Текст книги "Крайняя маза"

3. А может, и не почудился

На следующий день вечером Смирнову позвонила мать Юлии. Она сказала, что ее дочь в середине дня положили в больницу:

– В обед девочка вышла на Чистопрудный бульвар прогуляться и у театра "Современник" ей показалось, что ее преследует маньяк. Она бежала, пока не лишилась чувств.

В конце разговора старшая Остроградская попросила Смирнова ни о чем не распространяться, так как руководству "Северного Ветра" сообщено, что госпитализация Юлии обусловлена нервным ее переутомлением.

– И не удивительно, ведь последний месяц она работала по восемнадцать часов в сутки, дважды была в Лондоне и дважды в Варшаве, – добавила мать Юлии с упреком. Она знала, что Смирнов приходит на работу к одиннадцати и уходит, когда ему заблагорассудится.

* * *

Приехав в больницу, Евгений Александрович встретился с заведующим отделением, в котором находилась Юлия; тот сказал, что госпоже Остроградской придется провести в больнице недели две. И что сейчас к ней нельзя – она на обследовании, да и палата режимная.

Расстроившись, Смирнов поехал на работу. Месячный отпуск без содержания был оформлен в начале следующего дня.

Вернувшись домой после междусобойчика по этому поводу, Евгений Александрович залег на кровать и принялся осмысливать случившееся.

"Мог ли Шурик действительно зайти "не в свою квартиру"? – сразу же задался он вопросом. – Вряд ли. Такие умники идут наверняка. А может, он просто не смог пройти мимо не захлопнувшейся двери?

Это возможно.

Но тогда откуда у него рекламный проспект Юлиной фирмы?

Нет, Шурик – не вор. Воры людными вечерами не работают. А если и работают, то, предварительно удостоверившись, что окна объекта не освещены. Из этого следует, что он либо сексуальный маньяк, случайно запавший на Юлю в метро, на улице или, что наиболее вероятно, на презентации – вот откуда проспект "Северного Ветра" – либо подослан человеком, имеющим на нее зуб. Или на меня?

Вряд ли на меня. Гадостей я не никому делаю, не тот профиль. Лаборантку Люсю разве обидел до слез полгода назад. Сказал, что полнеет не по дням, а по часам и скоро не сможет ездить в метро по причине узости эскалаторов. Но вряд ли она заказала меня проучить на свою зарплату в восемьдесят у.е.

Жены бывшие? По крайней мере, две из них с удовольствием плюнули бы в мою могилу. За то, что ушли от меня.

Нет… Исключено. Плюнуть бы, плюнули, но заказать изнасилование моей подруги у них не хватило бы фантазии.

А Вера? Богатенькая, целеустремленная Вера? Если она прочитала мою последнюю книжку с собой в качестве главного персонажа, то вполне возможно… Тем более, что в книжке есть сцена с визитом, похожим на визит ко мне Шуры. Ее надо будет проверить… Хотя что проверять, глупости все это. Паранойя.

Все мужики хотят, чтобы бывшие жены руки по ним ломали. И даже злоумышляли и иголки в старые фотографии втыкали. И я подспудно хочу. Потому и придумываю черт те что.

Теперь маньяк, невзначай запавший на Юлию в метро, на улице или на презентации…

Похож Шурик на маньяка?

Нет, не похож. Нормальный человек. Практичный. Выдержанный. Как он убеждал меня не дергаться… Не хотел осложнений… Черт, ведь точно не хотел!

Надо будет расспросить Юлию, не замечала ли она слежки за собой. Все маньяки, особенно выдающиеся, похожи на нормальных людей.

Теперь последняя версия, самая правдоподобная. Юлия кого-то доняла. Или стала кому-нибудь посреди дороги, либо просто отказала в любви и дружбе. С пространной меткой характеристикой и цитатами из Спинозы и Жванецкого.

Она это умеет.

Надо плащ сунуть в целлофановый пакет. Чтобы запах не выветрился.

Детектив долбанный. Что ты сможешь сделать? Всю жизнь ошибался. В людях, в женщинах, в себе. В простейших ситуациях находил худший выход, а то и вовсе пробивался с помощью лба. Надо перековаться. Надо напрочь отключить эмоции. С ними тоска и сплошной обман зрения.

