Текст книги "Сердце Дьявола"

4. Не в своей шкуре. – Бельмондо – рогоносец. – Неоднозначная идея. – Легенда о дьяволе.

Бельмондо стоял на скалистом водоразделе и смотрел вниз на серые горные цепи и зеленые долины. Настроение у него было хуже некуда: утром не удалось толком позавтракать, да и Нинка куда-то пропала. «Козел я вонючий, самый настоящий козел... – подумал Бельмондо, чуть не заплакав. – Поделом мне. Сидел бы себе на мякеньком диванчике промеж Вероники и Дианы Львовны»...

И мысли Бориса унеслись в его уютную квартирку на Арбате. Он увидел себя сидящим на своем любимом плюшевом диванчике с кружкой немецкого пива в руках. Справа от него, у передвижного столика сидит Диана Львовна в цветастом халатике и алыми наманикюренными коготками чистит для зятя великолепного леща. Она знает, что Борис больше всего любит подернутую жирком брюшину и что подавать ее зятю надо на ребрышках и ребрышек в каждом кусочке не должно быть больше двух... Слева, стараясь его касаться, сидит Вероника и смотрит "Диалоги о животных" кролика-Затевахина. Ее белое теплое тело приятно пахнет будущими удовольствиями...

На этом месте Борис помотал головой, чтобы вытрясти из нее воспоминания. "Не надо себя мучить, – выдохнул он, решив стать мудрым. – Не все еще потеряно, я еще, может быть, вернусь на свой диванчик и тогда никакая сила в мире не сможет меня с него стащить".

Постояв еще немного, Бельмондо пошел к ручью напиться. С каждым шагом настроение его ухудшалось все больше и больше. А когда он увидел свое отражение в спокойной заводи, оно и вовсе испортилось. Он стоял и брезгливо рассматривал себя – бороду, противный нос, тупые, наверняка красные глаза, и эти рога. Острые, ребристые...

* * *

Да, Бельмондо был козлом. По крайней мере, в этой своей жизней. Когда душа Бельмондо-человека восполнила таковую Бельмондо-козла, последний в отчаянии бросился в ближайшую пропасть вниз головой. Но рога спружинили, и Борис остался жив и даже здоров. Придя в себя, он увидел голубое небо, обрамленное зазубренными скалами и пасшуюся невдалеке подругу Нинку.

"Повезет в жизни – станешь счастливым, не повезет – станешь козлом", – помотав бородой, подумал Борис, поднялся на ноги и присоединился к Нинке.

Попасшись с ней минут пятнадцать, он вдруг открыл для себя, что если ни о чем не думать, то жизнь начинает казаться если не прекрасной, то вполне удобоваримой штукой.

"А вообще-то неплохо быть козлом... – подумал Борька, наевшись. – Травы вдоволь, барс Котька вчера поужинал этим трухлявым вонючим Кокой и два дня теперь станет безвылазно валятся в своей берлоге. Ходи себе, пасись, природой любуйся. А если скучно станет, можно сходить к кишлаку, выманить из него охотников и погонять их по горам... Скоро Нинка с подружками потечет – опять удовольствие... Зимой, правда трудновато будет, голодно, так это ведь месяц-другой... Да и без лишений жизни толковой не бывает, глохнет-плохнет она без лишений... А эти гаврики в краале... Надо будет подумать, как их оттуда вытащить".

* * *

Вечером, устроившись в своей спальной яме, Борька задумался, как помочь товарищам и лично себе в ипостаси Бочкаренко. По счастливой случайности, а может быть, по воле провидения, его стадо обитало в непосредственной близости от ущелья, в котором их заточит Худосоков через полста с лишним лет. Из обрывка газеты «Коммунист Таджикистана», принесенного ветром из ближайшего кишлака, он знал, что на дворе стоит май 1941-го года. Узнав текущую дату, Борька огорчился: Борис Иванович Бочкаренко родится в 1951 году, значит ему, козлу, осталось жить что-то около десяти лет. Но для козла десять лет – это очень много, и он понемногу успокоился.

"Так, значит, до событий в краале осталось 58 лет... – думал Борька, наслаждаясь воздухом, совершенно лишенном опасных запахов. – Это примерно пять козлиных поколений... Что же я могу сделать?..

