Текст книги "Сотворение Волжской России. Книги 1,2,3"

– Не совсем. А зачем нужны непродовольственные товары?

– Пока не знаю точно, но в условиях, когда в наш город прекращено поступление ткани и обуви, бумаги и спичек и тысячи других вещей, и, пока, мы что-то, не начнём делать сами, а что-то, закупать у окружающего нас мира, мы не можем дать этим товарам исчезнуть в одночасье.

– Тогда надо проверить и склады готовой продукции предприятий.

– Правильно, в первую очередь пищевых.

– Понятно.

– Тогда приступайте немедленно. Горин поможет вам собрать весь аппарат администрации. В четыре зайдите сюда, я представлю Вас Совету обороны. К десяти часам представите мне план ваших действий. Всё, можете идти…

В четыре часа утра в кабинете у Ярославцева собрались члены Совета обороны. После представления им Седенко в её новом качестве, они, вместе с Председателем Думы, прошли в зал заседаний, где собрались члены городской думы.

Председатель Думы, Сафонов Николай Степанович, был уже подробно проинформирован Жилиным о ситуации, в которую попал город, и о действиях Ярославцева, и уже успел рассказать думцам вкратце об этом. Удивительное дело, но его почему-то больше волновало не то, что предпримет Ярославцев для спасения города, а то, что будет с Думой. Когда в зал входили и рассаживались в первом ряду силовики и Седенко, Сафонову на секунду показалось, что решительно идущий за ними Ярославцев сейчас взойдет на трибуну и объявит о роспуске Думы до лучших времен, о переходе всей власти в руки Совета обороны, о диктатуре этого Совета, а значит о диктатуре Ярославцева в городе, о расстрельных мерах по созданию жесткой дисциплины и мертвящего порядка. Но Ярославцев сел в первом ряду, рядом с Жилиным и мягко попросил Сафонова дать ему 20 минут для экстренного сообщения. Тревога Сафонова поутихла, но не отстала. Он открыл экстренное заседание Думы и сообщил, что депутаты вызваны из-за чрезвычайной ситуации, в которую попал город сегодня ночью. Затем предоставил слово для подробного сообщения об этом Ярославцеву.

Председатель Совета обороны поднялся на трибуну и оглядел зал. Перед ним сидели 24 человека, избранных населением города. Взглянув на эти такие разные лица, он обнаружил отсутствие объединявшего их прежде выражения уверенности в себе, которую им придавало ощущение поддержки тысяч людей, проголосовавших за них на выборах. Сейчас, среди депутатов, были разлиты тревога и абсолютная неопределенность положения города и их собственного. Прежде, когда от их решений зависело многое, они в спорах, столкновениях взглядов и мнений медленно, но, в основном, верно принимали эти решения. Сейчас же не было времени на обсуждения. Ситуация катастрофическая, требующая принятия любых решений, но мгновенно, ибо в таких случаях не совсем верные действия всегда лучше их отсутствия. Сейчас у Ярославцева было два пути. Самый простой: приостановить существование Думы на неопределенный срок, а может и навсегда, объявить городу, что ради спасения его жителей от хаоса, паники и гибели, Ярославцев всю власть принимает на себя, а Совет обороны, как совещательный орган, призван помогать ему. Однако этот путь привел бы к возникновению подпольной оппозиции каждому его решению, даже безошибочному на все сто процентов. Далее пойдут репрессии к недовольным его действиями, а кончится всё это мертвящей дисциплиной, доносами и развращением общества любовью каждого к непогрешимому Ярославцеву. А уж потом, в этой драконовской системе, каждый новый дракон будет смешивать с грязью память о драконе предшествующем.