Надо стать машиной. Не холодной, а хорошо прогретой… И деятельной.

И сейчас же надо ехать к Юле. Без нее я не стронусь с места".

* * *

К Юлии его не пустили, как он не умолял. Лечащий врач – симпатичный молодой человек с цепкими глазами гинеколога – «точно к ней клеится, небось, всю с ног до головы прослушал и пропальпировал» – сказал, что встреча Смирнова с его пациенткой может вызвать регресс болезни. И потому надо повременить. День, два, три, в крайнем случае, неделю.

Евгений Александрович расстроился. Ему хотелось увидеть Юлию. Очень. Ей кто-то помогает, лечит, проявляет участие, а он, любящий ее человек, видеть ее не может.

Нельзя, чтобы она его видела!

Вредно.

Как будто он виноват.

Да, виноват. Если бы не он, с ней ничего бы не случилось.

Стоял солнечный октябрьский день. Смирнов шел к метро по больничному парку, шел, недоверчиво посматривая на отчаянно голубое небо.

– Смотри ты, идет и не замечает! – вернул его с небес знакомый голос.

– Ты? Ты же в палате должна быть?.. – нашел Смирнов Юлию глазами. Она сидела на скамейке в своем теплом домашнем халате. В глазах ее смешались радость встречи с ним и темень не пережитого.

– Да, должна… – ответила Юлия, с удовольствием разглядывая любовника. – Но я уже в норме…

Евгений Александрович присел рядом, придвинулся, взял руку женщины в свою, нашел губами губы.

К приятному запаху желанного тела примешивался мертвящий запах больницы.

Запах формалина.

Хлорки.

Надежды и безнадежности.

– Расскажи, как сюда попала, – попросил он, нацеловавшись.

– Очень просто. Истерика была после того, как этот тип почудился… – ответила Юлия беззаботно – так, как будто рассказывала о купленной накануне кофточке. И, взъерошив Смирнову волосы, заулыбалась:

– И когда ты только подстрижешься? Опять у тебя стрижка в бюджете на следующий год?

Евгений Александрович пропустил замечание мимо ушей.

– А может, не почудился? – спросил он, пригладив свои казацкие вихры.

– А может, и не почудился.

Он взял ее руки. Они помолчали, глядя под ноги.

– Я взял месячный отпуск, – смущенно улыбнулся Смирнов, обратив к женщине лицо.

– Зачем?

– Ты же знаешь.

– Мне кажется, что тебе не стоит заниматься этим делом. Ты ведь меня по-прежнему любишь, да?

– Я инертен, как в покое, так и движении, тебе это известно. И если я сдвинулся с места, то меня не остановишь. Расскажи лучше о своих знакомых. О тех, у которых могли быть мотивы…

– Да нет таких, я же говорила.

– А Михаил Борисович? Помнишь, с какими словами ты пришла ко мне в тот вечер? Ты раздраженно сказала, что он тебя достал.

– Не Михаил Борисович, а Борис Михайлович. Нет, он из другого теста… А его знакомые – люди осторожные, они сразу убивают…

– Так чем он тебя тогда достал?

– Ничем.

– Ну, расскажи, не упрямься!

– Ну ладно, слушай, ты сам этого хотел, – синие глаза Юлии стали инквизиторскими. – Борис Михайлович сказал, что нашел мне жениха с хорошим калымом в виде посреднической фирмы, весьма неплохо вписывающейся в структуру "Северного Ветра". Англичанина, кстати, то ли пэра, то ли мэра. И сказал вовсе не в шутку.

– И ты его оскорбила…

– Нет, что ты! Я – девочка воспитанная. Я сказала, что у меня, в свою очередь, есть на примете негр из Зимбабве, который…

– Так кто же все-таки мог заказать тебя? – перебил Смирнов, чувствуя, что Юлия не прочь сменить тему разговора.

– Не знаю. Послушай, давай забудем об этом, а? Ты знаешь, сегодня ночью я видела сон…

– Какой сон?

– Мы с тобой женились… Я – в белом свадебном платье, кругом – гости, много подарков в больших коробках, перевязанных разноцветными лентами. В самом начале банкета Борис Михайлович подошел к нам и пообещал подарить к рождению сына свой двухэтажный коттедж. С бассейном и подземным гаражом.

