Текст книги "Близко, но далеко"

Собака Кошка

Между тем, Гоша Цуциев отдал пас, и я, закрыв глаза, «засандалил» мяч, как мне тогда казалось, в сторону ворот. Здесь, наверное, хотелось бы написать, что «стадион взвыл от восторга», но мы играли на пустыре возле дома. На скамейке у подъезда сидела тетя Зарема и ее внучки – Мадина и Дана.

– Ну ты даешь! – сказала Мадина. И я «давал» – мяч, отскочив от старого каштанового дерева, залетел в «девятку».

– Там тебе, миленький, и место! – Заур Ванеев потрепал меня по голове. Как Виталий Дараселия трепал по лысой башке Давида Кипиани в финале Кубка Кубков против немецкого «Карл Цейсcа».

В 1981 году я был Давидом Кипиани, Заур – Виталием Дараселия, Гоша – Хореном Оганесяном, а чехоевский Важик «косил» под Александра Якубика из ташкентского «Пахтакора».

В тот день мы играли против пацанов с Леваневского. На выезде нам обычно «пихали» по десять голов, но дома мы через раз выигрывали. И те победы от их редкости были для нас еще более фантастическими. В такие моменты мы буквально носили друг друга на руках.

Ну а когда проигрывали, уходили в «сады», где у нас был шалаш, свинцовые кастеты из аккумуляторных решеток, самострелы и собака Кошка – лохматая дворняга, охранявшая наши сокровища. Там, в «садах», мы обычно лопали зеленые сливы и раздумывали над тактикой на следующую игру.

Важик предлагал оборонительный вариант – глухую защиту с редкими контратаками.

– Я уже измерял – если будем всемером торчать в воротах, нам никто никогда не забьет.

– А если они будут бить под перекладину? Чучмек, думай о чем говоришь! – обычно отвечал ему Жорик Кантемиров. – Нет уж, только атака, дикое нападение. Как у бразильцев.

– И где твоя Бразилия? – отвечал ему Гоша. – Ну где твоя хваленная Бразилия?

Гоше нравились англичане. В те времена многим нравились англичане. Поэтому-то мы и любили Эрика Амбалова. Нам казалось, он играет по-английски – забивает головой, толкается в штрафной, ну и прическа у него была как у Брайана Робсона.

Иногда Эрик заезжал к нам во двор к своим друзьям. И пока он их ждал, мы показывали ему лучшие финты. Думали, когда-нибудь Эрик обязательно заберет кого-то из нас в «Спартак». А там – Арсен Залеев, Калин Степанян, Юрий Секинаев!

Черт, как же мы их любили! И даже когда они вчистую проигрывали на выезде какой-нибудь рижской «Даугаве» или «СКА-Карпатам», мы точно знали – дома они разнесут любую команду. Никогда не забуду, как наши «возили» сборную Алжира, которая только-только отыграла на испанском чемпионате мира. Это было что-то!

Заура убили, Жорик умер, Гоша уехал в Таганрог и спился, Важика катает в инвалидной коляске его старший сын Герман, я…

А где собака Кошка?

Синие губы

По владикавказским меркам он был звездой. Его любили, он собирал зальчики, а в многочисленных кафешках на Проспекте Мира ему наливали бесплатный кофе. По крайней мере, ему самому казалось, что он звезда. Не какая-нибудь там местечковая белая звезда-карлик, а настоящая межгалактическая рок-звезда. А когда тебе что-то кажется, так оно и есть.

Обычно Бэвид бродил по центру с гитарой. Иногда встречал друзей и выпивал с ними по стаканчику-другому в бельгийском баре возле парка. Но чаще – шатался без дела и пел свои и чужие песни на улицах.

Вот и в тот день он дополз до памятника Коста напротив Дома Искусств. Певец униженных и оскорбленных, как всегда, сидел на скамейке и холодным взглядом наблюдал за жизнью маленького провинциального города. Бэвид сел рядом и заиграл незамысловатую песенку о Зигги Стардасте, но только на осетинском. Он перевел оригинальный текст еще вчера и вот сейчас решил поделиться этой радостью с Коста и горожанами.

Пелось легко и беззаботно, люди то и дело останавливались рядом, дети нагло смотрели в глаза, а собаки вынюхивали чьи-то следы на подошвах его потрепанных «адидасов».

