Текст книги "Вещные истины"

Тайны я уважаю, поэтому не настаиваю и жду, пока он докурит, в терпеливом молчании. Где-то неподалеку снова и снова точит камень, срываясь с высоты, настойчивая маленькая капля.

В соседней комнате громко тикают ходики. Пахнет сырой штукатуркой – в самом углу, над шкафом, как всегда во время сильного дождя, расплывается мокрое пятно. Оконные рамы, будто суставы старика, поскрипывают под порывами ветра, и я волей-неволей вспоминаю любимую присказку бабушки о том, что фундамент ее дома, должно быть, помнит и звон колокола старой кирхи, и цокот копыт рыцарских лошадей по мостовым Гердауэна.

– Это какая-то магия?

– Вовсе нет.

– Значит, секретный шифр?

– С чего ты взяла?

Хотя бы с того, что знаки рейсте мы изучаем только по ночам, будто творим загадочное колдовство, хотя ничего волшебного при этом не происходит.

– Тогда почему мне нужно их знать?..

– Потому что это развивает руку. – Сухие бабушкины пальцы легонько касаются моего затылка. – И потому, что это полезно для тебя.

Склонившись над столом, я послушно вожу пером по бумаге. Я и вправду с трудом запоминаю стихи. Каждое новое английское слово повергает меня в ужас, исторические имена и даты заставляют чувствовать себя тупицей. Но странные, нелогичные, почти неотличимые друг от друга рейсте даются на удивление легко. Словно в моей голове для них уже есть специальные ящички, и каждый новый знак ложится на свое место. К сожалению, на чистописание это не распространяется.

– Откуда они вообще взялись? Ты их придумала?..

В ожидании ответа я смотрю на бабушку Эльзу. Из-за резких теней ее длинное лицо будто высечено из камня. Выщипанные в ниточку брови и покрасневшие веки делают ее похожей на Mater Dolorosa Рогира ван дер Вейдена. Уголки глаз опущены, и от этого кажется, что бабушка постоянно грустит.

– Знаки рейсте невозможно придумать, – говорит она. – Их можно только…

В этот миг над нашими головами что-то страшно грохочет.

– Gottverdammt[5]5
  Проклятье! (нем.)


[Закрыть]!

Подхватив полы юбки, бабушка выскакивает из комнаты. Я слышу, как она с топотом и ругательствами поднимается по узенькой лестнице под самую крышу.

Я тоже срываюсь с места и одним стремительным прыжком взлетаю на кровать. «Тумм», – доносится сверху. Это ветер сорвал хилую щеколду чердачного окна, и взбесившаяся деревянная створка болтается, словно крыло покалеченной птицы. «Тумм, тумм, тумм». Я закрываю глаза и представляю конных всадников в сияющих доспехах. Звонко и страшно стучат их мечи о щиты с черными крестами. Отряд тевтонцев проносится по улицам Гердауэна, минуя наш дом. Я провожаю их взглядом.

Наследник лендлорда молча шагает чуть впереди и неотрывно глядит в телефон. Похоже, моя немногословная компания ему наскучила. Я наклоняюсь, чтобы завязать шнурок, а когда выпрямляю спину, то понимаю, что осталась одна.

Каменные ступени и массивная кирпичная кладка стен едва заметно окрашиваются в чертов «бритиш рэйсинг грин». Зеленоватая дымка сгущается. Запах похож на вонь раскаленного тефлона с забытой на газу сковороды.

Если это пожар, то очень странный. В голову приходит мысль о секретном нацистском оружии массового поражения, которое мы случайно привели в действие, и я задерживаю дыхание, но слишком поздно. Виски взрываются болью, каменные ступени винтовой лестницы покачиваются перед глазами. Я лихорадочно соображаю, тяжелее воздуха этот газ или легче и откуда он вообще берется, впрочем, это уже неважно – кое-как вскарабкавшись на несколько ступеней вверх, я смаргиваю набежавшие слезы и вижу в стене проем. Внутри темно, но вдалеке бледным косым прямоугольником брезжит свобода.

