Текст книги "Город вторых душ"

– А это, случайно, не Олечка Руденко?

Игнат пожал плечами, а Северьян склонил голову к плечу и ждал продолжения.

– Ну, Оля… Дочь физрука из нашей школы, ты его не застал, – объяснила она Игнату. – Адовая какая-то история… Про нее в газете написали! Никуда не уходите, – это уже Северьяну.

Марина метнулась в санузел, а вернулась со сложенной вчетверо пожелтевшей газеткой. Развернула слипшиеся страницы, покивала им как старым знакомым и протянула Северьяну. Он пробежал взглядом по строчкам. Ничего нового, кроме имени, не узнал.

– Да, она.

– Я знаю их адрес! Это не то, что ты подумал, – добавила она в ответ на вопросительный взгляд брата. – Я просто провожала Олю домой, когда ей стало плохо в школе, ясно? Могу отвезти!

Не его катать хотела, конечно, – побыть с братом. Однако в предложении таилось заманчивое обещание экономии. Через полупуть в незнакомую квартиру ему не попасть – пришлось бы вызывать такси. Привлекать к себе и своим маршрутам лишних людей да еще и платить им за это Северьян терпеть не мог. Но… Всегда возникали какие-то «но»: сейчас она скажет, что ехать придется на мотоцикле. И вот уже летит по ночному Автозаводу черная колесница, ведомая черным всадником с черным монахом за спиной, и местные алкаши от зрелища такого бросают свою водяру и бу́хаются на колени… Или бегут за добавкой… Или…

– У меня машина возле подъезда, – прочитав по его лицу, добавила Марина. – Тут недалеко ехать, минут десять.

– Рина, не… – выступил вперед Игнат, но она так на него зыркнула, что продолжения не последовало.

– Я получила права. Сдала! Сама! С третьего раза!

Лицо Игната вытянулось. Он неуверенно улыбнулся, а потом подбежал, обнял сестру так крепко, что она вскрикнула, и легко приподнял над полом.

– Вот! А ты боялась! А ты – не верила!

– Я же для тебя. Чтобы ты гордился.

Со своего места Северьян видел абсолютно счастливое лицо мертвого парня, и внутри ворочалось что-то, ранее лежавшее смирно: то корябнет острым углом, то отпустит, то снова прихватит так, что слезы из глаз. Для этого, что ли, была поездка в Перово? Мужик Вырыпаев со своей Натахой, бейсбольная бита, разгневанная Вика и ее головорезы… Для этого?

– Я безумно тобой горжусь, – сказал Игнат, и Северьян уставился в пол. Подумалось: Марина – так себе хозяйка. Тополиный пух сугробами по углам и под мебелью – пылища…

Они не шептались, но сбавили громкость.

– Ты на дедовой «селедке»? Ну и как она, бегает?

– Не особо, но парни поковырялись…

– Парни. Вот с твоими парнями я бы очень серьезно поговорил…

– А что мне еще оставалось? Ты умер. Деньги закончились. Знаешь, сколько стоили похороны?

– Нужно было меня сжечь.

– Ты же не сказал, что этого хочешь…

Северьян не вытерпел и фыркнул. Только после этого оба, кажется, вспомнили, что он тоже здесь.

– О’кей, – сказал Игнат. Невидимая лампочка внутри него в последний раз моргнула и погасла. Вспомнил, значит, что тут у них не сцена возвращения блудного родственника из затянувшейся поездки, а скорее, вынос тела. – Покажешь, как рулишь?

– Конечно! – подпрыгнула Марина. Северьян только рукой махнул – с него не убыло.

Вышли. Марина жалась к Игнату, Северьян шагал позади. Даже с улицей не ошибся. Все потому, что Автозаводский район был и его родным тоже. Не его – Севера, но какая теперь разница. Неподалеку отсюда, всего-то через парк, в унылой панельке на Лескова жили родители и сам Север – до свадьбы с Викой, после которой молодые переехали в отдельное жилье поближе к центру. Бабушка умерла годом раньше. От потолка в ее квартирке отваливались и падали в тарелку куски штукатурки. Переоформили на Севера, время от времени надеялись на расселение аварийного дома, потом забывали – как и те, кто на это расселение не единожды намекал.