Ярославцев был странным демократом. Он терпеть не мог словоблудия демократических тусовок. За всё время с 1990 года он искренне и убежденно участвовал в деятельности разных демократических партий и движений, но ни в одной из них он не нашел «умения хотеть». Этим «неумением хотеть» объяснял, любимый Ярославцевым А. В. Суворов поражения австрийской армии от французов в конце XVIII века. В конце концов, он охладел к политической возне, но в душе оставался антикоммунистом. Он был ярым противником искусственного равенства между работящим и ответственным человеком и разгильдяем, а то и просто наплевистом, неважно, в какой области эти люди работали. Кроме того, было естественное неравенство между людьми по уму, темпераменту, физическим данным, наконец, по накопленному, а не пропитому и растранжиренному богатству, переданному потомкам. Поэтому он не собирался жёсткую политику «военного коммунизма» превращать в трамплин для собственного диктаторства. Гораздо больше он рассчитывал на деловую инициативу свободных людей, способных ради собственных амбиций и благополучия вытащить из тяжелого положения весь город – то, что осталось от России 1999-го на этой земле 1224-го года…

Так что Ярославцев, по своей натуре человек честолюбивый и не желавший, чтобы о нём шла дурная слава даже у потомков, решил избрать второй вариант.

Он безо всяких предисловий зачитал депутатам проект обращения к гражданам города Волжского. В начале обращения вкратце сообщалось о положении, в котором оказался город с пригородами, затем в городе объявлялось чрезвычайное военное положение. Всё население с 16-летнего возраста объявлялось мобилизованным на защиту города с оружием и с лопатами на строительство оборонительных сооружений. Вся власть в городе сроком на один месяц передавалась Совету обороны под председательством и.о. главы администрации Ярославцева. На время чрезвычайного положения отменялось хождение всяких денежных знаков, а прежние деньги объявлялись ничтожными. Все продовольственные и промышленные товары объявлялись реквизированными Советом обороны с последующим возвращением их владельцам или выплатой компенсации за них.

Заканчивалось обращение следующими словами: «Россияне, сегодня мы, оторванные от нашей большой Родины, просто обязаны сохранить присущие нашему народу во все века силу духа, терпение и стойкость. Только все вместе мы сможем защитить и сохранить наш город, наши семьи, наших детей и наше будущее от трагической развязки. Да поможет нам Бог и наша воля к жизни».

И не давая депутатам опомниться, Ярославцев зачитал им проект постановления о создании Совета обороны. Кроме уже названных и работающих всю ночь Жилина, Кузнецова, Гринёва, Альтена, Зубова и Седенко, он предложил ввести в его состав председателя думы Сафонова, председателя городского суда Дьякову Веру Никитичну и прокурора города Замятина Александра Николаевича. После чего Ярославцев сел за столом президиума рядом с Сафоновым.

– Какие будут замечания по предложенным исполняющим обязанности главы администрации документам? – спросил Сафонов.

– Факты положения города, изложенные в обращении, неимоверно фантастичны, – прокричал, встав со своего места и заглушая гул депутатских голосов, депутат Казанцев, – они требуют проверки. Предлагаю создать комиссию по этой проверке и доработке обращения.

– Тихо, тихо, товарищи, – пытался успокоить депутатов Сафонов и, заметив поднятую руку Гринёва, добавил, – слово предоставляется начальнику горотдела ФСБ Гринёву Александру Беркетовичу.

– Хочу доложить вам, господа депутаты, что час назад мною в гостинице «Волжская» размещён половецкий посол – воин Кэчтен – с его помощником Кэчушем. Сейчас санитарная бригада проводит дезинфекцию их одежды, карантинную проверку их самих, и к пяти часам он будет здесь и сам расскажет вам о том, как в прошлом году русско-половецкое войско потерпело поражение на Калке.

В притихшем зале, после некоторой паузы, раздался голос Сафонова:

– Уважаемые коллеги депутаты. У нас нет времени на длительные обсуждения и проверки. Я предлагаю утвердить два этих документа, в противном случае Совет обороны обойдется и без нас – он уже действует де-факто, но само его существование и решения не будут иметь вполне законную силу, а всякое промедление сейчас поистине смерти подобно.