Борька пытался продолжить мышление, но ничего не получалось – какой-то компонент воздуха не давал ему сосредоточиться... Он принюхался и понял, в чем дело – запах доносился из соседней ямы, в которой отдыхала Нинка.

"Потечет не сегодня-завтра! – встрепенулся он. И, загоревшись страстью, вскочил, подошел к подруге и долго обнюхивал ее зад. "Да, точно... – наконец констатировал он. – Нинка всегда начинает первой".

Лишь только он подумал это, Нинка заворочалась, подняла голову и всем своим дала понять супругу, что поздно, она устала за день и хочет отдохнуть.

Борька не стал ее злить и пошел на всякий случай понюхать других своих жен. Их у него было шесть – козел он был знаменитый на всю округу. Но все они, как он и предполагал, любовью не пахли, и он вернулся к себе в яму и попытался думать о спасении своих товарищей и себя-человека.

Опять ничего не получилось. Мысли перескакивали на другое. Он представлял, как будет ухаживать за женами, как они будут кокетливо ломаться, нарочито протестовать и бодаться. "Козы знают, как меня раскочегарить... А Нинка, та и вовсе профессор в прелюдии... Люблю ее... С уважением баба...".

И Борька заснул. И во сне видел, как он спит со своей Нинкой, красивой, с очаровательно выпученными глазками, длинными ресницами и шелковистой, приятно пахнущей шерстью... Она, раздвинув задние ноги во фривольных розовых чулочках на подтяжках, стояла на широкой двуспальной кровати... Разгоряченная, страстная, с призывно позвякивающим золотым колокольчиком на кружевной розовой ленте... А он... Весь энергия, напор, глаза вот-вот вылезут...

* * *

К мыслям о спасении товарищей и самого себя козел Борька смог вернуться только через месяц. К этому времени все козы были прочно надуты, долг перед козлиным племенем был выполнен на 150 % (досталось и козочкам соседних стад) и можно было подумать о деле. Глядя на своих философски настроенных жен, Борька нашел выход: «Надо приучить молодых козлов к тому, чтобы они во веки веков все живое спихивали вниз, в крааль! И тогда Худосокову не поздоровится!»

И со следующего дня Борька вплотную занялся подрастающим поколением. Он привел молодых козлов к краалю и стал учить их сбрасывать вниз лежащие у края обрыва камни. Сметливая молодежь быстро поняла, что хочет от нее вожак, и с удовольствием принялась за дело. Когда с камнями было покончено, Борис повелел козлам устраивать у обрыва парные схватки, причем каждая из них должна была непременно завершаться падением вниз одного из соперников. Хотя риск превратиться после неудачного падения в мешок костей был достаточно велик, такие схватки понравились бородатым. Через несколько лет схватки из парных превратились в групповые, а потом и вовсе в игру без правил, единственным императивом которой было сбросить ближнего в пропасть.

* * *

Время шло, и Борис состарился... Приближался 1951 год. Жен у него по понятным причинам уже не было, зато было много свободного времени, которое он проводил на скалах, окружающих крааль. Частенько его рассуждения об предстоявших и прошедших жизнях заканчивались мыслью: «Нет, все-таки козлом быть лучше... Была бы моя воля...»

Да, Борьке не хотелось становиться человеком. Простая здоровая козлиная жизнь нравилась ему. Все в ней было просто, все по конституции... "Если ты силен и умен, то неминуемо станешь вожаком, – думал козел, вспоминая свою молодость, – если середняк – получишь все, что середняку полагается... А хилых подберет барс Котька. А в людском обществе плохо – наверху одни середняки, обманщики и больные... И именно они распределяют и пастбища и самок..."

...За последнее время многое изменилось. Лишь немногие козлы приходили к краалю, чтобы проводить победно сверкающими глазами улетающего в пропасть соперника. Но зато приходить стали издалека, за многие десятки километров. И приходили сильные, уверенные, задиристые. Их безжалостные схватки продолжались многие часы, и Борис равнодушно наблюдал за ними сквозь прикрытые веки... Иногда он вспоминал прошедшие годы... Он вспоминал, как несколько лет назад к водопаду пришли геологи, нашли ртуть и заложили для ее изучения короткую штольню...