На последнем аккорде визуаилизировалась пара преданных слушателей – худой и толстый полицейские. Но хлопать они не собирались.

В отделении было душно и пахло прогнившей преступностью. Худой полицейский сразу же начал заполнять какие-то бумаги, а толстяк предложил Бэвиду вытащить из карманов личные вещи. Через полминуты на столе лежали: губная гармошка, медиатор, блокнот, жвачка, две смятые сторублевки и монеты. Тут-то и началась экзистенциальная пьеса.

– Осетин? – небрежно спросил худой полицейский.

– Угу, – ответил Бэвид.

– Шашлыков? Буа-а-а! Откуда ты такой? – подключился толстяк.

– От папы, – сказал Бэвид.

– А папа кто?

– Папа? Инал. Инал Шашлыков из Батако.

– А тебя как зовут? Фыдчин? Буа-а-а! – продолжал хохмить толстый полицейский.

– Бэвид.

– Дэвид? – спросил худой.

– Бэвид. Бэвид-Доуи.

– Как-как? – разозлился толстяк.

– Бэвид-Доуи Шашлыков, – ответил Бэвид.

– В смысле? Реально по паспорту?

– Ну вот же – смотрите!

– Имя отец придумал? – строго спросил худой полицейский.

– Не отец, а Папа. Он Боуи любил.

– А сейчас не любит? – спросил толстяк.

– Папа умер. Два года назад. А вас я знаю – вы на Леваневского живете, напротив нашего дома. Мы с вашим сыном Зауром в одном классе учились.

– Где ты, а где – Заур! – сказал толстяк.

– Гитара твоя или украл? – спросил худой.

– Папина.

– Шмаль есть? – не унимался толстый полицейский.

– Шмаль?

– Целку из себя не строй! Наркотой, спрашиваю, балуешься? В глаза смотри!

– Не, только пью. И песни сочиняю. Вот сегодня одну написал. Хотите сыграю?

– Иди-ка ты… Доуи! И чтобы возле Коста тебя больше не видели! Понял?

В двадцать первом веке только и остается, что понимать полицейских и шляться по улицам. Нет ни космолетов, ни реактивных ранцев. А вчера вот по телику сказали, что и космоса-то на самом деле нет.

Возле пиццерии узкую полоску тротуара перекрыл человек-пицца: он раздавал флаера и заигрывал с прохожими. Вот и сейчас, увидев грустного рассеянного Бэвида, человек-пицца раздвинул руки для веселых объятий. Бэвид пытался его обойти, но «пицца» была неумолима и храбра.

– Ну нет, пожалуйста, только не это! – сказал Бэвид.

С парусинового лица человека-пиццы не сходила дебильная улыбка – это и понятно, костюм не предполагал депрессивного настроения.

– Ну ладно, – Бэвид сдался и обнял человека-пиццу. – Вот так, вот так…

В три дня в кафе на Ленина он встречался с Экой. Эка – как обычно говорят в таких случаях, его бывшая девушка. Ну или не бывшая, а, скажем так, ускользающая девушка – тот промежуточный вариант, при котором каждый ждет друг от друга решительных поступков и боится первым признать окончательный разрыв.

Они пили кофе, и Бэвид рассказывал о своих племянниках.

– Дина вчера играла с воздушным шариком. Ну он и лопнул. Она рыдала полдня, представляешь! Сначала я подумал, что бедняжка испугалась. А оказалось, что ей жалко, что шарик умер. Понимаешь, УМЕР – не будет его больше!

– Ну а ты? Надул бы другой, – вяло сказала Эка.

– Я так и хотел! Так и хотел! Но Дина сказала, что это будет уже ДРУГОЙ шарик.

– И что ты в итоге придумал?

– Я? Ничего. Завтра – похороны. Списки составлять не будем. Придут только те, кто хочет. Я закопаю резиновые остатки в палисаднике возле дома. Сниму шляпу и, глубоко вздохнув, скажу: «Шарик прожил короткую, но достойную жизнь…»

– Песню еще не придумал? Про шарик? Ну, там – «шарик лопнул как любовь – нет ни музыки, ни слов…»

– Неа, я другую песенку придумал! Про тебя. Про нас. Про синие губы. Помнишь, как в детстве у нас ВСЕГДА были синие губы! Сейчас сыграю! Это бомба!

