Текст книги "Вещные истины"

Небо над поселком усыпано звездами. Из-за облака выглядывает бледный серпик растущей луны. Ветер играет кронами деревьев, где-то неподалеку заливается трелями соловей. Здесь и днем не то чтобы людно, а сейчас вообще ни души.

Быстрым шагом я отмеряю путь до старых амбаров. Их два, и оба полуразобраны – кирпичи для дач вывозили грузовиками. Оставшиеся стены пересекают темные балки, лунный свет очерчивает остатки черепичной кровли.

Я шагаю внутрь одной из развалин, пытаясь не подвернуть ногу на кирпичных обломках, и пробираюсь туда, где темнеет оставленный Германом рейсте.

Что делать дальше, я не знаю, поэтому раскидываю руки, как делала это в бабушкином доме, подчиняясь просьбе Германа. Я вжимаюсь в стену и вспоминаю биение знака, птичий трепет на уровне груди. Я прошу рейсте о помощи. Мне нужно туда, в маленькую комнату без окон, увешанную флагами победы, где недавно оборвалась одна жизнь и, может быть, прямо сейчас обрывается другая.

Это похоже на пульс. Поначалу далекий и слабый, он набирает силу и крепнет, и вот уже не приходится напрягаться, чтобы его ощутить. Мне страшно, хочется остановиться, прекратить это, отойти, отбежать – но я стою как стояла, и рейсте стучится мне в грудь. Я вдыхаю запах гари, пробую нащупать ладонями коридор…

И он есть.

Я по привычке закрываю глаза. Боюсь, что, если взгляну туда – в последний миг перестану верить, и ничего не получится.

Но у меня получается. Я выхожу в знакомом подвале. Поблизости хлещет вода, я не успеваю подумать, а уже бросаюсь на звук, в этом плеске нет ничего хорошего, он наполняет меня ужасом. Дверь ванной распахнута. В ржавом свете лампы я различаю раковину, полную воды, и треснутое зеркало над ней, и лезвие над запястьем.

* * *

Я хватаю его за руку. Брызги разлетаются в стороны. Герман вырывается, выталкивает меня в коридор и выходит сам. Мы стоим друг напротив друга, одинаковыми движениями стирая с лиц капли воды.

– Ты порезался, – говорю я, глядя на его кровоточащие пальцы.

– Не нужно меня спасать. – Каждое сказанное им слово истекает злостью, злость буквально сочится с его губ. – Ты делаешь хуже. Уходи.

Нарочно задев меня плечом, он бросается в подвал. Я слышу шипение баллончика: Герман яростно закрашивает свой рейсте, отрезая себе путь наружу, а мне – внутрь.

Мысленно с ним споря, я оказываюсь в комнате с книгами, куда впервые пригласил меня Марк, – книг здесь, конечно, уже нет, они свалены в дальней комнате вместе с другими жертвами учиненного погрома, но стол на месте, только вместо компьютера на нем поблескивает фарфоровый малыш с обутыми в коньки босыми ножками. Моя унаследованная «Зима».

Герман врывается стремительно, как смерч.

– Уходи! – бросает он, но осекается, когда понимает, куда я смотрю.

– Ты забрал его и ничего мне не сказал.

С и без того бледного лица Германа сходят остатки краски.

– Сам по себе он дешевка. Без трех других ты ничего бы за него не выручил.

Герман стоит в центре комнаты в расстегнутой белой рубашке. Волосы влажно прилипли ко лбу. Глаза мертвые.

– У меня нет денег на похороны, – говорит он тихо и вынимает из-за спины руку с зажатым в ней трофейным кортиком. Его умоляющая улыбка кроит мое сердце пополам. – Ты же шеффен. Я прошу тебя. Сам прошу.

– Я. Не. Шеффен!

– Ты прошла через мой рейсте.

– Я не знаю, как это получилось.

Херувимчик-фигурист снисходительно взирает на нас с едва заметной усмешкой на румяном личике. Я перевожу взгляд с него на темные половицы, а оттуда – на Германа.

– Завтра у тебя будет полный комплект. Смотри не продешеви, они в идеальном состоянии. – Он не благодарит и выглядит так, будто я влепила ему пощечину. – То, что останется, вернешь своим обманутым дольщикам. А сейчас тебе нужно поспать.