– И кладбищем на задворках?

– Дурачок. Ну, так как? Не побрезгуешь бедной, опороченной девушкой? Возьмешь в жены?

Счастливый Смирнов вплотную занялся губами Юлии. Груди женщины вжались в него потвердевшими сосками.

– Постыдились бы… – разнял их шамкающий старушечий голос.

– А чего стыдиться? – засмеялся Смирнов, рассматривая худую нервноликую старуху в больничном халате мышиного цвета с дырой на правой поле. – Эта очаровательная женщина сделала мне предложение, вы не подумайте, брачное предложение, и я склонен его принять.

– Да вы же прямо сейчас, на скамейке, блудом займетесь!

Оловянные глаза старухи блеснули злорадным интересом.

– А что, это идея! – прыснула Юлия, проказливо посмотрев на Смирнова.

Тот обнял ее, повалил на скамейку. Теплые груди притягивали магнитом.

Старуха, плюнув в сторону, пошла прочь, бормоча себе под нос сентенции о всеобщем падении нравов.

4. Все остальное – это сыпь

Было тепло, небо голубело по-прежнему ярко, и у входа в метро Смирнов решил попить пива. Усевшись под фирменным зонтом «Балтики» с кружкой «Останкинского», он задумался.

"Это сейчас, поняв, что не стала мне противной, она не ждет от меня отмщения. А потом, после полутора лет брачной жизни, в ссорах станет упрекать в трусости и неблагородстве. "Ты – не мужчина!" И мне нечем будет ответить. Мне сорок два, и я хочу, чтобы этот мой брак был последним. Хочется растить детей от их рождения и до совершеннолетия. Факультативно, а не как прежде, преимущественно заочно.

И потому я должен найти этого Шурика.

Есть еще другая причина его найти и кастрировать.

Всю жизнь я спорил, искал месторождения, читал умные труды, писал научные статьи и приключенческие книжки, короче, всю жизнь витал в надуманном мире. И потому, оказавшись в безапелляционно капиталистическом, крепко-накрепко сел на мель, то есть на свой несчастный прожиточный минимум. И вот появился шанс сняться с этой крайне неприятной мели. Если я докажу себе, что могу делать земные, трудные и невыдуманные дела, опасные дела, то я смогу сделать так, что и для Юлии этот брак будет последним.

То есть единственным.

Если я найду этого негодяя и накажу его, то стану в ее глазах мужчиной, мужчиной, а не мужчинкой… Мужчиной, к которому прислушиваются, мужчиной, которому повинуются и пекут пирожки с капустой и дарят на дни рождения сердечные подарки. Так что путь у меня один, это путь к горлу этого Шурика…

А Юля, судя по всему, уже не хочет, чтобы я этим занимался. Сейчас не хочет. Боится, что в фирме узнают… И потому ничего не рассказывает.

Что же делать?..

Как что? Недавно она взяла на работу двоюродного брата. На две с половиной тысячи баксов. Меня еще тогда покоробило, что взяла не меня. Протирать штаны за компьютером, я умею намного лучше его. Не успеваю новые брюки покупать. Правильно сделала, что не взяла. Любовник в подчиненных – это подрыв авторитета.

Значит, двоюродный брат… Как же его зовут? Забыл… Кажется, на "В". Виталий? Нет… Владимир? Нет. Владик? Да, Владислав. Владик Остроградский. Пижон, каждый день меняющий галстуки, и каждые полгода – машины. Поеду-ка я к нему в "Северный Ветер"… Хотя зачем туда ехать? Терпеть не могу эти пальмово-аквариумные офисы с механическим населением. Позвоню, телефон есть в записной книжке, встретимся где-нибудь в кабаке поблизости, хотя бы на тех же самых Чистых прудах".

Допив пиво и подавив желание взять вторую кружку, Смирнов позвонил с ближайшего телефона-автомата. Остроградский, не задавая вопросов, на встречу согласился.

Пожали они друг другу руки в маленьком кафе недалеко у "Тургеньевской". Заказали пива с креветками и по бифштексу.