Снова взял слово Ярославцев. Он рассказал о принятых уже Советом обороны мерах и добавил:

– Господа, сегодня вы являетесь единственными депутатами России на этой планете. Осознайте, пожалуйста, что сейчас наша Городская Дума – это государственная Дума России. Всякое промедление с принятием решений может привести к потере города, а значит и России, а за словом «потеря» стоит гибель большинства нашего населения и деградация остального. Я твердо обещаю, что самое позднее через четыре недели вы соберётесь снова, заслушаете доклад Председателя Совета обороны и примете решение о дальнейших действиях всех структур власти, а пока дайте возможность работать «пожарной команде» в режиме тушения пожара…

…Без двадцати пять депутаты, после краткого, репликами, обсуждения, утвердили обращение к гражданам «Волжской России» – так они изменили его название. В обращение был включен список Совета обороны с указанием новых должностей Жилина (комендант города, заместитель Председателя Совета обороны) и Кузнецова (командующий вооруженными силами Волжской России). Был утвержден состав Совета обороны, предложенный Ярославцевым с добавлением в него главного санитарного врача Бескаравайновой Юлии Романовны.

Городская Дума приняла постановление о введении с нуля часов 16-го апреля 1224 года, сроком на один месяц, чрезвычайного положения в городе и передачи на этот срок всей власти Совету обороны, а так же о собственном заседании не позже как за два дня до окончания срока ЧП.

Перед тем, как разойтись, Ярославцев объявил депутатам, что они его, Председателя Совета обороны, решением передаются на три дня в распоряжение Седенко для проведения реквизиционных мероприятий.

Затем Ярославцев пошёл в свой, теперь уже надолго свой кабинет главы администрации, пригласив Жилина, Зубова, Кузнецова, Альтена и Гринёва.

Не успели ещё войти все, как Жилин, по просьбе Ярославцева, стал докладывать о принятых мерах: опечатаны и взяты под охрану все продовольственные склады, магазины, киоски и все предприятия пищевой промышленности. Опечатаны и под охраной все бензозаправочные станции. Сейчас те же меры применяются в отношении промтоварных точек непродовольственной группы. Опечатать их милиция спечатает, но на охрану сил уже нет. Зубов обещал дать Жилину по мобилизации человек 150, после того, как сформирует батальон для Кузнецова.

Военком доложил, что первая мобилизованная рота уже отправлена Кузнецову и что полностью пополнение и ему, и Жилину поступит к восьми утра. Что касается всеобщей мобилизации населения, то тут есть два варианта. Первый, по месту жительства, но тогда нужно вводить в каждом микрорайоне военного комиссара; второй, через предприятия города – проще, все задачи по формированию рабочих полков ложатся на руководителей предприятий.

– Вот что мы сделаем, – сказал Ярославцев, – в каждом микрорайоне, из числа пенсионеров-офицеров надо назначить коменданта микрорайона, а во дворах – комендантов дворов. Такая структура позволит Жилину осуществлять руководство городом, на этих же комендантов и возложить функции по мобилизации всего свободного населения по первому варианту.

Теперь о том, как кормить население. Первое: дети будут обеспечиваться питанием вместе с учителями в школах с завтрашнего дня. Второе: врачи и больные – в больницах. Третье: служащие и рабочие, занятые в своих организациях и предприятиях – по месту службы и работы. Четвертое: все женщины с детьми до пятнадцати лет, не задействованные в службе по школам, больницам, организациям и тому подобное, остаются мобилизованными в подчинении комендантов дворов для организации круглосуточного патрулирования этих дворов и прилегающих улиц, аналогично пенсионеры и инвалиды. Питаться они будут либо в близлежащих столовых, либо как-то готовить на комендантскую команду самостоятельно.

– Всё остальное население формируется в рабочие роты, батальоны, полки и отправляется рыть укрепления вокруг города в распоряжение Кузнецова, который организует их питание так же, как и боевых подразделений. Такая схема мобилизации будет работать наиболее эффективно и прозрачно.

– Что у вас, Виктор Викторович? – спросил далее Ярославцев у Кузнецова.