Так в этих краях появились люди... Они пришли с ружьями и принялись выбивать вокруг все живое. За полгода поголовье козлов в округе сократилось вчетверо, и многие вожаки увели свои поредевшие стада к дальним хребтам. Борис понимал, что надо продолжить начатое предприятие по спасению будущих товарищей, но не мог заставить себя учить козлов сбрасывать людей в пропасть.

Но трагический случай ему помог. Однажды Борис потерял в скалах Нинку и несколько часов искал ее повсюду... И когда он уже направился к водопою, – больше искать было негде, – в стороне крааля раздался выстрел, потом другой. Борис сразу же понял, что эти две пули окончили свой полет в теле его любимой супруги и, обезумев, вихрем поскакал к ней. Выскочив из-за скалы, увидел бородатого геолога, освежевывавшего Нинку на краю обрыва...

Этот геолог был первым человеком, улетевшим в пропасть. Несколько молодых козлов видели издали, как Борька расправился с двуногим, и приняли его поступок, как руководство к действию...

* * *

Таинственная гибель старшего геолога поисковой партии (проходчики видели, как бородатый шайтан столкнул его в пропасть) вызвала отток рабочих со штольни и, как следствие – ликвидацию геологоразведочных работ в ущелье. Со временем это происшествие привело к появлению в окрестных кишлаках многочисленных легенд о поселившемся в штольне злом духе, шайтане (если вспомнить о рассыпанных там повсюду костях, факт возникновения таких легенд никому не покажется странным). Через некоторое время еще кто-то упал с тамошних скал, затем под водопадом случайно был найден труп сбежавшего из тюрьмы дезертира, а полгода спустя после этой находки начали случаться и вовсе странные вещи – некоторые жители местных кишлаков, побывав в штольне, напрочь теряли разум. Нет, они не начинали дебоширить или дурачиться, они просто превращались в растительных людей, то есть людей с полным отсутствием любых проявлений сознательной деятельности.

Народная молва связала такие исчезновения душ с отравлением шайтан-чочом, то есть волосами дьявола: один из подпасков видел, как его дядя-чабан перед утратой души нашел их прядь у водопада и, прельстившись приятным запахом, простодушно использовал их как приправу к опостылевшей жареной баранине (эта догадка, как мы узнаем позже, была верной – волосы, потребленные внутрь в чистом виде, безвозвратно отправляли душу в запечатленное прошлое)...

Так, факт за фактом, легенда о подземном дьяволе превратилась в объективную реальность. Начался отток населения из близлежащих кишлаков и, в конце концов, местный мулла решил раз и навсегда покончить со злым духом. Он всеми правдами и неправдами собрал отряд крестьян и мужественно пробрался с ним к ущелью. Изгнав из него дьявола предписанными Кораном методами, мулла приказал своим людям перегородить ущелье прочной каменной стенкой.

* * *

...Через неделю после сооружения стены Борька умирал на своем наблюдательном посту над краалем. Когда до смерти осталось несколько секунд, он заставил себя приковылять к обрыву, к тому самому месту, где умерла Нинка. Постояв немного на нем, бросился вниз. Последняя мысль заставила его улыбнуться:

"А я ведь никогда не пожалею, что был козлом..."

5. Рожать спасителя? – Окучивание по-нашему. – Эрекция возможна? – Житник получает свое.

Мы поднималась в горы после недельного отгула. Вахтовка ревела и тряслась на сплошных ухабах. Проходчики уже были в кондиции и не стеснялись в выражениях. Старший по машине Чернов не обратил бы на них внимания, если бы в салоне не было нового маркшейдера Лидии Сидневой. Она ему понравилась – где-то под двадцать пять – двадцать семь, короткая стрижка под мальчика, ковбойка, джинсы, чистенькая, спокойная, на правильном умном лице снисходительная усмешка. И он наехал на матершинников весьма свирепо. И те, потупив недобро засверкавшие глаза, успокоились – никто не хотел связываться со старшим геологом Кумархской геологоразведочной партии, который запросто может двинуть в зубы, а в конце месяца при закрытии нарядов не приписать пару-тройку, а то и больше метров проходки. Потом над ним смеялась вся партия. Оказалось, что Лидка в области табуированных выражений русского языка может дать сто очков вперед и Чернову, и даже самому Мишке Мясогутову, тишайшему дизелисту и радисту базового лагеря, который в течение двадцати двух лет изучал эти самые выражения на нарах одиннадцати зон (не всегда природных) в самых различных уголках многонационального Советского Союза.