Кажется, Герман готов улечься прямо здесь же, на голом полу, но я с протестующими возгласами подталкиваю его в комнату брата. Он покорно передвигает ноги, а дойдя до кровати, падает на нее, не раздеваясь, и остается лежать с открытыми глазами. Я укрываю его краем одеяла, кошусь на нож, который он по-прежнему сжимает в руке, но не решаюсь к нему прикоснуться.

Мне не повредила бы чашка горячего чая. Думаю, Герману тоже. С этой мыслью я иду в кухню, открываю все шкафчики подряд и наконец нахожу жестяную коробку с чем-то, похожим на заварку. Чайника нет, и я кипячу воду прямо в металлической не-приведи-бог-трофейной кружке. Холодильник сверкает пустыми полками, в самом дальнем конце одной из них зеленеет и пушится нечто бесформенное, но я боюсь узнавать, чем это было раньше.

Как здесь вообще можно жить?..

Чай я все-таки добываю. Разливаю темно-коричневую жидкость по чашкам и тащу их в спальню. Когда я вхожу в комнату, Герман глядит на меня, словно успел позабыть, кто я такая.

– Держи, – командую я. Чтобы не обжечься, ему приходится сесть. Я устраиваюсь рядом, грею руки о чашку и молчу.

– Марк не хотел лежать в земле, – подает голос мой Освальд. – Он говорил: «Когда я умру, сожги меня. Пусть от этого тела даже костей не останется».

– Мы все сделаем вместе.

Герман опирается спиной на стену и закрывает глаза.

– Мы отвезем его на Куршскую косу и развеем над морем. Вода – это то, что Марк любил больше всего на свете.

Я принимаю ту же позу – выпрямляю ноги и пристраиваю чашку на колени.

– Каким он был?

– Жалким. – Уголок его губ дергается, но улыбка не получается. – Злился, что из нас двоих не он родился рейстери. Если б я мог, то отдал бы этот дар – ему и правда было нужнее. Он так переживал из-за людей! Их взглядов… Даже там, где никому не было до него дела, Марику мерещилась насмешка. Эта паранойя сводила с ума всех, кто его знал. А он психовал. Называл рейстери «расой господ» – сначала это касалось только меня, а потом и Вио…

Мне кажется, или для человека, предавшего собственного брата, он произносит имя этой девушки с подозрительной легкостью?

– А Вио… – Вот, даже мне оно дается с трудом. – Как она познакомилась с Марком?

Я тут же вспоминаю, что по легенде знакома с Виолеттой лично и должна знать эту историю, но Герман слишком расслаблен, чтобы заметить ошибку.

– К нему вообще тянулась всякая шваль, – говорит он. – Подобное к подобному. Вио он притащил с улицы. Сказал, что она сбежала из дому. Я был не против того, что здесь появится кто-то еще – мы с ней вообще не пересекались. О ее существовании я вспоминал только по ночам, когда они с Марком слишком громко… – Герман болезненно морщится и обрывает себя на полуслове. – Как-то раз я поднялся наверх, уверенный в том, что оба уехали. Дверь была заперта. Я сходил в душ, а когда вышел, то наткнулся на незнакомую девушку – она стояла в прихожей с мокрым зонтом в руках и смотрела на меня как на привидение. Я догадался, что Марк не предупредил ее о брате-близнеце. Тут любой бы подумал, что чокнулся… я назвал свое имя, перекинулся парой фраз. Она сразу спросила, не я ли иногда хожу по чердаку – у меня там рейсте, не двигать же шкаф всякий раз, когда захочется по нужде… я чистосердечно в этом признался. Она обрадовалась, потому что боялась воров. Чтобы окончательно успокоить, я провел ее в свой бункер. Все это время она смотрела на меня не моргая и, кажется, вообще забыла, что вернулась за зонтом для Марка, а тот ждал ее, прячась от ливня под каким-то деревом… Потом она, конечно, вспомнила и побежала к нему. А я остался. И думал о том, что со слов брата представлял ее себе несколько иначе. Она оказалась…

– Ничего так, – подсказываю я, но он не спешит соглашаться с моим эпитетом, тщетно пытаясь подобрать собственный.

