Текст книги "От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”»"

С. Дурылин
От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”»

© Галкин А. Б., составление, комментарии, 2017

© ООО «Проспект», 2017

* * *

Составитель:

Галкин А. Б., филолог и писатель, преподаватель литературы и методист ГАОУ ДПО г. Москвы «Центр педагогического мастерства», кандидат филологических наук, специалист по истории русской литературы XIX века, достоевсковед, исследователь и публикатор творчества С. Н. Дурылина, автор романа «Болваны» (М.: Мультиратура, 2005), документальной повести о дуэли А. С. Пушкина «Человек с предрассудками» (Москва. 2012. № 1), книг и статей по русской литературе, в том числе «Русские писатели» (М.: Белый город, 2003), «Прекрасные лица России. Русские писатели XIX–XX вв.» (М.: Арт Хаус медиа, 2008), «Герои и сюжеты русской литературы: имена, образы, идеи» (2-е изд., стер. М.: ФЛИНТА, 2012), составитель и комментатор первого 3-томного собрания сочинений С. Н. Дурылина (М.: Издательство журнала «Москва», 2014).

Любителям поэзии и кошек посвящается

Предисловие составителя

Есть люди, которые становятся синонимами и ярлыками своей эпохи. Таков Пушкин, Чайковский, Шаляпин.

Но есть и такие, которые проходят по жизни почти незаметно. Да, их знают в некоторых узких кругах специалистов. Кто-то что-то о них слышал и в более широких интеллигентских кругах, но их имя не звучит, как набатный колокол. Напротив, их имя тонет в глубоких водах вечности озера Светлояр и уходит на дно культуры, словно невидимый град Китеж.

Они много сделали, но мало кто по достоинству оценил их труды. Они видели и общались с великими, и великие могли однажды к слову их вспомнить и помянуть, но все равно они остались в тени великих, поглощенные их мощной тенью.

Они были летописцами своей ушедшей эпохи, но их рукописи десятками лет пылились в архивах или бесследно исчезали на свалках истории.

Таков Сергей Николаевич Дурылин.

Незаслуженно забытый, вернее, незаслуженно избежавший славы и даже широкой известности. Большой русский писатель, автор романа-хроники «Колокола», повести «Сударь кот», высоко оцененной художником Михаилом Васильевичем Нестеровым, повести «Три беса» и ряда рассказов, не изданных при его жизни. Тонкий наблюдательный свидетель нравов Серебряного века, заметки которого так и остались уделом считанных специалистов-дурылиноведов.

Знаток и исследователь пушкинской эпохи, но недооцененный как литературовед и историк культуры.

Священник, оставшийся без прихода и церкви.

Театровед, историк русского театра, меньше года заведовавший кафедрой истории русского театра ГИТИСа (Государственного института театрального искусства).

Педагог, лектор, воспитавший нескольких замечательных личностей (Игоря Ильинского, например, или литературоведа и директора тютчевского музея в Мураново, правнука Тютчева Кирилла Пигарёва), в своей известности, а иногда и славе далеко затмивших своего учителя, но отнюдь не всегда отдававших дань его подвижническому учительскому труду.

Кто только не пересекался с Дурылиным! Десятки тысяч людей, знаменитых и незнаменитых, оставили краткие свидетельства о его уме, талантливости, оригинальности, остроумии, начитанности, глубине, но эти свидетельства разбросаны там и сям и тонут в океанском шуме громогласных имен творцов культуры XX века.

Немногие любители поэзии Серебряного века знают, что именно С. Н. Дурылин вручил путевку в литературную жизнь поэту Борису Пастернаку. Первое стихотворение будущего лауреата Нобелевской премии по литературе было напечатано в сборнике «Лирика», издаваемого Дурылиным и Сергеем Бобровым. Дурылин разглядел в тогда еще юном гимназисте Пастернаке поэта в большей степени, чем музыканта. И его совет выбрать поэзию, в то время как сам Пастернак еще колебался между поэзией и музыкой, определил творческую и человеческую судьбу Пастернака. Дурылин вспоминал об этом эпизоде 1910 года в книге «В своем углу», когда он вместе с Пастернаком бродил в Сокольниках: «Образ за образом потекли из его души. Все в разрыве, все кусками, дробью, взлетами.

В другой раз, с мукой и тоской, воскликнул он, оскалив белые зубы, как у негра:

– Мир – это музыка, к которой надо найти слова. Надо найти слова!

Я остановился от удивления. Музыкант должен был сказать как раз наоборот: мир – это слова, к которым надо написать музыку, но поэт должен был сказать именно так, как сказал Боря. А считалось, что он – музыкант»[1]1
  Дурылин С. В своем углу. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 746.


[Закрыть].

Мало кто знает о дружбе С. Н. Дурылина с Максимилианом Волошиным. Они не раз в голодные и жестокие 20-е годы XX столетия подавали друг другу руку помощи. Дурылин продавал акварели Волошина и отсылал ему деньги в Коктебель, спасая его от голодной смерти, а Волошин, в свою очередь, хлопотал о смягчении участи ссыльного священника Дурылина, отправленного большевистским режимом в Челябинск.

В начале XX века Дурылин – весьма заметный деятель Серебряного века. Он занимается в поэтическом семинаре Андрея Белого, становится бессменным секретарем Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева (МРФО). На его заседаниях Дурылин встречал А. А. Блока, А. Белого, С. Н. Трубецкого, Н. А. Бердяева, М. О. Гершензона, философов и богословов: Эрна, Павла Флоренского, Сергея Булгакова. Дурылин дружил с С. М. Соловьевым, племянником знаменитого философа Вл. С. Соловьева и внуком историка С. М. Соловьева. Оба они занимались поэзией и ритмом под руководством Андрея Белого (Сергей Михайлович Соловьев был близким другом Бориса Бугаева (Андрея Белого) и одновременно родственником и другом Александра Блока).

Дурылин общался с Вячеславом Ивановым, был другом музыкантов Метнеров. С Николаем Метнером Дурылин переписывался также и после его эмиграции в Германию. С Эмилем Метнером ездил по среднерусским городам (Ростову, Ярославлю) и вслушивался в колокольные звоны. Дурылин сотрудничал с издательством «Мусагет» и лично знал В. Я. Брюсова.

Если в начале XX столетия МРФО памяти Вл. Соловьева финансировала миллионерша и меценатка культуры Маргарита Кирилловна Морозова, жена купца Михаила Морозова и урожденная Мамонтова, то в 50-е годы того же века уже Дурылин выплачивал М. К. Морозовой ежемесячную пенсию из собственных, вовсе не столь значительных средств. Бывшая миллионерша, брошенная на произвол судьбы сыном, знаменитым шекспироведом М. М. Морозовым, последние годы своей жизни страшно нуждалась (вспомним знаменитый портрет Мики Морозова В. А. Серова; из этого чудесного кудлатого младенца впоследствии и вырос шекспировед, по каким-то причинам отказавший матери в материальной помощи, и тогда заботы о ней взял на себя Дурылин).

