Текст книги "Смерть за хребтом"

Руслан Белов
Смерть за хребтом

Часть I
Иранский пленник

1. Конец!!? – Из тюрьмы – в капкан. – Три дня на смерть. – Не везет…

Я очнулся в абсолютном мраке, все вспомнил, и тут же отчаяние заполнило меня до последней клеточки, заставило дико кричать, метаться по яме, в кровь разбило мои кулаки и лоб об ее каменные стены.

Последний раз я кричал так на перевале Хоки…

Поздней осенью мы шли в отгул.

Я, геолог-первогодок, шел в тяжелых отриконенных ботинках – перед дорогой не захотелось бежать с базового лагеря на пятую штольню за сапогами. Да и времени не было – радиограмму, в которой говорилось, что вертолет ввиду нелетной погоды прилетит в лучшем случае после праздников, мы получили днем шестого ноября. Внезапно и обильно выпавший мокрый снег прилипал к триконям[1]1
  Железные накладки с шипами; прикрепляются к подошвам ботинок.


[Закрыть] двадцатисантиметровой “платформой”, и с каждым километром сбивать ее было все тяжелее и тяжелее.

* * *

На двенадцатом часу перехода я постепенно отключился: сначала ушли мысли, затем закрылись глаза. Остались одни ноги – поднял, поставил, поднял, поставил… Очнулся по пояс в снегу на незнакомом крутом склоне, вровень с вершинами… Я был один, совершенно один в безмолвной снежной пустыне! И я закричал жутко и пронзительно…

Лишь несколько минут спустя, обезумевший от страха, я увидел далеко внизу цепочку бредущих товарищей. Потом они смеялись.

Те, кто дошел…

* * *

“Вылез тогда, даст бог, вылезу и теперь, – подумал я, как только полумрак прошлого сменился в глазах абсолютным мраком настоящего. – Главное – без паники. Испугался – погиб!”

Полежав с минуту, я изучил темницу на ощупь. Сначала ощупывал каждую пядь слагаемых своей несвободы, когда же безнадежность положения стала казаться несомненной, руки задвигалась нервно, скачками.

Яма оказалась узкой (сантиметров семьдесят – восемьдесят), довольно длинной (метра полтора или чуть больше) и глубокой (выше моего роста). Стенки ее были неровными, песчаниковыми, дно – плоским, каменно-земляным. Наполовину она прикрывалась уплощенной глыбой, наполовину – автомобильной дверью, придавленной чем-то весьма тяжелым, вероятно, камнями.

Я попробовал приподнять или хотя бы сдвинуть ее, но безрезультатно.

“Положение, похоже, безвыходное, – подумал я, закончив рекогносцировку. И нервно засмеялся:

– Буквально безвыходное!”

С застывшим лицом я опустился на землю, устроился у стены.

Из мрака выкристаллизовалась мысль: “Почему так темно? Ни лучика… Либо ночь на дворе, либо… либо они засыпали дверь грунтом или камнями. Замаскировали…

Замаскировали…

Зачем!?

А сама яма? Что-то она мне напоминает…

Что-то знакомое… Дежавю в темноте…

Может быть, форма? Форма ямы…

Это древняя выработка!!! Точно!!

Ну конечно, ведь всего лишь неделю назад я был в точно такой же яме, даже в нескольких таких ямах, во время ознакомительного маршрута на отработанное еще в древности медное месторождение Чехелькуре…

Как же я сразу не догадался! Конечно же, я сижу в древней выработке! Две тысячи лет назад перс-рудокоп с помощью огня, воды и бронзового молота выбрал отсюда медную руду, выбрал, не зная, что сооружает мне темницу со стенами из крепких окварцованных пород!”

Мне вспомнились древние выработки, виденные во многих горнорудных районах. Древняки, как их называют геологи, или по-книжному – копи, поражают узостью отработанного пространства – кажется, что эти щели и протяженные, глубокие (многие метры) отверстия могли проделать лишь гномы, худощавые гномы.

Рядом с древними выработками нет больших отвалов пустой породы, а часто они и вовсе отсутствуют. Поэтому даже с близкого расстояния их трудно заметить и нередко лишь россыпи черного блестящего печного шлака указывают на их существование: при наличии в округе древесной растительности руда плавилась на месте добычи.

