то время, когда о любом живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой, – человек, например, от младенчества до старости считается одним и тем же лицом, – оно никогда не бывает одним и тем же, хотя и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще тело, да и не только тело, но и душа».

Молодого минералога Вернадского подобные высказывания вряд ли могли интересовать с научной точки зрения. Какая возможна связь наук о Земле с влечением полов – стремлением бессознательным и властным к продолжению рода, продлению потока жизни, вечного возрождения родителей в детях, приобщающего смертного к бессмертию? Только в мифах древних греков, в стихах Гесиода вслед за Хаосом явились в Мире широкогрудая Гея, а с нею Эрот.

А ведь ему довелось коснуться этой связи в своих исследованиях.

Вот некоторые из таких тем: начало и вечность жизни; размножение организмов и его значение в строении биосферы; геохимическая энергия жизни. Он предложит формулы для измерения интенсивности размножения. Напомнит о принципе «живое от живого»: непрерывности жизни во времени.

Любой организм приобщен к вечности живого вещества. В постоянном обновлении суть жизни. И любовь, влекущая друг к другу два смертных создания, дарована природой как благо. Наслаждение любовью – связующая сила поколений, не позволяющая прерваться чудесной ткани жизни.

Любовь, жажда прекрасного, стремление к истине открывают мыслям и чувствам бесконечность. И не в любви ли залог бессмертия живого трепетного вещества и бессмертия разума?..

Вернадский мог на первый взгляд произвести впечатление человека рассудочного, спокойного, уравновешенного. Принято считать, что учёный должен быть рассудочным, отрешённым от эмоций, в отличие от поэта. Возможно, об этом написала Наталья Егоровна, и он ответил:

«Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых обширных фантазий.

Говорят: одним разумом можно всё постигнуть. Не верьте!.. Те, которые говорят так, не знают, что такое разум, они не понимают, что волнует, что интересует в тех работах, какие считаются одними умственными работами.

Мне представляются разум и чувство тесно-претесно переплетённым клубком: одна нить – разум, а другая – чувство, и всюду они друг с другом соприкасаются, и когда… в этом клубке рядом мёртвое и живое, – разве может быть сила, разве может быть какая-нибудь работа с помощью такого помертвелого, чуть не загнившего клубка?»

Изведавшему сильное и светлое чувство любви открывается нечто большее, чем книжные премудрости. Не каждый может воплотить это чувство в музыку, стихи, рисунки, скульптуры. Но кто знает, какими тайными путями проникает оно во все творения человека, влияет на его мысли, мировоззрение.

То, что было в молодости прочувствовано и продумано Вернадским, стало животворной почвой для его научных прозрений. Мысль его вырастала из неосознанных глубин разума, рождалась как проявление его личности, былых переживаний и озарений, сильных чувств и глубоких раздумий над вечными тайнами любви, жизни, смерти, бессмертия.