Еще оказалось, что Лидка Сиднева, если не алкоголичка, то запойная пьяница и умнейший человек – не было ни одной логической задачи, загадки или преферансного расклада, которые бы она не раскусила в течение нескольких секунд. И еще она спала только с серьезными людьми за пятьдесят и не потому, что у них, преимущественно начальников и уважаемых шоферов, водились денежки, а так, из-за душевного своего устремления.

* * *

Все эти свои достоинства и устремления Лида Сиднева приобрела в одном из показательных советских детских домов.

Иногда она довольно равнодушно рассказывала о своих "университетах". За малейшую провинность старший седовласый воспитатель Венцепилов заставлял девочек и Лиду, естественно, раздеваться донага и ставил их на полчаса перед строем хихикающих мальчиков и юношей. А когда Лиде исполнилось одиннадцать лет, предложил ей сожительство. Лида с благодарностью согласилась – еще в десять лет ее изнасиловали трое из этих самых хихикающих мальчишек и продолжали насиловать при каждом удобном и неудобном случае. А воспитатель был джентльменом – он защищал, подкармливал, не обижал и старался не искалечить. И, может быть, с тех пор Лида предпочитала спать со степенными мужчинами.

Один из них, директор золотодобывающей артели, человек с понятием, прилетал к ней раз в месяц-два с полными чемоданами денег. И тогда Лида поила марочным коньяком своего непосредственного начальника Чернова, и он отпускал ее в недельный загул. Другой любовник был начальником Кумархской геологоразведочной партии, но скоро умер, и Сиднева безошибочно заменила его шофером ЗИЛа-131-го Евгением Ивановичем Мирным. Последний был весьма представительным и серьезным человеком. Отсидев десяток лет за дезертирство (семнадцатилетним пареньком напоролся на Манштейна, повернувшего к Сталинграду, и побежал домой), он стал зажиточным шофером Южно-Таджикской ГРЭ (на рудостойку, горбыль и доски в горных кишлаках всегда находился покупатель). Таким зажиточным, что после нескольких недель беспорядочных связей с Лидкой подарил ей большой плановый дом на недальней окраине города Душанбе.

Сиднева сдружилась с Черновым. Нет, они не спали – Чернов в это время всецело принадлежал своей первой жене и коллеге Ксении. Чернову нравились ум и исполнительность Лидии, ей – его довольно быстрая отходчивость и не бюрократичность.

* * *

Вот так вот повезло Ольгиной душеньке... Она восполнила Лидину душу поздним осенним вечером, когда последняя шла пьяная домой после банкета-междусобойчика в городской камералке.

Это был первый банкет после завершения полевых работ и закрытия основных этапов и посвящен он был получению премии. Получили неожиданно много – по 500-800 рублей, плюс зарплата и, естественно, решили отметить. Послали гонца на Зеленый базар; он принес зелени, корейских закусок и фруктов. Другой гонец сгонял в ближайший магазин за иваси, колбасным сыром и рыбными консервами в масле, третий – в спецмагазин за водкой, десертными и сухими винами и шампанским (чего-чего, а этого добра, причем качественного, тогда было достаточно), четвертый – в кондитерскую за тортами (до них, впрочем, дело доходило редко).

На банкете было хорошо, и после танцев Лидка наелась. Юрка Житник хотел было ее проводить с намеком на вознаграждение определенным способом, но она послала его подальше и, стараясь придать шагу твердость, пошла на Красных партизан ловить такси. До самого ее дома такси проехать не смогло – улицу перерыли – и Лиде пришлось пробираться через строительную площадку, где она и упала в котлован.

Строительные рабочие нашли ее только утром. Они отвезли сладко спящую Лиду в ближайшую больницу. Ей повезло – у нее были обнаружены лишь незначительное сотрясение мозга и перелом носа. И достаточно времени, чтобы обдумать новое свое состояние. А подумать было о чем.