– Она производила впечатление человека, у которого раньше были деньги. Большие деньги. Когда я ее увидел, на ней была старая футболка Марка, волосы в каком-то беспорядке, но даже так было понятно, кто из нас двоих – высшая раса…

Похоже, зацикленность Германа на деньгах носит куда более патологичный характер, чем я думала. Сама я не считаю материальное благополучие причиной для деления людей на высших и низших – я вообще не могу назвать ни одной такой причины – однако мое внезапное раздражение вызвано вовсе не разницей в убеждениях.

– И ты решил отбить ее у брата, – швыряю я, подхваченная волной неприязни.

И не смотрю в его сторону, но краем глаза вижу, как Герман отставляет пустую чашку в сторону и придвигается. Зачем-то поправляет мне волосы и, убирая руку, делает это нарочно медленно.

– Есе-ения, – произносит он, словно желая распробовать имя на вкус. – Разве ты никогда не поступала так, как тебе хочется? Если нет, то ты ничего не знаешь об удовольствии.

Его ладонь на моем бедре обжигает даже сквозь ткань джинсов.

– Она пришла ночью, – шепчет он. – Пришла, чтобы остаться со мной до утра. Тогда я сказал…

С каждым его словом растет моя досада на дуреху-себя – за то, что очертя голову бросилась его спасать, одарила семейными реликвиями, напоила чаем, а теперь сижу тут и слушаю, как он выворачивает себя наизнанку, легко и непринужденно делая то же самое со мной. Я сжимаю зубы и чувствую, как кровь приливает к лицу. Нужно решиться. Уйти и больше не возвращаться. Считаю до пяти и ухожу. Хотя, пожалуй, хватит и трех.

– Я сказал, чтобы она как можно быстрее убралась из моей комнаты и из моего дома, и сделала это максимально тихо, потому что, если проснется Марк, мне придется все ему объяснить. Она подчинилась. Той же ночью ее убили шеффены.

Он убирает руку, во весь рост вытягивается на кровати и замирает лицом к стене.

Я хватаюсь за последнее слово, как утопающий за соломинку, и отчаянно пытаюсь выбраться из дурацкого положения, в которое сама же себя поставила.

– Может, объяснишь, кто они такие?

– Неплохой ход, – бормочет Герман, отчаянно зевая. – Но тебе меня не обмануть. Я верю своим глазам. Хочешь узнать, кто такие шеффены – подойди к зеркалу.

Я чуть было не отправляюсь выполнять указанное, но вовремя понимаю, что он издевается, и испепеляю спину в белой рубашке взглядом. Мое уничижительное молчание не сразу, но заставляет его сдаться.

– Ладно. – По-прежнему лежа, он шарит в одном из своих многочисленных карманов и протягивает мне черный маркер. – Рисуй. Прямо здесь рисуй, зачем далеко ходить.

Я старательно вывожу третий рейсте на обоях в том месте, куда указывает его палец. Герман награждает меня скучающим взглядом. Подносит к знаку раскрытую ладонь и несколько меняется в лице.

– Ничего… – тянет он удивленно. – Просто картинка. Можно подумать, ты вообще не рейстери.

Внутренне торжествуя, я выписываю рядом шестой и наблюдаю за тем, как Германа покидают остатки сна. Для чистоты эксперимента из-под моего легкого пера выходят десятый – он всегда казался мне самым красивым – и двенадцатый.

– Хватит.

С неожиданной строгостью Герман выхватывает у меня маркер и прячет обратно в карман. Спрыгивает с кровати и выходит, но сразу возвращается с баллончиком в руках и тщательно заштриховывает мои художества без остатка. Теперь комната неряшлива, как привокзальный туалет. Герман садится напротив и пристально смотрит мне в глаза.

– Давай колись, кто ты такая. Сколько рейсте ты знаешь?

– Четырнадцать. – Радость от того, что я смогла его удивить, сменяется страхом, но это скорее отражение страха самого Германа.

– Невозможно. Никто не знает весь алфавит, если только он не…

Мы оборачиваемся одновременно. Звук доносится из прихожей. Скрежет и тихое постукивание в тишине пустого дома заставляют меня оцепенеть от ужаса.

