Текст книги "От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”»"

Женщина с ребенком

Я видела ее. Я, ниц упав,

Предвечную молила Деву. Тихо

Молитвы Деве здесь звучали.

Я от земли лица не поднимала,

Но слышала я легкие шаги.

То шла она. Сомнений быть не может.

Я видела очей ее мерцанье,

Улыбку тихую безмолвных уст,

Ее убора ясное блистанье

И жемчуга́ в волнах ее волос.

Я слышала: она во храм вступила —

И там – как звон – ее шаги звучали.

Юноша слепорожденный

Глаза мои не видят, но я знаю,

Что здесь она. О, верь мне. Сердце видит.

И тленью <нрзб.> очами зрит.

Ее присутствие я вижу явно.

Спеши, спеши за ней! Она во храме,

Ее молитва сердце явно слышит,

Душа впивает Божью красоту,

А очи – смерти тленной чужды – видят

Ее лица небесные черты,

Ее очей лазурное сиянье.

Дон-Жуан

Тебе, слепец, <я> верю! То – она.

Ты зрел ее незримыми[34]34
  Под словом «незримыми» написано слово: потухшими.


[Закрыть] очами —

Ее ль очам сияющим не зреть?

Она меж нас. Она с молитвой в храме,

Она пришла молиться и скорбеть.

(Быстро отодвигает завесу, скрывающую вход в самый храм. Храм почти пуст: лишь несколько старух и монах молятся у алтаря. Прямо перед входом статуя Мадонны.

Жуан стоит бледный, в глубоком молчании у откинутой завесой церкви, остановив взор на внутренности пустого храма.)

Хор

Радуйся, благодатная,

Синего моря звезда!

К небу стезя светло-вратная,

Дева и днесь, и всегда!

Старик-нищий

(в притворе)

Радуйся, Небесная, к земным сошедшая!

Хор

Дева, из уст Гавриила приявшая

Ангельских сил и престолов хвалу,

Евы-праматери имя поправшая, —

Миру дай мир, Ратоборница злу!

Молодая девушка

(в притворе)

Радуйся, Светлая Дева,

Светлейшая в женах.

Хор

Нас отреши от оков осуждения,

Светом ослепшим нас днем осени,

Даруй благие нам в мире хотения,

Помыслы злые от нас отжени!

Юноша слепорожденный

(в притворе)

Радуйся, светлое темных очей озаренье!

Дон-Жуан

(закрывая полог, отделяющий храм от притвора. Уже в притворе)

Безумьем взор, как ночью, ослепляет

Я призраком обманут снова. Прочь,

Прочь, облако, мгновенное, как дым, —

Не ослепить тебе мой взор упорный

И не задернуть радостной завесой.

Ни легкого мечтанья, ни о́блака,

Ни призрака мгновенного хочу.

Не сердцу светло-лгущего тумана, —

Я красоты не призрачной хочу.

Я не бесплотного ищу виденья —

Ищу любви последней: единенья

Ближайшего, объемлющего душу

И тело равными цепями. Я

Забыть не в силах тело – и души

Оставить не могу забвенью. Тёмен

Моих исканий непройдённый путь,

Моей алчбы далеко утоленье,

Моя любовь, как прежде, одинока,

И ядом мой насыщен кубок – всё же

Не осушу его, доколе в нем

Вино с водой в напиток новый,

вечный,

Огнем напо́енный, не притворится.

Мне

Мгновенное постыло утоленье

Воды или вином[35]35
  Над полустрокой надписано карандашом: Равно – вином, водой.


[Закрыть]. Меня давно

Оно не утоляет и не может

Моей растущей жажды утолить,

А если нет – и Бог еще не знает,

И Враг Его не знает – утоленья,

От вечности созда́нного вина —

Погасим жажду средством верным,

старым,

Чтоб не проснулась вновь она.

(Появляется старый монах.)

Монах

Синьор!

Простите мне… я, право, не решаюсь

Молитвенное ваше прерывать

Глубокое, святое размышленье.

Дон-Жуан

Что ж прерывать его вас заставляет?

Монах

Сознанье долга. Наш смиренный храм

За мессой бедной удостоин был

Синьоры знатной посещенье. Я

(Жуан вздрагивает)

Не знаю имени синьоры той.

Мы чужды дел мирских теченью.

Одно лишь ведано: служенье Богу.

От нашего монастыря лежит

В пути недлинном вилла той синьоры.

На мессу к нам сегодня отправляясь,

Синьора путника узрела. Он

Был утомлен, измучен был дорогой

И в отдыхе нуждался. Путь держал

К монастырю тот путник. Помолившись,

Синьора мне изволила сказать,

Чтоб путник тот, когда он в монастырь

Придет склониться пред Мадонной, может

Синьору в вилле посетить и встретить

Там от трудов пути отдохновенье.