Другом Дурылина был художник М. В. Нестеров, месяцами живший в болшевском доме Дурылина. Он написал портрет Дурылина «Тяжелые думы», специально для Дурылина сделал этюд головы отрока Варфоломея с картины «Видение отрока Варфоломея», и этот этюд до сих пор висит в болшевском Мемориальном Доме-музее С. Н. Дурылина. Дружеские беседы с М. В. Нестеровым стали импульсом для написания нескольких книг о художнике. Биографическая книга Дурылина о Нестерове (вышедшая после смерти Дурылина в серии «Жизнь замечательных людей») – непревзойденный художественный и искусствоведческий труд. В доме Дурылина гостили художники Рафаил Фальк, Федор Булгаков, сын философа и священника Сергея Николаевича Булгакова, эмигрировавшего во Францию. Федор Булгаков, женившийся на дочери Нестерова, в отличие от отца-философа, остался в России. Знаток русской иконописи, Дурылин на равных общался с художниками братьями Кориными.

Дурылин хорошо знал отца Павла Флоренского. Он был близким другом В. В. Розанова, особенно в последние дни его жизни в Сергиевом Посаде. Он хоронил Розанова и оставил подробную летопись дней его кончины. Дурылина хорошо знали и ценили монахи Оптиной пустыни, он был духовным сыном одного из последних Оптинских старцев отца Анатолия (Потапова). Сделавшись священником, он служил под началом ныне канонизированного отца Алексея Мечёва в московской церкви Николы в Клённиках на Маросейке, за что был трижды отправлен советским режимом в ссылку – в Челябинск, Томск и Киржач.

Дурылин был знатоком Москвы купеческой и в книге «В родном углу» нарисовал ностальгические картины той уходящей православной Москвы – хлебосольной и гостеприимной, златоглавой и богомольной, несуетной и безмятежной; Москвы праздничной, разливавшейся в воздухе серебряным пасхальным звоном, и Москвы будничной, трудолюбивой, по узким кривым улицам которой ездили на извозчиках и конке, ходили пешком, пили чай в трактирах, истово молились в сорока сороков московских церквей.

Дурылин служил в московском издательстве Л. Н. Толстого «Посредник» и читал корректуры толстовских статей. Вместе с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым, возглавлявшим издательство «Посредник», был у Толстого в Ясной Поляне и провел с великим писателем целый день.

Дурылин сотрудничал в журнале «Свободное воспитание», опубликовав на его страницах серию статей о новой, передовой педагогике, в которой нет места насилию и муштре ученика, а есть любовь и понимание учителя и ученика. Он учился в гимназии у Артема[2]2
  Артемьев Александр Родионович (Артем, 1842–1914). Опубликованы статьи С. Н. Дурылина: Любимый актер Чехова (А. Р. Артем) // Театр и драматургия. 1935. № 2. С. 17–25; Первый Фирс. Памяти А. Р. Артема // Театральная декада. М., 1939. № 18; Артем. Станиславский. Чехов // К. С. Станиславский. Материалы. Письма. Исследования. М., 1955. С. 40–443. (Указано В. Ф. Тейдер: Тейдер В. Ф. Материалы к биографии С. Н. Дурылина // Творческое наследие С. Н. Дурылина. Сборник статей. М.: Совпадение, 2013. С. 12.)


[Закрыть], будущего актера Художественного театра, высоко ценимого А. П. Чеховым. Он был завсегдатаем московской Консерватории, Малого и Художественного театров. В Консерватории Дурылин слушал игру А. Н. Скрябина, А. К. Глазунова, Изаи, Ф. И. Шаляпина, Яна Сибелиуса и написал об этом воспоминания. На закате жизни он написал лучшую биографию М. Н. Ермоловой, которая была детской подругой его матери Анастасии Васильевны.

Одним словом, Дурылин везде оставил свой след, и след немалый, но странная судьба и беспощадное время неустанно смывали этот след, и Дурылин, вместо того чтобы сделаться знаменитым, остался в безвестности. Этот замечательный человек и неутомимый творец художественных ценностей наконец должен выйти из тени.

С. Н. Дурылин. Дон-Жуан.[3]3
  РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. № 205. ЛЛ. 2–52. Автограф в тетради и на отдельных листах 1910 г. (В тексте рукописи дается указание автора на год написания драматической поэмы – 1908, декабрь; вероятней всего, атрибуция года в архиве РГАЛИ ошибочна, и следует считать правильным год написания, исходя из авторского указания, то есть 1908, а не 1910. Маловероятно, что Дурылин спустя два года после написания поэмы заново переписал стихотворный текст, а потом правил его карандашом.) Печатается по авторской рукописи впервые. Сохранены авторская пунктуация, авторские курсивы, поставленные автором ударения и разбивка стихотворных строк. Комментарии к тексту сделаны составителем – ниже в постраничных сносках. Авторские варианты и разночтения также отмечены в постраничных сносках. (Составитель – А. Б. Галкин.)


[Закрыть]

Пьеса

Часть 1

Люблю невозможность,

Как все, кто разумен.

Возможности любит

Один лишь глупец.

Из испанских народных песен

Persona poematis[4]4
  Действующие лица поэмы (лат.).


[Закрыть]:

Дон-Жуан

Лепорелло

Дон-Гомец }

Монах } Лики дьявола

Дон-Альвар }

Фраскрита

Паоло

Долорес

Агата

1 }

2 }

3 } гости Агаты

4 }

5 }

Светлая Синьора

Юноша слепорожденный

Слепой старик

Женщина с ребенком

Девушки

Отец Лоренцо

Капитан

Старый еврей

Мавр

Глашатай инквизиции

Матрос

Слуги инквизиции, матросы, евреи, мавры, марраны, мориски, нищие, слуги альгвазила и коррехидора, женщины, дети, народ.

Действие происходит в Испании в начале XVI века.

Сцена 1[5]5
  В самом начале авторской рукописи написано: Сцена 6, цифра 6 зачеркнута, сверху поставлено – 7. Возможно, Дурылин планировал написать ряд сцен, предваряющих написанные им сцены в рукописи 1908 года (или они могли быть записаны в другой рукописи), но, судя по сюжету его поэтической пьесы, эта сцена была первой. Далее в сносках мы оговариваем отдельные случаи путаницы в нумерации сцен в авторской рукописи. Нумерация исправлена нами в соответствии с порядком и сюжетной логикой текста. (Примечание составителя – А. Б. Галкин.)


[Закрыть]

На вилле Агаты. Ночь. Зал. За ужином гости.

1-й гость

Что слышно о Жуане?

2-й

Из Севильи

Исчез бесследно.

