Текст книги "На пиру богов"

Беженец. Что вам на это ответить? Исповедовать преданность церкви безграничную? Считаю это неуместным. Однако именно в том, что православие переживает известный кризис, я и усматриваю свидетельство его жизненности. Верую и с Божией помощью буду веровать до смертного часа, что в восточном православии в чистоте и неповрежденности блюдется истина церковная и что русская церковь просияет неотразимой красотой и непобедимой силой. От нее изыдет свет во спасение всему миру. Сознаю также историческим разумом своим, что православная церковь в России есть первый, а теперь даже единственный оплот русского национального и культурного сознания, и на служение ей прямо или косвенно должны быть отданы все лучшие силы страны, так или иначе они должны на нее «ориентироваться». Этому научают нас тяжелые испытания, которые нудят сплотиться около церкви, подобно тому, как раздробленная Польша соединилась около костела. И русской церкви предстоят великие задачи и в области культурного творчества, она должна снова облагодатствовать русский гений. Однако мню, что для этого ей надлежит победить свою собственную замкнутость и живо ощутить разделение церквей как рану на живом теле церкви. Нечто драгоценное утеряно – начиная с рокового X века – и Востоком и Западом, что может и должно быть восстановлено.

Светский богослов. Что же вы оставляете на долю искалеченной, по вашему мнению, разделением восточной церкви? Только задачу самоупразднения через соединение, растворение в стихии романизма, который вредней и опасней даже и германства?

Беженец. Русская церковь, как никакая другая из поместных церквей, исполнена смутных чаяний и жажды апокалипсических свершений. Россия греховная, обезбоженная, растленная найдет в себе силы для вопля благоразумного разбойника в последний час истории, ибо она все-таки остается страной святых чудес. Здесь сверкнет белый луч мирового Преображения.

Дипломат. Quod erat demonstrandum: inimicitiae temporales, amicitiae sempiternae, трогательное единение всех славянофильских сердец. Боже мой, неужели даже все происходящее теперь с Россией неспособно освободить русские головы от славянофильского тумана? Иногда мне прямо кажется, что эта мечтательность вреднее, ядовитее социалистического бреда. Она поражает нашу волю, погружает нас в созерцательный квиетизм. Верно, только немецкие шпицрутены будут выколачивать из нас эту восточную химеричность и вселять трезвость. Вот в чем настоящая причина русского кризиса.

Заключение

Жена, облеченная в солнце.

Апокалипсис

Беженец. Отчего вы видите только падение побежденной России, но при этом как будто забываете, что происходит со всем миром? Разве мы не являемся свидетелями всеобщей катастрофы, крушения всей «новой истории»?

Дипломат. Следует избегать этих трагических преувеличений. Европа не раз переживала кризисы и из них выходила возрожденной. Восстановится нормальная жизнь в Европе и теперь, да и в России восстановится, надо нам только пугачевщину да вот маниловщину эту избыть.

Беженец. А я думаю, что старый быт вообще не восстановится, да и было бы слишком большой бессмыслицей, неудачей истории, если бы просто все восстановилось. Хвататься во что бы то ни стало за обломки старого есть то же, что держаться за доски разбившегося корабля. Конечно, в России может и восстановиться сравнительно спокойный образ жизни, но это будет лишь «передышка», которою и надо воспользоваться должным образом.

Весь мир превращается в огненную массу, и некуда укрыться от напора бешеных волн.

Дипломат. Но такое же мироощущение родит ведь всякая большая война. Припомните 1812 год, и тогда уже конца мира ожидали любители эсхатологии, апокалиптики тогдашние. В результате же получился… священный союз да мировой расцвет капитализма. Нечто подобное имеет получиться и теперь, и довольно ясно, из каких элементов этот мир возникает.

Беженец. Всякая великая война и действительно является прообразом и как бы исторической репетицией мирового потопа. Однако разве же история знает события, по широте и значению подобные теперешним?