– Нет, давай сегодня без бомб и синих губ как-нибудь. И вообще допивай свой кофе и уходи, – холодно сказала Эка.

– Зачем?

– Затем, что ты мне надоел. Я устала. Понимаешь, УСТАЛА. У меня куча вещей, от которых раскалывается голова. А тут еще ты и твои никчемные песни.

– Я спрашивал, зачем допивать кофе, – сказал Бэвид, оставил на столе две мятые сторублевки и пошел к выходу.

Синие губы. Вот эти синие губы, которые были в детстве. Ну, когда мы до одури болтались в море, не слушая маму. А потом наконец нехотя выползали из воды с гусиной кожей, синими-синими губами и кутались в полотенца. Где они теперь, ЭТИ губы? Вроде как и вода морская так же холодна, и с ветрами полный порядок, а синих губ уже нет. Вымерли как динозавры синие губы. Хоть полдня торчи в море или даже океане – не будет больше таких губ. Разве что после тутовника. Или когда умрем. И то – не факт.

Вечером Бэвид был на репетиции группы «Конквистадоры». Их «точка» находилась в полуподвальной студии Кукольного театра. «Конквистадоры» были легендой осетинского рок-н-ролла. В начале двухтысячных они даже записали полноценный магнитоальбом, пытались зацепиться в Москве и имели настоящего продюсера в лице бывшего борца-вольника Кочи-Кударца. Потом, конечно, Алик, Алан, Тима и Тохс повзрослели, но тем не менее два раза в неделю они собирались в студии, чтобы побренчать в свое удовольствие. Обычно на репетиции приходили их старые поклонники и друзья, тогда музицирование плавно переходило в будничную попойку.

Бэвид пришел как раз в тот момент, когда «Конквистадоры» играли «Криденсов». Вообще их трек-лист восхищал стабильностью – «Дайер Стрейтс», «Доорз», «Пинк Флойд», «Битлз» и, конечно же, «Криденс Клиауотер Ривайвл». От такого репертуара у Бэвида скручивало ноги, но после пары стаканов становилось терпимо. А здесь парой стаканов обычно не ограничивались.

– У тебя какой строй гитары? – спросил Алик. Он играл на басу.

– Рабовладельческий, – ответил Бэвид.

– Ну и чего приперся, рабовладелец? – барабанщик Тохс накрывал на стол.

– Песню хотел бы сыграть. Новую. Про синие губы.

– Ну, млядь, Ник Кейв хренов, – съязвил Тима. В «Конквистадорах» он был вокалистом и основным шутником.

– Какая гармония? – Алан подключил гитару к усилителю.

– Там обычные аккорды, – Бэвид расчехлил свою «акустику» и пододвинулся к Алану. – Сначала босяцкий, потом «лесенка» и последний G.

– G или D? G как говно? – Алику нравилось разговаривать в таком стиле.

– Как говно, – подтвердил Бэвид.

– Давай попробуем, – Тохс разлил водку в пластиковые стаканы.

Выпили за бога, потом за рок-н-ролл и телок. И только после третьего тоста Алан взял гитару, и Тохс сел за барабаны. Алик с Тимой ушли курить. Бэвид настроил бас и посмотрел на Алана.

– Начнем? – спросил Алан.

Бэвид кивнул, и Алан заиграл вступление. Тохс бочкой и хай-хэтом отбивал диско-ритм. Бэвид вступил на четвертом аккорде. А потом пришли девчонки, и началась гулянка. О песне Бэвида все забыли, но и он особо на эту тему не заморачивался.

В трамвае было пусто, и от этого – уютно. Старенький чешский вагон медленно полз в сторону ЦУМа, а Бэвид сидел у окна и рисовал губы на запотевшем стекле. Потом он вспомнил о Чере, у которого на БАМе в однокомнатной квартире была студия. Наш герой быстро нашел его номер в своем телефоне.

– Слушай, Чера, ты у себя? Тут такая штука – хочу песню записать. Что? Деньги? Не, денег нет, думал гитару продать и… Ну свой акустический «Орфей». Что? 3 часа в студии за такой прекрасный инструмент? Ну ладно, ладно… А если я сейчас к тебе припрусь? Конечно, уже бегу!

В клуб Бэвид ехал на такси. Ему хотелось успеть к танцам. Обычно ближе к десяти диджей Бат (Батик Секинаев) начинал свой сет – вот он ТВОЙ звездный час, Бэвид-Доуи Шашлыков! Диск с записанной песней лежал в кармане пиджака, и от него по телу расползалась вселенская теплота.