По виду вашему – когда ошибся,

Простите мне, – я заключил, что вы

Тот были путник и тогда решился

Вам передать синьоры приглашенье.

Дон-Жуан

Мне странен ваш рассказ, отец святой,

Но путник тот был я, вы не ошиблись,

Я знатную в горах синьору встретил.

Был путь ее сюда. Ее черты

Я помню.

Монах

В красоте земной не можем

Быть судьями, – мы богу отданы.

Но если что зовется красотой[36]36
  Ещё одна аллюзия на пушкинского «Каменного гостя» и в дополнение к этому – на Достоевского. У Пушкина в сцене I в разговоре с монахом, ожидающим приезда Доны Анны, ежедневно молящейся в Антоньевом монастыре перед статуей убитого Дон Гуаном мужа, Дон Гуан спрашивает о ее красоте. Монах ему отвечает:
  Мы красотою женской,
  Отшельники, прельщаться не должны,
  Но лгать грешно; не может и угодник
  В ее красе чудесной не сознаться.
  (Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 293.) Ф. М. Достоевский, как известно, очень любил Мадонну Рафаэля. В его кабинете висела копия этой картины, которую он много раз рассматривал в Дрезденской галерее. В «Преступлении и наказании» Свидригайлов в разговоре с Раскольниковым замечает, что в лице Рафаэлевой Мадонны есть скорбные черты русской крестьянки.


[Закрыть] —

Нелживо красотой зовется – я

Той красоте, какой блестит синьора,

Подобий не видал. Ее черты

Небесными мне кажутся чертами.

Как бы со стен капеллы Ватикана

Сам Рафаэль Мадонны лик создал.

Она сошла – и дивные те краски

Неведомой исполнилися жизнью

И светом звездным заблистали,

И улыбнулися уста безмолвно

Чарующей и нежною улыбкой,

И черные ресницы задрожали,

И губы заалели, как коралл,

И грудь дыханьем вешним

задышала…

И руки протянулись, призывая

К неведомой и сладостной любви,

К пленительным таинственным восторгам…

(прерывая)

И если мой неполный, слабый очерк

Пред вами воскресил черты синьоры,

Что встретилась в горах вам

на пути, —

И если в них признаете ее —

Тогда вас ждет синьоры приглашенье

И ласковый приём…

Дон-Жуан

Нет! Не обманут я тобой, Синьора!

Ее черты солгать не могут. Она! Она!

И не обманет вновь ее явленье.

Не медля ни минуты, мой отец,

Короче путь до виллы укажите. Я

Услуги этой не забуду. Нет!

На свете нет иной, к кому подходит

Ваш очерк легкий, верный и живой.

Единой красотой она блистает,

Не повторяемой, забвенья чуждой.

Когда б Творец открыл передо мной

Все тысячи им созданных существ —

Из мириадов тел – ее одну

Узнал бы в единый миг – клянусь!

Монах

(уводя Дон-Жуана)

С вершины монастырского холма

Виднеется та вилла. Вы легко

Ее найдете, сын мой.

Дон-Жуан

Так полна

Душа веселья, так трепещет

Ликуя и горя, что, кажется, ударь

Еще один удар, подобный[37]37
  Под словом «подобный», написанным карандашом, стоит слово: победный.


[Закрыть] сердцу —

И переполнится оно до края,

И кровь ручьями из сердца хлынет, —

Нет!

Не в силах я сдержать порыв

безумный…

(Быстро отдергивает покров, статуя Мадонны, озаренная блеском, сияет.)

Зову тебя, Небесная Царица,

Светлейшая Синьора! Посети

Мой Мир… Зову твою любовь…

О, пусть

Она моей любви свидетель будет,

Завидуя блаженству моему!

(Общий ужас и молчанье)

Я жду ответа, Вечная Синьора,

И без ответа не уйду!)

Лепорелло

(из притвора в ужасе смотрит на статую и кричит)

Ой, ой!.. погибли… все погибли мы…

(закрывается руками)

Великая Синьора… пощади!

(Статуя Мадонны медленно кивает Дон-Жуану.)

Монах

(беря его за руку)

Скорей же в путь, не мешкая, мой сын.

(Увлекает Жуана.)

Дон-Жуан

Готов я, мой отец… Скорей, скорей!

(Оглядываясь)

На пир вечерний жду тебя, Синьора!

(Статуя еще раз кивает.)

Дон-Жуан с монахом исчезает. Лепорелло плетется за ними медленно, со страхом.

Хор

(за сценой)

Дева Пречистая! Миру единая,

Тихая Матерь и Высшая сил,

Даруй нам – зревшая язвы гвоздинные —

Мир нескудеющих ангельских крыл!

Юноша слепорожденный

Радуйся, Вечной любви сопричтенная!