Эта дрянь наверняка ядовитая. И здесь ее, кажется, еще больше, чем на лестнице. Меня начинает бить озноб, словно при высокой температуре, и руки леденеют так, что пальцы почти не сгибаются. Я натягиваю на лицо воротник футболки, обнимаю себя за плечи и бегу к выходу – наверное, телефон экстренной помощи сработал бы и здесь, вот только если я потеряю сознание раньше, чем смогу объяснить, в чем, собственно, дело («В заброшенном форте произошел выброс зеленого газа времен Второй мировой войны. Нет, постойте, это не шу…»), мы оба – Эмиль и я – останемся здесь до тех пор, пока наши близкие не сообразят, что мы не сбежали ни вместе, ни по отдельности, а действительно попали в беду. Скорее всего, будет слишком поздно.

С этим «поздно», прыгающим внутри черепной коробки в такт каждому шагу, я и налетаю на невысокого парня в черной толстовке, которого здесь раньше не было. Несмотря на одежду, у него удивительно романтическая внешность, подходящая месту, но не времени. С этими вьющимися волосами и нежным овалом лица ему бы в костюме Чайльд Гарольда со сцены лирику читать, а не по заброшкам шастать.

– Ничего себе, комнатой ошибся, – озадаченно произносит он при виде меня и отступает к стене.

Нет, в стену.

Стена поглощает его, словно немецкие фортификаторы выстроили свою крепость из желе, искусно замаскированного под кирпич.

В том месте, куда он только что сгинул, остается быстро меркнущий зеленоватый прямоугольник. И знак. Один из бабушкиных знаков.

Третий рейсте.

– Никогда так больше не делай! Я испугался, что ты…

Я едва успеваю выдавить бледную улыбку.

Эмиль смотрит на знак. Знак смотрит на Эмиля. Я тоже смотрю на Эмиля и только сейчас понимаю, на что все это похоже.

– Это не я. Клянусь. Когда я пришла, он уже был здесь.

Симптомы отравления как рукой снимает. Да и от самого газа, как назло, ни следа. Зато третий рейсте во всей красе сверкает на стене частной собственности, и больше всего на свете мне хочется эффектно уйти в эту самую стену, а если не получится, то просто об нее убиться.

– Ерунда, – чеканит Эмиль, – всего лишь детская забава.

И, отвернувшись, идет к выходу.

Переубеждать его прямо сейчас бессмысленно. Прежде чем покинуть форт, я украдкой касаюсь стены и чувствую, как знак едва ощутимо пульсирует. Тук, тук – теплое биение в ладонь.

Тук – и сердце нарисованного на обоях рейсте замирает. Тогда я понимаю, что бабушка Эльза не все мне рассказала. И что она не вернется.

Вещи не предают

А вдруг несколько лет назад она тоже «ошиблась комнатой» и не смогла отыскать дорогу назад?..

Третий рейсте затерялся среди узоров на стене бабушкиной спальни и, постепенно бледнея, стал до того неразличим, что я сама с трудом нахожу то место, где он когда-то был. Если б знать, что тот вечер окажется так важен, я запомнила бы все до мельчайших подробностей – нет, спустилась бы вниз на мгновение раньше и застигла бы ее рисующей на обоях или готовой вот-вот шагнуть в несуществующую дверь (теперь, когда я своими глазами увидела, как это происходит в старом форте, сомнений в том, что бабушка поступила так же, почти не осталось). Я вбежала бы в комнату, может, закричала бы или заплакала, вцепилась бы в рукав ее платья и тогда… Тогда…

Могла ли я что-то изменить? Раньше я об этом не задумывалась. Слово «каникулы» всегда было синонимом двух наших каморок на первом этаже и двух на втором. Оставшаяся часть дома принадлежала соседям. Кажется, они даже не попытались продать квадратные метры, а просто навесили на дверь амбарный замок и спешно съехали.

Сейчас, оборачиваясь назад, я отчетливо вижу себя темноволосой девушкой-студенткой с книжкой в руках. Она сидит на продавленной кровати и сутулит плечи в неудобной позе. От окна ее отделяет деревянная ширма. Страницы освещает торшер – уродливая лампа с пыльным коричневым абажуром. Вместе с бахромой колышется паутина; чтобы погасить свет, нужно потянуть за массивную деревянную рукоятку, которой заканчивается шнур. Девушка читает. Возле окна громоздится темный шифоньер с резными створками. От постоянной сырости их перекосило настолько, что они перестали смыкаться, и вещи как попало навалены сверху. Остальные свисают с полок и спинки стула. Над кроватью чернеет прямоугольник картины. Девушка выключает торшер, убирает книгу и возится, устраиваясь. Она нарочно отворачивается от стены, но что-то не дает ей лежать спокойно. Она теребит волосы. Трется затылком о подушку. Почесывает шею. Ничего не помогает, и тогда она с тяжелым вздохом смотрит вверх.