С дурной славой райончик. В городе орудует маньяк? В Автозаводе. Уличные пьяные разборки стенка на стенку? В Автозаводе. Ночью по улицам лучше вообще не ходить, но если еще и в Автозаводе… Это сейчас центральный парк – приятное местечко для долгих прогулок, а в девяностые туда даже местные заходить боялись.

Северово четырнадцатилетие выпало на начало нового века. И вот они – гормональные взрывы, подростковые бунты, одна-единственная попытка уйти из дома, закончившаяся столь скорым возвращением, что никто ничего не заметил, робкая влюбленность в одноклассницу, но не в обычной школе, а в музыкальной – ее звали Вика… Совсем незначительный список бед. Его пубертат можно было бы назвать безоблачным, когда б не Северьян.

Началось с обрывочных сновидений о себе самом, поначалу приходивших не каждую ночь, и оттого казалось – это все от усталости, перенапрягся в школе, пройдет. Не проходило – росло, набирало яркость, крепло. Поначалу неумелый, Северьян перенял у своей первой души то единственное, что помогло ему не озлобиться и не возненавидеть свою новую половинчатую ипостась – любопытство.

Нет, постойте, он должен был разобраться.

Автозаводский парк стал для него не только местом, где днем гуляли мамаши с колясками и собачники, а по ночам – маньяки и пьяная гопота. Здешние растрескавшиеся дорожки, которые позже будут облагорожены, и еще не подстриженные в квадрат кусты повидали множество смертей. Стоял на отшибе парка заброшенный летний кинотеатр, некогда известный как «Родина». Для истории архитектуры, наверное, ценный объект: деревянный теремок, украшенный лепниной на тему героического труда эпохи, с ажурной открытой галерейкой. Внутри, в крошечном по нынешним меркам зале еще оставалось несколько рядов коричневых жестких кресел; резные полуколонны, подпиравшие гнилую потолочную дранку; богато-синий, ягодный – вкусный какой-то – оттенок стен. Когда-то – киносеансы, концерты, детские праздники. Сейчас – тлен в трещинах толщиною с палец, шприцы и битое стекло, дощатые неупокоенные останки… жизни. Жизни ли? Да, именно так.

Именно там новорожденный Северьян – бледный подросток, еще не видевший солнца, – и встретил первого Есми. Точнее, первую. И еще двоих. Итого трое.

Кто вы такие? Живые? Мертвые? Призраки?..

Навсегда семнадцатилетняя школьница, возвращавшаяся парком от подруги. Это был ноябрь, двадцать пятое число. Еще в гостях стало нехорошо, зазнобило, полный нос соплей. Я почти сразу попрощалась. Он сначала сидел на лавочке, а когда я прошла мимо, встал и пошел за мной. Я побежала. Он тоже. Догнал, затащил в заброшку. Связал руки и задрал мне юбку, а в рот засунул мои же трусики. Я медленно задыхалась, пока он…

Не договорила – уткнулась в грудь обычного такого мужичка. Не урка с виду и не бандюган. Сдружились тут, наверное, годами прикованные к одному месту разных своих смертей. Северьян был ей за это благодарен.

Третий – слесарь-механик с ГАЗа. Ну как слесарь-механик – только устроился, поработать еще не успел. Дембельнулся, с братвой тут отмечали. Колян, друг, пришел со своей новой – такая краля, губы красные-красные, буквой «О», так и просят, чтобы их… Веселая девка. Колян видит, что я б ей… (оглянулся на школьницу, сглотнул), и нарочно ее еще крепче жмет. А она ржет и губами так делает… Меня водка совсем расхолодила, стояк такой, что чуть… (снова посмотрел на девчонку, хмыкнул). И я ее к себе позвал. Прямо так и сказал ей – пошли со мной, я тебя приласкаю, не то что этот. Колян только и ждал. Без предупреждения ка-ак сунет мне в морду. А я виском о кирпич – ы-ыть!..

Тот, что девчонку успокаивал, молчал, не спешил рассказывать свою историю. Да и чего ему перед пацаном наизнанку выворачиваться?.. С виду инженер или офисный работник. Может, окна пластиковые продавал. И она к нему так доверчиво… А потом шепнула ему что-то, и Северьян не столько различил, сколько по губам прочитал, и внутри сделалось так погано, как никогда еще не было.

Папа.