Дипломат. И все-таки они еще не мировые. Желтый мир по-настоящему в борьбу не втянулся, и едва ли это будет в ближайшем времени. Индия пока в стороне. Для Европы все еще «образуется» – вот образуется ли для России?

Беженец. Мне вспоминается почему-то, как в самом начале войны мне пришлось выселяться вместе с другими из Польши. Перед нами катились волны великого переселения народов. И мне думалось невольно, что вот близится время, когда все почувствуют себя в большей или меньшей степени беженцами, выброшенными из насиженных гнезд, бездомными и – свободными. Весь мир переходит в беженство, как тут не вспомнить исконные предчувствия наших бегунов? Вот и в проклинаемой вами интеллигенции нашей, действительно безбытной и безблагодатной, есть это ощущение беженства, взыскующего нездешнего града. Лишь бы она прозрела и поняла, чего она на самом деле жаждет.

Генерал. Нет, извините, слишком много чести для нее: интеллигенты наши отщепенцы, эмигранты, а не бегуны. У них совсем нет чувства родины, чувства земли.

Беженец. Это даже и верно отчасти, что вы говорите, только несущественно в последнем счете. Все-таки интеллигенция жаждет того, что может дать лишь Преображение, хотя по слепоте своей и ждет этого от революции. Но в этой жажде она народна. Она, конечно, не вышла еще из детских пеленок, не пережила ребяческого буйства и сама себя не знает. Но без нее Россия, скажу даже больше, русская церковь не выявит того, что выявить она призвана.

Светский богослов. Да, но пока интеллигенция есть самый консервативный, староверческий класс, упорно держащийся за старые, отжившие уже социалистические догматы. Согласно вашему же выражению, она должна уйти в бега от самой себя, вовремя достойно умереть, чтобы, возродившись, принести плод мног.

Писатель. Мне нравится ваша мысль о том, что наступает эпоха всеобщего беженства. В воздухе пахнет озоном от электрических разрядов. Жутко и, пожалуй, страшно, но вместе с тем и весело, словно пьянеешь, отдаваясь сладостному головокружению. Это мне немного напоминает ощущения при плавании в лодке на море в хороший ветер. Шум волн, пена и брызги, запах соленой воды, сверкание моря, быстрый бег… дух захватывает. Знаешь, что каждую минуту может опрокинуться твоя скорлупа, и, однако, хочется петь, кричать, школьничать. Ну, одним словом, лучше Пушкина об этом не скажешь:

 
Все, что нам гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья.
 

Трудно быть современником великих событий, быть гостем на пиру богов, но нам, удостоенным этого избрания, должны завидовать поколения, жившие в более спокойную эпоху.

Общественный деятель. Да, но в какой же одежде мы оказались на этом пиру? Россия! О, моя Россия! Что с тобою сделалось? Что мне этот пир богов, если она из него извергнута, как неимущая одеяния брачного? Что мне до всемирно-исторических перспектив, если в них видится мне разлагающийся труп моей России? Не хочу я мира без России, преображения мирового без нее не приемлю. Ведь Достоевский нам говорил, что она – «жена, облеченная в солнце», ведь только у нас бывает торжественная ночь Воскресения Христова. Нет, все погибло, если погибла Россия, вся история не удалась, высыпалась в зияющую дыру.

Писатель. Зачем вы ищете живого между мертвыми? Зачем маловерствуете? Жива наша Россия, и ходит по ней, как и древле, русский Христос в рабьем поруганном виде, не имея зрака и доброты. Не тот, которого Блок показал, не «снежный и надвьюжный», но светлый вертоградарь в заветном питомнике Своем, зовет он тихим гласом: Мария! И вот-вот услышит заветный зов русская душа и с воплем безумной радости падет к ногам своего Раввуни… Кроме этой веры, кроме этой надежды, ничего у нас более нет. Но русская земля это знает, и она спасет русский народ: по ней стопочки Богородицыны ступали…

Беженец. Перед самым октябрьским переворотом мне пришлось слышать признание одного близкого мне человека. Он рассказывал с величайшим волнением и умилением, как у него во время горячей молитвы перед явленным образом Богоматери на сердце вдруг совершенно явственно прозвучало: Россия спасена. Как, что, почему? Он не знает, но изменить этой минуте, усомниться в ней значило бы для него позабыть самое заветное и достоверное. Вот и выходит, если только не сочинил мой приятель, что бояться за Россию в последнем и единственно важном, окончательном смысле нам не следует, ибо Россия спасена Богородичного силою. И об этом, поверьте, твердо знает вся православная Россия.