Радуйся, Радости вечный сосуд…

Молодая девушка

Радуйся, мира и неба Любовь!

Хор

(за сценой)

Жизнь претвори в наших темных

бореньях,

Путь нам – о Дева Пути! – уготовь,

Да сопричтемся в небесных селеньях

К славящим Вечную в вечных любовь!

8–9 декабря

Сцена 3

В горах. Пастушеская хижина. Показываются, поднимаясь по горной тропе, Дон-Жуан и Лепорелло.

Лепорелло

Проклятая страна![38]38
  Над полустрочкой написано карандашом: Проклятые места!


[Закрыть] Глаза устали

Здесь под ноги смотреть: то буерак,

То пропасть темная, то вдруг обрыв,

Зияющий бездонной глубиной,

То змей клубок, свернувшийся под камнем, —

Проклятые скитанья!

Дон-Жуан

Я устал.

Сегодняшний закончим здесь мы путь,

А утром горною тропой вперед

Отправимся мы бодро. Здесь

Мы набрели на хижину пастушью.

Стучи в окно! И хлеба, и вина

Добудем здесь.

Лепорелло

Не верится мне что-то.

Кому взбредет на этой высоте

Держать вино к услугам Дон-Жуана?

(Стучится)

Эй, люди добрые! Эй, отзовитесь!

Мы путники. Продрогли и больны.

Дон-Жуан

Ну, полно врать![39]39
  В I сцене «Каменного гостя» Дон Гуан почти теми же словами: «Что, что ты врешь?» останавливает Лепорелло, когда тот притворно подпевает монаху, предлагая всех развратников, подобных сосланному Дон Гуану, «в один мешок да в море» (Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 293.)


[Закрыть]

Лепорелло

В горах блуждали мы —

Не ев, не пив дней шесть.

Дон-Жуан

(стучит)

Эй, кто там?

Мы голодны, купить хотим мы хлеба,

Вина и сыру…

Лепорелло

(стучит)

Эй, откройте нам!

Мы на ногах едва стоим от жажды.

Дон-Жуан

(стучит)

Эй! Кто там! Отзовитесь!

Лепорелло

Никого.

Проклятые места! Стучи до ночи —

Не достучишься, – только лишь шакалы

Проклятую заводят перекличку.

Помилуй, Дева, нас!..

Дон-Жуан

Откройте! Эй!

Не то – сумеем сами отворить.

Лепорелло

Уж не уйти ли нам по доброй воле?

Не нравится мне этот чертов дом[40]40
  Вся сцена, сочиненная Дурылиным и, казалось бы, никак не связанная с русской литературой по национальному колориту и по месту действия, тем не менее рождает целый ряд отчетливых ассоциаций с классическими произведениями русской литературы, в частности, с романом М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Начало повести «Тамань» с описанием одинокого дома на берегу моря, куда ведут Печорина и в котором будто бы хозяйничает чёрт, содержит те же поэтические лейтмотивы, что и у Дурылина. Ср. у Лермонтова: «Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем – занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начал сердиться. “Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к чёрту, только к месту!” – закричал я. “Есть еще одна фатера, – отвечал десятник, почесывая затылок, – только вашему благородию не понравится; там нечисто!” Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед…» (Выделено мной. – А. Г.) (Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 499.)


[Закрыть].

Без ужина остаться лучше, право, —

С пустым желудком, с чистою душой,

Чем здесь стучать и звать не весть кого.

Дон-Жуан

В последний раз! Откройте, эй! —

Иль сами мы ответа все же добьемся!

(Молчание.)

Дон-Жуан

Войдем же, Лепорелло, и посмотрим,

Чем угостить нам в хижине себя.

(Напирает на дверь, дверь растворяется – и на пороге девушка необыкновенной красоты, недвижно стоящая.)

Лепорелло

Помилуй, Мать Святая!.. Наважденье.

Лукавый дух нас водит здесь, в горах.

(Молчание.)

Дон-Жуан

Скажи мне, кто ты, имя мне скажи,

Когда его тебе, младенцем, дали, —

Но если нет и не было прозванья

Тебе на языке неполном нашем —

Открой мне, как тебя назвать я должен —

И должен ли тебя я называть?

(Молчание.)

Долорес

Простая я пастушка. Не привыкла

Я здесь, в горах, к словам таким мудреным,

К такой искусной речи. Редко слышу

Я имя свое затем, что редко

Людей здесь вижу. Долорес – мне имя.

Не откликалась я. Боялась сильно.

Боюсь я голосов – здесь по ночам

Незримый кто-то долгий разговор

Ведет в горах – и горе, если кто

В тот разговор вступает, и ответ

Даст на частые вопросы! Я

Боялась, дверь не отворяла. Голос

Мне слышался упорный, незнакомый.