"Во-первых, ясно, что жизнь в этом теле заканчивается – до рождения Ольги остается что-то около шести лет... – думала Сиднева, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло... – Во-вторых, надо послать кого-то за портвешком..."

– Надо рожать... – рассердилась Ольга вслух.

– Ты что, девушка? С ума сошла? – ответила Лида. – Мне рожать??? Да я опять в какую-нибудь яму попаду или менты в вытрезвителе беременную затрахают...

– Последствия сотрясения... – сочувственно качая головой вздохнула возившаяся с тряпкой уборщица. – Бедняжка... Надо же, сама с собой разговаривает...

И вышла в коридор посплетничать о необычной пациентке с дежурной медсестрой.

– Нет! Будем рожать, – безапелляционно продолжила разговор Ольга. – А пить ты бросишь!

– Я брошу!!? – хохотнула Лида.

– Мы с тобой. И рожать не бойся, это просто... Мне приходилось, я знаю...

– А я и не боюсь...

– А от кого? От Черного?

– Исключено, дохлый номер, – вздохнула Сиднева, внимательно посмотрев на свой скособоченный нос в зеркальце. – Он Ксюху свою ненаглядную любит. И, мне очень здорово кажется, что кроме нее у него баб не было. Мальчик, короче...

– Жаль... А есть кто-нибудь на примете?

– Как тебе сказать... Мои кавалеры из долгожителей вряд ли подойдут... У них вместо спермы либо этиловый спирт, либо моча жиденькая... А молодых Житник ко мне не подпускает...

– А что так? – заинтересовалась Ольга.

– Трахнуть меня хочет...

– А ты на рога встала...

– Да. Первый раз, когда мы с ним одни остались, полез в наглую, и я сдуру сказала, что скорее сдохну, чем с ним лягу.

– А теперь блюдешь свое слово?

– Это нетрудно, – усмехнулась Лида Сиднева.

– А какой он из себя? Не противный?

– Да нет, не противный. Среднего роста, плотный с жирком, по натуре – жлоб, даром ничего не сделает...

– Черный мне как-то рассказывал о нем. Умрет он через двадцать два года. Интересно умрет...

– Как это?

– Таджикская рулетка... Они с одним парнем одновременно сунут руки в рюкзак с гюрзой...

– Житник сунет руку в рюкзак с гюрзой? – удивилась Лида. – Никогда не поверю...

– Заставят его... Да ты чего спрашиваешь? Моя память – это твоя память. Ты просто попытайся вспомнить...

– Да ты сама спрашиваешь! – перебила ее Лида. – Мы же – бабы, поговорить любим... Тем более сотрясение мозга у нас.

Вошел доктор и, внимательно посмотрев Сидневой в глаза, сказал:

– Мне говорили, разговариваешь ты сама с собой?

– Ага, разговариваю... – невозмутимо ответила Лида. – Роль, понимаете ли, разучиваю В драмкружке я травести.

– Ну разучивай, разучивай... Хотя пошли, посмотрим, что с носиком твоим сделать можно...

После правки носа резиновым молотком (заговорил, гад, зубы и вдарил со всего маха) Лида несколько часов приходила в себя. Вечером пришел Чернов с шоколадкой и сказал, что надо срочно выздоравливать – послезавтра будет вертолет и надо лететь на Кумарх с начальником маркшейдерского отдела Савватеичем.

– Он поднял шум на всю экспедицию, что на кумархских штольнях резко завышен уклон, а потом поехал в Управление геологии и там кричал в кабинете главного инженера, что удивляется, как до сих пор ни один состав в отвал не улетел. И после этого начальник экспедиции посылает на Кумарх комиссию с двумя ящиками водки и приказом уломать Савватеича. "Обратного рейса, – сказал, – не будет, пока он не подпишет бумагу, что существующие уклоны не опасны[24]24
  Штольни проходят с небольшим уклоном в сторону устья, чтобы рудничные воды вытекали самотеком. Под уклон также легче откатывать груженые вагонетки. При завышенных уклонах составы могут набрать большую скорость и стать неуправляемыми.


