Текст книги "Падение. Том 1"

– Алик, ты счастливый человек: у тебя есть такой дядя, живая легенда, свидетель века. Подумай, напиши о нем, он ведь достоин этого.

В это время услышали голос Мелкона:

– Эй, молодежь, что вы меня оставили одного? Думаете, что старый Мелкон не способен с вами потягаться в спорах? Зря.

С этими словами тоже спустился вниз, и молодые заметили, что он одет по-праздничному – не броско, но со вкусом.

– Ну что, едем в Дилижан на ужин? – весело спросил он. – Я угощаю, – и, не давая им возразить, добавил: – Вы – мои гости.

Не спеша они направились к центральной улице и сели в первую попавшуюся машину. Дело в том, что в поселке Мелкона все знали, относились с уважением и никто никогда ему не отказывал в просьбах.

Посиделки удались на славу, все было на высшем уровне. Вернулись домой за полночь, Алик был изрядно пьян, но Мелкон и Зордан были почти трезвые. Они уложили его спать, сами прошли в другую комнату. Мы сейчас не будем приводить содержание их беседы, но скажем только одно: в эту ночь Зордан получил от стареющего, но еще бодрого Мелкона план дальнейшей работы, можно сказать, до конца века. В эту ночь были посеяны семена злобы и ненависти, которые в будущем должны были дать (и, конечно же, дали) обильные всходы.

Утром, когда они только позавтракали, у ворот просигналило такси с ереванскими номерами. Тепло попрощались с Мелконом, тот проводил их до ворот. Сели в машину и взяли курс в сторону столицы. В голове у Алика все крутились последние слова дяди. «Мы, возможно, больше не увидимся, но ты должен делать то, чем гордилась бы твоя покойная мать и, конечно же, я».

Оба сели, как и раньше, на заднем сидении. Особого разговора не было, потому как Алик соображал с трудом; Зордан же, наоборот, был бодр и весел и пытался развеселить друга, будто получил дополнительный заряд энергии от чистого дилижанского воздуха. Он действительно получил заряд энергии, но не только от чистого воздуха. Самое главное, его вдохновляла встреча с Мелконом. Теперь знал, о чем и как будет писать, и осознавал, что произведения, которые напишет в будущем, будут иметь мировые последствия и не меньше. Только нужно обезвредить отдельных недоразвитых, которые мешают продвижению нации к благородной цели.

В город они приехали довольно быстро и сразу же поехали на конференцию.

– Успеем на вторую половину после обеда, все нормально, – сказал Зордан.

Действительно, ко второй половине конференции они успели. В глаза сразу бросилось, что все места в президиуме были заняты. Появилось много новых лиц из числа старшего поколения, творцов из всех трех республик, и в зале все места были заняты. Прибыли те приглашенные, которые по каким-то причинам не могли приехать в первый день. В зале уже сидели вперемешку, а не как в первый день – обособленно. Для выступления слово предоставили молодой поэтессе из Азербайджана, Текмине Ниязбейли. Когда она шла к трибуне, почему-то многие оборачивались и смотрели на молодого армянского поэта Карена Меликсетяна, которого в кругу друзей все называли за добрый и веселый нрав весельчаком, но после того как он перевел армянского поэта-песенника Саят-Нову на все три языки Закавказья, прозвали его Саят-Нова.

Саят-Нова писал на всех трех языках Закавказья, однако абсолютное большинство его произведений написаны на азербайджанском, и по этой причине многие литературоведы не без основания считают его азербайджанским поэтом.

К двухсотпятидесятилетию со дня рождения Саят– Новы Карен перевел его стихи с одного языка на два других. Он сам великолепно знал все три языка. Родом был из Иджевана, родился в семье простого сельского труженика – пастуха Вагана Меликсетяна. Его детство прошло на границе трех республик, и потому все три языка были для него родными. Что касается Текмине Ниязбейли, то, как говорили друзья, он «неровно дышал» к ней. Вот и сейчас, когда та шла к трибуне, все с улыбкой смотрели на него. Кто-то бросил:

– Саят-Нова, она тебе не по зубам! У нее мать – азербайджанка, отец – лезгин, а сама она с характером, как перец горький, и к тому же, говорят, уже обручена с каким-то композитором из горских евреев. Так что птичка улетела, можно сказать.