Как он еще мог тут оказаться, если не вздернулся на потолочной балке над тем самым местом, где так страшно и мучительно расставалась с жизнью его дочь?

Чем я могу помочь вам? Кого умолять, чтобы Фриде перестали приносить платок?

Они по очереди подходили к нему и говорили на ухо, трижды – одно и то же. О ритуале, который отправит их туда, куда они должны были попасть, но так и не попали – на изнанку города. Про изнанку Северьян однажды слышал. В больнице, когда Север навещал вынутого из петли маленького Владика. Владик туда не хотел, а для них это было лучше, чем вот так, здесь. Но ритуал…

Я не смогу. Никогда не смогу этого сделать. Не смогу – и все. Я не стану. Поищите себе другого спасителя.

И он ушел, а они остались там, в зале заброшенного кинотеатра – до поры до времени. Они знали, что он обязательно вернется и уже не будет так категоричен. Прибежит. Собственная природа позаботится. Потому что он такой же, как и они, – приговоренный этим своим двоедушным предназначением.

Северьян вернулся спустя пару ночей – позеленевший, дрожащий и нервный. Ритуал перестал казаться ему невыполнимым. В тот момент для него вообще не было ничего, на что он не пошел бы, только б избавиться от внезапной лихорадки, которая, казалось, грозила переломать ему кости.

Еще недавно он жалел девочку и ее отца, и незадачливого казанову с пробитым виском, но теперь он хотел как можно скорее с ними покончить. Его раздражало то, как невыносимо долго те двое стоят обнявшись – будто не хватило всех этих лет, чтобы наобниматься, – и как мнется убитый дембель, хотя вызвался быть первым сам. Все получилось как-то скомкано и грязно. Стыдно, что ли, как наутро после пьянки, и так же люто, как во время нее. С простейшим по сути ритуалом Северьян справился, ничего, подобающего моменту, внутри себя не испытав. Потом, правда, не сдержался, блеванул, испачкал свитер. Но и тут с каждым разом становилось проще…

«Родину» сравняли с землей: когда старенький «Мерседес-селедка» Марины проезжал мимо парка, Северьян не увидел знакомых очертаний заброшки. Радио орало что-то про любовь. Марина водила плохо, но с большим азартом. Северьяна на заднем сиденье кидало из стороны в сторону – в поисках опоры он совсем забыл о том, куда едет и что ему предстоит сделать, а когда машина затормозила возле блочной девятиэтажки, вдруг вспомнил. Но было уже поздно.

# 4

– Он не исчезнет?

Северьян, мысленно уже пребывавший в квартире на восьмом этаже, которая заранее представлялась ему демонической, обернулся. Марина так и осталась сидеть за рулем, Игнат – рядом. Оба глядели на него испуганно.

– Когда вы… ты в прошлый раз ушел, я перестала его видеть, – пояснила Марина.

– Ах, это. – Он запрокинул голову и отыскал взглядом окна семьи Руденко. Крайнее слабо светилось: ждут. – Игнат не исчезнет. Я буду неподалеку.

Прежде чем ему открыли, домофон пиликал секунд тридцать. В исчирканном маркерами гробике лифта Северьян попытался вспомнить все, что ему известно о бесноватости. Ни-че-го. Есми не вселяются в людей, а если вселяются, то это шизофрения. Откажусь. Посмотрю на нее и откажусь. Пусть идут к психиатру.

Дверь была приотворена. На лестничной клетке курил тощий парень в черной футболке с застиранной надписью «Любимый муж и самый лучший папа». До чего же тошно… Похоже, ровесники, хоть Северьян из-за бороды и выглядел старше. У него самого сейчас вполне могла бы быть десятилетняя дочь. Точнее, у Севера, если б не Северьян.

– Зайди, посмотри. – Парень кивнул на дверь. Сразу на «ты» и никаких «батюшек». – Там жена с ней, не дает спать.

В то, что Северьян сумеет помочь, он явно не верил, а тот уже вошел в роль – прежде чем ступить внутрь, размашисто перекрестился, бормотнул первые слова молитвы. Вошел и замер.