“А что если здесь… если здесь, в этом месте, залегала не одиночная линза, а протяженная жила[2]2
  Обычно богатые руды отлагаются вдоль протяженных трещин в виде уплощенных, крутопадающих тел с резко меняющейся мощностью (толщиной) и весьма причудливыми очертаниями.


[Закрыть]! – задумался я. – Тогда у меня есть шанс выбраться отсюда! Вполне может быть, что рудокоп, выбрав руду из этого богатого и относительно широкого приповерхностного участка жилы, не остановился и ниже нашел и выбрал другую рудную линзу, потом, в стороне, третью. И так далее, пока не изрыл норами всю рудоносную зону.

Вполне может быть… Ведь однажды в Карамазаре, рудном районе Средней Азии, мы с отцом (он взял меня, восьмиклассника, на лето в свою партию) влезли в одну из таких древних выработок на вершине холма, а вылезли из нее у подножья…

Может быть, мне удастся и здесь совершить подобное подземное путешествие?

Можно попытаться проделать лаз в полу, сложенном ссыпавшейся сверху землей и обвалившейся с боков породой… Судя по ориентации стенок и характеру их сопряжения, моя одиночная камера ниже пола продолжается (или, как говорят геологи, ныряет) не вертикально вниз, а с наклоном градусов под сорок. Значит, надо копать у ее нависающего угла, а вынутую породу располагать с другой стороны. Причем укладывать вынутое надо предельно плотно – если заваленная часть камеры окажется по объему больше свободной, то места для складирования породы, выбранной из лаза, может и не хватить…”

И в кромешной тьме я принялся голыми руками выковыривать камни из дна ямы. Через некоторое время наносная земля кончилась, и под ней, как я и предполагал, обнажилась обломочная порода, сложенная неровными по форме и потому неплотно прилегающими друг к другу камнями.

Но дело не пошло быстрее – по-прежнему львиная доля времени уходила на укладку вынутых камней. Много времени также требовалось на использование выступов стены для закрепления укладки – ведь только они смогут ее удержать, если поползет неустойчивое земляное основание…

Земляное основание поползло. Лишь только глубина лаза достигла моего роста, укладка обрушилась, и я оказался заваленным по плечи.

Когда я осознал, что жив и не получил кардинальных повреждений, на ум мне пришли посиневший от потери крови герой популярной компьютерной стрелялки и констатирующая его состояние надпись ”LIFE – 10%”. Может быть, я выглядел и получше, процентов на 30, но все было впереди – ведь шансов найти где-нибудь в укромном месте аптечку и сумку с сухим пайком у меня не было…

Выбравшись полумертвым, я, тем не менее, продолжил свой сизифов труд. На этот раз я не тратил время на укладку и просто клал камни абы как.

Работал я, как заведенный и скоро рука, протянувшаяся за очередным обломком, погрузилась в пустоту!

Мне удалось раскопать ход в нижнюю камеру!!!

Чтобы определить ее глубину, я бросил в открывшийся колодец небольшой камешек. Он, ударяясь о стенки, скакал достаточно долго – не меньше четырех секунд. Ничтоже сумняшеся, я опустил в лаз ноги и, упираясь локтями в стенки, стал потихоньку опускаться вниз. Когда предчувствие освобождения приближалось к апогею, правый локоть наткнулся на острый выступ, я инстинктивно поджал его и мгновенно соскользнул вниз. Скорости падения хватило, чтобы я намертво застрял в своем пути к свободе…

В одном романе Джека Лондона, прочитанном мною в детстве, некий крайне неудачливый искатель приключений, заблудился в подземелье, долго бродил во тьме и, в конце концов, увидел впереди свет. Пошел к нему, затем пополз в сужающееся отверстие, застрял там и нескоро умер.