[Закрыть]".

– Ну-ну... Савватеич опять в непреклонного строителя коммунизма играет...

– Ничего он не играет. Надо, говорит, уклоны сделать нормальными и все тут...

– То есть проходить все штольни заново... А это нам не надо, да?

– Сечешь масть, маркшейдер. Это и не надо и просто невозможно. Так что даю тебе тридцать шесть часов на выздоровление и вперед и прямо, как говорят проходчики. Да поговори с этим дуриком, уговори как-нибудь. Он ведь может в Госгортехнадзор позвонить. Начнутся разборки – отчет в срок не сдадим, премию не получим...

– И я в яму не упаду... – печально улыбнулась Сиднева.

* * *

Узнав, что Лида летит на законсервированный на зиму Кумарх, Житник пошел к Чернову.

– Слушай, начальник! Полечу-ка я с ними. По седьмой рассечке пятой штольни анализы хорошие пришли, но пробы из руды не вышли – надо добрать, – сказал он, прищурив глаза и самодовольно улыбаясь (как же, такое славное объяснение придумал!).

– Да ладно тебе придумывать... Пробы тебе по фигу, это и козе понятно. С Лидкой, что ли, полететь хочешь?

– Нет, начальник, неправда твоя... Подсчета запасов ради Кумарха алчу, клянусь всеми сурками Тагобикуль-Кумархского рудного поля!

– Ну, ладно, лети. Только на пятую штольню не ходи – лавина сдует, потом мотайся из-за тебя по прокурорам. И привези из камералки тубус со старыми планами опробования горизонта 3300.

– Пузырь шампанского с меня не заржавеет! – обрадовался Житник, но Черный уже его не слушал: он грыз карандаш и, растворясь без остатка в разрезах и погоризонтных планах, думал, что делать с этой дурацкой 3-ей штольней – проб богатых накоцали много, но в рудное тело объединяться они никак не хотят...

* * *

Четыре часа Сиднева ходила с рейкой по первой штольне. Савватеич не доверил ей нивелира и правильно сделал – у Лиды получилось бы ровно полградуса. Остальные члены комиссии с ними в штольню не полезли – все и без того знали, что местами уклон завышен раза в три. Вместо этого они сели пить и думать, что делать с этим Савватеичем.

– Это Черствов, начальник Отдела кадров виноват... – вздохнул главный инженер по технике безопасности Владимир Аржаков, доставая из видавшего виды портфеля свертки и банки с домашними закусками.

– Не понял? – выкатив свои белесо-голубые глаза навстречу собеседнику, икнул начальник разведочного участка Владимир Поле-Куликовский, сто пятидесяти килограммовый и очень индифферентный по натуре человек.

– Надо было ему в милицию позвонить, в которой Савватеич до нас работал... Узнал бы тогда, что его оттуда за излишнюю принципиальность выдавили... – от возмущения Аржаков чуть было не пролил водку мимо стакана (технари водку пили из обычных 250-ти граммовых граненых стаканов, в отличие от геологов, которые предпочитали 430-граммовые эмалированные кружки).

– Маркшейдер, а в милиции работал... – хохотнул Владимир Абрамчук, горный мастер. Его взяли обобрать заколы в штольне и вообще, проследить, чтобы маркшейдеров не завалило[25]25
  Закол – часть кровли или стенки горной выработки, подсеченная открытой трещиной. Законсервированные выработки с отключенной принудительной вентиляцией быстро сыреют и становятся опасными.


[Закрыть]. Но Абрамчук любил начальство и не смог его оставить.

– Партия направила... – поморщился Аржаков. – Сидневу надо ему подпустить, за ночь она его обработает.

– Так он же ее непосредственный начальник? – удивленно выпучил глаза Поле-Куликовский. – Неужели он ее своим "теодолитом" еще не промерил?

– Ты чего? Невменяемый? Я же сказал, что принципиальный он. Коммунист!

– Это – диагноз, – икнул Поле-Куликовский. – А Сиднева согласится?

– Нальем – согласится. Только вот этот хрен моржовый Житник... Он, по-моему, на нее неровно дышит...

– А на хер ты его взял? – удивился Аржаков.