– Офигенная у вас тачка, – Бэвид решил первым заговорить с таксистом.

– Еще бы! – с удовольствием подхватил таксист. – Нравятся «япошки»?

– Не, это я так – для поддержания разговора, – ответил Бэвид.

– Жопу на уши натяни для поддержания разговора, – таксист сплюнул на пол и наконец включил «дворники».

«Что же вы злые-то все такие», – подумал Бэвид, но таксисту так ничего и не сказал.

Батик постучал в микрофон и объявил:

– Друзья, у нас сегодня премьера! Сногсшибательный зубодробительный хит Бэвида-Доуи «Синие клубы»!

– Губы! Синие ГУБЫ! – Бэвид сидел за баром и после этих слов немного приподнялся и кивнул головой, чтобы все поняли, что вот он здесь. Но никто и не собирался на него смотреть.

С первых аккордов люди с кислыми лицами (как будто им принесли соленый чай) один за другим потянулись к своим столикам. Девушки недоуменно размахивали руками. Еще не закончилось инструментальное вступление, а на танцполе уже никого не было.

В зал вбежал администратор и завопил:

– Батик! Я его рот – выключи эту херь!

Бэвид и Батик вышли на улицу покурить. Батик глубоко затянулся, выпустил дым в беспечное владикавказское лето и сказал:

– Бэйв, братан, извини – ты же сам видел, НИКТО НИЧЕГО не понимает в этой дыре. Бухло, пироги и дыц-дыц-дыц – вот и все, что им интересно.

– Именно в таком порядке? – безразлично спросил Бэвид.

– Более-менее, – ответил Батик.

Библиотеки

Кажется, в седьмом классе Сос «подсадил» меня на чтение книг в читальном зале Республиканской научной библиотеки.

Обычно мы уходили туда днем в воскресенье. Маме я зачем-то врал – говорил, что идем гулять в парке.

По тем временам библиотека на улице Коцоева была суперсовременным «модерновым» зданием. И там всегда было уютно. Летом – прохладно, зимой – тепло. Большие покрытые зеленым сукном столы в читальном зале художественной литературы. Мы садились где-нибудь в центре – читали, а в перерывах разглядывали людей или болтали о книгах.

Сос тогда увлекался «Мастером и Маргаритой» и стихами Арсения Тарковского, а мне в один из таких воскресных дней посоветовал почитать маленькую книжку под названием «Над пропастью во ржи».

Я пытался «растянуть» ее на месяц-другой и каждую неделю только и ждал воскресенья, чтобы снова прийти и почитать еще немного о Холдене Колфилде.

Никогда не замечали, как поднимается (ну или, скажем, меняется) настроение после просмотра хорошего фильма или, например, после прочтения НАСТОЯЩЕЙ книжки? Идешь по улице, и мир уже кажется немного другим. И ты думаешь, что знаешь о нем немного больше, чем остальные. Обманчивое, конечно, ощущение, но… – какое есть.

Позже я обнаружил фантастический зал иностранной литературы на третьем этаже, где зачитывался антологиями американской и английской поэзии. А напротив «иностранки» был зал с виниловыми пластинками и проигрывателями. Стыдно писать об этом сейчас, но я стащил оттуда тонны записей. Искренне считал, что кроме меня никому они не понадобятся. Прятал пластинки под свитер. Тогда казалось, что я ловко обманывал библиотекарш, но, конечно же, они все видели и замечали. Я входил в библиотеку щуплым «додиком», а выходил королем – с широким с квадратным прессом животом.

Потом я «открыл» для себя юношескую библиотеку на Проспекте Мира. Там были добрые библиотекарши, которые постоянно советовали каких-то авторов и с удовольствием искали те книжки, которые интересовали меня.

Например, однажды Анна Борисовна вручила мне сборник прогрессивных американских писателей за 1979 год, в котором среди типичной для тех времен назидательной «шелухи» был рассказ (точнее, отрывок из романа «В дороге») Джека Керуака. Я как раз прочитал о нем в журнале «Ровесник».

Если честно, для меня странно, что до сих пор существует дурацкий стереотип библиотекарш – таких скучных уродливых «синих чулков». В моей жизни они были красивыми и умными.