Все (кроме дипломата). Аминь.

Дипломат.?!?!

Общественный деятель. Христос воскресе!

Все (кроме дипломата). Воистину воскрес Христос!

Москва.

Апрель – май 1918 года

Сергей Булгаков
У стен Херсониса

Диалоги

УЧАСТВУЮЩИЕ:

Беженец

Светский богослов

Ученый иеромонах

Приходский священник

I. Чаадаевское

12/25 апреля 1922, Ялта

Jaltica[46]46
  Ялта (лат.).


[Закрыть] De profundis[47]47
  Из глубины (лат.).


[Закрыть]

(Лунная ночь в Крыму у Черного моря, близ херсонисских раскопок, в виду Херсонисского монастыря. Вдали очертания мыса Фиолента, по преданию – места жертвенника Артемиды.)

* * *

Светский богослов (раздумчиво). Какая святая земля. Даже страшно ступать по ней. Во всей России нет места более древнего и священного. Здесь залегло несколько пластов античной культуры, перед нами вскрытых, здесь и родилась духовно наша родина, в этом храме хранится купель святого Владимира. И как трудно связать эти истоки России с теперешним потопом грязи и крови…

Беженец (медленно). Да, тут говорят самые камни, и это молчание веков полнозвучнее всего теперешнего гама. Оно повелевает внять ему… Таинственная воронка, которая ведет в центр земли, для России находится здесь, и, вопреки вам, одна только мысль и владеет теперь моим сознанием, что только здесь и отсюда можно уразуметь происходящее… Ключа к трагедии России надо искать не в Петербурге, не в Москве, не в Киеве, но… в Херсонисе: здесь совершился «пролог в небе», и «потоп», как вы выразились, предопределился тоже здесь.

Светский богослов (раздраженно). Я знаю, что вы вообще любитель парадоксов и всегда находитесь в погоне за острыми умственными ощущениями, не удивлюсь, если и в данном случае услышу какое-нибудь «новое слово» о нашей раздранной России, так легко о ней острословить, да еще безответственно.

Беженец. Вы рассердились на меня, не выслушавши. А что же, если новое время и новые события требуют на самом деле новых слов и новых мыслей? И я действительно чувствую всем своим существом, что не в юном Петрограде, не в новой Москве, не в молодом Киеве, вообще не в местах последовательного жительства исторического новорожденного, постепенно подраставшего, можно увидеть его звезду, но именно здесь, у этих древних стен Херсониса. Все это так таинственно, что кружится голова и порою теплится сознание: здесь ли, в этом ли мире мы находимся?

Светский богослов (ворчливо). Обычное сгущение атмосферы и мистической фразеологии: очевидно, подготовляется умственная пикантность или идейный трюк… Происходящее в России насквозь понятно и отнюдь не требует археологических путешествий под Херсонис или ночных поездок верхом на помеле в Фиоленту. Здесь приятно погулять при луне, полюбоваться развалинами и подышать морским воздухом, но и только: археология не станет историей. Теперешний кризис России есть банкротство петербургского периода русской истории с его изменой исконным русским началам: интеллигентщина, протестантизм, абсолютизм. Медный всадник– вот и загадка, и разгадка теперешнего кризиса России.