– Дело серьезное, и ты должен поклясться мне, что никому ничего не расскажешь. Ни свату, ни брату, ни даже любимому начальнику, – потребовал Смирнов, думая, не заказать ли еще по сто пятьдесят водки. Ведь пиво без беленькой – деньги на ветер, это каждый знает.

Владислав поклялся молчать. Смирнов заказал по сто пятьдесят и рассказал о визите Шурика в его квартиру. Когда он говорил об изнасиловании Юлии, Остроградский сидел безучастно.

– Ты уверен, что все это придумано и поставлено руководством нашей фирмы? – спросил он кисло, когда Евгений закончил.

– Нет, конечно, – потупился Смирнов. – Просто во всех детективах расследования начинают с изучения моральной обстановки в семье и на работе пострадавшего. Вот я и начал с тебя.

– Понятно… – усмехнулся Владислав. – Ну что мне тебе сказать? Борис Михайлович? Да, есть у него с Юлей нестыковки. Она смелее его. Грамотнее экономически. Смотрит дальше, хочет большего. И в уме у нее, скажу прямо, далеко идущие планы. А Борис Михайлович все время говорит: "Тише едешь – дальше будешь". Если и решится на серьезный шаг, то трижды подумает. Нет, вряд ли он заказал изнасилование. Он умный мужик, знает, что всему нужен противовес, в том числе и его собственной персоне…

– Значит, не он?

– Вряд ли… Нет, не он.

– А кто же?

– Не знаю…

– Не может быть, чтобы не знали. Что-то вы с сестричкой темните.

– Это точно. Скажу тебе по секрету, что перед твоим звонком я разговаривал с ней. И она попросила ничего не рассказывать ни о фирме, ни конкурентах и общих знакомых.

– Чем аргументировала?

– Тем, что ты, в конце концов, наделаешь глупостей, и всем нам троим в разной степени не поздоровится. Я тебе также советую успокоиться и подумать о более серьезных делах.

– Значит, вы оба не хотите ничего выяснять…

– Конечно, не хотим, – холодно посмотрел Остроградский. – Юлия, находясь в состоянии сильного душевного волнения, тебя с панталыка сбила, под влиянием момента сбила, и ты завертелся. Представляешь, сколько всего ты можешь накрутить со своим дилетантским расследованием? Начнешь совать свой нос в дела фирмы. И, в конце концов, получится скандал с газетной трепотней и сплетнями, и меня с Юлией просто уничтожат. Естественно, после того, как ты получишь в своем подъезде пулю в живот и умрешь в муках под мусоропроводом. И еще…

– Послушай, дорогой! – остановил его изумленный Смирнов. – Ты что, не понял, что твою сестру изнасиловали? И изнасиловали дважды? И обещали прийти еще и трахнуть в задницу?

– Понял. И сочувствую выше крыши. Но ты, Евгений Александрович, просто не знаешь, что такое изнасилование. Что оно представляет собой на самом деле…

– И что же это такое? Поясни свою мысль примером.

– Объясняю. Изнасилование – это когда тебя выбрасывают с работы, за которую ты получаешь две с половиной тысячи баксов, выбрасывают в обовшивевший научно-исследовательский институт с окладом в две тысячи рублей и дыроколом в придачу.

– Понятно. А все остальное – это, значит, так, просто сыпь на мягком месте…

Остроградский обезоруживающе засмеялся.

– Сечешь масть, ученый. И потому кончай эту дурацкую игру в Эркюля Пуаро с усиками, женись на Юльке, рожай детей и наслаждайся обеспеченной жизнью.

– Я бы с удовольствием… – вздохнул потерявший колею Евгений Александрович.

– Только имей в виду: в послеродовом декрете придется сидеть тебе. Юла надолго работу не бросит.

Смирнов мечтательно протянул:

– Ну и посижу. Что тут такого? Ты просто не представляешь, как это здорово смотреть, как дети растут…

– Растут и превращаются во взрослых, таких же, как мы?

– Ну, не надо о грустном. Не все дети становятся такими, как ты… Некоторым везет.

Владислав заулыбался и заказал бутылку армянского коньяка и шашлыков из осетрины. Он мог себе это позволить.

Когда бутылка опустела, Смирнов вспомнил, что у него в кармане лежат шестьсот тридцать долларов. И все началось сначала.