3-й

Но следы обычно

Он любит оставлять: один-два трупа

С. Н. Дурылин

Да несколько сердец разбитых женских.

4-й

Я – друг Жуану, но не утаю,

Что ходит слух о нем в Севилье

странный…

Верней, не слух, а целых три. Конечно,

Сказать нельзя, верны ли эти слухи,

Но говорят, что юноша Паоло

Фамилии известной и старинной,

Что был найден убитым под балконом

Фраскиты, девушки фамильи знатной, —

Убит был Дон-Жуаном.

5-й

Очень верно.

Жуан – любитель фехтованья. Он

Урок Паоло дал.

4-й

Идет другой

О нем же слух: что будто бы Фраскиту,

Невесту Дон-Паоло, в ту же ночь

Он обольстил.

5-й

Готов тому поверить[6]6
  В рукописи над этой строчкой сверху написано карандашом рукой Дурылина: И этому поверю.


[Закрыть].

Кто любит рвать в садах цветы дневные,

Тот и ночные рвать не прочь, затем,

Что пахнут слаще…[7]7
  Очевидно, Дурылин, как знаток творчества Лермонтова (в 1940 году выходит книга его комментариев к роману «Герой нашего времени») хорошо помнил рассуждение Печорина (своеобразного Дон-Жуана XIX века) о причине его ухаживания за княжной Мери; в данной цитате из дурылинской пьесы «Дон-Жуан» заметна аллюзия на лермонтовский текст: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет». (Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 539.)


[Закрыть]

4-й

Ходит третий слух,

Уж подлинно невероятный. Я

Ему не верю, – хоть готов порой

Невольно верить. Говорили мне,

Что с ночи той, с Фраскиной проведенной,

Исчез Жуан – и с ним его слуга.

Куда? – Молва не называла. Только

В местах известных боле не встречали —

Хоть много дней прошло с тех пор – Жуана.

Один пастух, передают, признался,

Что видел раз в горах Жуана, – там,

Где все тропы кончаются бесследно,

В пустынном и безлюдном диком месте.

3-й

Пастушкам он дает уроки там

И обученьем увлечен…

4-й

Но нет

Ни пастбища там, ни стад, ни пастухов —

Он встречен был в недобром диком месте,

Где скалы да орлы…

5-й

Нездешней силой

Туда, знать, завлечен был Дон-Жуан.

Душе его покоя пожелаем.

2-й

На горних высях – слышал я – есть церковь —

Так значит, средство к покаянью есть:

Не телом, так душой Жуан спасет<ся>,

Коли попал к чертям он за грехи!..

3-й

(поднимая бокал с вином)

Так мир его душе, а грешной плоти —

Голодный червячок. За упокой

Души, за истребленье плоти!

(Пьют.)

4-й

(указывая на пустое кресло)

Пусто

Обычное Жуана место[8]8
  Дурылин, несомненно, в своей поэме ориентировался на главный источник своего «Дон-Жуана» – пушкинского «Каменного гостя», множество аллюзий и скрытых цитат из которого встречаются в тексте дурылинской поэмы. Понятно, что Дурылин отлично знал и остальные «Маленькие трагедии». В этой реплике 4-го гостя (как и во всей 1-й сцене) ощутимо сходство с началом «Пира во время чумы», где собравшиеся на пир гости вспоминают умершего от чумы весельчака Джаксона, характером сходного с тем образом Дон-Жуана, которого обсуждают 5 гостей на пирушке в 1-й сцене поэмы Дурылина, предполагая, что Дон-Жуан тоже в могиле:
  Молодой человек
  Почтенный председатель! я напомню
  О человеке, очень нам знакомом,
  О том, чьи шутки, повести смешные,
  Ответы острые и замечанья,
  Столь едкие в их важности забавной,
  Застольную беседу оживляли
  И разгоняли мрак, который ныне
  Зараза, гостья наша, насылает
  На самые блестящие умы.
  Тому два дня наш общий хохот славил
  Его рассказы; невозможно быть,
  Чтоб мы в своем веселом пированье
  Забыли Джаксона! Его здесь кресла
  Стоят пустые, будто ожидая
  Весельчака – но он ушел уже
  В холодные подземные жилища…
  Хотя красноречивейший язык
  Не умолкал еще во прахе гроба;
  Но много нас еще живых, и нам
  Причины нет печалиться. Итак,
  Я предлагаю выпить в его память
  С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
  Как будто б был он жив.
  (Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 320.)


[Закрыть].

2-й

Пусть

Его займет на вечер тень Жуана,

Когда любить, как он, она умеет.

1-й

Но шутки в сторону. Агата долго

Сегодня медлит что-то.

(Вставая и стуча в дверь)

Эй, Агата!

Не мессу ль там творишь ты

втихомолку?[9]9
  Экспозиция поэмы Дурылина, помимо начала «Пира во время чумы», аналогична сцене II в доме бывшей возлюбленной Дон Гуана Лауры из пушкинского «Каменного гостя», где действуют трое гостей, Лаура и Дон Карлос. Все они вспоминают Дон Гуана и обсуждают его поступки и характер. В отличие от пушкинской поэмы, где Лаура не ожидает прихода Дон Гуана, в поэме Дурылина Агата, тоже возлюбленная Дон-Жуана, ждет его появления и уверена, что тот обязательно появится, если жив.


[Закрыть]

Голос Агаты

Жуан пришел?

1-й

И не пришел, и вряд ли

Когда придет.

Голос Агаты

Но что случилось с ним?

1-й

Исчез бесследно.

Голос Агаты

Ранен в поединке,

Или убит, иль присужден к и изгнанью?

1-й

Не изгнан, не убит, не ранен.

Голос Агаты

Что ж

Тогда он медлит?

1-й

Вряд ли может он

Теперь спешить иль медлить…

Голос Агаты

Умер он?

1-й

Исчез.

Агата

(появляется в роскошном уборе)

Но если не убит, не ранен,

Не изгнан мой Жуан – он будет здесь,

Хотя бы на край земли был занесен

Неведомой, недоброй силой.

1-й

Что ты!

Добро пожаловать тогда Жуану

Мы скажем, без сомнений, а пока

Пусть тень его пирует с нами!

3-й

Браво!

Пусть полнится вином Жуана кубок.

(Поднимает бокал)

За здравие Агата и Жуана!

5-й

(про себя)

Сказать точнее: за упокой Жуана.

Агата

(к нему)

Худым пророком будешь, – посмотри —

Жуан тебя переживет и будет

За упокой души твоей он пить.