Рыгания были слышны уже с порога. Будто пенопласт переламывают снова, и снова, и снова. Страшно вообразить, что творится в желудке и гортани этого ребенка…. Время от времени эти звуки, будто накопившись, вырывались утробным и низким «Оля». Или «Ого-оля» – точнее разобрать не получалось. Нарочно медля, Северьян начал снимать правый ботинок. Девочка что-то выкрикивала. «Бог, Бог!..» Северьян застыл и прислушался.

– Бог должен благословение давать, а не батюшка!

Ему и до этого было жарко, а теперь пот хлынул по спине потоком. Она знает, что он здесь, но не распознала двоедушника. Есми не вселяются в людей. Бред…

– Ого-оля, – отрыгнула девчонка.

Стоило Северьяну стащить второй ботинок, из комнаты выскочила и вцепилась в него цыплячьими руками крошечная женщина, с виду почти уже старуха. В голове промелькнуло: «Мать!» Это все не от возраста – с горя.

– Посмотрите, – всхлипнула она, взглядом указывая в конец коридора. – Такого раньше не было!

У Северьяна упало сердце. Заранее приготовленные фразы вроде «Я не врач» и «Даже для отчитки[5]5
  Особый молебен, во время которого священник, имеющий на это благословение архиерея и духовную силу, читает заклинательные молитвы на изгнание из человека падших духов.


[Закрыть] потребуется специальное разрешение» разбивались об искаженное ужасом лицо этой маленькой старушки, остатки ярко-синей краски на ее волосах, разношенные тапки и прорехи халата.

– Я посмотрю, – произнес он спокойно и, слегка приобняв ее за плечи, тут же высвободился. – Я здесь для этого. Идите на кухню.

– Спасибо, – шепнула мать с благодарностью и отступила – не заспорила, не побоялась оставлять его с дочерью один на один. Ей тоже нужна была эта передышка, несколько минут в одиночестве. Похоже, Северьян за долгое время был первым, кто согласился сменить ее на посту.

Он ожидал увидеть сцену из фильма ужасов и внутренне готовился к тому, что девочка окажется маленьким сатаной, привязанным к кровати. Или встретит Северьяна, вися под потолком, а потом спрыгнет и попытается в него влезть…

Оля примостилась на краешке кровати. Из-за ее спины выглядывали аккуратно рассаженные вдоль стены плюшевые мишки и зайки. Розовые обои, книжный шкаф, оклеенный огромными алыми сердцами, стол и портфель возле него…

Оля была одета в чистое, волосы заплетены, рядом – раскрытая книга: видимо, читали с мамой в ожидании известного батюшки, хваленого спасителя, чуть ли не экстрасенса. В левой руке у Оли лежал носовой платок, который она прижимала к лицу во время приступов, то есть почти постоянно. «Ого-оля!» – голова на тоненькой шее запрокидывалась и резко кивала. После каждого такого рева Оля крестила свободной рукой желудок. Беспомощный жест, которому научила мама…

Духота стояла жуткая. Из детской словно выкачали весь воздух. Жара – а окно намертво закупорено, ни щелочки…

– Привет, – сказал Северьян, и Оля повернула к нему бледное в свете ночника лицо.

Ох, нет.

Северьян приблизился и осторожно опустился перед ней на колени. Оля икала в платок. Он заставил ее отвести руку от лица и снова взглянул ей в глаза. Долго мучить не стал – отпустил, и Оля уткнулась обратно в свою тряпицу.

Да. Хоть это и невозможно – Есми не вселяются в живых людей! Но глаза Оли не были ее глазами. Сколько он уже повидал таких есмячих глаз… «Этого раньше не было!» – верно, потому что рядом не было Северьяна. Стоит ему уйти, и этот, и тот белоглазый, что ждет сейчас в машине, перестанут быть видимыми. Вот такая двоедушная ирония…

– Ну и как тебя оттуда доставать?..

– Ого-оля! – раскатисто сообщила девочка и запрокинула голову, как если бы провела целый день перед монитором и у нее затекла шея.

– Может, выйдешь?

– Ого-оля!

– Еще не надоело?

– Ого-оля!

– Вот ведь заладил…

С досады Северьян звучно хлопнул себя по коленям, встал и прошелся по комнате. Только теперь он заметил, что здесь было еще и пианино, которое не бросалось в глаза, потому что больше напоминало иконостас.

Чуть сдвинув в сторону Серафима Саровского, он отбарабанил на крышке незатейливый ритм.