Вспоминая этот сюжет по тому или иному поводу, я испытывал панический ужас: как же, каменный мешок, впереди свет, свобода, а ты беспомощен! Но лишь оказавшись в полной темноте, истекая кровью, сдавленный со всех сторон холодными стенками, лишенный даже свободы дыхания, я понял, сколь бледны были тогдашние мои ощущения… Только оказавшись в каменном мешке я постиг, что такое быть заживо погребенным, что такое ужас ожидания медленной смерти, что такое ужас безысходности…

В порыве отчаяния я решил убить себя и забился головой о стенки. Но, увы, силы ударов не хватило даже для того, чтобы потерять сознание…

Поняв, что придется жить, жить некоторое время, я затих. Раны, полученные во время падения в колодец, болели и кровоточили; кровь стекала вдоль тела и, засыхая, соединяла меня в одно целое с камнем…

“Сколько я проживу? – подумал я совершенно безразлично. – Максимум три дня… А сколькими неделями они покажутся? И мне придется прожить их все… Может быть, начать обживаться? Тем более, не все так уж плохо, ха-ха. Торчу я, слава богу, не вниз головой, а стопы мои и вовсе свободны… И находятся там, куда я так стремился. И можно сказать, что отчасти я достиг желаемого…

Не везет…

Не везло в жизни и в смерти не везет…

Большинство моих безвременно погибших коллег и друзей отправлялись на тот свет стремительно, без проволочек, рассуждений и напутственных речей… Вот Витька Помидоров, горный мастер, многолетний компаньон по преферансу и междусобойчикам, тот, наверное, и вовсе не успел прочувствовать перехода в мир иной. Да и как успеешь прочувствовать, размазывающий тебя по шпалам чемодан[3]3
  Вывалившаяся с кровли или стенок горной выработки глыба, закол (горный жаргон).


[Закрыть] килограммов в девятьсот? Когда его, этот чемодан, упавший с кровли штрека, зацепили тросом и с помощью электровоза поставили на попа, то каску снимать было не перед кем: от Помидора осталось одно мокрое место – потеки давленого мяса, да прорванная костями роба…

…А Борька Иваныч Крылов? Дурак, в маршруте полез в лоб, на отвесные скалы, хотел рудную зону до конца проследить… Ему ведь тоже повезло: летел секунды три всего, а потом шмяк – и готово! Всего три секунды отчаяния! Или даже меньше… Потом врачи с санитарного вертолета сказали, что он, скорее всего, в полете умер.

…А как друг мой с детства, Женька Гаврилов погиб? Речку ночью по перекату переходил, курице по колено, оступился – и шмяк затылком об камень! Глупо, конечно, но быстро и качественно…

…А взрывник наш Савватеич? Тоже быстро и впечатляюще… На гребне жизни, можно сказать, хоть пьесу пиши… Спустился в отгул и домой, дурак, сразу пошел. Не сообщил по телефону о своем неожиданном появлении. Что с него возьмешь? Джентльменом никогда не был, все хамил и вперед пролазил… Ну, пришел он и звонит в дверь, а ему, естественно, не вежливо открывают. Соседки улыбаются, запасной аэродром предлагают, знают, стервы, каков мужик орел после трех месяцев голодухи… А он нервный стал, засуетился. Подпер дверь доской подвернувшейся и во двор пошел проветриться, выход ментальный сообразить. Покурил там под вишнями в цвету, в окно свое на втором этаже посматривая, потом в рюкзачке покопался и боевик снарядил. Снарядил, поджег шнур и стал в форточку закидывать. Но, видимо, сильно не в себе был. Промахнулся дважды, а как в третий раз хотел бросить, боевик-то у него аккурат за головой взорвался. Зануда… Жена, говорят, сильно потом волновалась. Когда ей мужнин глаз на жилочке показали… На вишневой веточке висел, покручиваясь… Вот так вот.

…А Блитштейн-хитрюга? Его палатку на верхней буровой лавиной ночью накрыло, на третий день только откапали. И что вы думаете? Он умер от удушья на вторые сутки? Нет! Этот еврей успел-таки впрыгнуть в сминаемую снежной массой дверную раму, и его мгновенно передавило надвое!

Мгновенно…

Класс…

С каким бы удовольствием…

Протянул руку и щелк выключателем. И сразу темень на всю Вселенную. И сразу нет боли. И сразу смерть.