(Ко всем)

Жуана нет – и песни нет. Как скучен

Наш пир! Но дай же мне гитару. Я

Спою вам песню – ту, что пел Жуан, —

Любимую и грустную ту песню[10]10
  В пушкинском «Каменном госте» вместо звучащего текста песни Лауры дается одна ремарка – поет, и после пения героиня говорит, что песню, которой восхищаются ее гости, сочинил Дон Гуан. В опере А. Даргомыжского «Каменный гость» Лаура поет 2 сольных номера: «Оделась туманом Гренада» и «Я здесь, Инезилья». Последняя – на слова Пушкина. В пушкинском тексте «маленькой трагедии» их не было, упомянут был только восторг слушателей. Театрал и завсегдатай Консерватории и Большого театра Дурылин, помимо пушкинской «маленькой трагедии», безусловно, знал также и оперу Даргомыжского.


[Закрыть].

(Поет)

Луна заскучала златая

О солнце в лазурных[11]11
  Над словом «лазурных» в рукописи надписано рукой Дурылина: «небесных».


[Закрыть] степях,

И ждет его, тихо блуждая,

И скорбь в ее грустных чертах.

До светлой тревоги рассвета,

Тоскуя, томится луна, —

Печалью туманной одета,

О солнце тоскует она.

Так я о тебе, мой желанный,

Тоскую, о солнце мое!

И жду я в печали туманной,

И сердце трепещет мое!

3-й

Но солнца нет – остались только звезды —

Пусть о звезда́х печалится луна.

Агата

Но звёздами всегда окружена,

По солнцу лишь печалится она.

1-й

Печаль напрасна. Светлый хоровод

Вокруг нее ведут, ликуя, звезды —

И пусть улыбкой встретит их она —

Не то во тьме, холодной и тоскливой,

Она бродить одна обречена.

Агата

Но в солнечном она лишь может свете,

В блаженстве угасая, потонуть.

(Повторяет)

Так я о тебе, мой желанный,

Тоскую, о солнце мое!

И жду я в печали туманной,

И сердце трепещет мое!

(Обращаясь к 3-му)

Ты мастер на рассказы, Дон Диего,

Все медлит ночь[12]12
  Над словами «Все медлит» карандашом рукой Дурылина надписано: Так недвижима.


[Закрыть] – ускорить можешь ты

Ее тяжелый ход рассказом легким…

Пусть, как вино, он и́скрится, играя,

И смехом легким, и весельем смелым,

И негою любовной, и умом.

3-й

Задача не легка.

Агата

Но тем сильнее

Она мани́т – та трудная задача,

Тем сладостней решенье.

3-й

А награда

Решившего задачу не минует?

Агата

Как знать: что он потребует в награду?

3-й

Условья приняты.

(Начинает рассказ)

Давно-давно

Жил-был король. Но имени его

Преданье нам не сохранило. Был

Мудрейший он из мудрых, и однажды

Велел он клич трубить по королевству, —

К себе в дворец сзывая отовсюду

Синьоров знатных, рыцарей простых,

Ученых старых, юношей влюбленных,

Мужей суда, наставников духовных,

Прелестных дев и грубых поселян.

Когда, его исполня приказанье,

Стеклись к нему все званые на зов —

Радушно встретил их седой король

Улыбкою ласкающей и мудрой

И тихою к ним речь повел, сказав:

«Я вас созвал – и рыцари, и гранды,

И юноши, и старцы, и прелаты —

Затем, что стар я становлюсь

и скоро

Проститься мне придется с жизнью милой.

Но не хочу покинуть я земли,

Не разрешив единого сомненья, —

Единого, что душу мне мрачнит

И скорбью сердце наполняет, дети!

Ни юношей, ни мужем зрелым я,

Ни старцем, сединами умудренным,

Не мог его решить в душе

не спящей,

Бунтующей и алчущей душе.

Быть может, вы дадите мне ответ —

Одни – младою смелостью,

Другие – длительным[13]13
  Над словом «длительным» рукой Дурылина написано карандашом: тягостным.


[Закрыть] раздумьем

тяжким,

Иной – сомненьем, верою – другой,

Иной – из книг, другой – из божьих

слов, —

Над нами реющих незримо. Вот

Вопрос мой трудный, дети. «Где —

Скажите, – где, о дети, скорби больше,

Что́ тягостней, мучительней, больней —

Со смертию бороться, зная силу,

Твою – о злая смерть! – или с тобой,

С тобой бороться, о любовь благая?

(Слышны шаги)

Ответствуйте на то мне, дети…

(Стремительно входит Дон-Жуан и, пораженный, останавливается недвижно, мертвенно бледный.)

4-й

Ты ль это, Дон-Жуан! Тебя…

Агата

(бросаясь к нему)

Милый

Жуан! Тебя ждала…

1-й

Тебя мы ждали

И рады видеть здесь, Жуан…

Агата

Молчишь ты, бледен, недвижим…

Скажи,

Ты ранен… болен… ранен ты,

Жуан?

Дон-Жуан

(как бы просыпаясь)

Нет… Я здоров… так… легкая усталость.

Далекий путь и трудная дорога.

(Быстро)

Вина, вина мне, Дон-Альвар, дружище!

(1-й наливает)

Блуждал я долго. Ночь же так темна —

Блуждать не мудрено до свету. Я

С дороги сбился – ехал не сюда…

Искал иной я встречи и вина

И жаждал пить из кубка я иного,

Но обманулся… Сумрак так тяжел —

И если рассудить нам трезво, здраво —

То дело ведь не в кубке, а в вине —

Не кубок, а вино нас опьяняет

И темную отраву подает…

Еще вина, Альвар, еще. Я рад,

Что, заблудясь, на пир попал

И пью твое вино, и снова мне

Твои глаза, Агата, здесь синеют,

Как звезд огни меж кипарисов,

Твое здоровье, милая Агата! (Пьет)

Но извиниться должен я,

синьоры,

Что опоздал к началу, ждать заставил…

Ведь почерпнул полезный я урок:

За призраком кто гонится ночным,

Тот невоспитанным окажется невежей

И ждать себя заставит… Для детей

Урок такой полезен, без сомненья.

Агата

Я знала: ты придешь – и я ждала

Тебя давно, ждала, а без тебя

Твою я песню пела, поджидая, —

Любимую и грустную, ту песню

О золотой тоскующей луне…

Дон-Жуан

(целуя Агату)

Любил я прежде песню о луне —

О золотых полях, о тучках светлых,

Что бродят в небе, – вечные бродяги[14]14
  Дурылин, знаток и почитатель как пушкинской, так и лермонтовской поэзии, хорошо помнил стихотворение М. Ю. Лермонтова «Тучи», аллюзия из которого явно угадывается в монологе Дон-Жуана:
  Тучки небесные, вечные странники!
  Степью лазурною, цепью жемчужною
  Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
  С милого севера в сторону южную.
  (Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 1. С. 199.)


[Закрыть];

Но есть другая песня. Я сегодня

Не в голосе – и спеть вам не берусь,

Но вот о чем поется в этой песне.

Она в Кастилье где-то сложена.