– Это за мной, – тускло говорит Герман. Я подавляю желание спрятаться в шкафу. – Куда теперь? – Он встает на кровать и покачивается напротив стены. Кончик маркера с отвратительным скрипом выводит на обоях третий рейсте. Ладонь Германа замирает в десятке сантиметров. Пальцы беспомощно сжимаются. – Я не знаю. Не знаю…

– Выведи нас в район Амалиенау!

Предчувствие опасности заставляет все волоски на моем теле встать дыбом, но голос разума заглушается бешеной злостью. Я влетаю в соседнюю комнату, хватаю со стола огрызок своего наследства и с сердцем демонстрирую невидимым взломщикам вытянутый средний палец.

Спустя несколько минут я уже сижу, прислонившись спиной к фонарному столбу, в подворотне неподалеку от Настиного дома. Рядом Герман закрашивает собственный рейсте на двери трансформаторной будки. Зеленый дым мгновенно рассеивается, запах гари уносит ветер. Ничто не тревожит покой мирно спящих жителей Амалиенау.

Вещи хранят верность

За чугунными решетками оград утопают в зелени строгие виллы. Среди листвы вспыхивают и гаснут огоньки их окон. Фонари нависают над булыжной мостовой вытянутыми черными запятыми. Наши шаги звучат сухо и гулко.

– Так вот, значит, где ты живешь, – с мрачноватой интонацией произносит Герман. – Не для простых смертных райончик.

Пойманная на кончике языка «высшая раса» так с него и не срывается.

Герману здесь неуютно, и это бросается в глаза – руки спрятаны в карманы, взгляд устремлен вниз. Кажется, будто на его плечах лежит невидимая бетонная плита, и с каждым пройденным метром сверху кладут еще одну. Мне же, напротив, хочется сбавить шаг, чтобы ощутить, как делается вязким время, остановиться, запрокинуть голову и долго-долго смотреть туда, где над черепичными крышами раскинулось звездное августовское небо.

Наконец мы сворачиваем к нужному дому. Снаружи он выглядит картинкой со старинной немецкой открытки, внутри – умоляет о новых обоях, сантехнике и стеклопакетах. Мне это известно, зато Герману – нет. Он комплексует, но терпит, я делаю вид, что ничего не замечаю, и все идет по плану, пока из-за куста сирени не показываются очертания зеленого «Мини-Купера». Я отыскиваю взглядом светлые окна Настиной комнаты и размышляю о том, как в сущности мало известно Герману о тех, кто сам искренне считает себя в этой жизни господами. Однако ему вот-вот представится возможность восполнить этот досадный пробел в образовании.

Я открываю дверь, и мы входим в подъезд. При виде цветных витражей, кафеля Villeroy&Boch и метлахской плитки Герман заметно робеет. Я и сама поначалу жалела, что лишена способности парить над полом, не касаясь его ногами. Сейчас на лице Германа отражается схожая эмоция. Вслед за мной он неуверенно поднимается по деревянным ступеням и замирает перед огромными резными дверями. Наверное думает, что за ними скрывается зал, отделанный лепниной и золотом, но увы – там только испуганная Настя.

– Еська. Еська, беда… Привет. Проходи. – Это она уже Герману.

С кухни доносится голос Эмиля, грозно доказывающий что-то невидимому собеседнику. Ненадолго показавшись, он пожимает руку мрачному Терранове, кивает мне и исчезает вновь. Прерванный телефонный разговор продолжается.

– Мы только что приехали, вот прямо перед вами, – непонятно за что оправдывается Настя. – Гуляем себе по магазинам, домой не торопимся, а тут… Сама посмотри.

С нехорошим предчувствием я поднимаюсь в свою мансарду.

Вещей у меня немного, но сейчас кажется, будто ими завалено все. Треснувший ноутбук валяется на полу, сверху его прикрывают выломанные из тумбочки ящики. Одежда грудой набросана возле шкафа, сам он сдвинут в сторону и стоит с распахнутой настежь дверцей. Книги и альбомы смяты, словно тот, кто это сделал, не поленился перелистать их все. Наволочка и пододеяльник сдернуты на пол, перевернутый матрас прислонен к стене. Сквозняк из открытого окна вяло шевелит раскиданные повсюду листы белой бумаги.

Настя молча стоит у меня за спиной.

– Они трогали мои вещи.