Дон-Жуан

Но твой звучит ясней свирели горней,

Светлей поет нагорного ручья…

Лепорелло

(заглядывая чрез окна и дверь во внутренность хижины. Шепчет Жуану)

Не нравится мне хижина, синьор.

Пречистой Девы нет изображенья,

И вряд ли Pater Noster[41]41
  Католическая молитва «Отче наш».


[Закрыть] в ней читали[42]42
  Слова Лепорелло опять-таки продолжают лейтмотивы лермонтовской экспозиции «Тамани»: «Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа (иконы. – А. Г.) – дурной знак!» (Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 500–501.)


[Закрыть].

Дон-Жуан

Скучна твоя трусливость, Лепорелло

(К Долорес)

Твои глаза – то очи горной лани,

А губы – кровь, а грудь – руки́ белей.

Лепорелло

(Дон-Жуану)

Мы в хижину стучалися, синьор,

Чтоб хлеба и вина достать, и сыру…

(Уходит)

Дон-Жуан

(к Долорес)

Ты как цветок на высях горных, дикий,

Расцветший тихо и никем не зримый, —

Благоухающий цветок ты горный!

Невидим он очам людей докучных,

Свой аромат возносит к небу —

Не для долин расцвел он безмятежно

Не тронут он стопой людей тяжелой.

Его не срежет, серебрясь, коса,

И не сорвет ребенок шаловливый,

И не сомнет его ленивый вол.

Свободный, он в горах благоухает,

Струя природе вольную хвалу —

Мгновенный, дикий, тихий, неповторимый…

Блажен, кто аромат его вздохнул,

Чей светлый взор расцвет его приметил![43]43
  Дурылин, отталкиваясь от печоринской развернутой метафоры, полемически развивает ее в романтическом духе, создавая своего рода антитезу к скептической философии любви Печорина. В этом приеме Дурылина вместе с тем ощутима авторская ирония в отношении не слишком искренней ораторской речи Дон-Жуана, искусного соблазнителя женских сердец. Еще раз напомним метафору Печорина из «Героя нашего времени», из зерна которой родился этот монолог дурылинского Дон-Жуана: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет». (Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 539.)


[Закрыть]

Долорес

Как песня мне звучат твои слова —

Хоть мало я слыхала песен. Только

И помню те, что мать меня учила.

Но много лет прошло тому. Не помню,

Когда то было…

Дон-Жуан

Мать ты помянула.

Но кто они – твои отец и мать?

Долорес

Мать умерла. Была простой пастушкой.

Ее я помню мало. Мой отец

Стада овец на горных пас лугах.

Он был угрюм и неприветлив.

Тоже

Он умер. С братом я живу, а он

Лишь редко – иногда – сюда заходит.

Я здесь одна. На пастбищах последних,

Что перед снегом вечным залегают,

Пасет стада он и сюда приходит,

Чтоб запастись здесь хлебом и вином.

Он там один. Поет он песни там —

Протяжные, унылые – я их —

Те песни – не люблю: печалят только

И грустью сердце полнят, и тоской.

А я одна живу здесь день за днем —

Людей не вижу и боюсь людей.

Они хитры. Их разум так велик,

Им всё понятно, знают всё они.

Я их боюсь. Речей их тёмен смысл.

Я прячусь, я от них скрываюсь.

Дон-Жуан

Мы —

Мы – люди тихие, Долорес. Так что ж —

Что ж не бежишь ты дальнею тропинкой —

Как серна, – не спасаешься от нас?

Долорес

(смотря широко открытыми глазами на Жуана)

Тебя, – тебя я не боюсь.

Дон-Жуан

Кого боишься ты?

Долорес

Однажды утром

Забрел сюда – блуждал он ночью долго —

Старик суровый. Имени его

Я не могла запомнить. Был он в черной

Одежде странной. После мне сказали, —

Он был монах. Ему дала я хлеба

И мяса. Хлеб он съел с водой

холодной,

От мяса отказался и сказал,

Что грех нам мясо есть, что пост

теперь.

Я не слыхала раньше этих слов.

Я старика спросила: что они —

Слова те: грех и пост – обозначают?

Сурово он молчал и на меня

Смотрел угрюмым, хмурым

взглядом. Вышел

Из хижины и молвил, обернувшись:

«Ты злая еретичка!» Непонятны

И эти были мне слова. А он

Мне долго говорил и <нрзб.> мял —

И всё рассказывал, – о чем, не знаю.

Не поняла, – что поняла, забыла.

Он говорил, что небо, что синеет

Так ласково и радостно над нами, —

То золотясь вечернею зарей,

То звездами – как золотом – играя,

Что небо то – не небо, а на нем —

Он говорил – могучее есть царство.

Есть Царь великий там, и у него

Есть Сын, и сына Мать, и кто-то третий —

Прозванье я его забыла. Там,

В том царстве, тысячи людей —

Но не таких, как видим на земле,

А светлых, легких и воздушных.