Беженец. Стало быть, духовное возвращение в старую Москву, реставрация, исторический рецидив – в этом вы все еще видите спасение. К счастью или несчастью, рецидив в истории не возможен, и теперь мы вернулись не в Москву «Третьего Рима», но «Третьего Интернационала», – поучительное и многозначительное сопоставление…

Светский богослов. «Третий Интернационал» это преходящая болезнь, которая завтра перейдет и забудется, а основа русской исторической жизни – русское Православие – есть и пребудет и новым воссияет светом в будущей новомосковской Руси. А вашу мысль я продолжаю не понимать: при чем здесь Херсонис, кроме, конечно, того, что он сейчас представляет для нас такую художественную раму для морского вида и, конечно, есть место священных воспоминаний…

Беженец. Не рама и место воспоминаний, Херсонис есть для нас самая живая современность, здесь шевелится конец исторической цепи, которая кончается нашими днями, здесь она начинается и мистически прикреплена. Нужно понять русский кризис не из Петрограда, не из Москвы, не из Киева даже, понять его нужно из Херсониса.

Светский богослов. Ха-ха-ха! Корни большевизма в Херсонисе. Не чрезмерно ли это даже и для нашего острословца.

Беженец. Не будем сразу же вульгаризировать мысль. Большевизм духовно есть quantite negligeable[48]48
  Ничтожество (фр.).


[Закрыть], историческая грязь и муть или, самое большее, симптом, хотя, конечно, очень важный и выразительный, исторического кризиса России. А самый кризис надо понять из Херсониса, – или же совсем его нельзя понять.

Светский богослов. Хотя теперь приходится приноровляться ко всяким новинкам, но я ничего не понимаю.

Беженец. Согласитесь, однако, что теперь переживаемый кризис по своему объему, смыслу, значению представляет собой самый глубокий во всей русской истории. Эта история знала, конечно, ряд исторических кризисов, из которых каждый наступал тогда, когда изживалось какое-либо историческое начало жизни и история мучилась новыми родами. Все эти кризисы, по общему свойству нашей истории, были страшны, кровавы, дики. Но они были ограничены. Таким кризисом было татарское нашествие, которое было облегчено и усилено удельными распрями: тогда была угроза физическому существованию России, но и только, духовный организм оставался почти незатронутым, и иго было сброшено при наступлении времени. Второй кризис – Смутное время, испытание новой московской государственности, сочетавшей самый свирепый деспотизм с византийскими преданиями и притязаниями, это был кризис Москвы как «Третьего Рима». Однако, как ни оказался он глубок и продолжителен благодаря широте социального брожения, он был кое-как преодолен, если не изжит. Политический наш челн заштопали, и он еще проскрипел около века: место старомосковских царей, собирателей Руси, заступили Романовы, ничем в существе от них не отличавшиеся. Новый, гораздо более страшный кризис, не только политических, но и религиозно-культурных основ России наступил с Петра Великого, точнее, при Петре, ибо, конечно, великий преобразователь его не выдумал, только выявил. Медный всадник совершил европеизацию России, как умел, и фактически разрушил «Третий Рим» – просто его покинув. И русская жизнь повисла над пропастью, как конь его всадника, готовая ринуться туда. И вот теперь она ринулась и сорвалась… Но откуда она ринулась, какова эта скала, на которой она утверждалась и стояли задние копыта медного коня? Да она и есть меловая скала вот этого самого Херсониса, где мы с вами находимся, здесь кратер вулкана русской истории, отсюда расходятся и волны русского землетрясения.

Светский богослов. Ничего, ничего, ничего не понимаю в этом словоизвержении неохерсонисского кратера… Знаю твердо одно, что здесь, где вы видите вулкан, воссиял свет христианской веры для русского вождя, а в лице его для всего русского народа. Здесь для него воздвигнута лествица к небу, здесь Руси чистая купель, здесь духовная колыбель русского народа. Отсюда началось для него историческое бытие, из варварского, дикого, свирепого, наводившего ужас на все соседние народы, а в том числе и на византийцев, которые не раз спасались ведь чудом милости Божией от русского огня и потока, родилась «святая Русь», воссияло русское царство. В этом смысле только и могу еще понять вашу мысль, что отсюда идут корни всего благого, творческого, оживотворяющего в нашей истории. А иных сил, кроме религиозных и христианских, она, конечно, не знала и не знает.