– Сказал, что Чернов его посылает за тубусом каким-то... С очень нужными картами, – сказал Поле-Куликовский, доставая следующую бутылку из лежащего под столом рюкзака.

– Послал бы их на ... подальше. Ну, эти геологи! Вечно под ногами путаются...

* * *

Савватеич с Сидневой, замученные, залепленные рудничной грязью, явились в Белый дом в восьмом часу вечера. Войдя в комнату, Лида забегала глазами по столу и, увидев одну лишь основательно початую бутылку, расстроилась. Но Поле-Куликовский, показав ладонью «Счас будет!» немедленно погрузился под стол и тут же вынырнул с двумя бутылками «Пшеничной».

Ольга, решив, что после такого тяжелого дня сто граммов никому не повредят, возражать не стала. И напрасно – Сиднева выела сразу двести. Этой дозы, вкупе, конечно, с последующими тремя, хватило, чтобы не толерантная к алкоголю Ольгина компонента отключилась и не вякала до самого утра.

Житника за стол не пригласили – техническое начальство всегда пило с геологами врозь (менталитет не тот, болтают много и не о том, да и просто не уважают). Он явился сам и встал в дверях, но никто на него и не посмотрел. Савватеич сконфузился, порыскал глазами по комнате и, приметив свободный стул, предложил Житнику взять его и присесть рядом с собой. Житник подошел к стулу, переместил с него на кровать офицерскую полевую сумку Аржакова и ватник Сидневой и ледоколом втиснулся в щель между Поле-Куликовским и Савватеичем.

– Ты расскажи лучше как баня у тебя сгорела, – по-прежнему не обращая внимания на Житника, попросил Поле-Куликовского Аржаков. – Все по-разному рассказывают...

– Он до утра рассказывать будет, давайте лучше я! – загорелась уже горящая изнутри Сиднева.

И, жестикулируя и играя лицом, начала рассказывать:

– Идет как-то Поле-Куликовский по базовому лагерю поздним вечером и видит, что баня загорается. Пошел он в нижнюю землянку к проходчикам и говорит тихим голосом: "Ребята... баня горит..." А проходчики, естественно, в тысячу режутся в состоянии сильного душевного волнения и на такой малохольный призыв – ноль внимания. Постоял, постоял Поле-Куликовсий рядом с ними, выглянул, увидел, что баня уже вовсю полыхает, и опять говорит проходчикам: "Ребята... баня горит..." А те отвечают: "Ты что, начальник, стоишь? Садись, давай! Наливай, вон, чаю". И опять за тысячу. Поле-Куликовкий сел на предложенное место и говорит: "Ребята, баня горит..." А проходчики торгуются: 80, 100, 140, 160... И тут дверь землянки срывает с петель – это главный механик Генка Кабалин заорал на улице: "... ... вашу ... бога ... душу ... мать ... ... горит!!!" Проходчики тут же побросали карты, выскочили и быстро потушили, то, что к тому времени еще не сгорело...

– Да, командного голоса тебе не хватает... – отсмеявшись, сказал с укоризной Аржаков Поле-Куликовскому. – Имей в виду, Мазитов об этом знает...

– На участке 351,5 – 472,8м уклон штольни достигает одного градуса сорока пяти минут... – встрял Савватеич, покашляв. Он был несколько придавлен показным равнодушием членов комиссии к результатам его сегодняшней деятельности.

– В самом деле? – просиял, дурачась, Аржаков. – Что ж, придется снимать рельсы и задирать почву выработки...

И зашептал что-то на ухо сидевшей рядом Сидневой. Та, кусая розовощекое яблоко, покивала. Житник, что-то заподозрив, всем своим сознанием устремился в их сторону, потерял бдительность и механически выпил появившийся откуда-то справа брызжущий полнотой жизни стакан водки.

– В восточном штреке уклоны тоже завышены, – продолжил Савватеич.

– Да ладно тебе, заладил – уклоны, уклоны. – На, лучше поешь курочки жареной...