5. «С агрономом не гуляй, ноги выдеру»

Выписавшись из больницы, Юлия взяла десятидневный отпуск, и по совету лечащего врача улетела в Египет лечиться «вечностью». Смирнов по понятным причинам лететь отказался. Юлии он сказал, что денег на заморские путешествия у него нет, а зависеть в материальном плане от кого бы то ни было, он не желает.

– А как же ты жить со мной собираешься? – удивилась Юлия, услышав это заявление. – Я за одну квартиру плачу больше, чем ты получаешь в год.

– Привыкну потихоньку… – ответил Смирнов, сам себе не веря. – Или разбогатею чудесным образом.

– Ну-ну, – проговорила Юли, разглядывая жениха с иронией. – Глупости все это. Когда мы поженимся, все у нас должно стать общим. И деньги, и друзья, и враги…

Разжевав "…и враги", Смирнов в который раз поклялся найти Шурика, найти и наказать.

– Так не бывает, чтобы все общее… Даже у супругов.

– Но стремиться к этому нужно, – улыбнулась Юлия, приложив ладошки к щекам Смирнова. – Давай отпразднуем нашу помолвку в ресторане?

– В Балчуге?

– Естественно.

В ресторане они сели за свой столик.

* * *

В дорогу Юлия одела отчаянно идущее ей легкое алое платьице, общей площадью не более четверти квадратного метра, и Евгений Александрович чувствовал себя обкраденным.

– Ты там с агрономом не гуляй, ноги выдеру. Можешь пару раз пройтись с председателем… – буркнул он на прощание, не в силах отвести глаз от ткани, любовно прижавшейся к телу женщины.

– Египетского национального банка?

– Ага… Я люблю тебя.

– Я знаю. И дорожу этим.

6. Паяльник выглядел органично

Владислав Остроградский, также провожавший Юлию, отвез Смирнова домой. В пятом часу вечера они прощались у подъезда, и Смирнову показалось, что кто-то смотрит на них из окна его квартиры, располагавшейся на втором этаже.

– Тебе, как и Юле, теперь все мерещится, – снисходительно похлопал его по плечу Владислав, перед тем, как уехать.

Остроградский не ошибся. Смирнову действительно померещилось, что кто-то находится в его квартире. Открывая дверь, он это знал определенно и потому входил без опаски. А знал определенно, потому что входил не один, а с Шуриком, тем самым Шуриком. Он столкнулся с ним на лестничной площадке первого этажа, столкнулся и, узнав его руки, автоматически свалил с ног еще в юности заученным приемом (прямой в солнечное сплетение, затем, помогая сложиться вдвое, замком по затылку с последующим встречным ударом колена в лицо).

Втаскивая вяло сопротивляющуюся добычу домой, Смирнов чувствовал себя Рембо и Терминатором одновременно. Через минуту она, в виде ничем не примечательного тридцатилетнего человека с короткой стрижкой и глазами выпускника школы КГБ, была привязана к батарее парового отопления. Точно так же, как была привязана Юлия. Привязана, само собой разумеется, со спущенными брюками и трусами.

Закончив с фиксацией пленника, Евгений Александрович, уселся в кресло и закурил. Надо было успокоиться.

Дрожь в руках – это не солидно для хозяина положения.

На экране телевизора Кальтенбруннер спросил у Мюллера:

– Почему у вас глаза красные? Много пьете?

– Много работы, три ночи не спал, – просто ответил Мюллер"

– Ты просто не представляешь, какой я довольный, – сказал Смирнов, чувствуя себя шефом своего собственного гестапо. – И знаешь из-за чего?

Пленник молчал, опасливо глядя. Губы у него были разбиты. По подбородку текла кровь.

– Видишь ли, я давно хотел проверить свою ориентацию… – продолжал разглагольствовать Смирнов. – Прочитал недавно старину Фрейда и озадачился – этот весьма авторитетный ученый, оказывается, утверждал, что с возрастом мужчины все голубеют… Ты мне не поможешь определиться? Короче, дашь трахнуть?

– Я по большому хочу, – заволновался Шурик (Смирнов не заклеивал ему рта).