А тут сиди, дожидайся…”

Мысли постепенно стали путанными и отрывистыми. “Винни-Пух застрял в норе, но потом похудел и вылез… Ноги болтаются. Я – в отверстии меж двумя камерами… в самой узкой части. Сквозь которую и гном бы не пролез… Значит… Это значит, что нижнюю часть отверстия проделывали снизу, выдалбливали в рудном шнуре как восстающий[4]4
  Вертикальная горная выработка. Обычно проходится снизу вверх по восстанию рудного тела.


[Закрыть]. А верхнюю сверху. И значит, я был прав. Снизу выход. Потому и сквозит вроде… А я… торчу. Господи, как больно!”

И я медленно, медленно растворился в холодом камне. И вывалился из дыры в темное, изменяющее объем потустороннее пространство и повис там в мерцающем окружении блуждающих звезд.

“Как все знакомо! – удивился я открывшейся картине. – Я был уже здесь! Вывалился сюда с первого своего хирургического стола, и растворился в этом волнующемся космосе… И возникал вновь, когда хирург приоткрывал мне глаз, желая определить по зрачку, стоит ли продолжать кромсать мое тело. Я смотрел на него как бог, безразлично и бесчувственно и также безразлично и бесчувственно опущенное веко возвращало меня в живой космос”.

Вернувшись из блаженно-бездумного небытия бессознательности, я задумался, как поскорее в него возвратиться. И решил, что убить сознание я смогу, лишь преувеличив боль и ужас своего положения. И задергался, чтобы удесятерить боль, чтобы почувствовать могильный холод камня, впившегося в полумертвое тело, широко раскрывал глаза, чтобы вновь проникнуться беспредельным мраком. Несколько раз это меня доканывало, и я уплывал в вожделенный океан безразличия.

Но скоро это стало ненужным. Я привык к боли, от меня остались только холод и тьма в глазах, тьма, лишь изредка рассекаемая бегущими строками путаных мыслей.

“Скорее бы умереть… Господи, как холодно… Каменный мешок… Сколько раз я был в нем и там, среди людей… Все смыкалось вокруг… Сжимало больно и безвыходно… Хуже, чем сейчас… Мог двигаться, есть, делать что-то, но с ощущением непричастности к происходящему вокруг…

Но я вырывался… И здесь я очутился в беге… Как же я здесь очутился?

Я убежал от Веры”.

2. Наемный геолог. – Футляр без человека. – Опиум из Афганистана. – Уши на отрез.

Все началось как в сказке. Милая, отзывчивая, слабая. В первый ее рабочий день в нашем институте, мы шутки ради сговорились с Сашкой Свитневым и налили себе в обед по стакану “спирта” (воду в бутылке из-под популярного тогда “Рояля”), крякнули, выпили. Вера озадачилась, но виду не подала. Мы продолжили – стали чай заваривать, но заварки будто бы не оказалось, и я спросил Свитнева:

– Ну что, как всегда?

– Давай! – решительно махнул он рукой.

И я, набрав в цветочных горшках нифелей[5]5
  Отработанная заварка (жарг.).


[Закрыть], стряхнул их в фарфоровый чайник, залил кипятком. Вера оцепенела и от чая отказалась. По глазам ее было видно, что она соображает, можно ли подавать заявление на увольнение в день приема на работу…

Да, веселая у нас была компания! Не теряли вкуса к жизни, хоть и получали почти ничего. Смех, переходивший в рыдание, раздавался из нашей комнаты ежечасно…

Через некоторое время, после определенного периода взаимных колебаний (я на двадцать лет старше), мы оказались у Веры на даче. Войдя в дом, я, чтобы преодолеть смущение, бросился к духовке готовить заранее замышленный ужин – нашпигованные сыром индюшьи ноги. До сих пор помню ее обиженное: “Я думала, ты на меня набросишься, а ты за ноги взялся…”

Через год мы родили хорошенькую девочку. Потом наша “лодка разбилась об быт”… Не смог я жить размеренной жизнью, жизнью, в которой точно знаешь, что будет в следующий понедельник, следующий январь, следующий год…

Не смог, и очутился в Иране. Устроился в частный геологический институт в качестве эксперта по дешифрированию космических снимков… 1500 баксов в месяц – разве мог я, генетический совок, мечтать об этом?

Страна оказалась интересной. Меня предупреждали, что она не только интересна, но и своеобразна до некоторой дикости: сухой закон, мол, облавы на улицах и женщин российских избили где-то за купание без паранджи.