Беженец. Кажется, мы начинаем приближаться к взаимному пониманию. Согласимся, что великие события должны иметь и великие причины, из которых они только и становятся понятны; осмысливается для нас трижды величайшее, это есть кризис всей русской истории, какого еще не было за все время существования всего русского народа. А если только согласитесь со мною в этой оценке происходящего, его важности и удельного веса, то неизбежно станете искать для него объяснение только в самых исходных началах истории, то есть в Херсонисе. Всякое другое объяснение будет мало и недостаточно перед грандиозностью совершающегося: кризис Петровской России, кризис монархии, кризис социальный и прочее – все это малость, которая не могла бы породить происходящего. Вы знаете поверие, что в колыбель новорожденному феи кладут свои подарки, и разные это бывают подарки. Астрологи учат, что в момент рождения соединяются благие и злые лучи светил в данной их констелляции. И Русь при крещении получила свои дары вместе с излучениями созвездий. Вот и надо всмотреться в эти исторические дары, что они в себе содержат.

Светский богослов. Это ясно, что здесь получила Россия: она получила чистое, святое Православие от его родины, вместилища и хранилища – от Византии. Чистота веры – вот наши колыбельные дары и вот наше созвездие. Ни один народ не получил при рождении столь прекрасных, чистых и ценных даров. Но поскольку сейчас в России происходит кризис веры, стало быть христианства, постольку, пожалуй, и возможно говорить о кризисе Херсониса, но это есть вместе с тем и кризис жизни, ибо твердо верю, что нехристианская Россия исторически существовать не может и не будет; поэтому ей надлежит или преодолеть эту смертельную болезнь, изжить свой кризис, или исторически умереть.

Беженец. Иначе говоря, Вы говорите о кризисе России, а не Херсониса, я же разумею вполне точно и ясно кризис именно Херсониса, то есть херсонисских начал, а не самой России. Должен вам сказать, что хотя много богоборческого, а еще более просто скотского обнаружила «великая» русская революция, но кризисом христианства вообще, ни даже кризисом русского христианства она не является: слишком много чести для нас, и хотя другие, предшествовавшие революции не проявляли такой звериности во всем, а в том числе и в отношении к вере, но по существу они были духовно куда ядовитее и, конечно, сильнее. А потому я не могу видеть и смертельной опасности в этих острых пароксизмах звериного бешенства у народа, в котором всегда жил этот зверь. Стихийной, зоологической силой перепрет он и через революцию. Весь вопрос в том, будет ли у него духовная основа для новой жизни. А вот эти-то основы явно изветшали. Это я и зову кризисом Херсониса.

Светский богослов. Вот этого-то вашего разграничения я не понимаю и не принимаю. Кризис христианских начал в русской истории, насколько о нем можно говорить, есть кризис самого христианства в его чистоте, ибо иного христианства, кроме херсонисского, то есть православного, греко-российского, я не знаю.

Беженец. Стоя на такой точке зрения, вы неизбежно должны видеть в русской революции одно только богоотступничество и никаких положительных начал, никакого оправдания. Это – бунт черни, отравленной завистью и злобой, развращенной бессовестной демагогией, с реками крови и грязи. Революцию никак нельзя осмыслить, разве только при свете самой мрачной и безнадежной эсхатологии, как смертные судороги разрушающегося мира. И остается одна безнадежность при отсутствии всяких исторических перспектив.

Светский богослов. Так безнадежно я еще не смотрю, потому что вижу в революции по преимуществу кризис петербургского периода русской истории, и нас может еще спасти и оздоровить возвращение к национальным началам. Правда, болезнь принимает все более затяжной и угрожающий для жизни характер.