На это Саят-Нова ответил:

 
– Текмине, ай, Текмине,
Ханы о игид, сени тек мине.
 

Это просто срифмованная игра слов и означает примерно: «Текмине, ай, Текмине, где тот смельчак, что бы оседлал тебя?»

При этих словах часть зала погрузилась в дикий смех. Они настолько громко смеялись, что с президиума им сделали замечание. Кое-как успокоились и стали делать вид, будто слушают оратора.

Переводил он и современников, и при этом если старших, то называл их «дядями», если же ровесников, то они были для него «братьями». Обращаясь как бы ко всем, Саят-Нова сказал, что дело идет к концу, наверно, завтра к обеду все это закончится и будет грандиозная научно-практическая и творческо-показательная пьянка.

– Откуда знаешь? – спросил его давний друг, грузин Роман Николайшвили. Также на него вопросительно посмотрел абхаз Валерий Бегелури. Опять же он, обращаясь ко всем, сказал:

– Вы что, не видите? В президиуме и в зале все места заполнены. Такая заполняемость бывает только перед праздничным обедом, который переходит в ужин. Такое мне знакомо еще с детства, когда встречались (и встречаются сейчас) возле Красного моста партийцы трех республик из близких районов. Все кончается пьянкой.

Все снова дружно засмеялись.

Когда Алик и Зордан зашли в зал, не нашли места рядом и сели поодаль друг от друга. Алик глазами озирался по сторонам и искал ее, однако не увидел. Вопросительно посмотрел на Зордана, тот в ответ пожал плечами и кивнул головой, что означало: «Не знаю, но скоро все выясню». Далее они сидели молча и в шутках, нарушающих порядок, не участвовали.

Объявили перерыв на тридцать минут, и все начали выходить из зала. Алик вышел и встал недалеко от выхода, и все озирался по сторонам. Через некоторое время подошел к нему Зордан, отвел в сторонку и сказал, что ее больше не будет, уехала домой, у нее умер отец. Алик не знал, что сказать, только молча смотрел на друга, и тот, в свою очередь, только смог вымолвить:

– Такие вот дела, друг мой, – и с этими словами взял его под руку и сказал: – Пойдем.

Алик понял, куда его зовут, ничего не сказал, и они пошли в буфет.

Закончился перерыв, все постепенно стали заходить в зал. Прошло минут двадцать, а то и больше, пока наконец этот улей не успокоился. Постукивая карандашом по графину с прозрачной жидкостью (кто его знает, возможно, там была вода), ведущий обратил внимание зала к себе и предоставил слово гостю из Москвы. Представитель из Москвы поздравил всех, пожелал им успеха в творчестве и очень долго рассказывал о роли литературы в формировании и воспитании человека нового типа. Когда он говорил об этом, чувствовалось, что сам не верит тому, о чем ведет речь. Вся речь была построена на избитых газетных оборотах.

Наконец наступил долгожданный заключительный день конференции, и все заметили одно грубейшее нарушение в повестке. Как правило, везде важный гость, приглашенный из Москвы, должен был выступить последним, с заключительным (так сказать, напутственным) словом, однако его задвинули куда-то в середину, а с заключительными речами выступили представители старшего поколения закавказской интеллигенции.

Несколько отвлекаясь, заметим, что ничего удивительного в этом не было: мероприятие проходило в Армении, где второй секретарь ЦК, и не только он, но даже председатель республиканского КГБ были армянами, тогда как во всех других республиках и национальных автономиях они обязательно были русскими.