Короче – кондовый фундаментализм. И первые его проявления не заставили себя ждать – в аэропорту на самом видном месте я увидел плакат, показывающий иностранкам, что декольтировать можно только нос, и то не напудренный… А рядом с плакатом стоял настоящий улыбающийся необъятный российский поп с огромным крестом на брюхе…

Однако рядовые фундаменталисты оказались нормальными людьми, а с другими я и не встречался.

Хозяева фирмы предугадывали любое мое желание… Возили на мемориал Хомейни – он завещал себя на солдатском кладбище похоронить. Правда, его могила далеко от солдатских оказалась. А солдатское кладбище[6]6
  Результат семилетней Ирано-Иракской войны.


[Закрыть]… Ужасное зрелище… Десятки тысяч молодых лиц смотрят с могильных плит. Пацаны все безусые… Страшно.

Местные геологи – все толковые, несколько языков знают, учились в известных западных университетах. Трудолюбивые, внимательные. Ничего неприятного прямо не скажут. Молятся по шесть раз в день.

В общем, через три часа после приземления в Тегеране, начал я иранцам космические снимки дешифрировать.

Интересное это дело. Сверху из космоса Землю снимают в разных диапазонах излучения. Красном, зеленом, голубом, инфракрасном и многих других. Такие съемки нужны, так как на каждом из диапазонов породы, слагающие земную поверхность, видны по-разному. В одном диапазоне лучше выделяются базальтовые потоки, в другом – измененные граниты. А если, к примеру, парочку этих снимков сложить друг с другом и на третий разделить, то можно увидеть и кое-что совершенно невидимое на простом изображении. Например, неизвестный ранее гранитный шток или новую рудную зону месторождения.

Да, сложить, разделить, умножить. Звучит дико. Но проделываются эти действия с числовыми характеристиками элементов изображений, их еще пикселами называют.

Но в результате чаще всего получается фиг с маслом. Потому что все месторождения с рудными телами, обнажающимися на поверхности, здесь, да и во многих других местах, еще десятки или сотни лет назад открыли с помощью ног, или научно выражаясь, методом исхаживания. Или шлиховым методом[7]7
  Метод поисков рудных полезных ископаемых. Через каждые несколько десятков или сотен метров из ложа всех водных потоков изучаемой территории берется и промывается песчаный материал (около 20 кг). Оставшаяся после промывки тяжелая фракция изучается на наличие полезных и сопутствующих им компонентов. По результатам исследований составляется шлиховая карта, на которой показывается место отбора шлиха и количество зерен (или вес) того или иного минерала.


[Закрыть]. А слепые рудные тела, то есть те, которые на глубине прячутся, так просто не откроешь…

Есть, правда, один метод. Его-то я и использовал. Месторождения обычно образуются в зонах повышенной проницаемости земной коры. В такую, образно выражаясь, трубу лезет из глубины всякая всячина – тепловые потоки, магмы, растворы. И поэтому этот участок обыкновенно вздувается изнутри как флюс, и на нем появляется особый радиально-концентрической рисунок трещин и разломов, который обычно называется очаговой структурой.

С течением геологического времени флюс этот не заживает, так как породы в нем обычно легче, чем в обрамлении и потому по закону всемирного тяготения всплывают, подновляя ранее образованные разломы. И поэтому очаговые структуры хорошо видны на космических снимках, и я собаку на них съел. Беда, что много таких структур, и полно среди них фантомных (то есть рожденных воображением), и основное время уходит не на выделение их на снимках, а на отбраковку.

И лишь после месяцев ежедневного сидения за компьютером, после того как снимки, схемы дешифрирования, разномасштабные геологические и топографические карты начнут вызывать у вас не исследовательский раж, а тошноту, и лишь после того, как вы сможете себя хоть как-то убедить (или обмануть) в том, что искомое сидит именно здесь, именно в этой структуре, и что из этой высохшей мухи можно попытаться сделать привлекательного розового слона, вы сможете, наконец, обесточить свою персоналку и поискать под столом подернувшийся ржавчиной молоток… Пришла пора ковыряться в земле.