А там «Герника»[6]6
  Картина Пабло Пикассо, написанная в 1937-м году. Темой стала бомбардировка испанского города Герники добровольческим подразделением люфтваффе легионом «Кондор», в результате которой город был полностью уничтожен.


[Закрыть].

И женщина с мертвым ребенком на руках. И лошадь с языком-пикой, торчащим из разинутого рта – нос и передние зубы в почти полной темноте кажутся похожими на человеческий череп. Чуть выше распахнула лучи-ресницы лампа то ли из пыточной, то ли из операционной. Бык с неживыми глазами, раскрытые ладони мертвеца… Люди и животные бьются в замкнутом пространстве коробки, из которой нет выхода. Они застряли в бесконечном умирании. Они только и делают, что умирают…

Сюжет не для детской комнаты, но это и не она. Здесь вообще нет ничего детского. Возможно, поэтому девушка никогда не любила сюда приезжать и, закончив школу, почти перестала. А в тот день будто что-то дернуло. Несмотря на грядущую сессию, нелюбовь к родному поселку, и этому дому, и вечной сонной тишине, которая заставляла ее чувствовать себя погребенной заживо, она собрала учебники и села в раздолбанный рейсовый автобус, чтобы нагрянуть без предупреждения – вот, мол, и я, ты же рада? И бабушка действительно вроде бы рада; «вроде бы» – потому что той же ночью она покинет свой печальный старинный дом, чтобы больше в нем не появиться.

– Твой новый друг?

От неожиданности я роняю карандаш. Он выскальзывает у меня из пальцев и проваливается в щель между половицами. Виновница потери присаживается на подлокотник кресла и заглядывает через плечо.

Я тоже смотрю на собственный рисунок так, словно вижу его впервые. Это почти верно – несколько мгновений случайной встречи в форте вряд ли можно считать полноценным знакомством, однако моя память вообще странная штука. Я, наверное, прошла бы мимо, встретив этого же человека на улице, но, когда мне понадобилось изобразить его на бумаге, воспоминания послушно потянулись вслед за рукой. Мне никогда не удавалось передать портретное сходство – только собственное ощущение. Эти темные волосы чуть ниже линии скул, трагичный изгиб бровей и демоны в глазах заставляют меня фантазировать на тему ибсеновского Освальда («Мама, дай мне солнце…»). Возможно, Печорина («Я иногда себя презираю, не оттого ли я презираю других?»). Нет, Дубровского!..

Хотя, скорее всего, трагичный изгиб и демоны мне со страху померещились.

– Познакомишь?

Я перевожу взгляд на мансардное окно. Неба почти не видно из-за ветвей огромной липы. В ветреную погоду они скребут по крыше, и от этого кажется, будто какой-то невидимый великан там, снаружи, просит дозволения войти и укрыться от грозы.

– Не вопрос, – говорю я. – Если сама его найду.

– Если найдешь?..

Подруга устраивается рядом, поджав под себя ноги. По выражению ее лица я понимаю, что она здесь не для того, чтобы поинтересоваться, как у меня дела.

– Есь, а что у тебя с Эмилем?

Вопрос вызывает желание на всякий случай все отрицать. Видимо, слишком отчетливое.

– Не в этом смысле, – усмехается она. – Просто он чуть ли не вандалом тебя называет. Ругается страшно. Ты ему там какой-то тег на древней стене…

– Передавай мои глубочайшие извинения.

– То есть все-таки ты.

– Нет, хотя если ему нравится так думать, то я не против.

Настя терпеливо сидит напротив и ждет продолжения беседы, но мне резко становится не до нее.

Слово «тег» порождает некую идею, и я тянусь за ноутбуком. Чтобы достать его из ящика стола, приходится встать на колени – в этом месте потолок моей каморки под крышей практически встречается с полом.