– Батальон полностью выведен на позиции вокруг города. Пока за внешним кольцом всё спокойно, но вот проблема: без конца возвращаем машины, которые пытаются вырваться наружу в объезд постов. Приходится даже открывать огонь. Я разрешил в таких случаях, стрелять аккуратно по колесам. Пополнение начало прибывать. Одеваю, вооружаю и на позиции.

– Сколько у вас полевых кухонь?

– Одна и две в резерве на консервации.

– Обе резервные сюда и как можно быстрее.

Открылась дверь, заглянула Дюжева:

– Андрей Андреевич, руководители предприятий собрались в большом актовом зале.

– Спасибо, сейчас иду. Обращение напечатали?

– Да, Сафонов размножает сейчас на ксероксе.

– Хорошо, – и обращаясь уже к Жилину, – Виктор Борисович, подготовьте вместе с Георгием Валентиновичем решение Совета обороны «О мобилизации», «Об организации комендантской службы», о назначении Вас комендантом города и приказ о запрещении движения по городу всякого транспорта в целях экономии горючего. Оставьте на ходу по две легковые машины у себя, Кузнецова и у меня, остальные неспециализированные немедленно в гаражи, а нарушителей с 10-ти утра на штрафные стоянки. Александр Беркетович, где ваш половец? – повернулся он к Гринёву.

– Уже привезли, в кабинете первого зама.

– Возьмите, пожалуйста, обращение, зачитайте его директорам и попросите половца рассказать им о себе, я подойду чуть позже.

– Есть, – Гринёв вышел из кабинета.

– Виктор Викторович, где будет ваш штаб, где вас искать при необходимости?

– Штаб останется в части на Деревянном (так в городе неофициально назывался поселок, где размещался учебный батальон), а где меня найти, будет знать дежурный. Проще через сержанта, что в радиостанции под вашим окном.

– Ну что ж, желаю удачи, – отпустил его Ярославцев.

Кузнецов вышел.

– Григорий Альфредович, возьмите под свое начало порт и ГЭС. Ваша задача: в минимально короткий срок восстановить и привести в действие весь наш флот и подготовить агрегаты ГЭС к приему большой воды. Напишите проект постановления Совета обороны об этом, и сегодня, к двум часам дня, вместе с директором ГЭС и начальником порта представите мне план действий. Вопросы есть?

– Вопросов нет. Разрешите идти?

– Действуйте.

– Ну что, господа, оставляю вас здесь, работайте, буду после совещания с директорами, – сказал Ярославцев Жилину с Зубовым, писавшим проекты приказов, и вышел в приемную.

– Мария Ивановна, – он отвлек Дюжеву от очередного телефонного звонка, – сделайте себе, пожалуйста, список членов Совета обороны с их адресами и телефонами и пригласите их всех на заседание на 16 часов. Да, ещё, оставьте за себя в приёмной одну девочку, а сами с другой отдыхать. Вы приедете к 14-ти часам, а вторая секретарша к 20-ти, на ночное дежурство. Возьмите одну машину, она отвезет вас по домам.

Ярославцев пошёл в кабинет первого зама «мэра» и позвонил домой…

Люба Саркисян, с красивым армянским отчеством Армаисовна, ещё девятилетней девочкой попала в Волгоград вместе с родителями после известных сумгаитских событий. Её отец был врачом стоматологом, а мать – учительницей английского и немецкого языка. По паспорту её отец был армянин, а мать азербайджанка, но, по сути, они принадлежали к той, теперь уже размётанной и исчезающей в истории нации «Бакинец». Это была удивительная этническая общность, сложившаяся ещё в конце XIX века. Её костяком служили русский язык и русская культура, разбавленная кавказскими обычаями, еврейским и немецким практицизмом и мусульманским домостроем. Политиков-авантюристов никогда не устраивало мирное сожительство разных культур и обычаев, а тем более их взаимопроникновение. Раздор и ненависть – вот главные слагаемые, которые позволяют быстро, буквально «из грязи – в князи» прорваться к власти, опираясь на минимум интеллекта. Поистине вечно живущий принцип: «Разделяй и властвуй». То, что в дальнейшем, в перспективе, оказываются проигравшими их собственные народы, что на ненависти нельзя ничего строить, а только разрушать всё подряд, начиная с души и совести людей, этих политиков не волнует. Власть любой ценой, хоть по трупам собственных оболваненных националистов.