Беженец. Всякая болезнь опасна для жизни, это еще полбеды, насколько это в порядке вещей, лишь бы самая-то болезнь была болезнью роста, а не упадка и истощения. И вот я не знаю, как вы мыслите относительно своих «национальных», то есть старомосковских, начал: ведь, по-вашему, выходит, что однажды в истории они уже провалились, когда «пред новою столицей склонилась древняя Москва», и уж как теперь в «Интернационале» собирать и осуществлять их, это секрет изобретателя.

Светский богослов. Неуместная ирония: разумеется, если мерить теперешними «искателями жемчугов», так ничего, кроме спекуляции, в России и ждать нечего. Но схлынет же эта грязная волна и в отстоявшейся жизни засияют все те же прежние начала: Православие и Народность. Но вы-то что хотите сказать, говоря о кризисе Херсониса?

Беженец. То и хочу именно сказать, что теперь происходит самый глубокий и всесторонний кризис всей русской жизни, самых ее основ духовных, и в отношении к нему подчиненное и производное место занимают все частные кризисы, былые наши революции сверху ли, или снизу. Теперешний кризис все их в себя включает и собой обобщает. Надо быть послушным гласу Божию, внимать мудрости событий и вычитывать в них суды Божий. На весах правды Божией взвешивается ныне правда и неправда всего исторического пути России, а не отдельных исторических эпох, – дары Херсониса.

Светский богослов. Да что же вы, наконец, разумеете под этими дарами, кроме чистоты Православия?

Беженец. Извольте, я вам объясню, только заранее прошу терпения и самообладания. Да, в Херсонисе мы родились духовно и исторически, ибо приняли Православие, точнее христианскую кафолическую веру, сделались ветвью единой Вселенской Церкви. Этим мы не только родились для вечной жизни, но и определились к историческому бытию, как часть единой христианской Европы, в которой имела зажечься христианская культура. Россия зародилась здесь как христианская европейская страна, имеющая свои особые пути и особые судьбы, которые, однако, нераздельно связаны с судьбами всей христианской Европы. Варварское отъединение окончилось, дикая «Русь» стала членом христианской семьи народов, она получила христианское родство и свойство, вчерашний язычник и варвар стал homo christianus, а перед лицом таинственного и тогда еще туманного будущего это значило и homo europeus, и это тем более, что тогда не было еще разных исповеданий в христианстве.

Светский богослов. Зачем вы смешиваете карты: разделение Востока и Запада было уже и тогда и по воле Божией наше отечество приняло именно восточное Православие.