Я

Смотрела долго на небо зарей,

И в вечер поздний, и глубокой ночью,

И на рассвете. Только не видала

Я там Царя и Сына. Не было полков

Воздушных там с блестящими мечами,

Там не было прекрасного дворца.

Там не цвели чудесные цветы

И яблоки в садах не зрели

там, —

Как говорил старик мне странный.

Там

Лишь облака, как белые барашки,

Стадами шаловливыми бродили.

Их золотило солнце яркими лучами,

Их ветер гнал – те белые стада, —

Они по небу быстро разбредались,

Бесследно исчезали за горой.

А ночью в небе звезды загорались —

И каплями, дрожа, висели тихо, —

Вот-вот они, казалось, упадут,

Прольются капли влаги золотой…

Дон-Жуан

Ты лжи земной в предгорних не узнала,

Речей истлевших ты не поняла.

Но мне скажи, цветок мой горный, —

на ночь

Ты – в поздний час – ужели не шептала

Слова молитвы, с детства затверженной[44]44
  О такой молитве Дурылин пишет в своей автобиографической книге «В родном углу»: «Те молитвы, что есть в молитвенниках, прочитаны. Но есть еще одна молитва: ее нет ни в одном молитвослове, но я знаю ее тверже всех.
  Этой молитве научила меня няня. Ее простое, любящее, горячее сердце сложило ее, трепеща за нас, детей, за нашу жизнь, счастье, здоровье.
  Сейчас я отойду ко сну, останусь один с ангелом-хранителем – так верю я, так научила меня верить няня. И я молюсь этому Неотступному спутнику моей жизни:
  Ангел мой хранитель!
  Сохрани меня и помилуй.
  Дай мне сна и покою
  И укрепи мои силы.
  Эти слова сложила сама няня, и я произношу их с полной верой, что ангел меня слышит и исполнит все по просьбе мой.
  Теперь, больше чем через полвека, я вдумываюсь, вслушиваюсь в эти никогда не потухавшие в душе моей слова и в них слышу голос няни, сливавшийся неразрывно с нашими младенческими голосами. В няниной молитве нет ни единого церковно-славянского слова, ничего в ней нет от книги, от “Писания”, это – простой, непосредственный выдох души. Это – истая молитва няни, болезнующей и радеющей о своих выходках: их детскими устами она просит у ангела-хранителя всего, что нужно работнику для жизни: сна, покою, растущих сил – всего, о чем сама она заботится день и ночь; и вот, не доверяя своим заботам, своему попечению, берет няня себе в могучие помощники “Ангела Мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших”.
  Когда няня слагала для нас свою короткую молитву, она, верно, и не думала об этом прошении и просительной ектении, а вот сказалось ее нянино прошение, вложенное ею в уста детей, совпало с этим прошением об “Ангеле Мирне”, возносимом церковью за вечерним богослужением.
  Что же тут мудреного! У русской няни старого времени было чистое, любящее сердце – православное сердце.
  И что же опять-таки мудреного в том, что я засыпал после такой молитвы с няней не под белым полотном кроватки, а под белыми крыльями ангела-хранителя?» (Дурылин С. Н. В родном углу // Дурылин С. Н. Собрание сочинений в трех томах. М.: Издательство журнала «Москва», 2014. Т. 1. С. 208–209.)


[Закрыть]

Из уст не лгущих – материнских уст?

Долорес

Мне слов твоих неясен смысл.

Мне мать,

Когда я отходила к сну, бывало,

Лишь песни напевала. Их я помню.

Я их пою. Но погоди… Она…

Шептала мне какой-то Девы имя…

Я не могу его произнести.

Забыла… Но когда одной мне станет

Так скучно, так уныло в час ночной,

Когда стучится в дверь бесшумно вьюга

И голоса кричат в горах, и им

В ущельях откликают<ся> другие —

Я вспоминаю мать и Деву, – ту,

Что мать, меня качая, вспоминала…

И вьюга – мне казалось – утихала…

И замолкал тот горный разговор,

И я до у́тра тихо засыпала…

Дон-Жуан

Сойдя с тропы, в горах блуждая темных,

Застигнутая ночью и бедой,

Ты – мне открой – свой взор не устремляла

К далекому, синеющему небу?

Не чудился тебе в нем взор иной —

Всевидящий и знающий пути?

Припав к земле, ты небо не молила

Прорвать тебя обставший горный

плен

И путь тебе неложный указать?

Долорес

Блуждала я в горах. С тропинки

узкой

Сойдя, я верный путь теряла. Долго

Искала я утерянной тропы.

Меня страшил звериный рык

и голос,

И пропасть – темная, – как пасть —

зияла…

Я к небу взор невольно обращала,

У звезд искала верного пути.