Так и пришлось Армаису увозить от угрозы расправы свою семью сюда, в Россию. На все свои сбережения он купил домишко на южной окраине Волгограда, и за десять лет постепенно отстроил его, превратив в двухэтажный коттедж. Всё это стоило Армаису и его жене Земфире очень больших трудов – не очень-то нашикуешься на зарплату врача и учителя. Поэтому отец Любы без конца пропадал на всяких подработках, а мать бралась за переводы на дому различных статей, договоров, инструкций. И всё же средств хватало с большой натяжкой, а у Любы были ещё братик и две сестрички младше её. Поэтому девушка не могла согласиться на уговоры родителей и после 11-го класса пошла не в университет, как они настаивали, а в профтехучилище речников, на повара. Во-первых, через год у неё будет очень полезная профессия, во-вторых, в училище, кроме стипендии, было ещё и бесплатное питание. И если Люба не могла бы пока существенно помочь семье, то, по крайней мере, разгрузить хоть отчасти семейный бюджет от расходов на себя – уже было неплохо. В конце концов, отец смирился с решением дочери.

В мае, перед окончанием училища, Любу направили проходить практику на баржу Рахметова, и Кошкин влюбился в неё с первого взгляда. Она хорошо помнила, как этот красивый сильный парень потерял дар речи, когда Рахметов привел её с берега, чтобы представить команде кока-практиканта. Люба сначала даже обиделась – вся команда люди как люди, а этот угрюмый какой-то. Поэтому она всё пыталась в небольшое свободное время почаще крутиться возле него. Её разбирал азарт: сможет она разговорить этого Кошкина или нет. Прошла неделя, вторая, но Кошкина при ней, как подменяли, он терялся, не знал, куда себя деть и в то же время не мог оторвать от неё глаз. Каждый раз, когда появлялась в его поле зрения её стройная фигура с черноволосой, черноглазой головкой, у него разливалась в груди какая-то теплота. Кошкин терялся и забывал про всё на свете. Он в этот момент ощущал только её присутствие и… терял дар речи.

Однажды, когда они подходили к Астрахани загружаться ранними помидорами для Москвы, Люба поднялась в рубку, где капитан наблюдал, как Кошкин заводит баржу в порт на швартовку.

– Можно мне посмотреть? – спросила она Рахметова.

– Проходи, дочка, – разрешил капитан улыбнувшись.

Кошкин, оказавшись между Рахметовым и Любой, слушая её воркующий голос и объяснения капитана, что, да зачем все эти кнопки, рычаги, тумблеры и приборы, просто весь взмок от напряжения. Ей-богу, в первый раз заводить баржу в порт было легче, чем сейчас. Он с огромным трудом выполнил все операции с максимальной точностью и, только, когда баржа уже стояла пришвартованная и заглушила двигатель, отер, наконец, пот со лба. Рахметов же, как будто специально добивая его, спросил Любу:

– А что, дочка, в Астрахани бывала?

– Нет, ни разу.

– Вот как? А Кошкин её знает вдоль и поперек.

Кошкин удивленно глянул на капитана, он ведь на самом деле всего два раза был на астраханском берегу, да и то в город не углублялся.

– Ну так вот, – продолжал Рахметов, – сегодня уже вечер, а завтра целый день будет погрузка и я даю вам с Кошкиным увольнительную на берег с восьми утра. Семён сходит в управление портом, занесет документы и будет тебя знакомить с городом. Согласны?

– Здорово! – воскликнула Люба, а Кошкин посмотрел на неё с такой нежностью и растерянностью, что ей стало его жалко, и она тихо добавила, – если не хочешь, я сама посмотрю город.

– Нет, нет, еще потеряешься, – встрепенулся Кошкин,

– Ну, тогда я завтра буду готова к восьми утра, – сказала Люба и, чего-то засмущавшись, выскочила из рубки.