Савватеич начал есть. Житника завалило – стакан водки всегда валил его на бок, а он выпил уже два. Сиднева курила, внимательно разглядывая Савватеича. Володя Абрамчук, чуть склонив голову на бок, смотрел в ночное окошко и думал о жене и двух своих мальчиках, дожидающихся его в четырехметровой барачной комнате. Поле-Куликовский, откинувшись на спинку стула и раскинув в стороны вытянутые ноги в туристических ботинках 47-го размера, флегматично подозревал, что вряд ли ему удастся удержаться в начальниках разведочного участка до своего первого трупа[26]26
  Начальники разведочных участков обычно оставались на своих должностях до первого обвала или аварии со смертельным исходом.


[Закрыть] и придется соглашаться на горного мастера или опять устраиваться в своем домоуправлении на должность второго заместителя главного инженера. А Аржаков смотрел на часы – он договорился с дизелистом, что ровно в 10-30 тот вырубит свет по техническим причинам...

Когда свет погас, Аржаков зажег керосиновую лампу и налил по стакану на посошок. Выпив, члены комиссии подхватили Житника и, пожелав спокойной ночи Савватеичу и Сидневой, ушли спать в комнату заведующей складом Нины Суслановны (завскладом в силу своего высокого положения проводила полевой сезон в сухом и хорошо отделанном Белом доме, а не как геологи и работяги в землянках разной, в зависимости от положения, степени сырости и гнилости).

Оставшись наедине с миловидной женщиной, Савватеич не знал, что делать. Лида же, не обращая на него внимания, расстелила на одной из кроватей спальный мешок, вложила в него вкладыш, не спеша переоделась в беленькую ночную рубашку с маленькими голубенькими цветочками и пошла в "предбанник" чистить зубы.

Когда Сиднева вернулась, Савватеич уже лежал в своей постели. Лида села к оставшемуся неубранным столу, порылась в отощавшем рюкзаке Поле-Куликовского, нашла там бутылку "Жигулевского", обрадовалась и, открыв ее о край стола, принялась попивать прямо из горлышка. Вообще-то Сиднева давно была на автопилоте и все, что она хотела, так это лечь к Савватеичу и с клубящихся облаков опьянения насладится любимым своим десертом, то есть обычной для мужиков шестого десятка неуверенностью: "Получится? Не получится? Встанет? Не встанет?". Ей с детских лет нравились лежать рядом с мужчинами, которые не могут или боятся, что не кончат, что член опадет в самый неподходящий момент. Хотя Венцепилов и бил ее, если у него не получалось, но боль от побоев никогда не покрывала этого удовольствия, наоборот, она, контрастируя, увеличивала его...

* * *

...В общем, Сиднева была на автопилоте, а автопилот предписывал ей говорить о деле.

– Слушай, ты, верный ле... лелинец, – начала она откровенничать, оставив на потом немного пива на донышке бутылки. – Знаешь чего в экспедиции о тебе говорят?..

– Пусть говорят, – пробурчал Савватеич из-под одеяла.

– Так вот, люди говорят, что ты это затеял, чтобы стать главным диспетчером экспедиции...

Савватеич дернулся, но продолжал молчать.

– И, похоже, ты на правильном пути... Но люди сомневаются: может ты и в самом деле коммунист? Назначат тебя, а ты за старое?

Савватеич продолжал молчать и после того, как Лида, допив пиво, легла к нему под одеяло. И даже не отодвинулся. Это неприятно удивило Сидневу: Неужели не будет десерта?

Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела главному маркшейдеру в глаза. "Нет, мой!" – удовлетворилась она страхом, вовсю распиравшем глазные яблоки пятидесяти пятилетнего мужчины. И прижалась к нему упругой, не кормившей еще грудью...

* * *

Когда Савватеич, наконец, поверил, что эрекция вполне возможна, и, может быть, даже неизбежна, в дверь мощно забарабанили. А когда Савватеич увидел все происходящее глазами начальника экспедиции и (о боже!) Управления, щеколда оторвалась, и в комнату ворвался свирепый на вид Житник. По его глазам Лида поняла, что Аржаков шептал на ухо и ему, и что спектакль по охмурению главного маркшейдера продолжается. И, взяв с тумбочки голубенькую пачку «Ту-134», перевалилась к стене через оцепеневшего от страха Савватеича и, не обращая более ни на кого внимания, закурила.