– Фу, как пошло… – скривился Смирнов. И горестно вздохнув, заключил:

– Нет, видимо, я не гомик. Истинного гомика твое заявление воодушевило бы. Но ты не радуйся. Времени у нас с тобой полно. Я сейчас посижу, покурю, пивка попью – там, в холодильнике, у меня пара бутылочек завалялась… А потом тебе будет плохо, очень плохо. Короче, у меня есть все для плодотворно-творческого заплечного процесса. Все будет на высшем уровне, гарантирую. И иголок под ногти запущу – их у меня полно, – и ремней из спины нарежу, и яичницу сделаю, и глазки по одному выну… Стальной столовой ложкой. Она от бабушки у меня осталась. Крепкая, советского еще производства.

Шурик попытался освободиться. У него не получилось. Наблюдая за его потугами, Смирнов почувствовал себя не в своей тарелке. Но деваться было некуда. И он решил заговорить себя.

– Ну, уж извини за натурализм, – вздохнул он. – Ты помнишь, что с моей любимой женщиной сделал? Помнишь, конечно… И я должен тебя за это мучительным образом убить, хотя, скажу честно: сам процесс убиения, не смерть, а именно процесс убиения, будет мне чрезвычайно неприятен. Понимаешь, я интеллигент, интеллигентишка вшивый в четвертом поколении, и мне уважение к человеческой жизни и достоинству прививали с молодых ногтей. Короче, мне противно будет тебя пытать, очень противно… Но я человек философски грамотный, и потому смогу придумать, как это сделать качественно и без идеологических колебаний. Точнее, я уже придумал. Я придумал, что эта моя однокомнатная квартира есть Ад, а ты есть великий грешник. А я в ней – всего лишь черт, подневольный исполнитель Божьей Воли, палач короче. Ты знаешь, умные люди говорят, что все проблемы имеют семантические корни. Я понимаю это так: если обрисовать проблему другими словами, то она, скорее всего, исчезнет. Вот и с нашей проблемой так. Если я назову себя интеллигентом, то, конечно, мне придется бежать на кухню за аптечкой, чтобы смазать твои колени, которые ты успел ободрать об этот жесткий и давно нечищеный ковер. А если я назову себя подневольным служителем Ада, то побегу туда же за паяльником, побегу, чтобы сделать тебе очень больно…

Бандит беззвучно завалился на бок. Смирнов обеспокоился, и, подойдя к пленнику, склонился над ним:

– Ты что, умер, что ли? Вот подлец!

Шурик не умер, он от страха потерял сознание. Или сделал вид, что потерял.

– Вот дела! – покачал головой Смирнов, освидетельствовав пленника и обнаружив, что он действительно лишился чувств, то есть на тумаки и щипки не реагирует. – Правду говорят, что чем гаже негодяй, тем слабее у него коленки. Нет, не верю, что такой здоровый мужик свалился в обморок об одного упоминания о паяльнике. Просто разжалобить хочет… Вот, мол, какой я нежный. Ну, погоди, сейчас я тебя растормошу!

Спустя некоторое время Шурик был приведен в чувство при помощи нашатырного спирта и пары более чем ощутимых ударов по ребрам. Вернув его в прежнее положение, Смирнов пошел на кухню за пивом.

Ситуация его занимала. Всю сознательную жизнь он по капле выдавливал из себя тупость, жестокость, бессовестность, а они не уходили, наоборот, становясь, время от времени, на ноги, загоняли его в угол. "Если звезды есть на небе, значит это кому-то нужно, – думал он, застыв в прострации перед раскрытым холодильником. – Значит, коли есть на свете тупость, жестокость и бессовестность, то они нужны людям? Они – не что иное, как продукт естественного отбора? И если они есть во мне, значит, они нужны мне? Мне и обществу, в котором я существую? И я живу в нищете только потому, что не использую их так, как надо, так, как используют другие? Те, которые добиваются успеха? Так может, использовать этот шанс и попытаться стать другим? То есть самим собой?

Вернувшись в комнату, Евгений Александрович, попил пива, поглядывая на пленника. Покончив с бутылкой "Останкинского", сделал свирепое лицо и начал допрос.

– Кто тебе заказал Юлию? – спросил он, ощутимо ткнув пленника носком ботинка в бок.