Беженец. Именно к этому я и подхожу к херсонисским началам. Россия действительно приняла христианство от Византии, она сделалась ее духовной и культурной дочерью, а во многом и наследницей. Посему кризис херсонисских начал есть, разумеется, кризис византийских начал, точнее, византийского Православия, как силы духовной, исторической и культурной. Если угодно, это действительно кризис – да и явная погибель «Третьего Рима» через семь веков после погибели «Второго». Но здесь обступает такое обилие волнующих мыслей, что положительно теряешься, с чего начать и к чему подойти. Итак, в Херсонисе россы в лице святого Владимира приняли христианство восточного, византийского, обряда, который в течение веков сделался для нас родным и русским. Разделения Церквей, этого самого рокового и определяющего события во всей европейской истории, еще не существовало, но густая тень его уже надвинулась и омрачила солнце. То было время между Фотием и Михаилом Керулларием, родоначальником и совершителем раскола. Святые Кирилл и Мефодий, просветители славян, пребыли в единении с Западной Церковью, и мощи одного из них почивают в Риме, но просвещенные ими страны сделались игралищем соперничества, куда излился первый яд совершившегося раскола. Итак, Россия была присоединена к Единой Церкви – до схизмы, вне схизмы, в которой она неповинна; ее не знала, не понимала, не могла понять и, однако, ею была отравлена. В детском состоянии она была обучена всем предрассудкам, какие накопились у греков против Запада, и, как наследственная болезнь, была воспринята эта вражда и предубеждение – безо всякого сознательного отношения к тому. Вместе с принятием христианства от греков в этот роковой и страшный час истории Россия приняла и всю византийскую замкнутость и ограниченность, она китайской стеной оказалась отделена от всей Западной – христианской – Европы, культурно она осталась изолирована и одинока, особенно после политической смерти Византии, когда последняя перестала существовать как культурная сила, да и поныне, со всем православным Востоком, остается только придатком к России. Россия была здесь, в Херсонисе, поставлена под стеклянный колпак и осуждена на испытания одиночества и отъединения. Разумеется, никто не мог тогда прозреть судьбы Божия и постигнуть все значение совершившегося выбора веры, который летописец приписывает великому князю Владимиру. Но здесь, в этом выборе, исторические судьбы России определились как трагедия, трагедия культурного одиночества и обособления, как крестный путь. Да, это античная трагедия, в которой трагическая вина совершилась помимо чьей-либо личной воли и, однако, все предопределила. Западные народы, в то время еще полуварварские и высокомерно третируемые высокомерными греками, постеленно, из себя, развивая свои христианские потенции, шаг за шагом создавали могучую цивилизацию, затрачивая на нее все свои духовные силы, со всем их борением. Россия осталась вне этого труда и этого общего борения, наследница и ученица Византии. Никогда отношения к ней Византии не были теплы, искренни, сердечны, но всегда холодны, высокомерны, бездушны. Раньше Византия боялась и презирала диких и страшных россов, как и других варваров, а затем их эксплуатировала как только могла. Различие культурного возраста между ними было так велико, что исключало всякую мысль о дружеском сотрудничестве, о котором, впрочем, Византия не хотела слышать даже и относительно Запада. Византия обладала уже склонявшейся к упадку переутонченной цивилизацией, совершенно развращенной и изолгавшейся магистратурой и высшей иерархией, в расцвете византийского схоластического просвещения, которого одним из самых ярких представителей был роковой для всего мира Фотий. Разумеется, дикие россы могли быть только неуклюжими перенимателями внешности византийского обряда, столь пышного и прекрасного, совершенно не способны были воспринять греческую культуру, поневоле принимая цветы ее – в богослужении. А греки были к тому же плохие, равнодушные и ленивые, главное же – слишком корыстные педагоги. Они были заинтересованы во власти и доходах, а не душах и их христианском просвещении. Поэтому русское христианство на долгое, долгое время обречено было на обрядоверие, причем пышный, веками сложившийся греческий обряд, доведенный до совершенства в Великой Константинопольской Церкви, был, в сущности, совсем не по средствам – и материально и духовно – дикарям русским, и тогда уже положено было начало тому внешнему христианству, которое за обрядом оставляет нетронутой всю звериную, языческую стихию, которая через более чем тысячу лет после крещения Руси ныне предстала пред нами как будто не бывало ни Киева, ни Херсониса… Да, греки дали нам неимоверные ценности своего гения в греческом богослужебном обряде, но ценить его не научили, да и не могли научить. В Россию были посланы греческие епископы и священники, и несколько веков Россия была Византийская епархия, имевшая в Византийском Патриархе своего Папу, ибо, конечно, притязание Фотия и фотианцев к этому византийскому папству, впрочем, пресмыкавшемуся перед императорской властью, долго и сводилось. Будь на месте греков другие, например «латиняне» с их ревностью, умением, энергией, разумеется, дело христианского просвещения в России приняло бы иные черты, и Россия, быть может, оказалась бы действительно христианской просвещенной страной. Но греки к этому не были способны. Они оставались чуждыми в России, и с татарским нашествием связь с Византией стала ослабевать, пока, наконец, не удалось от нее откупиться. После падения Византии Восточные, а в частности и Константинопольские, Патриархи превратились в настоящих «милостынесобирателей», которые за мзду были на все готовы и играли иногда в русских делах самую печальную и двусмысленную роль (например, в истории русского раскола).