Последними выступили трое из знаменитых. По неписаной традиции выступающий заканчивал свою речь на подобных мероприятиях на языке одной из тогдашних братских республик. Первым выступил писатель Нодар Гурамашвили и закончил свою речь добрыми пожеланиями молодым писателям и всем братским народам на довольно сносном армянском языке. Затем выступил армянин Кагрманян, и он, начав свою речь на приличном русском, закончил ее на чистом азербайджанском, и сразу было видно, что эти языки он знает, а не вызубрил их перед выступлением. Наконец слово предоставили народному поэту Азербайджана Салману Рустами. Тут Саят-Нова засуетился, начал всех утихомиривать и призывать послушать его знаменитого «дядю», так как Саят-Нова перевел очень много его стихов на армянский и грузинский языки. Салман Рустами говорил очень долго на русском языке, очень чисто и грамотно, только с достаточно заметным азербайджанским акцентом, и все никак не мог перейти к заключительной части. Дело в том, что ему для заключительного слова достался грузинский язык, а с этим, скажем мягко, были проблемы. В сердцах ругал своего лучшего друга Гурамашвили: если он свою речь закончил бы на азербайджанском, тогда ему бы автоматически достался армянский язык, а тут надо только на грузинском. Пересилив себя, он что-то говорил – всего несколько предложений вроде бы на грузинском, все поняли, кроме грузин. Они начали смотреть друг на друга и недоуменно пожимали плечами. Тишину нарушил Бегелури, начал аплодировать, и все последовали его примеру. Кто-то попросил у Саят-Новы перевести сказанное дядей, и тот невозмутимо повернулся к вопрошающему (был кто-то из азербайджанцев) и «перевел»:

– Дядя сказал, что отсюда поедет в Тбилиси, к молодой тете Ромы Николайшвили, погостит у нее несколько дней, а затем поедет в Сухуми, к другой тете.

При этом хитро посмотрел на Бегелури. Тот хотел было возмутиться, но Роман Николайшвили смеясь успокоил его:

– Перестань, если не хочешь услышать чего-нибудь еще веселее.

Тот действительно успокоился и уже смеялся громче всех. Взрыв смеха охватил весь зал, не смеялись только те, кто не слышал, о чем шла речь, в том числе Зордан и Алик: каждый из них думал о своем, Алик – о Сирануш и поэтому ничего не слышал, а Зордан – от высокомерия и ненависти к азербайджанцам и к тем, кто общался, смелся и радовался с ними.

Наконец ведущий всем на радость объявил об успешном и плодотворном завершении мероприятия, поздравил всех и пригласил на вечер, начало которого было назначено на семнадцать часов в большом банкетном зале. Все ринулись к выходу, как далекие от воспитанности и более близкие к нахальству старшеклассники на урок физкультуры. У выхода образовалась толкотня. Все работали локтями кто как мог и не понимали, что еще больше задерживают самих себя, но видно было, что эта потасовка организована искусственно: просто искала себе выход энергия, накопленная за эти дни, никто не обижался, все толкались и смеялись. Старшее поколение сидело на местах, смотрело за молодыми и, улыбаясь друг другу, что-то обсуждало или, скорее, вспоминало себя в их возрасте.

Когда все оказались на улице, Геродот предложил узкому кругу (тем, которые в первый день ходили в ресторан), пойти так же, как и в первый день, в ресторан, а не со всеми в банкетный зал. Вся компания поддержала идею, и к ним присоединились Роман Николайшвили, Валерий Бегелури и еще несколько человек из азербайджанцев, в том числе и две очаровательные дамы – Текмине Ниязбейли и Умай Санылы. То, что не было с ними Сирануш, расстраивало всех, особенно Алика.

Вечером в условленное время все уже собрались у ресторана «Арарат». Геродот держал в руках какую-то небольшую упаковку. Все дружно прошли в малый зал ресторана. Как и в первый день, столы были сдвинуты и богато накрыты. Видно было, что организацией занимался Геродот, потому что первым зашел в зал и сразу же к нему подошел работник ресторана (видимо, старший над официантами) и что-то ему тихо сказал, в ответ Геродот улыбнулся и кивнул головой. Все расселись за столы. Хотя зал и назывался малым, но был довольно просторный, и даже оставались свободные места. Вечер (потому вечер, что все были с ясной головой и незатуманенными мозгами) открыл Геродот. Попросил всех только об одном – не скатываться в яму политики, посидеть, повеселиться, поговорить, рассказать что-то познавательное другим. Он по характеру был немногословным, и вскоре стали слышны позвякивания ножей вилок и бокалов. Не будем во всей красе и подробностях описывать, как протекала эта, как бы мягче выразиться, интеллигентная пьянка. Вечер шел своим ходом, кто-то говорил, кто-то перебивал кого-то – одним словом, все как обычно.