В юношеской библиотеке я, кстати, тоже «тырил» все, что попадется. Иногда мне кажется, что когда я умру, там на небесах, душу мою будут судить святые библиотекарши.

Подростками мы воображали, что играем в рок-группе. Как «Битлз» только без четвертого человека. Сос даже слепил из пластика большие тяжелые медальоны: себе – с фоткой Леннона, Тамику – с Маккартни, а мне почему-то достался Ринго Стар. Мы носили их под рубашками. Даже в школе. Хорошо, что одноклассники об этом не знали. А то засмеяли бы до полусмерти.

Задолго до этого мы с братом любили заходить в районную детско-юношескую библиотеку рядом с домом. Она располагалась в большом деревянном доме посредине соснового сквера. Когда мне было десять, сквер и дом снесли и построили очередную унылую «пятиэтажку» с библиотекой на первом этаже со стороны улицы Кольбуса. Там тоже был небольшой читальный зал, но обычно мы брали книги на дом – библиотекарша очень любила Аслана.

Какие книги мы тогда читали? Всю серию «Знай и умей», что-то из фантастики, «Книгу будущего офицера», Майн Рида, энциклопедические словари юного спортсмена (биолога, музыканта, математика, астронома), журналы «Юный техник» и его приложения, «морские» книжки Соболева, книги о войне Сергея Алексеева, альбомы подводных фотографий Кусто.

Безденежье, кстати, пошло нам на пользу. Мы не ходили в бары и кафешки. Обычно после школы до вечера шлялись по одному и тому же маршруту: библиотеки – книжные магазины (там валялось много уцененных книжек) – магазин «Мелодия» на Джанаева. Каждому – свое. Кого-то в детстве затащили в спортклуб, кого-то – в бар, кого-то – в подвал во дворе. Меня – в библиотеки.

И вот эти, казалось бы, глупые подростковые «решения», как мне кажется, дико повлияли на нашу дальнейшую жизнь.

Хотя вот Тамик, например, книжки особо не читал и целыми днями листал потрепанный импортный автокаталог с роскошными фотками люксовых и не очень марок. Но он тогда и сейчас был (и есть) умнее и грамотнее нас с Сосом.

Что ж, иногда бывает и так.

Странная ирония – подростками мы читали запоем, а сейчас – пьем, как когда-то читали. И вроде как есть на то объективные причины – и книг хороших уже не выходит, и интересы другие, и проблем побольше. Но временами очень хочется снова, забыв о ежедневной суете, спрятаться в прохладной тишине читального зала библиотеки.

А маме сказать, что ушел гулять в парк.

Дзинага

Мой папа. Он добрый. И мало говорит. А если и скажет что-нибудь, хуже не придумаешь.

Мы привыкли думать, что отцы мудрые и бесконечно рассуждают о жизни – ну, там, делятся своим опытом, дают советы. Почему-то нам кажется, что вот именно такими они и бывают. Наверное, мы насмотрелись киношек разных, книжек начитались. Там так и случается – отцы спасают. В основном, конечно, словом. Или деньгами. Связями, в конце концов.

Нет, папа не такой. Обычный мужчина со своими тараканами. У него немало дурацких привычек, но от этого я люблю его еще больше.

Никогда не слышал чего-то плохого о нем от других. А от себя – тем более. Не супер-тема для хвастовства, конечно, но когда плохо и половина прыщавого мира против тебя – это самое то. САМОЕ ТО.

Папа позвонил утром. Я еще валялся в постели, и перед тем как наконец ответить, глотнул старой теплой воды из пластиковой бутылки. Если честно, когда похмелье, не очень хочется болтать по телефону. Даже с папой. «Прилетай на выходные. Мне не с кем косить», – вот так он выразил свою основную мысль. Без вводной части (как ты, как погода, что поел) и плавных переходов. Ей богу, из него бы вышел хороший копирайтер. Я протер глаза и попытался сменить тему, пока искал сигареты. Но когда закурил, снова услышал этот жесткий, но очень любимый голос:

– Так ты приедешь или нет?

У папы и его старых друзей есть традиция. Каждый год в конце июля они косят траву. В Дигорском ущелье. Недалеко от Дзинаги. Они косят эту чертову дигорскую траву уже шестьдесят третий год – папа, дядя Алибек и человек с обычным осетинским именем Иерусалим. У него уши как гигантские хинкали. В детстве я бегал за ним с вилкой.