Через месяц, когда откровенной тошноты не было и в помине, приехал напарник, Удавкин Сергей Егорович. Он работал в Иране, еще в советские времена. Ему далеко за шестьдесят. Классный геолог, сухой и немногословный. “Человек в футляре” – подумал я и жестоко ошибся. Это был футляр без человека.

– Сергей Егорович, вы, наверное, за всю жизнь не сделали шага в сторону? – как-то в шутку спросил его я.

– Ну почему, Евгений, делал и не раз. Конечно, не такие, как ты. Ты ведь мечешься из стороны в сторону…

– Может быть. Но мне всегда было скучно представлять жизнь прямой дорогой. “Ты можешь заснуть, и сном твоим будет простая жизнь”, – сказал Грин в “Блистающем мире”.

– Ты просто пытаешься оправдать свою безалаберность. И своими метаниями мешаешь окружающим делать дело.

Я чувствовал, что мешаю не кому-нибудь, а ему лично. Мешаю тем, что не озаглавил еще жизнь. Нет у меня в ней единого сюжета… Одни обстоятельства… И не умею я врать и к тому же отношусь к людям типа Удавкина неприязненно – у них все выверено, все расписано. Слова, поступки, даже мысли. Все в регламенте, нет срывов, нет падений. Они равномерно движутся к общепринятому. Друзьям они пересказывают содержание газет. С женами – ровны и учтивы. Иногда уж очень хочется быть таким… Как правило, после очередного неудачного приземления…

И вот, прошло немного времени, и Удавкин стал твердо и планомерно выживать меня из контракта.

“Все это не нужно и необязательно и того-то он не знает и этого не делает” – шептал он повсюду.

Однажды, после очередного навета, я сказал ему что-то резкое. Он смутился, что-то путано пытался говорить. И, в конечном счете, затаился. Несколько недель спустя, когда мы крутились вокруг Ираншахра, он, наконец, завершил свою мысль:

– Это твое последнее поле. Ты осознай это. В России геологи никому не нужны. А здесь я тебя похороню.

Я не понимал, почему он так настойчиво выживает меня из Ирана. Мне казалось, что моя вина была в том, что я, родившись в Таджикистане, знал сто понимаемых персами таджикских слов, кое-какие азиатские обычаи и потому стал среди иранцев своим в доску. “Или просто Удавкин боится, – думал я после очередной стычки, – что я могу со временем вытеснить его, уже пожилого геолога, из контракта…”

А ларчик-то, как выяснилось через пару недель, просто открывался… Другого он боялся…

Работали мы на юго-востоке Ирана в провинции Систан-Белуджистан. Искали золото. “Найдешь – купим тебе новенький “Мерседес”, – шутил наш иранский шеф.

Поиски золота… Нелегкое это было дело, хотя геологическая ситуация выглядела весьма и весьма благоприятной. Ведь все, что выходило на поверхность, древние рудокопы основательно почистили. Если бы и было в этих краях жильное золото – видимое глазу, сносно обогатимое – его бы давно выпотрошили…

Вся надежда была на тонкодисперсное золото в крупнообъемных рудах с низкими (1-2 грамма на тонну) содержаниями. Его древние коллеги не смогли бы обнаружить даже за две тысячи лет, ведь размеры золотин в таких рудах редко превышают сотые доли миллиметра, и потому они не накапливаются в россыпях. В ступе такого золота не надолбишь и в водичке не отмоешь. И мы искали такое именно золото. Из космоса и ногами-колесами в пустыне…

Пустыня… Очутившись в ней, я засомневался, что в ней можно жить… Разве существовать? Финиковые пальмы в редких оазисах выглядят случайными инопланетными пришельцами, устало рассматривающими безнадежно унылые, выжженные солнцем хребты гор и разделяющие их широкие и плоские равнины…

Пустыня, безводная, безжизненная… Лишь случайно здесь можно наткнуться на облупленную глинобитную постройку скотовода, или черную войлочную юрту, или стадо крохотных баранов, обгладывающих уже обглоданные их предками камни…

Пустыня… Она была бы отталкивающей, угнетающей, иссушающей душу и сердце, была бы, если бы над ней не красовался взметнувшийся ввысь остроконечный заснеженный красавец Тафтан.