– Никто мне ничего не заказывал… – просипел тот. – Я же говорил, что случайно попал в твою квартиру.

Смирнов закурил сигарету, закурил только для того, чтобы затушить окурок о зад пленника. Жестокость, так жестокость. У всякого жанра свои законы.

– А сегодня почему в подъезде оказался? – спросил он, затянувшись несколько раз.

– Решил дело доделать… Десятую квартиру знаешь? Она на третьем этаже. У меня на нее наводка.

В десятой квартире (объединенной с девятой) жила весьма состоятельная женщина. Смирнов не поверил, что его простецкую дверь можно было спутать с бронированной дверью Марии Ивановны, красивой владелицы нескольких галантерейных магазинов и бутиков под общим названием "Русская красавица". Разочарованно покачав головой, он затушил сигарету в пепельнице и пошел на кухню за паяльником. Он лежал в ящике под электроплитой.

"А может, и в самом деле вставить? – подумал он, разматывая шнур. – Уже в течение десяти лет я живу в обществе, в котором образ паяльника тесно ассоциирует в воображении людей не с оловом, канифолью и поделками из жести, а с анальным отверстием. Вставлю и стану другим человеком, человеком, соразмерным своему времени. А соразмерность времени – это, как не крути, жизненный успех, девяносто девять процентов жизненного успеха… Как все-таки здорово устроен мир, как просто: сунешь паяльник в задницу этому недочеловеку, и тут же все переменится… Переменится, и тут же в мою дверь позвонит шофер личного "Мерседеса", моего личного "Мерседеса". А позади него будет стоять томная сногсшибательная Юлия фон Остроградская в шубке из шиншиллы, будет стоять, сияя бриллиантовым блеском и преданно улыбаясь. "Нас ждут в Кремле, милый!" – будет говорить она, на самом деле желая, как можно быстрее остаться со мной наедине.

Нет, суну. Ой, суну!"

Смирнов вошел в комнату с паяльником в руке. Медное жало горело ожиданием. Ослепленный им, Шурик закричал. Лицо его покрылось красными пятнами. Глаза полезли из орбит.

– Ори, сколько хочешь, – успокоился Смирнов. – Сейчас время такое – фиг, кто прибежит. А меня разозлишь… Черт, не там тебя привязал. Придется удлинитель тащить.

По щекам бандита потекли слезы.

– Так кто тебя послал? – решил дать ему шанс Смирнов.

– Никто не посылал, – заканючил Шурик. – Я же говорил, что случайно в твою квартиру зашел. Дверь у тебя не захлопнулась, вот и зашел.

– Да, дверь у меня фифти на фифти захлопывается. Все времени нет замок починить, – обернулся Смирнов к предмету разговора. – И сейчас, похоже, не захлопнулась. Ты подожди, я сейчас.

Бросив паяльник в кресло, Смирнов пошел к двери. В прихожей его глаза наткнулись на переноску, лежавшую под тумбочкой. Подняв ее, он вернулся в комнату, включил в розетку. Спустя минуту паяльник начал попахивать канифолью. Жало его норовило ткнуться в обнаженное бедро Шуры.

– Ты как предпочитаешь? Погорячее или как? – спросил Смирнов, усаживаясь в кресло. Ну, какая степень ожога тебя удовлетворит? Поясню, что первая степень – это покраснение, вторая – пузыри и обнаженное мясо, а третья, на мой взгляд, самая классная, это обугливание. Представляешь, обугливание? Да такое, что в твоей заднице антрацит можно будет добывать.

Пленник не ответил, не смог: судороги сжали ему горло. Смирнов решил не торопить событий: все должно быть прочувствовано. Он уселся в кресло, вытащил сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой.

Сигарета осталась не зажженной.

– Выключи прибор, я все расскажу… – кое-как сладив с голосовыми связками, выдавил Шура. – Развяжи только.

– Нет, развязывать я тебя не буду. Ты парень накаченный, побьешь еще, – покачал головой Смирнов. – А паяльник, пожалуй, выключу. По новой нагреть его не долго. Так что ты мне хотел сказать?

– Твою бабу уважаемый человек заказал… Авторитет. Приятель той бабы из десятой квартиры.

– За что заказал? – решив, что пленник наводит тень на плетень, Смирнов напоказ зевнул.