Произносили разные тосты; наконец дали слово неугомонному Бегелури. Он степенно поднялся, говорил медленно, с выделением каждого слова. Произнес тост за матерей и всех женщин и в конце неожиданно для всех попросил Умай рассказать о себе, почему ее так называли, и что означает ее имя. Роман ответил ему, что Умай – главная героиня поэмы Самеда Вургуна. Бегелури строго посмотрел на него и сказал:

– Ты что, думаешь, я не знаю, да? Я спрашиваю, что означает это слово и почему ее так назвали.

Тут встал писатель Сабироглу и коротко рассказал следующее (Умай, как только пошел о ней разговор, сидела опустив голову):

– Наша Умай-ханум – дочь известного поэта Гаджибека Санылы, который был репрессирован в 1938 году. Обвинили его в пантюркизме. Умай родилась через три месяца после его ареста. Перед арестом он попросил жену, если родится девочка, называть Умай, а если мальчик – Атилла. Родилась наша принцесса Умай. Древние тюрки исповедовали тенгирианство. «Умай» есть «Божья матерь». От этой веры берут начало религии иудаизм, христианство и ислам, и даже учение буддизма.

Геродот внимательно слушал и смотрел на Сабироглу, во взгляде чувствовалось, что тема ему знакома.

– Слушай, а почему ты так разделяешь – вера, религия, учение? – спросил он.

Сабироглу посмотрел на Геродота, улыбнулся и сказал:

– Не думаю, что ты не знаешь или не понимаешь, что я этим хочу сказать. Ну что же, с твоего позволения я пойду в обратном порядке. Учение – это система взглядов одного конкретного человека. Оно формируется в результате переосмысления в собственном сознании событий и явлений, происходивших и происходящих в окружающем мире. Человек, выработав свои взгляды, делает их достоянием общества, но при этом никому их не навязывает. Однако несмотря на то, что учение никому не навязывается, оно может превратиться в страшное оружие, если завладеет умами фанатичных людей. Завладев умами людей, учение может перерасти в религию. В отличие от учения, религия базируется на вере, но при этом остается земной. Отличительная особенность религии в том, что она насильственным путем навязывается людям и, более того, оправдывает физическое уничтожение своих противников. Что касается веры, то она есть нечто небесное, к нему человек приходит сам. Такой верой была вера в Бога небесного Тенгири. Эта была вера древних алтайских тюрков.

«Да, парня понесло, так можно и до Баку не доехать, снимут по дороге», – подумал Геродот и уже пожалел, что задал этот вопрос, поскольку прекрасно знал об имеющихся контактах Зордана с «конторой глубинного бурения», как тогда в шутку называли самую мощную и беспощадную государственную структуру в кругах интеллигенции. Посмотрел на Карена, и тот сразу понял, что нужно сменить тему, и лучше будет, если удастся как можно быстрее втянуть в разговор всю компанию. Карен налил себе коньяку и произнес тост, все повернулись к нему, в том числе и Сабироглу. Карен предложил помянуть героев войны, которые не вернулись. Геродот был доволен, тему хорошую подкинул; теперь, чтобы повернуть разговор в нужное русло, добавил:

– Может, справедливо будет, если мы вспомним героев гражданской войны тоже.

Он прекрасно понимал, что Зордан не удержится, начнет нести всякую чепуху, и таким образом забудется Сабироглу.

Зордан действительно был связан с «конторой». После окончания школы не получилось сразу поступить в институт, и его призвали на срочную службу, там-то на него и обратили внимание. Согласился без особого раздумья, интуитивно почувствовал, что из этого можно извлечь выгоду. Впоследствии действительно связь с конторой использовал в своих целях. Везде, где это можно было, затевал провокационные разговоры и выбирал людей в зависимости от того, как они реагировали. Тех, которые не разделяли его взгляды, сдавал «конторе», а тех, которые были с ним одного взгляда, оберегал и со временем завязывал с ними дружбу. Ему даже предлагали переходить на работу туда, однако не согласился, потому как его устраивало существующее положение.