Я с детства их узнала сочетанья —

Я в них свой путь не лживо узнаю…

И мне не страшны долгие блужданья…

Дон-Жуан

(в сторону)

Ей непонятна речь моя. Она

Не изучала богословья. Разум

Один лишь служит ей, а он не видит

Дворцов на небе и всезрящих глаз

И к воздуху пустому просьб не шлет[45]45
  Время, когда Дурылин писал поэму «Дон-Жуан», было для него кризисным. В воспоминаниях «В родном углу» и дневниках он указывал на 1909 год как на худший год своей жизни, потому что в этом году он потерял веру, а значит, и смысл жизни. Отголоски этого духовного кризиса, по-видимому, проникли и в поэму, написанную годом раньше. Реплика Дон-Жуана «И к воздуху пустому просьб не шлет» перекликается с исповедальным рассказом Дурылина о собственном атеизме в эти годы и о матери, молившей Бога вернуть сыну веру: «Помню, я – далеко за полночь, притворив дверь в зальцу, – читаю какого-то разрушителя ее и моей веры: не то Штирнера, не то Ничше (“Антихрист” тогда только что вышел). Веры той, которой учила меня мать, во мне осталось на донышке, на самом донышке, и я даже не знаю, где оно, это донышко? Есть ли оно?
  Я читаю. Все смутно во мне. Я даже самому себе не хочу сознаться, что не из-за революционных чувств сжимал я не раз уже курок револьвера, – но я читаю, читаю. Ночь глуха. И я слышу ее шепот. Она думает, что я сплю.
  Она стоит на коленях пред родовым Спасом. Лампада мерцает так же, как в старом нашем доме, как мерцала в Калуге, в XVII столетии в прадедовском доме…
  Она кладет поклоны и тихо-тихо просит:
  – Вразуми. Настави. Прости.
  Это – обо мне. Я знаю: обо мне.
  Я стараюсь не слышать. Я углубляюсь в Штирнера. А оттуда, из зальцы, все тот же материнский тихий доходчивый вопль – Всемилостивому:
  – Вразуми. Обрати. Настави.
  Я тушу лампу и, крадучись, как вор, ложусь бесшумно в постель. Слезы подступают к горлу.
  Она никогда не “обращала” меня в веру отцов. Она не упрекала ни в каком неверье. Она только молилась тайно – и просила.
  И выпросила мне то зернышко веры, которое пусть не дало и не даст ростка зеленого и высокого, но и не умрет в душе, пока не умрет сама душа». (Дурылин С. Н. В родном углу // Дурылин С. Н. Собрание сочинений в трех томах. М.: Издательство журнала «Москва», 2014. Т. 1. С. 139.)


[Закрыть],

И небо для него – лишь небо, звезды —

Лишь звезды для него.

(К Долорес)

О, Долорес!

Ты правду мне сказла! Но скажи —

Ты будешь умирать. Мы все должны —

Ты знаешь – умереть. Тебе не страшно,

Не жутко будет умереть?

Долорес

Не знаю.

Мне не понять вопроса твоего.

Цветы цветут – и осенью увянут,

И облака в полдневный зной растают —

Чего жалеть? Раскроют лепестки

Весною новые цветы, и снова

По небу облака другие будут

Бежать, сверкать и таять. Я не знаю —

Я Смерти не видала. И страшней

Мне люди, и гроза, что ночью блещет,

И волки, и в горах обвалы.

Дон-Жуан

(про себя)

Мне

В ее речах природа говорила —

Свободная и гордая природа.

(К Долорес)

Ты – горное, чудесное дитя —

Ты радуешь меня, как утро гор,

Как в вечных льдах алмазная заря, —

В глаза твои глядел бы я без сроку,

Простых речей твоих внимая

звуку.

(Они сидят у хижины.)

Скажи мне, Долорес… Когда-нибудь

Случайный путник, бурей занесенный,

Стучался здесь, у хижины твоей,

И на ночлег просился – ты встречала

Его не лаской, не приветом? Ты,

Как мне, ему не отвечала долго

И дверь не отворяла также? Или —

Быть может, кто-нибудь, другую

встречу

Здесь видел? О, скажи мне…

Долорес

Брат, под вечер,

Привел сюда однажды пастуха.

Он молод был.

Дон-Жуан

И был красив, и ты…

Ты лаской встретила его?

Долорес

Я ужин

Собрала им – вина дала и хлеба

И ночи пожелала им покойной.

Дон-Жуан

Но он… он говорил тебе, быть может,

Неясные, но сладкие слова…

Тебе он клялся… Он ласкал тебя…

Долорес

Мне брат сказал – как после

я смеялась! —

Что хижину придется мне оставить,

Что жить я буду вместе с пастухом,

Пасти его стада, готовить ужин,

Что я его должна любить.