«Ты любишь, друг? Но женщины – как книги:

Прочел одну – и новой жаждешь ты[15]15
  Очень похоже, что метафора «женщины – книги» родилась в сознании Дурылина в результате вчитывания в стихотворение В. Я. Брюсова «Скука жизни», которое он ценил и которым восхищался. В брюсовском стихотворении на пространстве нескольких стихотворных строк женщины ассоциативно связываются с книгами, а думы – с женщинами:
  Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,
  И женщин жадные тела
  Хватаются за звенья цепи. <…>
  Есть думы-женщины, глядящие так строго…
  Об этом стихотворении Дурылин вспоминал в своих воспоминаниях о встрече с Л. Н. Толстым в Ясной Поляне, где он провел целый день с утра до вечера вместе с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым, главным редактором издательства, существовавшего на средства Л. Толстого. (Горбунов-Посадов был непосредственным начальником Дурылина, служившего в издательстве «Посредник».)
  «Осенью 1905 г. “Посредник” решил издавать народный журнал. Заведовать собиранием материала и подготовкой его был приглашён поэт-рабочий Ф. Е. Поступаев, а я у него был в помощниках. Поступаев писал обличительные стихи, но это не мешало ему любить и передавать другим любовь к совсем иным созданиям искусства. Любимой его книгой был “Пан” Гамсуна, тогда мало кому известный. Однажды он прочёл мне теперь всем известного, а тогда почти никому не ведомого – “Каменщика” Брюсова.
  – Кто это? – воскликнул я в восторге.
  – Это Брюсов.
  Брюсов – это автор “О, закрой свои бледные ноги” – автор самого популярного и самого короткого стихотворения в России 1900-х годов. Поступаев стал читать другие его стихи. Я, знавший Брюсова по этому однострочному стихотворению и по ругательным рецензиям в журналах, был поражён.
  Когда к нам зашёл Н. Н. Гусев, впоследствии секретарь и биограф Л. Н. Толстого, а тогда секретарь “Посредника”, мы его усадили, и Поступаев прочёл ему Брюсова. Гусев был растроган.
  И у нас троих зародилась несбыточная мечта: а что если эти стихи прочесть самому Льву Николаевичу? Это было очень страшно: Брюсов был “декадент”, а Лев Николаевич не только “декадентских”, но и вообще стихов не любил: мы знали это хорошо и по “Что такое искусство”, и по его предисловию к “Крестьянину” Поленца, и по его устным отзывам, доходившим до нас. Он не любил Некрасова и Алексея Толстого: где ж тут соваться с Брюсовым? Но чем страшней, тем больше хотелось… <…>
  И вот Поступаеву представился случай поехать в Ясную Поляну к Льву Н-чу.
  Он уезжал, а я ему шепнул:
  – Фёдор Емельянович, а вы улучите минутку и прочтите Льву Николаевичу “Каменщика”.
  Поступаев вернулся из Ясной Поляны и много рассказывал о Льве Н-че.
  – А Брюсов? – тихонько спросил я его. – Читали?
  – Читал. Один на один. В кабинете. Со страхом. А он слушал. Нахмурился, брови сердитые.
  – Не люблю, – сказал, – стихов. Это всё пустое. Ну уж, читайте.
  Я начал с “Каменщика”. Нарочно не поднимал на него глаз, чтобы не остановиться. Думаю: дочитаю – и кончено. Прочёл и глянул на него. Вижу: брови подобрели, хмурость сошла, – и ушам своим не верю:
  – Это хорошо, – говорит, – правдиво и сильно.
  Тут я ободрился и попросил позволения ещё прочесть.
  – Читайте.
  Я начал, а начинаются стихи с четверостишия, осмеянного во всех журналах:
  Я жить устал среди людей и в днях,
  Устал от смены дум, желаний, вкусов,
  От смены истин, смены рифм в стихах.
  Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”.
  Я исподтишка глянул на него: слушает, весь слушает. Дальше:
  <…>
  За мной мои стихи бегут, крича,
  Грозят мне замыслов недовершённых тени,
  Слепят глаза сверканья без числа,
  Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,
  И женщин жадные тела
  Хватаются за звенья цепи.
  Слушает – да как! Мы так не умеем, а я дальше:
  А думы… сколько их, в одеждах золотых,
  Заветных дум, взлелеянных с любовью,
  Принявших плоть и оживлённых кровью!..
  Есть думы тайные, мои исканья Бога,
  Но, оскверненные притворством и игрой,
  Есть думы-женщины, глядящие так строго,
  Есть думы-карлики с изогнутой спиной. <…>
  «L’enn’ui de vivre» («Скука жизни»)
  Я кончил. А он молчит. Хорошо молчит. И вдруг сказал:
  – В этих стихах есть что-то библейское.
  И повторил, тронутый:
  – Что-то от Библии.
  Таков был отзыв сурового стихоборца Льва Толстого о стихах “декадента” Валерия Брюсова. К сожалению, мне не довелось сообщить самому поэту этот отзыв Толстого». (Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом (1909, 1912) // Прометей. № 12. М.: Молодая гвардия, 1980. С. 200–201.)


[Закрыть].

Но вот открыл, перевернул страницу,

Прочел пять строк – и, боже! как старо,

Как скучно все, изведано, известно —

И помнится, что где-то ты читал

Такие же слова, стихи, признанья,

И, проскучав над книгой полчаса,

Зевнешь лениво и закроешь книгу.

Все читано. Чем новые искать

И старое в них вечно находить —

Не лучше ли, о друг, перечитать

Знакомые и милые страницы

Уже изведанных, но сладких

былей,

Затверженных волнующих стихов

И старых, но нескучных повестей?»

В Кастилии поется в песне старой,

И я люблю ее напев старинный,

Немудрый и простой, нелживо-милый.

1-й

Да, признаюсь, та песня хоть куда.

И я не прочь ее мотив запомнить.

Дон-Жуан

Жалею лишь, что я не напеваю

Ее в полях ночных, как тень

блуждая;

Тогда б сюда, я верю, не замедлил.

(К Агате)

Затверженных стихов прелестна

быль —

И в сердце сладкий не умолк сонет:

Как эхо, в нем взаимно повторяют

Созвучья рифму старую: любовь,

Ее живя другою рифмой: вновь[16]16
  Ср. с репликой А. С. Пушкина из лирического отступления в IV гла-ве «Евгения Онегина»:
  И вот уже трещат морозы
  И серебрятся средь полей…
  (Читатель ждет уж рифмы розы;
  На, вот возьми ее скорей!) (IV, XLII).


[Закрыть].

3-й

Жуан – поэт. Стихи б, писать Жуану.

Дон-Жуан

Оставим юношам влюбленным

их —

Созвучия, сонеты и стихи:

Для них любовь – созвучья[17]17
  Ср. с пушкинским «Каменным гостем». Первый гость на ужине у Лауры благодарит ее за песню, сочиненную Дон Гуаном:
  Благодарим, волшебница. Ты сердце
  Чаруешь нам. Из наслаждений жизни
  Одной любви музыка уступает;
  Но и любовь мелодия…
  (Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 297.)