Горло сводит судорогой. Я прохожу в комнату и сажусь на краешек кровати. Подруга обнимает меня за плечи.

– Проверь, все ли на месте.

– Да нечему тут пропадать!

На пороге возникает Эмиль с айфоном в руке.

– Завтра в каждой комнате и по периметру установят камеры, на окна – датчики движения. Такого больше не повторится.

– Зря мы с тобой не завели собаку, – с грустной улыбкой шутит Настя и пытается заглянуть мне в глаза.

Я отворачиваюсь. По щекам струятся слезы. Оставив меня в покое, она начинает аккуратно, уголок к уголку, складывать в стопку рассыпавшиеся листки.

– В других комнатах все нормально. В лавке тоже. И до мастерской они не добрались.

Эмиль подходит к распахнутому окну – одному из нескольких мансардных окон в скошенной крыше, которая служит здесь потолком, – и пристально его рассматривает.

– Похоже, мы их спугнули.

Или им не нужны другие комнаты, додумываю я, присоединяясь к подруге. Эмиль притаскивает откуда-то набор отверток и хмурит лоб над моей разбитой тумбочкой. В другое время я посчитала бы это забавным.

Участие Германа ограничивается тем, что он не мешает.

Мы работаем в тишине, изредка нарушаемой мобильным Эмиля. Несмотря на поздний час, он отвечает каждому. Пару раз из его уст звучит английская речь, еще один – нечто похожее на китайскую, после чего я ловлю Настин взгляд и бесшумно изображаю аплодисменты. В ответ она улыбается и едва заметно пожимает плечами, мол, обычные дела.

Здесь, сейчас, на дрожащих ногах ползая посреди хаоса, я вдруг начинаю проникаться уважением к этому неприметному с виду парню. Он распространяет вокруг себя спокойную властную уверенность. Платит за продукты, часть из которых Настя отвозит потом своим родителям, заботится о безопасности ее жилища, чинит сломанную мебель… Когда они вместе, то ведут себя так, будто давным-давно женаты. Они – семья, и в этой семье я не чувствую себя третьей лишней, хоть и понимаю, что опека Эмиля распространяется на меня до тех пор, пока я живу под одной крышей с его девушкой.

Приведя в порядок мансарду, мы спускаемся в кухню и рассаживаемся за круглым, покрытым серой скатертью столом. Стулья затянуты чехлами в тон, сверху нависает плафон винтажной люстры. Круг света падает на столешницу, оставляя наши лица в полумраке. Настя достает из пакета с логотипом супермаркета и выкладывает перед нами бутылку «Moёt», корзинку клубники и упакованные в пленку треугольники «Камамбера». Эмиль берет на себя роль хозяина и разливает шампанское по трем бокалам. Себе он, вечный пленник руля, просит кофе. Подруга недолго возится с кофемашиной. Терпкий аромат свежемолотых зерен смешивается с запахом алкоголя.

– Через неделю приедет бабушка, – говорит Настя, присоединяясь к нашей молчаливой компании. – Ничего ей не рассказывайте, ладно?

Мы киваем, неслаженно пьем и заедаем французское игристое спелыми ягодами. Похоже, все слишком устали, чтобы поддерживать светский треп.

К тому моменту, как бутылка повторно обходит стол, я почти успеваю поверить, что все обойдется.

– Так чем ты занимаешься?

Герман, к которому обращен вопрос, вскидывает голову и отставляет бокал. Эмиль развалился на стуле прямо напротив него, опираясь локтем на спинку. В темноте мне не удается разглядеть выражение его лица.

Молчание затягивается. Еще немного, и я начала бы шепотом подсказывать правильный ответ, но Герман снисходит до него сам. Льда в его голосе хватило бы на то, чтобы заморозить всю Балтику.

– Ничем.

– Герман – историк! – встреваю я, тщетно пытаясь дотянуться до него ногой, чтобы пнуть хорошенько. – Специалист по… м-м… Второй мировой войне.

– А мне что-то подсказывает… – Эмиль намеренно не спеша меняет позу: подается вперед и начинает барабанить пальцами по столу. – Что это более узкая специализация. Магистр лопаты и щупа? Выпускник кафедры альтернативных кладоискателей? Или вот – мастер по обслуживанию «Гансов-лежаков»!