Светский богослов. Ба-ба-ба… так вот кого мы слышим: сам Чаадаев с своим новым изданием – Владимиром Соловьевым – ныне нас снова поучают. Старые знакомые. Вот уже правду говорят, что новому не научаемся, а старое не забываем, а уже если что только и достойно одного забвения, как вот эта чаадаевщина ваша… Гонение на византинизм, что значит – видеть свет…

Беженец (горячо). Если на небесах трубят апокалипсические трубы, гремит гром и звучат голоса, им нужно внимать и себе самому, а не старую литературную жвачку отрыгивать и пережевывать. И знайте – хотите слушайте, хотите не слушайте, – но все, что вам говорю, родилось не из книг, а от слезных дум, от ночей бессонных родилось в душе как новое рождение, как чудо: в сие лето Господне, от Рождества Христова 1922-е, в нощь на октемврия 4-го, была на мне рука Господня, и повелел мне Господь возвещать волю Его, и в такой степени неожиданности для себя самого, в такой отвратности от всего привычного, что трепетал я и извивался как червь перед лицом Божиим. Но словно новый свет пал на ветхие письмена, и по-новому уразумевался смысл их и читалась книга чудес Божиих… При чем здесь литературные влияния? да разве у нас остались литературные величины и авторитеты, которые бы не обесценила и не поставила под вопрос революция?

Светский богослов. Ах мне эти пророки и ясновидящие, и чего только именем Божиим не возвещают они, иногда чтобы самим же немедленно от того отказаться. Аввакум все свои темные бредни именем Божиим пророчествовал. А все-таки Чаадаев и Соловьев в ваших словах повторяются.

Беженец. Пусть и так, худого в этом ничего нет и отрекаться не буду. Итак, Россия сначала попала под власть и под гипноз Византии, а затем, когда она развалилась, подросшая и государственно осознавшая себя Россия сама стала притязать на роль Византии, объявила себя «Третьим Римом». Злые чары сохранили свои силы вполне, и только по-новому распределились роли. А знаете настоящее имя этим чарам? «Греко-российство», в котором сначала жирными буквами печаталась первая часть: греко, а мелкими Российство, а затем стало наоборот: крупно – Российство и мелко – греко. А суть та, что Церковь Вселенская, или кафолическая, есть только Греческая или только Российская Церковь. Только в России чистое Православие, то есть христианство, только русские – православные, то есть христиане («крестьяне»), «святая Русь». Вот это-то опаснейшее отождествление вселенского и местного, церковного и народного, которое в букете своем и дало пресловутое соединение национальных начал: Православие, Самодержавие и Народность, оно и создало невыносимо душную атмосферу Московской Руси – Третьего Рима. При низком уровне развития религиозного сознания догматические вопросы были почти не под силу «Третьему Риму» и его религиозная энергия могла вылиться только в области обрядоверия и породить раскол, в котором одинаково характерно отношение обеих сторон: и та, и другая чистоту Православия связывает с условностью изменчивого обряда. И это в то время, когда Европа, имея уже позади изумительные подъемы Средних веков, работу схоластики, Данте и Фому Аквината и подобное, вступила в эпоху Возрождения и напряженнейших реформационных споров о вере. Ведь в одном артикуле любого реформатского исповедания было больше догматической глубины и церковности, нежели в этих бесконечных обрядоверческих пререканиях. И при этом роковая византийская замкнутость и самомнение: мы – «Третий Рим». Иван Грозный как наместник византийских кесарей и, в качестве православного царя, глава православного государства всего мира – таков чудовищный парадокс русского церковного самосознания. Но суды Божий ответили на эту дерзость сынов человеческих карами и испытаниями Смутного времени. Однако и после этих испытаний в русскую жизнь не вошло ничего нового; вернее, восстановились излюбленные вами национальные начала, а в сущности все осталось по-старому, об этом свидетельствует хотя бы все движение раскола, в связи с характерными притязаниями Патриарха Никона, который, силой вещей, внутренней логикой «греко-российства», подменивающего собой вселенское церковное сознание, в сущности, притязал, подобно и своим византийским образцам, стать русским Папой. И это, конечно, не личное только властолюбие, но логика патриаршеской русской власти вела к этому, по справедливой оценке Петра Великого.