После окончания службы поступил в медицинский институт и успешно закончил его, и не порывал связи с «друзьями» ни в студенческие годы, ни после. Со временем ему даже удалось найти единомышленников и среди «конторщиков», и в дальнейшем они ему очень помогли как советом, так и практическими делами в организации провокаций.

Когда разговор пошел о гражданской войне, Зордан словно ожил. До этого будто все разговоры проходили вне области его мысленного пребывания, никого не слушал и ничего не слышал. Он тоже, как и Алик, думал о Сирануш.

Дело в том, что сам испытывал к ней очень нежные чувства, и были у них очень близкие отношения, но, чтобы склонить Алика в свой лагерь, устроил ему вечер, точнее, незабываемую ночь с ней. Справедливости ради отметим, что в этом плане (впрочем, и в других тоже) Сирануш не отличалась высокими моральными принципами, сама была не против встреч с Аликом, обладающим прекрасными внешними данными.

Зордан, услышав о гражданской войне, поднялся, хотел произнести тост, но Геродот перебил его, в довольно грубой форме сказав:

– Слушай, только не нужно рассказывать снова про своего одноухого генерала! Мы сыты байками о его героизме.

Геродот это делал умышленно, зная, что тот все равно будет говорить о нем, и возникнет спор между всеми, таким образом забудут о Сабироглу. К тому же, пока официально можно об одноухом говорить более-менее правдиво. Зордан не стал говорить тост, а сразу перешел в атаку:

– Такие, как ты, всегда предавали свой народ, я не удивляюсь твоим словам.

– А такие, как ты, были подстрекателями и свой народ всегда обрекали на нищету, обреченность и презрение соседей. Какая к черту гражданская война была у нас? Все свелось к войне между армянами и азербайджанцами, а на первых порах вообще к истреблению безоружных мирных азербайджанцев. Ты знаешь, какие злодеяния творили героические (в кавычках) бойцы твоего генерала? А по большому счету он был предателем и к тому же трусом. Знаешь хоть, за что отрезали ему ухо? За предательство своей страны и измену присяге. Он дослужился до генерала в Турецкой армии, а потом продался – сначала англичанам, а потом русским. Весь его героизм заключается в истреблении мирных людей. Он есть самый настоящий трус!

Тут засмеялся Карен и сказал:

– Нет, Геродот, он ухо отрезал сам себе, чтобы удобно было пролезть между ногами Султан-бека в Зангезуре в 1918 году. Когда Султан-бек взял его в плен вместе с бойцами, которых было человек примерно тридцать, то поставил перед ним условие: или Андроник сам застрелится, тогда тот отпускает всех его бойцов, или же проползает между его ногами, и тогда отпускает его одного, а остальных расстреливают. Тогда этот доблестный (в кавычках) генерал выбрал второе и спас свою драгоценную шкуру, участь пленных была решена. Понимаешь, предательство было его сутью, неважно, кого предавать. Сначала предал страну, в которой жил, делал карьеру. Не секрет, что он звание паши, то есть генерала, получил во всеми нами ненавидимой, презренной Турции. Надо хотя бы немного быть объективным перед самим собой. Если бы не такие, как Андроник, то, в пятнадцатом году ничего такого не произошло бы, поверь мне. Трагедия нашего народа прежде всего в нас самих. Что должно было делать турецкое правительство в той ситуации, когда собственные граждане стреляли в спину своих солдат? Наверно, то же самое, что делал наш отец всех народов, – переселял в глубинные районы страны.

– Отец народов мстил, он выселял народы после освобождения этих мест от немцев, надо оговорить этот момент. Нельзя забывать о справедливости или несправедливости данного мероприятия. Он делал это выборочно, против конкретных народов; почему-то из Пскова, Смоленщины или Брянска никого не выселяли, хотя они составляли основную силу местных полицаев. Ладно, говори, что еще хотел сказать?