Тег. Короткая подпись художника граффити – райтера. Смысл теггинга в том, чтобы многократно повторять собственное имя на всех возможных поверхностях. Чем труднодоступней место, тем ты круче. Чем больше тегов, тем ты круче. Как по мне, к стрит-арту эти каракули имеют еще меньшее отношение, чем наскальная живопись эпохи палеолита, однако если мой Освальд взял за правило заявлять о себе таким образом, вряд ли он ограничился бы одним лишь фортом.

Я гуглю городской стрит-арт, бегло просматриваю несколько статей – их содержание только утверждает в мысли, что найти подобного человека как минимум не невозможно, – и переключаюсь на фотографии разрисованных объектов. Некоторые из них поражают воображение, другие – обыкновенная мазня. Пролистав несколько страниц, я задерживаюсь на снимке угла жилого здания, вид со двора. Бледно-розовая стена украшена силуэтным изображением лукавого Гофмана. Лоб писателя – тут мне приходится максимально увеличить фото, от близости цели даже пульс учащается – безошибочно отмечен третьим рейсте. Еще один я нахожу в неопознанной арке между маркерными буквами «Jedem das Seine»[7]7
  «Каждому свое» (нем.). Классический принцип справедливости, который приобрел негативную окраску после того, как соответствующая надпись была сделана немецкими нацистами над входом в лагерь смерти Бухенвальд.


[Закрыть] и крупно намалеванной дверью с надписью «Гори в аду». Третий – на бетонной опоре старого цеха…

– Насть, ты, случайно, не знаешь, где собираются нелегальные художники?

Подруга отрывается от телефона и задумчиво морщит нос.

– На бойне Розенау, кажется. Или в «Дарите». Но лучше спросить у Эмиля, это же его епархия.

– Позвони ему.

– Передать, что ты интересуешься?

– Само собой. Пусть трепещет от страха, что я приведу единомышленников. И да, извинения по-прежнему в силе.

* * *

Земля под бывшим целлюлозно-бумажным заводом навсегда отравлена трупным ядом брошенного производства. Будто Зона Тарковского, она – не территория, а проверка на прочность. Подошвы моих кед хрустко вминают осколки стекла в кирпичное крошево, заменяющее здесь почву. Посмертным саваном колышется защитная сетка. Судя по невыносимой вони, скрытое под нею здание медленно и мучительно разлагается.

Меня никто не останавливает. Я шагаю в пустой дверной проем, и по темным цехам будто проносится удивленный шепоток призрачных местных обитателей. Отовсюду слышны их шорохи и вздохи. Я лопатками чувствую любопытствующие взгляды, но боюсь обернуться, чтобы случайно не встретиться глазами с самим хозяином, лесоторговцем Теплихом, гневно вопрошающим: «Was machen Sie hier?»[8]8
  «Что вы здесь делаете?» (нем.)


[Закрыть]

В одном из залов позирует девушка в платье невесты. Откинув за спину фату, она поправляет фиолетовую челку, выгибает спину и не моргая глядит в потолок. Ни модель, ни фотограф не обращают на меня внимания. Девушка бесшумно меняет позу. Я не задерживаясь прохожу вдоль стены – топот моих ног сводит на нет все предположения о том, что я превратилась в невидимку, – и попадаю на лестницу. Каждая каменная ступень отмечена круглым клеймом с забитой пылью надписью на немецком.

Сверху доносятся голоса. К тошнотворному запаху местных отходов добавляется застарелая табачная вонь и синтетически-карамельный ароматизатор краски для граффити.

Я сжимаю во влажной ладони телефон и смело иду на звук. Компания подростков расположилась несколькими пролетами выше. Один вяло орудует баллончиком, двое других сидят на ступенях. Скорее всего, мой визит сюда напрасен, но обратной дороги нет – в отличие от погруженных в себя обитателей предыдущей локации, эти пристально наблюдают за каждым моим шагом.

– Привет.

Двое сразу отворачиваются. В моем распоряжении остается светловолосая девушка с острыми ключицами. Под ее выжидающим взглядом я достаю смартфон и выбираю один из сохраненных снимков – тот самый, с Гофманом.

– Я ищу одного человека. Вот его работа.

Девушка молча смотрит на экран, кривит губы и взглядом переадресует вопрос сидящему рядом приятелю. Тот снисходит до секундного внимания.