Я не понимаю, о чем речь, но Герман каменеет. Даже ресницы не дрожат.

– Уже откопал памятную кружку Шталага? Или… Что там у вас ценится сильнее всего? Перчатки из человеческой кожи?..

Герман со всей силы бьет кулаком по столешнице и вылетает из кухни. Бокалы падают, шампанское мгновенно впитывается в скатерть.

– Извините, – бормочу я, выбираясь из-за стола. – Я все уберу. Извините.

Настя провожает меня взглядом широко распахнутых глаз.

Я догоняю его в темной прихожей, где он безуспешно пытается отыскать свои ботинки.

– Куда ты собрался? Тебя убьют!

Схватив за рукав, я тащу его к лестнице, тычками в спину заставляю подняться в мансарду и закрываю дверь.

– Что? Что такого особенного он сказал?

На Германе лица нет. Из прокушенной губы сочится кровь. Он трогает ее языком, но алая капля выступает снова.

– Твой друг считает, что я вскрываю могилы немецких солдат и обираю трупы.

– Как он догадался?..

Я слишком поздно осознаю двусмысленность вопроса. Герман, конечно, тоже ее не пропускает.

– Папенькин комнатный щенок неплохо разбирается в людях, – говорит он и добавляет несколько фраз, от которых у меня вспыхивают уши. – И ты, похоже, с ним согласна.

Мысль о перчатках из человеческой кожи камнем застревает в желудке, но те предметы, которые я видела в подвале дома братьев Терранова, отдают мертвечиной ничуть не меньше. Все это – вещи, взятые из рук мертвых, чтобы бесконечно напоминать живым о долгой, страшной, мучительной смерти.

И я признаюсь:

– В переносном смысле.

– А знаешь, ты права. Вы оба правы. Я – гробокопатель. Я ворую у покойников.

Первые капли дождя вторят ему тяжелыми ударами по крыше.

– Всем, что у меня есть, я обязан им. Но ведь это не страшно, правда?

Он проходит мимо, едва задевая меня плечом, и только возле самой двери, будто доверяя страшную тайну, шепчет:

– Я и сам – такой же.

Меня все еще переполняет сознание собственной правоты. Праведный гнев клокочет внутри, не позволяя окликнуть Германа и попросить его остаться. Я спускаюсь в квартиру, только когда вспоминаю, что у меня есть кое-что для него.

– Возьми, мне она ни к чему.

С этими словами я протягиваю фигурку фарфорового херувима.

– Не трать наследство на мертвеца, – говорит он мгновением позже, чем убирает руку, и мой подарок в нее не попадает.

Я не успеваю среагировать. Антикварная статуэтка фабрики «Мейсен» звонко встречается с кафельной плиткой.

Складки мантии, подставка с клеймом, ножки, обутые в коньки и тело херувима брызгами разлетаются в стороны. Крошечная голова откатывается к лестнице и бессмысленно глядит оттуда в потолок.

Герман смотрит на осколки, на меня и снова на осколки, и бережно, словно крышку гроба, притворяет за собой дверь.

* * *

Я открываю глаза со смутным ощущением беды. «Марк», – услужливо подсказывает память. Я вздрагиваю и зарываюсь под одеяло, но эту лавину не остановить – Герман, пытающийся вскрыть себе вены; Герман и Вио; Герман в нашей кухне, мои разбросанные вещи, мое разбитое наследство, и снова Герман, которого я отпустила, когда не должна была отпускать, и снова Марк, которого больше нет.

Лежать в постели невыносимо.

Я сбрасываю одеяло и иду на звук телевизора. Уже на лестнице ощущается запах кофе. Настя в одиночестве сидит за столом, такая же взъерошенная и сонная, как я.

– Есь, мне так жаль… – говорит она севшим после сна голосом. – Он ушел?

Я киваю.

– Понятия не имею, что нашло на Эмиля. Он не должен был так говорить.

– Он сказал правду. Герман – «черный копатель».

– О, черт.

Сквозь опущенные жалюзи пробиваются яркие лучи августовского солнца. Мы отхлебываем кофе из крошечных керамических чашек и пялимся в телеэкран.

– Тогда… – робко заговаривает Настя. – Может, оно и к лучшему?