На следующий деньСемёна как будто прорвало. Он, гуляя по Астрахани, без умолку рассказывал Любе о себе, о своих казачьих корнях, о службе в Севастополе, о военных кораблях и их различиях, о Волге с её мелями и глубинами, о городе Волжском, где он родился и вырос, о…

Люба слушала его, вникая и не вникая в суть рассказа, её все больше и больше интересовал сам Кошкин. Она взяла его под левую руку, он как-то задохнулся на полуслове, пожал правой ладонью её пальцы на своей руке и уже тише продолжал рассказывать дальше. Незаметно они зашли на базар, наполненный всевозможным богатством. Люба стала прицениваться к клубнике, и Семён тут же купил ей кулек ранней ягоды, потом они пошли по рядам с заморскими фруктами, и вдруг Люба услышала знакомую азербайджанскую речь. Она взглянула – за прилавком стоял какой-то неприятный, нагловатый парень, лет семнадцати, и мужчина, лет тридцати пяти. Этот сопляк, поглядывая на неё, говорил на своем языке старшему: «Хороша фигурка, такую бы попку да в постель», а второй ему: «Вот бы воткнуть ей, чтоб завизжала и своей попкой завертела», – и, – «Ха-ха-ха».

Люба замерла, в ней мгновенно поднялась ярость и, повернувшись лицом к хохочущему мужику, она швырнула прямо в его лицо клубникой и прошипела на азербайджанско-русском:

– Втыкай своей сучке, гядаш паршивый, чтобы она у тебя что-нибудь отвертела.

– Что случилось, Люба? – спросил недоумевающий Кошкин, взяв её под руку.

Он не понимал, о чем речь, его удивило знание Любой азербайджанского и озадачила её ярость. Семён догадался, что эти двое действительно сказали что-то оскорбительное, и посмотрел на обидчиков решительно, как бы требуя объяснений.

– А ничего не случилось, забирай свою шалаву и проваливай отсю… – закричал ему юнец.

Но не успел он договорить, как левая рука Кошкина уже схватила его за грудки. Опрокидывая с прилавка коробочки с апельсинами, яблоками, виноградом, Семён мгновенно выволок его к себе и резким ударом правой отправил лететь на три шага и ещё на пару шагов скользить-катиться по асфальту. Кошкина взвила наглая манера этого молокососа разговаривать таким тоном, да еще оскорблять обожаемую им девушку. В это время из-за прилавка выскочил старший напарник поверженного юнца и бросился на Кошкина с ножом. Семен схватил валяющийся деревянный ящик, подставил его под нож, и тот, с силой сломав боковую досочку, застрял в днище. Следующее мгновение: черноусое лицо, получившее сильный кошкинский удар в челюсть снизу, запрокинулось вправо-назад и, поднимая за собой туловище и выпустив из рук застрявший в ящике нож, улетело обратно через прилавок, чтобы с грохотом опуститься за ним.

Люба, придя в себя, схватила Семёна за руку:

– Бежим!

– Ни хрена, – прошипел сквозь зубы не остывший ещё Кошкин и, увидев подбегающих двоих парней в милицейской форме, пошёл прямо на них, не выпуская из рук ящика с застрявшим в нем ножом.

Старший сержант Баилин, приняв от Кошкина заявление о покушении на убийство и записав его и Любы объяснение, повертел в руках нож со слоеной пластмассовой рукояткой и сказал:

– Теперь слушайте ребята внимательно. Сейчас идите на корабль. Вас там, а может, ещё по дороге, найдет их мафиози, ну что-то вроде главы их местного землячества или клана, как хотите, человек в семьдесят. Давно его ребята не попадали в такие переделки. Те-то двое новенькие, ещё не поняли, что они в России, а не у себя дома, где им подобное хамство по отношению к русским сходит с рук. Так вот, будет он просить, чтобы вы забрали заявление – соглашайтесь, только скажите, чтобы я сам к вам на баржу заехал.

– Это, чтобы ты с них подороже взял? – усмехнулся Кошкин.