– Слушай, па, а как же дядя Алибек и Иерусалим? – я хватался за последнюю невидимую соломинку.

– Алибек не поедет. У него жена в больнице. А Иерусалим, если что, умер еще в прошлом году. И, как ты понимаешь, тоже не поедет. Никто не поедет. Даже ты.

– Ладно тебе, я же не сказал, что не еду. Дай пару часов – подумаю.

Я еще долго сидел на подоконнике и смотрел на двор, где какой-то мальчишка висел на турнике вниз головой и, раскачиваясь, ел палочкой щербет в бумажном стаканчике.

Потом набрал номер Сергея Михайловича и сказал, что увольняюсь. Нет, не из-за папы. Давно хотел уйти, но было лень принимать решение. Или боялся чего-то. Сейчас-то уже какая разница?

Вечером за полминуты собрал сумку – джинсы, две рубашки, поло, трусы, носки, кеды и духи для мамы. Вызвал такси и ждал его в летней кафешке напротив дома – курил и пил двойной эспрессо. Чувствовал себя хорошо. Так и бывает, когда уезжаешь налегке.

А еще я люблю с видом уставшего от жизни человека смотреть на взлетную полосу. Мне кажется, что в такие моменты я похож на Камю. Или героя Олега Ефремова в фильме «Мой младший брат».

В бесланском аэропорту ничего не меняется. Он как Тихий океан – слишком ленивый, чтобы меняться. Такой же ленивый, как таксисты, вальяжно рассматривающие прилетевших. Крутят на пальцах свои брелоки, и чертики из капельницы висят на зеркалах их беспечных драндулетов. Мне кажется, у таксистов совсем другая идентификация людей. Меня они оценили в «штуку». Я и не сопротивлялся.

Когда проезжали мимо Города Ангелов, таксист остановился, чтобы помолиться. Я открыл окно. Было жарко, и в плавленом асфальте сверкали кусочки бутылочного стекла. На руку села божья коровка. Ей было три года. По крайней мере, у нее было три точки на спине. Маленькая аккуратная божья коровка. Я протянул руку к небу: «Божья коровка, улети на небо. Там – твои дети». Божья коровка вытащила крылья из своей скорлупы и улетела в сторону могил. «ТАМ – мои дети».

Таксист вернулся с мокрыми глазами и по дороге до города долго рассказывал о своих племянниках, которые остались ТАМ. Я слушал его и смотрел в окно – выжженная трава, подсолнухи. За ними бежали сливовые деревья, тополя, завод «Исток», женщины с ведрами алычи, большие и маленькие дома, железная дорога, бензозаправки, хинкальные, светло-синие контуры гор. Потом наконец я увидел Фатиму с солнцем в руках. В детстве мне казалось, что она бросает из аута мяч. Тогда мы только о футболе и думали.

– Ну привет, – сказал я, когда дверь открыла мама.

Папа сидел в хадзаре. В жару в хадзаре было прохладно, и дворовые мужчины обычно резались там в домино и шахматы. На полке над длинным грубо сколоченным деревянным столом покоился старый бронзовый бюст Сталина, а ниже в стене на гвоздях висели большие сковородки и котлы. Пахло аракой и мясом.

Папа играл в шахматы с дядей Кудабертом в самом конце стола. Я поздоровался с мужчинами. Каждый спрашивал о жизни и, конечно, о том, почему до сих пор не женился.

– Когда свадьба?

– Позавчера была.

– И нам не сказал?

– Думал, вы знали!

Папа поставил мат, и мы пошли домой.

Странно просыпаться в пять утра в комнате, где прошло детство. Лежишь на раскладном диване, закутавшись в толстое домашнее одеяло. Смотришь в потолок и разглядываешь каждую трещинку. Грустно бывает в пять утра.

Вот в 5.01 уже лучше. Намного лучше.

Мы выехали рано утром, когда во двор приехал молочник продавать свежее молоко. За рулем был мой старший двоюродный брат Мурат. Скромный, красивый, с «золотыми» руками. Отец троих детей. «Умница», – как любит повторять моя мама, наверное намекая на мою никчемность.

– Привет, как ты? – сказал Мурат.

– Как я?

– Ну хотя бы похвастайся чем-нибудь!

– А разве есть чем?