[Закрыть], рифма,

звук —

Им – поцелуи, клятвы и стихи,

Весенний жар, весенние мечтанья.

Им – сев весенний, жатва – нам,

Любовь – им рифма, нам – мгновенный яд,

Обет – для них она, нам – исполненья,

Для них она – мечтаний светлый ряд —

Для нас – лишь Смерти темное забвенье.

(Поднимая бокал)

Вино в бокалах темное играет

И пенится, волнуясь, пеной светлой,

И чем старей – тем аромат сильнее[18]18
  Пушкин в IV главе «Евгения Онегина» в лирическом отступлении о винах развивает поэтическую метафору неотвратимого бега времени: юность отождествляется у него с игрой и пеной шампанского «Аи», тогда как зрелый возраст и жизненный опыт внутренне сродны «благоразумному Бордо» – красному вину из смеси темного и зеленого винограда, не столь крепкого, как шампанские вина: «Вдова Клико», «Моэт» или «Аи», которые пьет Онегин.
  Аи любовнице подобен
  Блестящей, ветреной, живой,
  И своенравной, и пустой…
  Но ты, Бордо, подобен другу,
  Который, в горе и в беде,
  Товарищ завсегда, везде… (IV, XLVI)


[Закрыть],

И тем скорей оно нас опьяняет,

Так будем ли мы думать о любви,

Когда нам время смерть дала любить?

Поплачем ли над кубком полным с думой,

Когда его мы в силах осушить?

Безумец тот, кто думой о любви

Саму любовь из сердца прогоняет.

Безумен тот, кто с думой о вине

Томящей жажды им не утоляет.

Агата

(кидаясь к нему)

Ты – мой, ты – здесь, ты – прежний

Дон-Жуан!

Дон-Жуан

(отвечая ей с улыбкой)

Ты – прежняя, прелестная Агата!

Твои глаза – как звезды – те же тени —

В них тот же свет мерцающий

упорный,

Над ними – прежние ресниц извивы,

Как кипарисов ветви ночью темной,

И тот же голос – с лютней звонкой

схожий,

И те же руки – мрамора изгибы,

И та же прядь чернеющих волос —

Подобных горнему потоку ночью,

Когда он вьется черною змеей,

В волнах меж скал прерывно извиваясь.

Ты вновь моя, ты прежняя Агата!

1-й

(ко всем другим)

По старому обычаю, мы привыкли

Наш поздний пир без ссоры заключать,

И, подчинясь решению Агаты,

Мы покидать привыкли этот дом,

Оставив одного, кто выбран ею.

На этот раз тот выбор совершен

Не ей – судьбой указан он. Жуан

Самой судьбой направлен был сюда

В глухую ночь – и солнце пусть увидит,

Как он оставит дом Агаты. Я

Седлать велю коней, чтобы поспеть

В Севилью на рассвете.

2-й

Я согласен

И думаю, что выбор справедлив.

5-й

В последний раз за здравие Жуана!

(Пьют)

Дон-Жуан

Я ваш привет ценю, друзья, и ваше

Решенье принимаю. На прощанье

Я за здоровье ваше пью и вас.

Желаю быть к рассвету у ворот

Севильи старой.

(Все пьют и готовы уходить. Агата в объятиях Жуана. Шум.)

Лепорелло

(испуганно вбегая)

Ой! Ой-ой! Синьор!

Дон-Жуан

Рехнулся ты, мой бедный Лепорелло?

Лепорелло

Синьор… там, за дверями, ой-ой-ой…

Дон-Жуан

Кто может быть там в этот час?..

Лепорелло

Идет сюда… Шаги ее… Она все ближе…

Пропали мы… О Дева Пресвятая!

(Общее замешательство)

(Появляется предшествуемая ярким лучистым сиянием Светлая Дева. Черты ее недвижны. Взор ее строг и прекрасен, но чуждый земного и земным. Слова ее тихи, как легкое дуновенье, но ясны, как лучи звезд.

Все в ужасе замирают. В мертвенной бледности застывает Агата. Как слепые, склонились гости и бегут взором в темноту, не в силах выносить света, от Нее исходящего. Лепорелло склонился в темном углу. Один Жуан – недвижно-спокойный и бледный – встречает Светлую гостью[19]19
  Завязка сюжета поэмы у Дурылина – аллюзия на развязку пушкинского «Каменного гостя». У Пушкина в финале «маленькой трагедии» Дон Гуан приглашает статую Командора в дом ее вдовы, чтобы тому стоять у дверей и сторожить их любовное свидание с Доной Анной. Дон-Жуан Дурылина, как видно из сюжетной коллизии, заранее приглашал статую Мадонны в дом к своей любовнице Агате, у которой собрались гости – друзья Дон-Жуана. Если пушкинский Каменный гость как будто посланник ада и пришел забрать развратника и богохульника Дон Гуана в преисподнюю, то у Дурылина Светлая Дева являет с собой ослепительно-яркий свет, сияние которого не могут вынести ни Агата, ни ее гости, ни испуганный Лепорелло. И только один Дон-Жуан встречает ее сияние без страха и оцепенения.


[Закрыть].)

Светлая Дева

Явилась Я на зов твой, Дон-Жуан.

Дон-Жуан

(после молчанья)

Я звал Тебя и рад тебе, Синьора[20]20
  В финале пушкинского «Каменного гостя» происходит диалог Дон Гуана и Статуи Командора, пришедшей по приглашению Дон Гуана в дом своей вдовы Доны Анны. Статуя Командора говорит слова, которые Дурылин в своей поэме отдает Светлой Деве, а дурылинский Дон-Жуан говорит слова, текстуально совпадающие с репликой пушкинского Дон Гуана:
  Статуя
  Я на зов явился.
  Дон Гуан
  О боже! Дона Анна!
  Статуя
  Брось ее,
  Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
  Дон Гуан
  Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
  (Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 319.)


[Закрыть].

(Новое и темное молчанье. Слова Жуана жутко прозвучали и замерли, бессильные, беспомощно-слабые.)

Светлая Дева

Явилась Я на зов твой, Дон-Жуан.

Но ты безмолвен. Бледные черты

Твои являют ужас тайный. Страх

Твое объемлет сердце. Бог зовет

Тебя – и внемли, Дон-Жуан!

Дон-Жуан

(как бы проснувшись от сна)

О нет!

Нет! Зов иной, ликуя, сердце слышит

И чуткий не обманывает слух.

Привет тебе, Светлейшая Синьора!

Ты скучный озарила пир. Ты зову

Призывному ласкающе внимала

Любовью сердце ты, как утро светом[21]21
  Под этой стихотворной строкой был написан вариант: Ты радостью, как утро светом, сердце…


[Закрыть],

Наполнила, Светлая Синьора!