– Тебя зовут-то как?

– Егор.

Северьян обернулся так резко, что смахнул рукавом рясы на пол пару распечатанных на принтере икон. Медленно, опасаясь спугнуть нового собеседника, он вернулся к Оле и снова сел, чтобы стать одного с нею роста.

– Егор, хм. А я Северьян. Поговоришь со мной?

Оля надула щеки, будто ее сейчас вырвет, но справилась, проглотила свою «оголю» и кивнула молча.

– Как ты в нее попал?

– Я испугался, а она внутри была пустая, – ровным голосом ответил Егор. – Вот я в ней и спрятался.

Северьян дал себе время осмыслить услышанное, но ничего не получилось.

– Что это значит – «пустая»?

Оля снова заикала, сунулась носом в платок, выдала особо раскатистое «ого-о-ля-а» и вытерла слезы.

– Она хотела умереть, – сказал Егор.

– Она по-прежнему этого хочет?

Егор кивнул. Впрочем, это мог быть очередной мышечный спазм.

– Ты можешь оставить ее в покое?

На сей раз, прежде чем удостоить его ответом, Егор долго смотрел на Северьяна без единого звука. Непонятная проверка прошла успешно – в конце концов мертвый мальчик признался:

– Она меня не выпускает.

Происходило нечто, чего Северьян не мог понять. Мертвый человек внутри живого столь же невозможен, как смартфон, не позволяющий писать бывшим, или, скажем, автомобиль, который вытаскивает тебя из бара и везет домой в тот самый момент, когда ты загашен ровно настолько, чтобы проснуться безгрешным. Невероятней только мертвый человек… в предмете.

– Не выпускает, ясно. – Северьян цыкнул и взъерошил волосы. – А почему? Или, может быть, Оля сама расскажет?

– Она не хочет говорить, – отрезал Егор, и Северьян вскинул ладони, мол, без проблем. – Пока я в ней, а она со мной, дядь Толя не бьет тёть Катю, потому если тёть Катя в больничку, то кто будет с Олькой сидеть?

«У-у, – подумал Северьян. – У-у-у!»

– Тёть Катя не работает, – разоткровенничался Егорка. – Ее на работу не берут, потому что у нее справка. Вот и терпит. «Без тебя я бы нашла где жить, а с тобой кому я нужна?» Она так Ольке говорила…

– Что за справка? – насторожился Северьян.

Мальчишка пожал плечами:

– Мы не знаем.

От этого «мы» защемило сердце. Девочка хотела умереть, чтобы мама могла уйти от отца, а раз нет, то хотя бы одержимой побудет, чтоб не поднимал руку…

Справка могла означать как отбытый срок, так и психиатрический диагноз. Ясно одно – изгонять бесов здесь нужно было не из Оли, а из ее родителей. С этой мыслью Северьян решительно поднялся на ноги. Он уже выяснил все, что нужно, и твердо намеревался донести это до пигалицы с синими волосами и ее мужика, как вдруг за спиной раздался слабый голос, который мог принадлежать только ей. Настоящей Оле.

– Откройте, пожалуйста, окно. Нечем дышать.

Лицо девочки блестело от пота. Северьян и сам взмок так, будто пробежал стометровку. В оконное стекло снова и снова безуспешно билась жирная муха – видимо, ей тоже не хватало кислорода.

Повозившись с оконной рамой – замо́к стоял сложный, не сразу сообразишь, – Северьян распахнул ее настежь и постоял перед москитной сеткой. Все никак не мог заставить себя вернуться в безвоздушное пространство квартиры. Машина Марины стояла там же, под фонарем. Глянул на наручные часы – три, почти светает. Оля в обнимку с одним из своих медведей уже лежала на подушке. Проходя мимо, Северьян не удержался и погладил ее по туго стянутым в косы волосам.

Но она не спала – цапнула его за запястье влажными пальцами, потянула к себе и смотрела, смотрела, не моргая.

– Что? – не выдержал он, хоть и не отнял руки.

– Куделька, – сказал Егор. – Крестись, что найдешь кудельку! Им знаешь как страшно? В сто миллионов раз хуже, чем нам.

– Да какую еще…

– Сначала крестись, – поддержала Оля.