– Так это Девиант. Он сейчас, кажется, в Риге.

Каким-то седьмым чувством я понимаю, что речь не о том, и ищу подходящее изображение, но его нет, и тогда в ход идет мой собственный блокнот, в котором я максимально крупно, чтобы развеять все сомнения, выписываю третий рейсте.

– Нет, меня интересует это.

Тут уже все трое глядят на меня, как на идиотку, с характерным закатыванием глаз и звуками, недвусмысленно намекающими на мои умственные способности.

– Ну и на что тебе сдался этот чикокер? – выплевывает девушка.

– Он неплохо рисует.

Слова будто выстраивают вокруг меня незримую стену. Некоторое время я жду в надежде на ответ, потом понимаю, что их молчание – это он и есть, и ухожу ни с чем.

Свое ничто я уношу с гордо поднятой головой, однако не успеваю отойти далеко. За поворотом меня настигают, хватают за руку и разворачивают в обратную сторону.

– Так что тебе нужно от Террановы? – шепчет она настолько тихо, что я скорее читаю по губам, чем разбираю слова.

У нее ледяные ладони и пытливый взгляд, в котором ясно светится мой шанс произвести первое впечатление дважды.

– Близкий мне человек попал в беду. Он может помочь.

Лампочка сканера гаснет. Теперь это просто девчонка, которая тащит из пачки сигарету и кивком приглашает меня полюбоваться видом на тлеющую за окном свалку бумажных отходов.

– Он не из наших. – Я внимательно слушаю и созерцаю мусорный ландшафт. За сизой пеленой ядовитого дыма позитивно выделяется ярко-красными крышами новенький коттеджный поселок. – Тегает по всей области. Фасады домов, подъезды, заброшки… Но тебе это не поможет, потому что его никто никогда не видел.

– М-м?..

– Я о райтерах. Мы не в курсе, кто он такой.

– Но при этом ты знаешь его имя. – У меня получается нечто среднее между вопросом и утверждением.

– Терранова – фамилия. Да, очень странная история… Пообещай, что никому не расскажешь!

Я с готовностью киваю, хотя понятно, что даже если я кому и проболтаюсь, она об этом в жизни не узнает.

– Короче. – Замогильная интонация, по-видимому, должна означать повышенный уровень секретности. – Была тут одна ненормальная. Утверждала, что встречается с этим парнем, Германом. Она рассказывала, что по жизни он не бомбер. Тегать для него – какой-то фетиш, вроде зависимости. Он «черный копатель». Ищет немецкие тайники и оружие, а потом продает криминалу. Мы, конечно, решили, что Вио просто гонит. Выдумала себе воображаемого друга, а тегает сама, чтобы все поверили…

– С ней можно поговорить?

Моя собеседница быстро оглядывается по сторонам и придвигается вплотную.

– В том-то и дело, что нет. Месяц назад ее убили.

Мои брови непроизвольно ползут вверх. Некоторое время она вовсю наслаждается произведенным эффектом, а затем продолжает:

– Поищи в интернете. Убийство назвали ритуальным, у Вио на ладонях нашли какие-то вырезанные руны или типа того. Может, она была в секте, я не знаю. Мы не особо общались, но незадолго до смерти она пообещала провести нас в закрытый клуб, где якобы играет брат Террановы.

– Что за клуб?

– «Pr. Eylau». Бывший жилой дом на Штурвальной. Двухэтажная развалюха, переделанная под хостел. Во время ремонта в подвале нашли заваленный вход в огромное бомбоубежище. Теперь наверху пивная и номера, а внизу, в подвале, клуб для фриков вроде тебя. Но вывесок нет, не зная – не догадаешься.

Я невольно представляю свои черные джинсы, рубашку, надетую поверх футболки с иероглифом, шипастый браслет на запястье и пытаюсь понять, за что мне сейчас прилетело.

– Пирсингованные ребята с подведенными лайнером глазами, – поясняет она. – Готы? Эмо? Или как вас там?.. Ну, в общем, поначалу это казалось клевой идеей, но наверное хорошо, что мы туда не попали. Вдруг секта.

Стереотипность мышления. Передается вербально-визуальным путем, носит характер эпидемии.

– Больше ничего не знаю. Не благодари.