– Они машины во дворе одновременно парковали. Он напер на нее, что слишком близко свою поставила, а она в ответ такое сказала, что авторитет полчаса в психику в пригодность приводил. И его баба это видела.

– Это Юля может, – начал верить Смирнов.

– Так что вляпался ты, – искренне посочувствовал Шура. – Замочат тебя теперь…

– Не ты ли?

– Это как прикажут.

Смирнов разозлился. И спросил, прищурив глаза:

– А как зовут авторитета? Может, мне пойти к нему, извиниться за подругу?

– Паша Центнер его зовут. Он из…

Шурик назвал известную криминальную группировку. Смирнов задумался. На душе его стало кисло.

– Его люди знают, что я… – начал бандит ковать железо, пока горячо. Он решил, что ситуация меняется в его пользу.

– У меня находишься? – прервал его Смирнов.

– Конечно. Я могу замолвить за тебя словечко… Пойдешь потом, поползаешь в ногах, может и простит Паша. На него иногда такая доброта находит, не отвяжешься.

– Попросить это можно… Но как бы накладка не вышла. Начну я ползать, а он спросит: "Да ты кто такой? Чего дурью маешься?" Доказательства мне, короче, нужны… Без них хана твоему анальному отверстию. Третья степень и никаких гвоздей, кроме дефицитного антрацита.

Зад Шуры затрепетал.

– Какие еще доказательства?

– Ну, что ты не лжешь, и вся эта история началась с того, что Юлия поставила свою машину слишком близко к машине авторитета. И кроме этих доказательств я хотел бы услышать от тебя нечто такое, что убедило бы меня не убивать тебя.

– Меня заставили! – скривился Шура, потеряв самообладание. – Мне даже денег не платили! Если бы я этого не сделал, мою мать и дочку семилетнюю, у нее живущую, табуном бы изнасиловали! Вот если бы тебе сказали: "Не трахнешь по пи…де эту сучку – мои люди натянут твою мать!", чтобы ты сделал?

– Это заявление насчет шантажа также требует доказательств, – проговорил Смирнов, чувствуя, что почва у него под ногами дрогнула. – Судя по всему, ты парень развитый, и можешь придумать что угодно.

Зазвонил сотовый телефон, лежавший в кармане брюк Шуры. Евгений Александрович вынул его, поднес к уху, включил и услышал глухой голос: "Ну, что замочил Смирнова?"

– Завтра… – буркнул в сторону Смирнов.

– Лады. Шеф приказал и бабу его замочить… Когда нарисуется. Усек?

– Усек, – ответил Смирнов.

– Имей в виду, Жакан твою мамашу с твоей малолеткой пасет. Аршин знаешь у него какой? Порвет на фиг!

Опустив замокший телефон, Евгений Александрович задумался. Несвоевременно возникшее сочувствие к бандиту выбивало его из колеи, как он не старался в ней оставаться.

– Ну что? Понял, в какие игры играешь? – голос Шуры стал презрительным. Он торжествовал, забыв, что пленники должны вести себя соответственно своему положению.

Колебавшегося Смирнова его тон покоробил. Евгений Александрович, немало испытавший на своем веку, легко выходил из себя. Если бы Шура это знал, или просто удержал себя в руках, все пошло бы по иному.

Но Шура этого не знал. И потому хозяин положения встал, подошел к переноске, крепко обхватил деревянную ручку все еще горячего паяльника, представил, как Юлия нежиться на Красном море в окружении загорелых мускулистых немцев, присел на колени, прицелился и, бесцветно сказав: – Да у вас геморрой, батенька", вставил побуревшее жало в анальное отверстие человека, так опрометчиво посчитавшего, что ситуация изменилась в его пользу.

Шура завыл, стараясь не дергаться.

Смирнов неожиданно успокоился.

Он почувствовал себя другим человеком.

Владыкой боли и судеб.

И решил отметить перемены бутылочкой пива.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь в кресло с пенящимся бокалом. Паяльник в бандите выглядел органично.

– Жжется, падла, – как-то буднично ответил Шурик. Он ожидал худшего.

– Это тебе кажется, – ответил Смирнов, отпив полбокала. – Он не жжется, а сжигает.