Дон-Жуан

Но ты —

Что отвечала ты?

Долорес

Смеялась я

И утром хлеба им дала и сыру…

И проводила их. Мне подарить

Пастух тот обещался на прощанье

Двух коз. С тех пор его я не видала…

Дон-Жуан

(привлекая Долорес к себе)

Ты – мой цветок. И рвать его руками

Неверными и грубыми, и бросить,

И растоптать его красу… Нет! Первый

Раскрою я сплетенья лепестков

И аромат его, как воздух светлый,

Впивать всей грудью буду…

Долорес

Речь твоя

Опять звучит мне песней звучной.

Дон-Жуан

В ней

Еще не прозвучало песен всех

Сладчайшее мгновенное то слово,

Что память не отдаст забвенью… Верно

Его хранят уста, но сердце молит,

И вымолвят уста: «Люблю! Люблю!»

Долорес

О, повтори… как странно это слово…

Дон-Жуан

(целуя)

Люблю тебя, цветок для всех незримый,

Не сорванный, незнаемый цветок…[46]46
  Под словами «незнаемый цветок» зачеркнуто: моих очей отрада.


[Закрыть]

Люблю тебя, люблю…

Долорес

О, что со мной?!

Мрачится разум… Солнца луг палящий

Меня обвил[47]47
  Под словом «обвил» зачеркнуто: пронзил.


[Закрыть] и нежит, и жжет, и больно,

И сладко мне…

Дон-Жуан

Лови ж его лучи!

Впивай! Люби! Зови, любовь!

Долорес

Люблю…

Из слов одно еще я не забыла:

Люблю… люблю…

Дон-Жуан

(увлекая Долорес в хижину)

О пусть слова исчезнут,

Сольются в звук один: любовь!

(Уходят в хижину)

Лепорелло

(появляясь из-за хижины)

Надолго —

На ночь, на целый день мы здесь застрянем —

А по горам шататься день-деньской

Мне опостылело… Ну, снег пошел…

Таскайся без толку, без проку…

право,

Скорей бы в путь – назад скорей в Севилью…

Таскаясь по местам таким проклятым,

Невольно воскорбишь здесь о душе,

Да и желудок восскорбить не прочь…

А как в Севилью возвратишься – ну как

Отцы святые примутся за нас

Да испытают твердость нашей веры?

Меня теперь мороз уж пробирает —

И сны тяжелые такие снятся —

Что будто я в Севилье щеголяю

В проклятом балахоне сан-бенито[48]48
  Санбенито (исп. Sanbenito, сокращен. Sacco benito), или замарра (Zamarra) – одеяние осужденных инквизицией, из желтого полотна; спереди и сзади красный Андреевский крест; часто тело разрисовано пламенем и дьяволами. (Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1890–1907.)


[Закрыть],

И музыка теперь в ущах такая,

Как будто преисподняя сама

Моей прогулке рада по гвоздям

каленым

В испанских сапогах чугунных[49]49
  Испанский сапог – орудие пытки посредством сжатия коленного и голеностопного суставов, мышц и голени. Металлический вариант представлял собой железную оболочку для ноги и ступни и использовался испанской инквизицией для допросов. Пластины «сапога» сжимались, повреждая плоть и ломая кости стопы.


[Закрыть].

Я

Как пораздумаю, заране плачу

Об участи своей несчастной.

(Доносится слабый колокольный звон к вечернему Angelusy и Ave Maria.)

Никак звонят здесь где-то близко к Ave

Иль это просто наважденье? Нет,

Опять все тот же звон… Ну, не совсем

Мы, знать, погибли!..

(Звон сильнее, сильнее)

Звон сильнее.

Есть монастырь иль церковь здесь в горах.

(Звон сильнее)

Дон-Жуан

(вбегает бледный)

Ты слышал, Лепорелло, слышал?

Звонят… В дорогу… Я не обманулся…

(Звон)

Мгновенный кто-то звал меня

и ждал[50]50
  В рукописи, начиная с ремарки «Доносится слабый колокольный звон…» и до слов «и ждал» текст зачеркнут карандашом. Мы включили его, потому что без него незачеркнутые стихотворные строки становятся непонятными. (Примечание составителя. – А. Г.)


[Закрыть]

Здесь за окном, и путь казал

мне верный,

И образ мне сиял, как утро ясный,

И открывал мне путь – и горы

Пред ним, как облака, дрожали

И таяли, и расступались… В путь!

Безумец я!.. Что медлю? Дни

бегут…

Не кончен путь… Вновь зо́ву я послушен,

И Светлая Синьора предо мной

Прошла, маня и путь мне указуя…

В дорогу, Лепорелло!.. Вечер

тих

Нас осенит прохладою ночною,

И к утру мы у цели будем…

В путь!