Девчонка ушла, а осадок остался. Ритуальное убийство. Бомбоубежище. «Черный копатель» Терранова… Все это вроде бы не связано ни с бабушкой Эльзой, ни с рейсте, ни с моим аристократично бледным Освальдом. Тем не менее клуб – это единственная зацепка, и я собираюсь ей воспользоваться.

* * *

Молодой официант со взъерошенными гелем волосами (никакого лайнера) несколько раз переводит взгляд с моей паспортной фотографии на меня и обратно. Сходство и правда не очевидно. В попытке внедриться в среду я постаралась на славу, и теперь почтенная семейная пара за соседним столиком старательно делает вид, что компания Мартиши Аддамс нисколько их не смущает, студенты с противоположного конца зала не стесняются смотреть и комментировать, а мальчик, похожий на вокалиста начинающего бойз-бэнда, ставит передо мной запотевший бокал портера с таким видом, словно подает лекарство безнадежному больному. Без него моя коллекция собранных за сегодня взглядов была бы неполной.

Губы оставляют на стекле бокала жирный черный отпечаток. Сделав глоток, я хмуро рассматриваю массивную люстру-колесо, подвешенную на цепях к потолку, пестрые гобелены с единорогами, глиняные кувшины, пучки сухих трав и сияющую золотистой подсветкой барную стойку. Сбоку от нее понурили шлем рыцарские доспехи в полном сборе. Стеклянная дверь впускает очередных посетителей, но и среди них не наблюдается никого столь же колоритного, как я.

Это самый заурядный пивной бар из всех, что я видела.

Если здесь действительно есть подземные помещения, то туда, скорее всего, ведет отдельный вход. Возможно, из того квадратного пристроя, который хорошо заметен с улицы, но словно отсутствует, если смотреть изнутри.

Мне не остается ничего, кроме как попросить счет.

Когда передо мной ложится папка с чеком, где-то под полом зарождается и крепнет барабанный ритм. Пассажи не поражают сложностью, удары монотонны, словно сердцебиение, но именно это внезапно придает мне уверенности.

– Разве концерт сегодня? – спрашиваю я, делая вид, что страшно увлечена визитной карточкой заведения.

Официант медлит с ответом.

– Репетиция.

– Терранова там?

Я исхожу из логичного предположения, что братьев объединяет общая фамилия, и попадаю в цель.

– Точно не могу сказать.

Я отрываюсь от созерцания визитки и посылаю своему собеседнику долгий взгляд из-под накладных ресниц. Похоже, это только усугубляет его желание как можно скорее забрать деньги и сбежать. Но я расставаться со своими кровными пока не собираюсь.

– А можно ли как-то выяснить?..

Он по-прежнему смотрит куда угодно, только не на меня, однако это не бессмысленное блуждание глаз, а вполне себе красноречивое.

Я извлекаю из бумажника две купюры и вкладываю их в папку. Его пальцы, сцепленные в замок на уровне моего лица, остаются неподвижны.

– Да вы… – завожусь я, но вовремя заменяю рвущийся наружу эпитет сдержанным кашлем в кулак. Мой тощий кошелек вольного художника с натужным скрипом выдает последний кредит. – Передайте, пожалуйста, что с ним хотят поговорить о Виолетте.

Парень демонстрирует ничего не обещающие складки на лбу и скрывается за барной стойкой. Я внимательно наблюдаю за тем, как он прикладывает ключ-карту к магнитному замку и открывает дверь, увешанную гербами и вымпелами так, чтобы совершенно не бросаться в глаза. Звук ударных едва успевает вырваться наружу, но сразу же уходит в подполье вслед за моим посланником и дразнит меня оттуда невозможностью сделать погромче. Напрягая слух, сквозь гул голосов посетителей я различаю, как вступает акустика, баян и блок-флейта, и даже звон бокалов начинается казаться причудливой фонограммой к этому тревожному, как балтийский ветер, мотиву.

Я закрываю глаза. Бряцают столовые приборы. Кто-то приглушенно просит принести суп.