– Зря язвишь, – ухмыльнулся в ответ Баилин, – драку-то ты затеял. Я видел, и свидетели подтвердят, но могут подтвердить и твою интерпретацию, если я их об этом попрошу. Вот нож – это серьёзная улика и большое преступление, поэтому их пахан уже наверняка здесь и ждет встречи со мной. Тебе очень нужно таскаться по следствиям и судам, да девчонку свою таскать? А он с ними сам по-свойски разберётся, и снова вся его контора будет вести себя тихо и мирно, уважать православный народ. Понятно?

– Понятно, я подумаю, – уже без усмешки сказал Кошкин и встал, встала и Люба. Семён взял её под руку.

– Подожди, я вас выпущу через чёрный ход, – встал из-за стола Баилин.

Они вышли прямо на улицу и не спеша пошли к порту.

– Я не знал, что ты по ихнему понимаешь, – прервал молчание Семён.

– У меня мать азербайджанка, я родилась в Баку и в школе начинала учить их язык.

– Вот как, а фамилия вроде армянская.

– И армянский знаю.

Кошкин с восхищение посмотрел на неё. Он сам учил в школе немецкий и так его толком и не знал. Поэтому всякий человек, знающий больше одного не русского языка, был для него академиком.

– А может, и ещё какие знаешь?

– Английский, я же готовилась в университет, да понимаешь, нас четверо детей, я старшая, родителям очень трудно, поэтому я – повар.

Семён нежно обнял её за плечи, ему вдруг захотелось разбиться, но чем-то помочь ей. Люба не отстранилась. Она только подняла на него свои чёрные насмешливые глаза и спросила:

– А где ты научился так здорово драться?

– А, до армии два года боксом занимался, а потом во флоте нас учили боевому самбо, – с деланной скромностью ответил Семен.

Когда через три часа они подходили к барже, в левой руке у сияющей Любы был букетик астр, купленный Кошкиным, а правой, прижимаясь к нему, девушка держала Семена под руку. Он, ощущая своим предплечьем девичью грудь, был на седьмом небе. Они молчали, думая каждый о своём, но уже представляли себя только вместе друг с другом.

Когда до баржи оставалось метров 300, их догнала невесть откуда вынырнувшая черная БМВ и, поравнявшись с ними с левой стороны, сбавила ход. В передней дверце опустилось стекло и, выглянувшая бритая голова спросила Любу:

– Айгыз, сан азербайджансан (девушка, ты азербайджанка)?

– Ёх, бакыям (нет, бакинка), – ответила Люба.

– Бу саним киши (это твой муж)?

– Хари, мян ону арвад (да, я его жена).

– О азербайджан дили билир (он понимает по-азербайджански)?

– Ёх (нет).

– Деян буюрун (подожди, пожалуйста), – и водителю БМВ, – Сахла (стой).

– Они просят нас остановиться, – сказала Люба Семёну, останавливаясь.

Семён, напрягшийся с самого начала разговора и готовый к немедленному отпору, не прерывал непонятного ему диалога, который пока вёлся вроде бы спокойно. Остановившись, он взял Любу за руку и прикрыл её левым плечом.

Из машины вышли четверо. Трое, как и этот бритый, здоровенный под два метра детина, были в черных футболках и серых пиджаках. Четвертый, в джинсовой куртке и с красной ссадиной под глазом, только-только начавшей синеть, был тот самый наглый юнец, презрительно ухмылявшийся сейчас, глядя на Кошкина и Любу. Его взяли, чтобы опознать их, и наглец думал, что сейчас им кранты.

– Это твоя жена? – спросил бритый Кошкина, кивнув на Любу, которая сжала ладонь своего матроса.

– Да, – уверенно соврал Семён и пожал в ответ ладонь подруги.

– Что там, на базаре случилось?

– Он оскорблял её, – ответил Кошкин, кивнув на наглого юнца.

В следующую секунду мощный удар пудового кулачища смел с лица юнца ухмылку, он упал, а молодой кучерявый парень молча поднял его, приложил к разбитому, кровоточащему носу под сразу ставшими удивленно-виноватыми глазами, платок и запихнул его на заднее сиденье машины.