Тафтан – царь, владыка этих мест, в его просторном дворце можно встретить и игривую речку, полную рыбы, и голубое горное озеро, и цветущее дерево, и кишлак, полный чумазых детишек.

Вдали же от владений этого недавно потухшего вулкана восточно-иранский пейзаж оживляется лишь башнями – основной достопримечательностью здешних мест. Через каждые пять-шесть километров эти типовые красавцы – белоснежные, двухэтажные, с бойницами и крупнокалиберными пулеметами наверху, возвышаются близ основных дорог, соединяющих немногочисленные населенные пункты, по меньшей мере, на четыре пятые состоящие из духанов, магазинов и магазинчиков.

Белуджи, коренные жители, весьма похожи на обитателей Индостанского полуострова и все как один ходят в белых рубахах и штанах. И реже – в светло-коричневых или светло-серых, которые считаются рабочими. Они же живут и в приграничных районах соседних Пакистана и Афганистана.

Если сравнивать Иран с Турцией и Ираком, то Белуджистан – это нечто вроде Курдистана. И все из-за того, что есть белуджи, мечтающие о едином “Балучистане”. И есть дешевые афганские наркотики, контрабанде которых весьма способствует нестабильность.

Сам я, честно говоря, ничего настораживающего в поведении местных жителей не заметил. Люди, как люди. Торгуют, покупают, телевизор смотрят, молятся по шесть раз в день. И слышал лишь одну перестрелку и еще, что кто-то кого-то убил. То ли вчера, то ли десять лет назад.

Контрабандистам на все наплевать. На сторожевые башни с пулеметами, на солдат, на жару и ветер. С востока, из Афганистана и Пакистана, они везут наркотики, недорогие шмотки, электронику и нелегальную рабочую силу, а туда – дешевый иранский бензин.

Хотя солдат много, сидят они скопом по своим башням и немногочисленным блок-постам. Граница же, особенно ночью, остается практически открытой. Как только сгущаются сумерки, а здесь, в низких широтах, это происходит рано, пустыня оживает. Взад-вперед шныряют “Тойоты” с грузом в две – три двухсотлитровые бочки с бензином.

Местные власти пугали нас: “Берегитесь контрабандистов, убьют!”

Но контрабандисты не обращали на нас никакого внимания. Лишь иногда, остановившись на пару минут, эти люди перекидывались парой фраз с нашим водителем Ахмедом, который, подкинув нас к очередному обнажению, обычно сидел близ машины перед маленьким костерком и курил.

Мой коллектор, Фархад, говорил мне, что Ахмед курит опиум. И вправду, посидев у костра, наш водитель становился либо очень разговорчивым, либо очень хмурым и потом при возвращении, как правило, здорово встряхивал седоков: опрокидывал, не скажу – неожиданно, наш старенький “Лендровер”, прокалывал на полном ходу шину или что-нибудь терял, например, колесо или кардан. К фейерверку, вызванному замыканием клемм сорвавшегося с насиженного места аккумулятора, мы привыкли. А в остальном Ахмед был неплохим парнем – доброжелательным и веселым.

В общем, все проистекало довольно оригинально и без существенных эксцессов до того самого времени, пока местные власти не предприняли компанию по искоренению наркоторговли и не нагнали к границе солдат, тем самым, сделав жизнь контрабандистов и нашу невыносимой.

Нашу жизнь – потому что мы были вынуждены подолгу испрашивать разрешение на поездку в тот или иной приграничный район, а также из-за навязанной охраны в виде двух “Тойот” с турельными пулеметами и десятком бравых молоденьких солдат, не прочь просто так пострелять в горизонт из этих крупнокалиберных бандур. Жизнь контрабандистов стала невыносимой по понятной причине – их семьи теряли, может быть, единственный в этих краях источник дохода.

И они стали все чаще подсаживаться к Ахмеду и оживленно что-то с ним обсуждать.

Ахмед все качал головой. Но однажды, после того, как очередная беседа чуть было не перешла в потасовку, он подошел ко мне и, большей частью жестами, довел до моего сознания суть разговоров.