Мы ехали молча. Лишь иногда папа о чем-то спрашивал Мурата, или Мурат рассказывал какую-нибудь историю. А я для них будто и не существовал. Временами казалось, что меня везут на расстрел.

Они завели разговор о какой-то «очень хорошей девушке» из Лескена. В итоге решили нас познакомить. Мурат даже придумал хитроумный план.

– Эй, ау, я здесь, если что! Меня спросить не хотите? – сказал я.

– Мы тут о тебе, а не с тобой разговариваем, – сказал папа.

В Дигоре мы остановились возле киоска. Папа купил свежих газет и последний номер «Дарьяла». Старушка в киоске узнала его. Учились в одном классе. Они болтали минут двадцать. Мы с Муратом вышли покурить.

– Как Альбина, дети? – спросил я Мурата.

– Нормально, не жалуются! – ответил он. – Дети вот вчера ласточку спасли.

– Как это?

– Отобрали ее у кошки. Сплели из веток уютное гнездо на балконе. И теперь их волнует лишь один вопрос – девочка это или мальчик.

– Неплохо, – зачем-то сказал я.

Тут наконец подошел папа, и мы поехали дальше.

В Дзинаге заняли один из домов. Тот, который ближе к речке. Мурат сюда часто приезжал – почти каждые выходные. Альбина так и рассказывала: «Его хлебом не корми – дай только в горы сорваться». Прошлым летом он поменял крышу и поставил спутниковую антенну. А еще пол-августа возился с фамильной башней. Привозил камни, месил цемент.

В доме были две смежные комнаты и пахло свежей ежевикой. Я до сих чувствую тот запах. И не знаю, почему тогда мне казалось, что пахло ежевикой.

В большой комнате скрипел пол и старый шифоньер. В маленькой комнате была кровать, на ней – гигантские подушки, которые бывают только в осетинских селах.

На стене висели портреты бабушки, дедушки и кого-то еще. Я стеснялся спросить папу, кто эти люди. Меня выручил Мурат:

– Это вот – Мирон, брат твоего деда. Погиб еще до войны. Сорвался со скалы.

– Он был хорошим охотником, – сказал папа. – Узнал его?

– Еще бы! – соврал я.

– А это – я.

С портрета на меня смотрел подросток с дерзкой челкой, в телогрейке и с самопальной удочкой в левой руке.

– Па, так ты у меня рыболов?

– Твой отец был чемпионом Дигорского ущелья по рыбной ловле! – сказал Мурат.

– Сомнительный титул, – папа улыбнулся и посмотрел в окно на речку. – Кстати, что с форелью? Есть еще? Бывало, поднимешь камень в потоке, а под ним – форелина размером с голову.

Голова у папы была большая. Он и сам был большим. Я перерос его только на втором курсе института. «У них вся порода такая», – мамина любимая фраза.

Я часто думал о том, вот с чего она когда-то его полюбила. Большая лысая башка (он рано потерял волосы), огромный мясистый нос («без кости», как шутил Мурат), дурацкие привычки и странная манера выражать свои мысли.

Мама редко об этом говорила, ну и я особо не спрашивал. Но вот ее сестра (моя тетя) рассказывала, что в первый раз мама увидела папу на танцплощадке в парке. «На нем были польские джинсы, нейлоновая рубашка, а на шее висела пара боксерских перчаток. Он подошел к нам и сказал твоей маме: «Я понравлюсь тебе. Только потерпи немного».

Другие детали тетя подзабыла. Вот джинсы и нейлоновую рубашку помнит, а про остальное – нет.

Пока папа переодевался, а Мурат с кем-то болтал по телефону, я сидел на скамейке и курил. К моим ногам из-за дома вальяжно приполз ежик на карликовых лапках. Я зашел в дом, налил немного молока в старое блюдце и вернулся к нему.

– Зачем ты даешь ему молоко? – спросил Мурат.

– В детстве в Геленджике у нас был ежик.

– Так в детстве или в Геленджике? Ты уж определись как-нибудь!

– Так вот, он приходил каждое утро из леса. Пить молоко. Пил и уходил. Без лобзаний и угрызений совести. С тех пор мне кажется, это идеальная модель поведения. Пей и уходи.

– Прекрасно, философ! Вот только молоко для ежей – яд!

– Серьезно? Почему же тогда они так его любят?