– Больше он никого оскорблять не будет, а твою жену будет обходить за километр, – продолжил бритый, и, вытирая платком кулак, добавил, – что же касается того, который кинулся на тебя с ножом, то его больше в Астрахани не будет никогда, клянусь чем хочешь, только забери заявление из милиции, – потом повернулся к водителю, – пичаг вер бура (дай сюда нож).

Водитель достал из машины тот самый нож с наборной ручкой.

– Отойдём в сторонку, – бритый взял Кошкина под руку и отвел его к бамперу машины, – возьми нож на память, это твой трофей. Забери заявление, и, когда что будет нужно, только спроси на базаре Газала, это я. Договорились? Сейчас, если хочешь, заплачу тысячу за обиду и отвезу туда, к Баилину, и обратно. Кошкин улыбнулся, вспомнив наставления старшего сержанта, и сказал:

– Вот что, Газал, скажи Баилину, чтоб выбросил мое заявление, а если не поверит, то привези его сюда. Я буду вон на той барже. А денег ваших не надо, я честью жены не торгую.

– Хорошо, – Газал хлопнул Кошкина по плечу, – ты мне, правда, нравишься – наш человек.

Они сели в машину и, развернувшись, поехали в город, а Семён подошёл к Любе:

– Ну, привет, «жена».

– «Киши», – и пояснила в ответ на недоуменный взгляд Кошкина, – «муж» – объелся груш.

Они засмеялись, и вдруг Кошкин обнял Любу, и они слились в коротком, но обжигающем поцелуе. Так они приняли сердцами слияние своих судеб в одну судьбу.

Вечером, за ужином в кают-компании Воропаев, который случайно видел с бака их разговор у БМВ, поинтересовался этим случаем. Пришлось им рассказать о своих приключениях на берегу. Люба обрисовала героическое поведение Семёна, его храбрость и силу. Матросы бурно реагировали на её рассказ, когда же она рассказала, как они прикинулись мужем и женой, – всё, кличку «молодожёны» они себе обеспечили минимум до конца навигации, а Любу, матросы, до конца практики, звали исключительно «Кошкиной».

Потом было знакомство с родителями и родителей друг с другом, была договорённость сделать скромную свадьбу в конце октября, Люба поступила всё же в университет на заочное отделение. В августе, когда её матери с остальными детьми удалось устроиться в загородный детский лагерь, а отец Любы был в командировке, к ней приехал отпущенный Рахметовым Кошкин, и она стала женщиной. Семён, уже имевший кое-какой севастопольский опыт, был очень нежен и нетороплив.

Двое медовых суток они не выходили из дома и распалились так, что Кошкин хотел бросить баржу, а Люба, напротив, – переселиться к нему в каюту, но, в конце концов, они приняли мудрое решение испытать страдание разлукой. Семён вернулся осунувшийся на баржу, а Люба, расцветая, понесла плод их любви. В сентябре, с помощью отца Семёна, ей удалось устроиться в волжский портовый ресторан «Прибой», и будущая госпожа Кошкина поселилась в Волжском, в двухкомнатной квартире прабабки Семёна. Там она принялась обустраивать их будущее гнёздышко, да помогать по хозяйству ещё очень шустрой, несмотря на свои восемьдесят, одинокой старушке, бабке Пелагее.

Когда на её глазах Волжское море исчезло вместе с дорогой сердцу баржей, она кинулась к диспетчеру и не отходила от него, пока не дали свет, не заработала портовая радиостанция, не услышала знакомые голоса Паши и Рахметова.

Итак, баржа на мели, километров 25 от порта, это минут 25 по асфальту на север. Внизу у речного вокзала стоял старенький «Москвич» – отца Кошкина. Она сегодня специально взяла его, чтобы после встречи с Семёном, а может, даже, и с ним, добраться ночью домой. Обычно в половине двенадцатого, после закрытия ресторана, их развозил старый портовый ПАЗик.