4-й гость

(пробуждается от ужаса)

Остановись, безумный Дон-Жуан!

Дон-Жуан

Когда б уста мгновенно замолчали,

Замкнутые последнею печатью, —

За них бы сердце верно продолжало,

Устало бы сердце – очи не устали б,

Небесную впивая Красоту.

Светлая Дева

Склонись пред ней смиренно, Дон-Жуан.

Дон-Жуан

Как раб склонюсь, Тобой лишь обладая.

(Общее смятение и безмолвный ужас.)

Светлая Дева

Не кончен путь твой скорбный, Дон-Жуан,

И не свершен твой пламенный обет.

Сиял твой свет, ликуя[22]22
  Над словом «ликуя» в рукописи рукой Дурылина надписано: зовущий.


[Закрыть], сквозь туман —

Но свет долин – не горный вечный свет.

(Исчезает.)

Дон-Жуан

(хочет и не может броситься за ней,

схватывает воздух)

Нет! Призрак лживый, лгущий и мгновенный!

Игра теней – воображенья бред[23]23
  В дурылинском образе Дон-Жуана присутствуют гамлетовские черты. Исчезновение Святой Девы и монолог Дон-Жуана, негодующего на призрак, его обманувший, напоминают сцену встречи Гамлета с призраком отца-короля. Сомнение Гамлета в правдивости призрака является причиной его медлительности в осуществлении мести королю Клавдию, узурпатору трона и убийце отца. В дурылинском Дон-Жуане, замыслившим кощунственную земную любовь к Пресвятой Деве, другие женщины из плоти и крови его не устраивают, – ощущается гамлетовское стремление к последней черте, к крайности, за которой – гибель. Как Гамлет в монологе «Быть или не быть» сомневается в справедливости Божественного мироустройства, так Дон-Жуан в пьесе Дурылина желает обладать главной женщиной Земли, бросая тем самым вызов Богу.


[Закрыть],

Алчба души, навек неутоленной, —

Не верю я твоим словам! Проклятие

Обманной бестелесности твоей!

Влачи других, обманом сердце рань —

Но не тебе Жуана обмануть!

(К дрожащему от ужаса Лепорелло)

В погоню, Лепорелло! И коня

Живей! живей коня! Догоним! Если

Мы призраком обмануты пустым —

Его развеем – посмеемся – скажем,

Что нет его, что призрак все – любовь,

И рай и ад, и бог и жизнь. Но если

То был не призрак, если лгал нам Бог

Иль кто другой минутным светлым телом

И явностью речей, и блеском глаз

Нас завлекал, рассеявшись туманом, —

Его вернем, еще настигнем в поле,

В горах – везде, и если он – мужчина,

Мечом его телесным – подтвердим

И сталью острой тело испытуем.

Когда ж Неведомый – Светлейший образец

Сияющей и редкостной жены

Здесь принял, вечной просияв красой —

Клянусь тогда и Госоподом, и адом!

Моей Светлейшая Синьора будет!

Чистейшая из чистых жен и дев —

Одна навек Жуану суждена.

Не разделит нас Смерти темный зев.

Она моя, и мне обручена.

И если нас не обманул Предвечный

Иль Дух иной – как Он, предвечный тоже,

И если здесь красой сияя вечной,

Тобой созда́нная была, о Боже! —

Клянусь! – она навек моя всецело —

Моя душа, и мысль ее, и тело.

И если б мне судил Предвечный дней

Неисчерпаемых, как Вечность, ряд

В блаженстве ангельском отрад —

Отдал я те века – за миг лишь с Ней!

(Быстро уходит.)

(Общее молчание, полное оцепенения.)

Лепорелло

Душа погибла – отставать ли телу?

Конец один – не два ж иметь конца?

(Бредет за Жуаном.)

Агата

(Внезапно воспрянув – как бы

от томительного долгого сна)

Скорбит душа. Слепит глаза сиянье

Огней дрожащих. Скудных, темных. Жгут,

Как жала змей, огни. О, погасите,

Задуйте их – и светом этим злым

Иных огней безумно не мрачите.

Как душно мне! Тоскует сердце. Знаю,

О чем скорбит оно мятежно. Тише,

Обманных слов пусть разорвется цепь.

Солгали дни, солгали поцелуи,

И клятвы лживо прозвучали. Плен —

Давящий плен – теснит мне душу больно.

Как кольца змей, обвившись, давят ткани

И жемчуг на груди, как жалящий удав.

(Срывает с себя ожерелье.)

О больно, больно мне! Безумный пир…

Безумные слова и песни…

Безумны мы – и мир безумен наш.

(Склоняется в слезах.)

Ты, вечная, чистейшая из дев!

Ты, миром петая Святая Дева!

К своим стопам тоскующую душу

Негневная, прощающе прими.

Давно… давно… в далеком детстве…

Боже!

Как далеко оно!.. но помню… я слыхала…

Меня учили… грешная жена

У сына Твоего лобзала ноги

И мирром их, слезами поливала

И прядями волос их отирала…[24]24
  Агата в поэме Дурылина, как почти все его значительные персонажи, глубоко религиозна, в отличие от пушкинской Лауры, от образа которой Дурылин явно отталкивался. Удивительное типологическое совпадение произошло между двумя поэтами-друзьями: Дурылиным и Пастернаком. В 1949 году, то есть спустя 41 год после написания Дурылиным поэмы «Дон-Жуан», Пастернак пишет стихотворение «Мария Магдалина» (из цикла стихов Юрия Живаго в романе «Доктор Живаго»), в котором звучит тот же самый евангельский мотив, что и у Дурылина. Оба поэта были, таким образом, вдохновлены одним источником и создали сходный религиозно-поэтический образ независимо друг от друга с разницей в четыре десятилетия. Ср. у Пастернака:
  У людей пред праздником уборка.
  В стороне от этой толчеи
  Обмываю миром из ведерка
  Я стопы пречистые Твои.
  Шарю и не нахожу сандалий.
  Ничего не вижу из-за слез.
  На глаза мне пеленой упали
  Пряди распустившихся волос.
  Ноги я Твои в подол уперла,
  Их слезами облила, Исус,
  Ниткой бус их обмотала с горла,
  В волосы зарыла, как в бурнус.


[Закрыть]

Но пасть к ногам Его, не мысля, тихо,

Молю тебя, о чистая из жен, —

К тебе припасть повзволь мне невозбранно,

Края одежд лазурных[25]25
  Цвет лазури – традиционный цвет Богородицы. В стихотворениях Вл. Соловьева и А. А. Блока, посвященных Мадонне, этот цвет часто сопутствует Ее образу.


[Закрыть] целовать,

И стоп твоих лобзать отображенье,

И пыль от ног слезами поливать…

(Гости в удивлении.)