– Ну, во-первых, никто их не спрашивал, любят ли они молоко или нет. А во-вторых, мы же пьем водку. И ничего! Кстати, ну-ка давай накатим по одной! За приезд.

Так и сидели немного. Мы пили водку. А еж – молоко.

Вечером было холодно, дико холодно, и глаза слезились от дыма костра. Папа смотрел на огонь, временами подбрасывая сухие ветки. Я лежал на спине и смотрел на звезды. Их было много-много. Где-то лаяла собака. На камне возле дома лежал букет эдельвейсов.

– Мурат принес. Для мамы. Дурак такой. Они засохнут до завтра, – сказал папа.

– Я завтра еще соберу, – сказал я.

– Завтра? Очень сомневаюсь.

Утром меня разбудил Мурат. Плеснул в лицо холодной водой. И не утро это было, а еще ночь.

Папа уже сидел одетый на кухне. Пил чай, следил за тем, как Мурат точил косы, и давал какие-то советы. На подошвах папиных ботинок были наклеены полоски от велосипедной камеры.

– Па, для чего это?

– Чтобы ноги по траве не скользили. Удобно. Отец когда-то подсказал.

– А как же я?

– Мурат даст тебе свои шиповки.

Для отца сенокос был праздником. В детстве я смеялся над этим, а позже понял – у каждого есть свой маленький бзик.

Когда косы были наточены, Мурат перевязал их алюминиевой проволокой. Папа закинул в старый рюкзак плед, еду и газеты. Рюкзак нес я, а папа с косами шел сзади. Мурат остался дома. У него аллергия на траву.

Мы шли по берегу речки. Потом перешли ее по камням и поднялись на скалистый утес. Вот и солнце появилось из-за гор. Сказать, что было красиво? Конечно, было красиво. Горы, солнце – беспроигрышная штука. Но вот что странно – я редко скучаю по этим местам. Я и горы-то не очень люблю. Мне не хватает воды в горах. Моря или какого-нибудь океана. Полуголых девушек, песка – вот это мое! А горы…

Где-то внизу из расщелины вышел тур. Наглец – он смотрел на нас, как мне тогда казалось, с каким-то презрительным равнодушием. Даже не думал прятаться.

– Тур! Смотри, па, какой красавец!

– Обычный козел.

Мы спустились вниз, потом еще долго шли по извилистой тропинке, обогнули овраг и наконец доползли до поля, над которым унылыми кругами парил орел.

– Красивое поле, – сказал я, сбросив рюкзак на землю.

– Не поле, а луг, – сказал папа.

– Альпийский?

– Дигорский.

Мы расположилась в тени старого дерева. Папа повесил косы на ветку, взял плед из рюкзака и постелил его на траве. Пока я возился с шиповками, он разминал ноги и спину.

– Давай уж быстрее! – сказал он.

Мы разделись по пояс. Папа нацепил на голову носовой платок.

Косили зигзагами. Доходили до края и возвращались назад по еще не скошенной полосе. Папа немного показал мне как косить.

– Ничего сложного! Поставь ноги так, чтобы между пятками было где-то полметра. Косишь в два приема. В первом случае ведешь косу слева направо, во втором при подрезке травы, наоборот, справа налево. Понял?

– Ну, наверное.

– И не забывай прижимать косу близко к земле!

Я косил за папой, и первый отрезок дался мне легко. Уже на втором заныли руки и ноги. На третьем – я еле полз.

– Не спеши – один-два взмаха, потом правая нога вперед, еще парочка взмахов – продвигаешь левую!

Когда мы дошли до середины луга, открылось второе дыхание. Я и не заметил, как мы закончили.

– Па, долго мы косили?

– Часа три – не меньше. А ты не такой дохляк, как я думал, – папа похлопал меня по плечу. – Немного отдохнем, а потом соберем скошенную траву и пойдем на другую поляну.

Мы оставили косы под деревом, взяли рюкзак и плед, вернулись к речке и спрятались от жары за валуном.

Папа аккуратно разложил еду на плоском белом камне. Полкруга сыра, зеленый лук, молодая крапива и вареные яйца.

– Не наедайся особо, – сказал папа.

– Почему?

– С сытостью приходит лень.

– Я-то подумал, ты хочешь, чтобы тебе больше осталось.

Папа сворачивал кусочки сыра в крапиву, а я ел яйца с солью. Запивали ледяной водой с родника. Потом немного лежали.