И пока он подчеркнуто торжественно осенял себя крестным знамением – уснула. Пальцы разжались, нырнули под щеку. Северьян не осмелился будить. Наивные детские клятвы занимали его куда меньше, чем бездумно брошенные взрослые проклятия.

Хозяева дрыхли тоже – прямо в кухне, за столом, под бормочущий телевизор. Между ними стояла початая бутылка водки. Северьян приложился к горлышку, сделал глоток и с грохотом поставил бутылку обратно. Зашевелились. Уставились так, что стало ясно – они напрочь позабыли о приглашенном священнике.

– Дочь – ангел-хранитель ваш, – выплюнул Северьян прямо в их помятые заспанные лица. – В себе разберитесь, а ее оставьте в покое.

– Брешет? Так и знал! – проскрипел глава семейства.

Северьян сморщился, будто от невыносимой вони.

– Не можете вместе – расходитесь нахрен! Ребенка в покое оставьте!

– Э! – мгновенно набычился Руденко и попытался встать, но вместо этого врезался плечом в стену, от чего разозлился еще больше. – Ты, поп… Ты чё вообще сюда приперся?

Полезь он в драку, у Северьяна не было бы шансов. Он не мог причинить вреда живым. А если б мог – врезал бы этому уроду так, чтобы тот головой расколошматил бы телик свой дурацкий. И курица с синими перьями следом бы полетела. Но Северова воля крепка. Север даром что хлипкий никчемный бездельник, а попытайся сейчас Северьян просто сжать пальцы в кулак, предназначенный руденковской харе, его самого так сожмет – мало не покажется.

«Иди уже, – попросил он себя. – Просто иди».

И пошел – обулся, отпер дверь, закрыл ее за собой не попрощавшись. А на душе было тревожно, словно забыл, оставил в чужой квартире что-то свое. И правда оставил. Ее, девчонку эту с плюшевым медведем в обнимку. Но нельзя же просто взять и привести ее к Вике и Северу, поставить пред их светлы очи – нате вам дочку, любите ее и друг друга. Дурак ты, Северьяшка. Вот же дурак.

А Игнат – с ним-то что делать? Вопрос, конечно, риторический: у Игната отсюда одна дорога – на изнанку города, вот только не сейчас, нет, слишком много всего навалилось, не сейчас.

Северьян подошел к машине. Брат и сестра так и сидели рядом, взявшись за руки. Марина дремала на плече Игната. Заметив Северьяна, тот что-то шепнул ей на ухо, и она сразу открыла глаза.

– Я домой, – буркнул Северьян в опущенное стекло. – Не провожайте. Найду вас завтра, – прибавил он в ответ на их вопросительные взгляды. – По-до-мам!

Что-то большое и темное шваркнуло по крыше машины и отскочило дальше. Северьян отыскал предмет глазами одновременно с тем, как из салона с руганью вылетела Марина.

Это была москитная сетка.

Он догадался чуть раньше, чем Оля коснулась земли и перестала быть Олей. Схватил в охапку Марину, втолкнул ее обратно в автомобиль: «Не смотри! Уезжайте! Не смотри!» Мелькнули огромные испуганные глаза Игната. Когда Маринина «селедка», шлифанув асфальт, сорвалась с места, он уже пытался нащупать пульс на запястье разбившейся девочки – пульса не было, не было и Егора, больше не было ничего.

– Моя вина, – с трудом пробормотал он искривленными губами. – Прости меня, маленькая. Если сможешь, прости.

В следующую секунду он вывалился из полупути где-то, кажется, посреди дома, да, это точно был его дом с запахом сонных тел и белья, разложенного Викой на сушилке. Разжал ладонь. Выронил клетчатый прямоугольник ткани с окровавленным уголком, сразу же подобрал его, прижал к лицу – пахло Олей.

Так и остался.

* * *

Перед уходом Вика всучила ему бутылку виски, не иначе как позаимствованного в «Яде», – для себя они настолько дорогого не покупали. Вооруженный этой бутылкой, Север сел в первую утреннюю маршрутку до Автозавода. Он будто бы и не просыпался вовсе: все, что случилось ночью, не тускнело, не забывалось, не переставало пугать, как это обычно бывает с кошмарными снами.