 
Ах, сегодня весна Боттичелли!
Вы во власти весеннего бриза…
 

– Вас баюкает в мягкой качели голубая «Испано-Сюиза», – одними губами повторяю я слова любимой бабушкиной песни и жадно ловлю ее невнятные отзвуки. Бар на Штурвальной перестает быть. А в доме на Карпфенвег одна за другой гаснут люстры. Гостиная тонет в клубах сигарного дыма. Платья шуршат, поскрипывают стулья. Все взгляды устремлены в полумрак сцены, где прямо сейчас живет и умирает певец. И они умирают вместе с ним, закатив глаза и покачиваясь, чтобы потом, когда закончится песня, выйти на террасу с бокалом вина, затеряться в кипарисовой аллее, сознаваться в том, о чем пожалеют, делать то, что нельзя…

Если это и есть секта, то я уже запуталась в ее сетях.

– Пять минут.

Свет испуганно вспыхивает вновь. Вместе с ним возвращаются фальшивые декорации пивной, стук вилок и запах кухни. С внезапной робостью я смотрю на резкий профиль парня из форта. Он подает знак официанту, и нам приносят одинаковые коктейли. О том, что это другой человек – коротко стриженые волосы лежат непослушными вихрами, – я догадываюсь за мгновение до того, как он поворачивается ко мне. И тут уже сомнений не остается. Будто обжегшись, я утыкаюсь взглядом в бокал.

Кожа на левой половине его лица покрыта бордовыми рубцами. Из-за них нижнее веко и уголок рта словно тянутся друг к другу. Жуткая улыбка половиной губ не сходит с его лица, другая часть которого – по-прежнему мой прекрасный Освальд.

Я пью слишком поспешно. Он наверняка это замечает, хотя тоже на меня не смотрит. Длинные тонкие пальцы выводят на столешнице непонятные знаки.

– Я… М-м… – Его руки меня гипнотизируют. А время идет. – Если честно, соврала про Виолетту.

– Зачем?

Между нами что-то сгущается, но я не могу это уловить. Он держится так просто, словно мы знакомы давным-давно, я и сама чувствую нечто схожее. Его запястья и скулы, свитер с растянутым воротом, серебряный крестик на шее принадлежат тому же миру, что и «Герника» на стене комнаты в бабушкином доме, и улыбка нарисованного солнца, и та я, которая останусь, если смыть с лица черно-белый грим.

Я заставляю себя посмотреть на него. Невероятные ресницы. Теперь я знаю, чего не хватало на моем рисунке.

– Это ты только что пел Вертинского?

Он кривит губы в усмешке, но на взгляд не отвечает.

– «Идеал ваших грез – Квазимодо, но пока его нет, вы – весталка. Как обидно, как больно, как жалко полюбить неживого урода»[9]9
  Александр Вертинский, «Испано-Сюиза» (1928 г.)


[Закрыть], – декламирует он с убийственной интонацией.

Я вовсе не стремлюсь лезть к нему в душу, но с некоторыми людьми это получается само собой. Даже обсуждая погоду, кажется, что расковыриваешь их раны.

– Необычный выбор. Я бы послушала.

– Приходи в субботу.

– Приду.

Пять минут истекли, но он все еще сидит напротив и вообще выглядит глубоко погруженным в себя. Во всей его позе сквозит зажатость. К сути вопроса мы так и не приблизились. Я гоню случайные мысли, однако они оказываются сильнее. Выходит довольно мерзко, поэтому я разбавляю красочность картинок внутренним монологом. Кем же надо быть, думаю я, чтобы любить тебя? Гуляя вдвоем, замечать косые взгляды и бросать такие же на другие, обычные пары? Видеть тебя несчастным, больным, крепко спящим? (И делать с тобой то, что обычно делают близкие люди). Целовать тебя… (И терпеть твои поцелуи). А тебе во всем будет видеться жалость и жертва. И это правильно, потому что к тебе невозможно относиться иначе. Твой инди-фолк навряд ли когда-нибудь заметят и оценят по достоинству, но даже если это произойдет, для тебя ничего не изменится. Ничего не изменится, даже если ты окажешься гением.

Жертвенности во мне нет совсем, зато жалости столько, что дышать трудно, поэтому вместо ответа я кладу перед ним раскрытый блокнот.

– Можно?..

Я киваю. Странно видеть в этих руках вещь, принадлежащую мне. Он почти не уделяет внимания портрету брата, зато подолгу рассматривает мои дома. С ним удивительно легко молчится – как с человеком, которому все уже сказано.