О плачьте, плачьте безутешно! Скорбь,

Как гостью дорогую, в душу тихо

Впустите; для тревог пустых и лживых

Мятежную замкните душу. Пусть

Привратником печаль отныне будет,

Раскаянье и скорбь единым гостем,

Молитвы – яством, на пиру незримым,

Хвалы Христу – единым житиём.

(В молитвенном экстазе)

Окончен пир. Вы – други, вы – враги —

Печальное творите поминанье:

Здесь умерла Агата. Смрад от трупа

Уже, виясь, здесь оскверняет воздух,

И скорбное свершилось погребенье,

И тело грешное земле возвращено.

О смерти весть и весть о погребенье

Пускай молва широко разнесет.

Из уст в уста ее передавайте,

И знавшим, и незнавшим возвестите

О смерти грешной, неоплаканной Агаты.

И если в час воскресшего моленья

Вас Светлый Дух, как солнце, озарит —

О, пусть мольба мгновенно прозвучит

О грешной и тоскующей душе

Агаты бедной. Меркните, огни, —

Туманные, неверные светила!

Покиньте все ужасный этот зал —

Здесь больше нет знакомой вам Агаты:

Она мертва. Бежит веселья труп

И гонит прочь веселье, и покоя

В сырой земле, тоскуя, ищет. Труп —

Пред вами смрадный лишь Агаты.

А труп гостей не знает. А душе

Друзей земных не надо – тесней

Земных страстей и слов земных пределы,

И лишь свобода – смерть земная ей.

Смерть для теней – для Бога ключ живой

Нетленной, некончающейся жизни.

Простите же – и весть о погребенье,

Весть о кончине темной разнесите.

Последнею услуга это будет.

(Уходит.)

1-й гость

Ну пир! Вот скверная история, право!

2-й гость

Но кончилась она для нас – по счастью —

Еще не слишком скверно, слава Богу.

3-й гость

Как думаешь, синьор Альвар, какой

Конец себе Агата изберет?

1-й

Она о смерти долго говорила,

А говорят, кто хочет умереть —

Тот мало говорит, но, впрочем,

Решить нельзя, чем кончится все это.

4-й

Быть может, в монастырь она пойдет.

2-й

Охваченной безумием внезапным

Мне кажется она…

3-й

Да, разум в ней

Едва ли цел. Жаль. Бедная Агата!

5-й

Но не пойму, с чего всё приключилось?

Я выпил лишнего… Не помню что-то —

С чего всё началось и почему

Жуан куда-то скрылся…

3-й

Я не знаю…

Но мне казалось… странное, и помню

Несбыточное что-то…

2-й

Лучше в полночь

О том не вспоминать…

4-й

Я также

Стою́ на том…

1-й

А я скажу одно:

Что б ни случилось там, а, право, жаль

Агаты мне… Веселая была.

Пойдет ли в монастырь иль ночью темной

Утопится в реке – навряд другую

Такую же Агату мы найдем.

В очах – огонь, и петь, и танцевать,

И жечь огнем – куда была ловка!

Уметь любить – особое искусство.

Уж не найти такую нам гитану!

В ней было всё: огонь, и ум, и чувство —

Она под стать была бы Дон-Жуану.

3-й

Да вспомнят все: тот – губы, грудь,

Иной – извивы рук, другой – так очи.

Случится, может быть, не раз вздохнуть

Не одному из нас. Покойной ночи!

1-й

Покойной. Пожелаем и Жуану

Покойной ночи. Ночью по туману

Ему несладко, думаю, скакать,

А нам не трудно, отправляясь спать,

Ему покойной ночи пожелать.

4–7 декабря 1908

Сцена 2[26]26
  В рукописи написано: Сцена 3-ая, цифра 3 зачеркнута, сверху поставлена цифра 5.


[Закрыть]

Притвор монастырской церкви в горах. Статуя Мадонны. Слышны звуки органа. Нищие и молящиеся из поселян.

Хор

(за сценой)

Чтоб сорадоваться с ними,

Вечно-зрящими Христа —

Ты введи нас со святыми

В рая тесные врата.

Женщина с ребенком

О, Вселенная, Невеста[27]27
  Под словом «Невеста» в рукописи зачеркнутое слово – «Благая».


[Закрыть] —

Мати Неба и Земли!

Ты мольбе моей смиренной

С горних сшедшая, внемли!

Хор

(за сценой)

Похвала небес благая

В лоне Сына и Отца

Ты блаженно-Пресвятая

В свете Вечного Творца.

Юноша слепорожденный

(в молитвенном экстазе)

Радуйся, Дева Святая!

В селения райские вшедшая

Свет святых!

Морей земных

И горних звезда благая,

Над миром восшедшая!

Радуйся, сладкое зрение

Небес и земли!

Радуйся вечное святых озарение!

Радуйся, невеста, не тления,

Светлое обручение,

Небеса земли!

(Все склоняются.)

Хор

Незакатный горних свете,

Осияй и просвети —

Нас, бредущих[28]28
  Над словом «бредущих» в рукописи карандашом написано: заблудших.


[Закрыть] на рассвете,

Изнемогших на пути[29]29
  Над этой строчкой написано: Нас, заблудших на пути.


[Закрыть].

Юноша слепорожденный

Радуйся, Дева Святая!

Христом вознесенная

В град из камней всесветящих!

Слепой старик

Радуйся, неомраченная[30]30
  Под словом «неомраченная» в рукописи зачеркнуто слово – преображенная.


[Закрыть],

Радость скорбящих!

Женщина с ребенком

Радуйся, Дева в жена́х

И Матерь в девах!

Юноша слепорожденный

Лилия в горних садах —

Райских <нрзб.> напевов!

Хор

Утоли печаль земную,

Матерь Светлого[31]31
  Под словом «Светлого» в рукописи зачеркнуто слово – Вечного.


[Закрыть] Царя —

Ты, что́ Солнца одесную

Светишь, Вечная Заря!

Дон-Жуан

(стремительно входит)

Ее мелькнула тень в притворе храма.

Ее следы хранят еще ступени,

Здесь всё ее присутствием полно.

Здесь, здесь она! Не обманулся я.

(Обращаясь к молящимся)

Я именем Пречистой Девы – вас

Молю: скажите мне – из вас кто

видел

Неведомую знатную синьору,

Что перед тем за миг в притвор

вступила

Вы слышали шаги ее во храме, —

Она вошла за миг передо мной, —

Вы видели ее —

(Обращается к каждому из них)

Ответьте мне: куда она сокрылась,

Куда исчез ее последний след?

Слепой старик

С младых годов незримый темный[32]32
  Под словом «темный», написанным карандашом, еще два варианта друг под другом: Божий, тайный.


[Закрыть]

Мне Божий мир является[33]33
  Под этой полустрокой вариант: Мне мир является.


[Закрыть]. От ранних

лет

Я слеп – и отвечать тебе не властен.