Вчера Северьян открыл окно, и в окно выпал ребенок. Если бы он этого не сделал, все вышло бы иначе. Рама крепилась замком-фиксатором, с которым даже Северьян возился с минуту. Оля ведь не могла отпереть его сама. Значит, не могла, раз попросила о помощи. А тут – такой спаситель, ба-а; с такими спасителями даже смерть не страшна, потому что они эта смерть и есть, о чем ни попроси – все исполнят по доброте душевной!

Север закрывал глаза и видел эту девочку. Думал о том, что Северьян не может ударить человека, потому что он, Север, боится возможных проблем, однако всего не предугадаешь, и вчера Северьян стал убийцей. И что теперь будет с ними всеми, с самим Северьяном – неизвестно, но таким он еще не возвращался: Вика нашла его лежавшим на полу в обнимку с грязным носовым платком, а когда попыталась спросить о чем-то, он заплакал. Это Северьян-то. Лежит, взгляд целлулоидный, молчит – и слезы. Север тогда подумал, что слезы того, кто напрочь лишен эмоций, – это и есть приговор. Знак к тому, что фарш не прокрутить назад: по-прежнему уже не станет – а как тогда?

Еще он думал о том, что скажет этим людям, родителям девятилетней самоубийцы. С чем придет к ним сейчас. «Тут мой брат… Вчера…» – «О, ваш брат. Знаменитый отец Северьян, который всем помогает. Вот и нам тоже… помог». Да, приятель, наворотил ты делов… а ведь хорошо бы они умолчали о том, что был у них в тот вечер некий священник. С какой, правда, стати они должны молчать? Из благодарности за вискарь?..

К дому шел как на каторгу. Знал, куда идти – не потому, что все детство прожил в Автозаводе, а потому что здесь побывал Северьян. Дождя бы… Под подошвами хрустели целые гроздья тополиного пуха – Север наступал на них специально. Хряп. Хряп-хряп. Будто высохшие кости, если можно себе представить целую кучу таких костей. Мимо проехал парень на велосипеде. Строгий такой. Серьезный, будто за все в этом мире отвечал, включая бомжиху, сидевшую на бордюре с видом величайшей задумчивости. Вслед за велосипедистом Севера обогнала девушка на почти таком же – голубоглазая, волнистые волосы, шорты цвета хаки. Глянула на бомжиху, улыбнулась и поспешила догонять своего серьезного. Оба были из какой-то другой жизни.

Фасад девятиэтажки пестрел ржавыми тарелками спутникового телевидения, и выглядело это так, будто их владельцев заранее обязали повесить ржавые, дабы не портить внешний вид дома. Сверху мелкими брызгами поплевывали трубки кондиционеров. Несмотря на утро, жарило немилосердно. Если б только у Руденко был такой кондиционер. Если б Северьян не распахнул окно. Если бы, если бы…

Север набрал номер квартиры. Открывать не спешили. Ему пришлось сделать это раза три после того, как сбрасывался вызов. Успел понадеяться, что Руденко не дома, и обернуться туда, где лежала Оля (пятно замыли), и снова понадеяться, и собраться уйти с чистой совестью, но тут из-за плеча появилась незнакомая рука. Незнакомый палец набрал на кнопках домофона те же цифры.

Север обернулся. Не поверил глазам, но таращиться постеснялся. Быть того не может, ошибся, ведь это даже не совпадение, а…

– Арсеньев? Ты?

Чистой воды рок.

– Влад, – сказал он, уже не отваживаясь на уменьшительно-ласкательное «Владик», и уж тем более на «маленький» – достаточно того, как исправно косячил Северьян. Кому-то из них двоих нужно быть осмотрительным.

Обменялись рукопожатиями и:

– Тоже к Руденко? А ты их откуда знаешь?

– Да мы однокашники, он теперь у дочки моей в классе физрук. А ты?..

Тут Север замялся – легенды у него не было. В поисках подсказки бегло глянул на маленького, а теперь уже здоровенного бугая Владика еще раз – это в каком же он, получается, звании?

– А ты, стало быть, в полиции?

– Участковым. Я еще тогда решил. Ну, ты понимаешь… Решил для людей…

– Толь, я, – коротко оповестил он в домофон, который на сей раз, как почувствовали, откликнулся почти сразу.