– Так тебе нужен Герман, – произносит он, бережно перелистывая страницу за страницей. – Не уверен, что он будет рад тебя видеть. В последнее время он вообще никому не рад.

– Из-за Виолетты?

Он впервые смотрит прямо на меня. Я выдерживаю это, ухитрившись не отвести взгляд, и даже подаюсь вперед, как ищейка, учуявшая запах добычи.

– Герман знает ее убийц?

– Ты случайно не из полиции?

Я не успеваю ответить – за меня это делают знаки рейсте. Он смотрит на них дольше, чем на все остальное, со смешанным выражением удивления и боли, а после захлопывает блокнот и возвращает его мне.

– Жди здесь. Скажу ребятам, что репетиция отменяется.

Он исчезает за секретной дверью, а я устремляюсь в туалетную комнату. Сдираю накладные ресницы. Давлю на кнопку дозатора, размазываю по лицу жидкое мыло и смываю пену чуть теплой водой из-под крана. Мой макияж превращается в боевую индейскую раскраску. Чтобы избавиться от нее полностью, приходится умыться еще несколько раз. Теперь я вижу в отражении хоть и украшенное потеками, но знакомое лицо.

Музыкант уже стоит у дверей с курткой в руках и растерянно оглядывает посетителей. Только когда я останавливаюсь рядом, на его губах пробивается робкая улыбка узнавания.

Мы выходим на улицу. Сейчас нужно будет ждать на остановке, и каждый из этих людей станет смотреть на него и на меня, на меня и на него, и гадать, что же случилось с его лицом и с моей головой (раз я рядом), и полбеды, если все это будет происходить молча.

Он талантлив и наверняка красив внутренне, возражаю я себе, но тут мы направляемся к скромно стоящим в отдалении белым «Жигулям», и становится ясно, что публичное порицание отменяется, от меня всего-то и требуется, что сидеть и помалкивать – думаю, так будет лучше для нас обоих.

Поначалу все идет по плану: за окном плавно проносятся улочки, магазины и парки, невнятно бормочет радио, у меня есть время, чтобы подумать о предстоящем разговоре с Германом Террановой. В голове мелькают совершенно нежелательные варианты развития событий. «Я видела, как ты прошел сквозь стену старого форта». – «Девушка, не знаю, что вы употребляете, но с этим пора завязывать». – «Три года назад моя бабушка ушла в стену и не вернулась». – «Советую больше никому об этом не рассказывать. А то сами знаете…» Стоит только умолкнуть бестолковому внутреннему диалогу, как на смену ему приходит скрипучий голос графини Томской, а затем злобная ухмылка Пиковой Дамы, столь отчетливая, что впору браться за карандаш.

Его голос врывается в мое затянувшееся безумие подобно сквозняку из распахнутой форточки.

– Так какой из рейсте – твой?

Я пытаюсь понять смысл вопроса, но безуспешно, в чем откровенно и признаюсь:

– Не знаю.

– У Германа – Рейсте Дверей. Вио могла снимать боль.

Еще одна рейстери! Мертвая рейстери. Выходит, каждый из этих знаков несет определенный смысл, но мне известно только то, как они пишутся.

– Физическую боль, конечно. Кроме той, что причиняла сама.

В его голосе столько горечи, что я невольно оборачиваюсь. Обезображенная часть лица не видна, поэтому взгляд дается мне относительно легко.

Я замечаю, как дрожат его руки. На пластиковой оплетке руля темнеют влажные следы. Похоже, он думает, что я дружу с этой девушкой, иначе чем еще объяснить такой всплеск откровенности?

– Я привел Вио с улицы. Ей там было не место. Герман почти не покидает комнату, поэтому я не видел в нем угрозы… Инъекции стали не нужны – Вио справлялась лучше. Она всегда была рядом. Я брал ее с собой на концерты. Мы возвращались домой, она готовила ужин. Она принесла в наш дом уют. Мне даже казалось, что мы семья… я не делал предложение только потому, что боялся показаться нетерпеливым. Нужно было дать ей время привыкнуть к тому, что я… – Он машинально проводит пальцами по лицу и снова берется за руль. – А потом она стала пропадать. На ночь, на сутки, на несколько дней…