Оказывается, контрабандисты предлагали мне провозить наркотики от границы до Захедана (нашу машину никогда не обыскивали на шлагбаумах). За сотрудничество они обещали мне опиум, много опиума, деньги, а также их искреннее радушие и гостеприимство. А за отказ мне просто-напросто отрежут уши – такая экзекуция в ходу у здешних, иногда не вполне цивилизованных племенных боссов. Мне говорил об этом Рафсанд, наш иранский главный геолог.

Учитывая то, что к наркотикам я совершенно равнодушен и к тому же здесь, в Иране за торговлю ими положена не больше, не меньше, как смертная казнь, то я, естественно, склонялся к потере ушей.

Тем более мне не привыкать – в десятом классе я как-то громко хлопнул дверью кабинета физики и через мгновение оказался фактически без них – сверху полетели осколки стекол наддверного окошка. Все – мимо, кроме двух, упавших точно на мои уши.

Пришили последние, конечно, криво – одно тесно прижали к черепу, другое – вынесли на дюйм в сторону и с тех пор мне, чтобы не пугать девушек, приходилось отпускать волосы. Так что предстоящую операцию я мог вполне рассматривать как радикально косметическую.

О своем решении я жестами сообщил Ахмеду.

– Иншалла[8]8
  На все воля аллаха (арабск.).


[Закрыть], – протянул он, глядя жалостливо.

Видимо, для исполнения угрозы контрабандистам необходимо было утвердить приговор в своих высших инстанциях, и нас отпустили.

Вечером, узнав об этом инциденте, Удавкин говорил, съежившись от страха:

– Ты боишься, Евгений, по глазам вижу, боишься.

Но я не боялся – иншалла! Напротив, надвигающаяся опасность привлекала меня новизной ощущений.

– А вы что так переживаете? – спросил я, удивившись его неадекватной реакции. – Я ем хурму, а рот вяжет у вас? Или, точнее, уши отрезают мне, а вы плохо слышите?

– Ты всех нас за собой потянешь! Всех! И меня, и наших шефов. Они через неделю-другую прилетят из Тегерана и все узнают. Все…

– Так что, мне, по вашему мнению, надо было согласиться на предложение бандитов?

– Согласиться, не согласиться… Умнее надо быть. А ты простой уж очень.

Я валился с ног от усталости и не стал вдумываться в его слова. А если бы вдумался, то все, может быть, пошло бы совсем по-другому.

Через несколько дней, часов в шесть вечера (было уже совсем темно), мы – Фархад, Ахмед и я – возвращались на базу после очередного маршрута на контакт гранитоидной интрузии под названием «Черная». В предыдущем маршруте я обнаружил там участок, который явно тянул на хорошее медно-порфировое месторождение. Когда до основной дороги оставалось всего несколько километров, машина уткнулась в глубокую канавку, наспех выкопанную поперек дороги. В принципе, мы должны были въехать в нее на полном ходу с последующим окончательным развалом “Лендровера” на составные части, но к этому времени у нас уже была сломана рессора, и мы еле тащились на скорости около пятидесяти километров в час.

Как только мы вышли из машины осмотреться, вокруг выросли люди. Фархада чем-то несильно ударили, и он благодарно упал в колючий придорожный куст. Меня же свалили наземь, связали и понесли мимо Ахмеда. Последний, заметив мой укоризненный взгляд, развел руками… “Иншалла”.

После двух– или трехчасового рейда по ночной пустыне меня бросили в загоне, сооруженном позади большой черной войлочной палатки. Сокамерником моим стал симпатичный белый верблюжонок. Он был красив и грустен, его большие, влажные глаза светились недетской мудростью.

Я знал, что этому одногорбому созданию надо понравиться и особенно не досаждать ему разговорами и резкими телодвижениями. В противном случае оно могло убить или просто покалечить резким ударом своей изящной ноги.

“Верблюд на стреме, дожил” – подумал я и, полюбовавшись глазами животного, прилег на землю, чтобы решить, что делать дальше.

И неожиданно заснул, уткнувшись носом в кучу сухого навоза.

Ранним утром следующего дня двое белуджей в белых одеждах перенесли меня к небольшому костерку, у которого сидело несколько человек, развязали, налили чаю, дали кусок лепешки и куриную тушку, лишенную конечностей и белого мяса.