Владу открыли. Несмотря на рост, размах плеч и явно перебитый в прошлом нос, его лицо осталось тем же – детским, с наивным выражением круглых, со светлыми ресницами глаз. Время ничего с ним не сделало. Разве что, в отличие от Севера, он не только не перестал быть здесь своим, но сделался еще роднее всем этим работягам и склочным бабкам, мамашам с колясками, школоте, что сперва в поисках кайфа душит друг друга шарфами, а после находит способы подейственней и подороже. Почти что отец родной. Бомжиха и та кивнула – но не ушла. Страху, значит, не нагоняет.

– Беда, беда, – приговаривал Влад, пока поднимались в знакомом лифте на знакомый этаж. Забавно он выглядел – то ли ребенком, то ли мужиком. Когда створки разъехались и сердце Севера ухнуло вниз от понимания, что он совершенно не готов к встрече с Руденко, Влад вдруг посмотрел на него знакомым взглядом затравленного в лагере мальчишки и сказал: – Я ведь тебе жизнью обязан.

И сразу смутился, вытер лоб рукавом форменной рубахи. Вышел первым. Север даже не успел дать ему понять, как много тот только что для него сделал.

Дверь квартиры была незаперта. Из глубины доносились всхлипы и плач сразу нескольких голосов. Пожилая женщина с покрытыми черной косынкой волосами, возможно, соседка, завешивала простыней зеркало. Делала она это очень обстоятельно: ткань висела надежно, а ее все подтыкали и драпировали до понятного только творцу идеала.

Влад скинул ботинки, подтянул правый носок, чтобы замаскировать дыру на месте большого пальца, и по-хозяйски направился в кухню.

– Толян, – сказал он. Из клубов табачного дыма, которые уже не рассеивались, ему навстречу поднялся пьяный в хламину Олин папаша. Обнялись. Анатолий рыдал. Влад терпеливо похлопывал его по спине.

– Мои соболезнования, – пробормотал Север и выставил на стол принесенную бутылку. Анатолий посмотрел на него, очевидно, не признав в нем давешнего попа. Будто впервые видел.

– Как так-то, Толян? – Влад усадил его обратно на табурет, прислонил к стене и засуетился в поисках чистых стаканов. Он явно бывал здесь не впервой. – Вы же в четыре глаза следили.

– Не уследили, – пьяно шмыгнул носом Анатолий, и Север замер. Вот сейчас он выложит все: и про бесов, и про попа, и про окно. Но тот цапнул наполненный Владом стакан, махом опрокинул в себя содержимое, проговорил: – Катюха открыла окно. – И брякнулся лбом о столешницу. Больше он не шевелился.

– Оля уже пыталась, – доверительным шепотом сообщил Влад. – Ее в это окно прям тянуло. Замок какой-то хитрый поставили, чтобы не могла открыть, у нее моторика нарушилась. Она…

– Я знаю. В газете писали.

– Что типа бес в ней, да. А мне кажется, она после Егоркиной смерти слегка поехала. Она же одна с ним рядом осталась, когда остальные разбежались. И не спасла. Может, себя винила. Кто их знает…

«Себя, – крутил в голове Север, пока Викин вискарь опускался в его желудок, и вместе с горечью, жжением, жаром приходило осознание того, что Северьян снова вышел сухим из воды – мать Оли отчего-то взяла вину за открытое окно на себя… – Себя. Беся. Ябес. Я – бес».

– Ладно. – Влад отодвинул стакан, из которого почти и не отпил. – Еще к Кате загляну и пойду. Служба.

– Подожди.

Север тоже не собирался задерживаться, вот только оставался у него один-единственный вопрос, и ответить на него мог только маленький Владик.

– Ты тогда…

Пришлось замолчать. Та самая хлопотунья, что прятала недавно зеркала, теперь принесла и поставила на кухонный стол фотографию в рамке. Школьная. Оля с бантами и в белой блузке смотрела бесхитростно и прямо. Улыбалась. Север подумал, что точно такой же она будет на надгробии. Две белые руки пристроили рядом с фотографией мягкую игрушку – небольшого, с ладонь величиной не то мышонка, не то мишку ярко-розового цвета, следом появился стакан воды, прикрытый ломтем ржаного хлеба. Глаза женщины были сухи. «Как хорошо, – подумал Север, – как хорошо, когда есть кто-то, готовый сделать все это за тебя…»