Она поднимает левую руку. Я не сразу понимаю, куда смотреть. Настя разводит пальцы в стороны. Безымянный обхвачен тонким золотым ободком с крупным белым камнем, обрамленным наподобие короны.

– Это то, о чем я думаю?

Она кивает, уже не стараясь сдержать улыбку. Мы вскакиваем со стульев, с визгом встречаемся посреди кухни и исполняем бешеный танец, отбивая босыми пятками ритм. Наконец Настя выбирается из моих объятий и извлекает из холодильника полупустую бутылку вчерашнего «Moёt».

– Шампанское по утрам пьют… – начинаю я.

– Аристократы и дегенераты! – заканчивает она.

Мы переплетаем руки и выпиваем, закусывая быстрым поцелуем.

– Когда?

– В конце осени, – говорит она и глядит на меня с хитринкой. – А сегодня вечером мы все вместе едем в Светлогорск! Будут мои универские ребята и друзья Эмиля. Я попросила пригласить Егора. Он потрясающий! Учится во ВГИКе и как раз переживает расставание.

Она тянется к смартфону и начинает листать «Инстаграм».

– Вот, погляди. Он еще и модель. Ну, в том, что по ночам он берет лопату и отправляется на кладбище, его точно не заподозришь…

Мне на мгновение становится обидно за Германа, но я гоню от себя это чувство.

– Будет весело! – не унимается подруга. – Заглянут родители Эмиля, поздравят нас, на ночь не останутся. У них такой шикарный до-ом!..

Перед моими глазами появляется очередная иллюстрация – пряничная вилла в стиле фахверк с белоснежными стенами и часами на фасаде. Идеально подстриженную лужайку окружает низкая ограда, из зелени кустов выглядывают садовые гномы.

– И он весь в нашем распоряжении! Ну что, едем?

– Еще бы!

И пусть чертов трофейщик не воображает, что я буду сидеть и ждать его у окошка…

– Кстати, о домах.

Настя подливает мне шампанского. Ее лицо становится сосредоточенным.

– Я хочу, чтобы Эмиль переехал сюда насовсем.

– Это нормально, – говорю я, уже догадываясь, чем это мне грозит.

– Он погасит наши кредиты за магазин и оплатит капитальный ремонт дома. Здесь давно нужно все приводить в порядок.

Уж я-то знаю.

– Здорово, Насть! Я очень за вас рада. Правда.

– Ты по-прежнему мой партнер! – заверяет она поспешно. – Теперь мы сможем расширить торговый зал за счет перепланировки. Эмиль обещал все согласовать. У нас появится полноценная кухня, мы наймем персонал… Согласись, сами бы мы это не потянули.

Я киваю. Куда уж нам.

– После ремонта ты могла бы жить в мастерской…

– Сколько времени все это займет?

– Полгода-год. Не меньше.

Не меньше полугода. Итак, я остаюсь без работы и с поджатым хвостом возвращаюсь в Железнодорожный. Через шесть месяцев Настя осознает, что лавка стала ей неинтересна. Возможно, в ее жизни появятся проекты поважнее – например, воспитание очередного поколения лендлордов. Во всем этом есть одно огромное преимущество – Трампель мне больше не понадобится.

– Отлично! Не переживай за меня. Я что-нибудь придумаю.

Улыбнувшись подруге, я тащусь на свой чердак. В дверь звонят – видимо, заявились обещанные Эмилем монтажники из охранного агентства. Мне слышно, как Настя водит их по комнатам и с эмилевской интонацией объясняет, что надо делать.

Я с ногами забираюсь на кровать и включаю ноутбук. По крышке змеится солидная трещина, однако экран чудом остался неповрежденным. Есть еще один путь – послать к чертям и Трампеля, и пейзажики с Кирхой Святого Семейства, сдуть пыль с диплома дизайнера полиграфии и осесть в какой-нибудь мелкой рекламной конторке. С девяти утра до семи вечера ваять макеты брошюр и каталогов. Собачиться с заказчиками из-за каждого шрифта и фона. И как я раньше не понимала, что именно в этом состоит мое призвание? Правда, даже в этом случае мне нужно где-то жить.

Пока я тоскую над клавиатурой, собираясь с духом, чтобы выяснить цены на жилье, пальцы набирают совсем другой запрос.