– Уже почти все сказал, я просто не хотел вдаваться в подробности, привел пример для сравнения. Из-за таких, как Андроник и ему подобные, наш народ и пострадал в пятнадцатом, потом же они оттуда бежали в Россию и устроили здесь резню, как ты говорил, азербайджанцам.

Все чувствовали накаленность обстановки, в любую минуту могла возникнуть потасовка, о чем говорил вид Зордана. Он готов был броситься на Карена или Геродота, однако сдерживал себя – видимо, опасался высокого роста и спортивного телосложения Геродота.

Геродот слушал Карена и не обращал никакого внимания на Зордана. Когда тот закончил, спросил:

– Это правда, что он пролез между ногами? Я не слышал этого, – и не дожидаясь ответа, продолжил: – И этого подонка выдают чуть ли не за национального героя? Господи, куда мы идем, что за нравы такие?

Все чувствовали себя неловко. Зордан встал и вышел из-за стола, но путь ему преградил Алик и попросил остаться. Видимо, Зордан что-то понял и сказал ему, что идет заказывать музыку: хватит спорить и ругаться, пора танцевать. Действительно, он подошел к музыкантам и заказал азербайджанскую танцевальную мелодию «Эйвагюлю». Почти все пошли танцевать, в том числе и дамы. Далее вечер продолжался в нормальном общепринятом порядке, хотя некоторое напряжение висело в воздухе.

СУЛТАН БЕЙ. Он пленил Андроника с тридцатью его бойцами. Пролезая между его сапогами, Андроник спас свою жизнь, но головорезы были расстреляны

Вечер подходил к концу. Геродот встал, вышел из-за стола и подошел к Алику, протянул ему небольшую упаковку и сказал:

– Орхан, это мой тебе дружеский подарок, и вот это письмо к нему. Подарок можешь развернуть прямо сейчас, а вот письмо прошу не вскрывать. Сделаешь это тогда, если когда-нибудь почувствуешь, что ошибся, в чем – не важно. Дай Бог, чтобы тебе не приходилось распечатать это письмо.

Алик поблагодарил его, письмо положил в нагрудный карман пиджака и принялся раскрывать упаковку. Когда упаковка наконец была развернута, все увидели футляр, но не все поняли, что же это такое. Только Роман и Валерий почти одновременно со вздохом произнесли: «Морской бинокль!» Действительно, это был морской бинокль, и то, что они сразу поняли это, было связано с тем, что в свое время отслужили на флоте четыре года. Геродот рассказал, что этот бинокль подарил ему родственник, который послужил в свое время на флоте, и тому этот бинокль вручили как ценный подарок от командования за хорошую службу.

Роман и Валерий не выдержали, смеясь и перебивая друг друга сказали:

– Лучше бы твой родственник рассказал, сколько бутылок коньяка он дал вахтенному офицеру за него или просто спер.

Тут засмеялись все, но тем не менее смотрели с завистью на Алика. Из-за стола встал Зордан и сказал, что покидает компанию. Он подходил к каждому, за исключением Геродота, и пожимал руку. Последним подошел к Карену, крепко пожал ему руку и наклонившись тихо шепнул:

– Давай, Карен-джан, вдруг не увидимся.

Карен без обиды ответил:

– Брось, Зорик, все в порядке, не говори ерунду.

Карен ответил так благодушно потому, что не уловил подвоха в его словах.

Вскоре разошлась вся компания, тепло попрощались друг с другом, и многие поехали на вокзал к ночному поезду. Месяца не прошло, как стало известно о трагической гибели в автокатастрофе их любимого друга Карена Меликсетяна, то есть их Саят-Новы. После трагической гибели Карена в писательских кругах Закавказья пошло брожение в умах. В узких кругах часто стали об этом говорить, но всегда почти шепотом, и отмечали, что это была не случайная автокатастрофа. Некоторые (главным образом, Геродот) утверждали, что за этим стоят Зордан и его друзья из «конторы», и, возможно, были правы, не зря же говорят, что не бывает дыма без огня.