«Кройц-штрассе»

Наугад выбрав несколько ссылок, я пробегаю глазами текст. Терранова знал, о чем говорит: после войны улицу с таким названием сравняли с землей вместе с другими, разрушенными до руин. На месте домов пролегли проспекты. Там, где были дороги и перекрестки, выросли новые здания. Все, что осталось, это несколько черно-белых снимков, сделанных неизвестным фотографом. Исчезнувшая Кройц-штрассе на них – узенькая полоска мостовой без единого дерева. Камень к камню, стена к стене ютятся приземистые домики. Вдоль одной стороны тянется тротуар. Повернувшись спиной к фотокамере, по нему идет женщина в черном. Размазанная в движении фигура кажется призраком, плавно шествующим вдоль дома, чтобы, дойдя до перекрестка, бесследно исчезнуть за поворотом.

Я впитываю взглядом блеклое небо над серыми крышами, рассматриваю распахнутые настежь ставни, крошечные, будто построенные гномами черепичные козырьки и лестницы в три ступени, спускающиеся прямо к мостовой. Угол каждого дома обозначен кованым фонарем. Дорога уходит вдаль и словно растворяется во мгле. Она никуда не ведет.

Открыв довоенную схему города и «гугл-карты», я отыскиваю нужный район, ориентируясь на русло Преголи и Нижний пруд, которые, к счастью, остались на своих местах, и мысленно пытаюсь наложить картинки одну на другую.

– Вот Николаи-штрассе – Сибирская, – шепчу я, то и дело меняя окна. – Вот улица ведьм Обер Ролльберг – Коперника… Николаи-штрассе пересекалась с Друмм-штрассе – Больничной – и продолжалась до Штайндаммской кирхи, то есть, до Ленинградского проспекта. А вот и Кройц. Ничего себе, она была в два раза длиннее! От Николаи до Обер Ролльберг. – Я провожу мышкой отрезок там, где на современной карте обозначена пустота. – Кое-что от нее все-таки осталось. Целая Салтыкова-Щедрина! – Я торжествую, что утерла нос Терранове, но тут же о нем забываю, потому что в том месте, где раньше начиналась улица Кройц, теперь стоит детский сад.

Не тот ли самый, который виден из окна дома Бескова?

Я меняю режим на изображение со спутника. С трех сторон детский сад окружен другими зданиями – жилыми хрущовками. «Гугл» подсказывает, что здесь есть турагентство, два ресторана и отделение банка. Но вот с одной…

Я приближаю картинку насколько возможно и приближаюсь сама, почти касаясь поверхности экрана носом.

Деревья. Ничего, кроме деревьев. Пространство довольно приличное. Может, городской сквер?..

Меня до зуда тянет поделиться своими рассуждениями с Германом, но звонить первой не позволяет гордость, а потому я ввожу маршрут в телефонный навигатор, захлопываю крышку ноутбука, хватаю рюкзак и устремляюсь по следу улицы-призрака Кройц в одиночку.

* * *

Интересно, что бы он сказал, если бы увидел сейчас мои изыскания?

«Ты надеешься найти дом, не замеченный спутниками? – вполголоса говорю я, копируя занудную интонацию трофейщика. – Ну так вот – здесь его нет».

Его здесь и вправду нет. Узкая тенистая улочка Салтыкова-Щедрина – есть. Хрущобы тоже есть. Сетчатая ограда детского сада – вот она, прямо за моей спиной. А дома нет. Если отойти на несколько шагов и развернуться к ограде правым плечом, то можно лицезреть розово-серую девятиэтажку, припаркованные у бордюра автомобили и сам бордюр – он настолько основателен, что наводит на мысль о принадлежности к той самой улице Кройц. И это действительно так. На одной из довоенных фотографий она снята именно с этой точки, и бордюрный камень, скругленный в том месте, где Кройц-штрассе пересекала Хайнрих-штрассе, явно пережил и бомбежки августа сорок четвертого, и советскую строительную технику. Сложно представить, что когда-то этот типичный дворовый проезд был эдаким каменным чуланом, и лошади провозили здесь свои упряжки, и бюргерские жены прогуливались по вымосткам, подметая гранитные плиты подолами пышных юбок.