Долорес

(выбегая)

Дышать мне нечем! Больно!

Больно!

Дон-Жуан

(исчезая)

В путь!

Лепорелло

(за ним идет)

Дойдет, глядишь, до жаркого костра…!

Неужто хворостом не запаслись мы кстати!

Чтоб было чем гореть.

(Звон)

Долорес

О, больно!

Так больно мне! Я вся горю! Горю!

15–16 декабря

Сцена 4

Горная тропа. Дальний шум ручья.

Удаляющийся мелодичный топот чуть доносится – мерно и раздельно сначала и сливаясь в неявный гул потом[51]51
  Вторая ремарка в рукописи перечеркнута.


[Закрыть].

Дон-Жуан

(выбегая в изнеможении из-за скал)

Отвсюду голоса, отвсюду зовы —

Сладчайшие, упорные, как звон,

Влекут, зовут, и сердце раздирают,

И полнят слух – и нет конца призывам!

Ручей зовет в алмазных переливах —

И ветер, окрыленный, гонит, гонит —

И тучи путь, чернея, указуют,

И эхо вторит властному призыву,

И голоса в горах зовут, зовут!

Лепорелло

Погибли мы. Нас водит Дух

лукавый

И кружит по горам и по ущельям,

Незримыми тропами нас ведет…

Над пропастью, зияющей бедой…

Мы гибнем! Дева Пресвятая, нас

Помилуй и спаси!

Дон-Жуан

Все тот же звон,

Все тот же зов, призывный и упорный,

Зовет, гласит мне: Ave Maria. Stella…[52]52
  Stella – звезда (лат.).


[Закрыть]

(Облако мчится, как конь с Девой. Жуан бросается к нему.)

Ты слеп, ты Богом ослеплен, несчастный

И темный Лепорелло! На коне,

Как облако белеющем, как снег —

Она мелькнула – Светлая Синьора!

Ты слышал? Конский топ и гул копыт

Так внятны, внятны… Нет, не заглушить

Нам вечного призыва. Медлить

Нельзя! Не властен медлить я.

Вперед!

За ней, за ней![53]53
  Эти слова Дон-Жуана напоминают знаменитое гётевское «Dahin, dahin» (Туда, туда!) – слова из песни Миньоны, героини романа «Годы учения Вильгельма Мейстера», выражающие романтическую тоску по потерянной отчизне. Подобный романтический порыв отличает также Фауста с его мечтой – достигнуть Вечно Женственного. Дурылин на протяжении жизни много раз возвращался к «Фаусту» Гёте и в целом к его творчеству. Гёте посвящена монография Дурылина 1932 г. «Русские писатели у Гёте в Веймаре». (Литературное наследство 4–6. М., 1932. С. 81–504.) Один из главных персонажей романа Дурылина «Колокола» (1928) носит имя Фавст Коняев. Сам Дурылин ассоциировал себя с Фаустом, ученым и художником. Образ Дон-Жуана, по-видимому, тоже наполнен авторскими интенциями и отчасти автобиографичен. Поиски Вечно Женственного и присущая Дон-Жуану религиозность связывают его с Фаустом.


[Закрыть] – И Смерть пусть

остановит!

17 декабря

Сцена 5[54]54
  В рукописи написано: Сцена 6. Исправляем нумерацию.


[Закрыть]

Равнина. Ночь. Вдали, как призрак, сияет и огнями дрожит дворец. Все похоже на мираж.

Действительность явно <нрзб.> и кое-где; остальное – как призрак, как обман.

Монах

Недолог путь. – Он приведет всех скоро

К ступеням лестницы широкой. Там они

Вас приведут к синьоре, без сомненья,

И за беседой мудрою забвенью

Труды пути вы скоро предадите,

А мне пора обратно в монастырь.

Черты мирской на миг хоть

преступить.

Простите же, синьор, когда плохим

Вожатым был для вас смиренный,

темный

Раб Господа и Девы Пресвятой…

И кормчим был, конечно, недостойный.

(Глубокий поклон.)

Дон-Жуан

Чем отплатить – не знаю – вам, но должен

И не хочу оставаться я в долгу.

Монах

Простой привет – бесценнейшая плата.

Я не услугу оказал – я долг

Исполнил свой, как Церковь нам велит,

Как заповедла кормчий наш единый,

Кто вас, синьоры, привел сюда – Христос.

Лепорелло

(с поклоном удаляется)

Готов прочесть я сотню Pater Noster,

Раз двести повторить готов я Ave,

И перечесть не прочь без счету Credo, —

Что кончатся скитанья за блужданья,

И отдохнет душа, а с нею плоть.

Спокойствием хоть на́ день насладиться.

Признаться, я не слишком доверял

Смиренному отцу, что нас довел

Сюда; не по́ сердцу его обличье

И не по вкусу лик его мне был,

А всё ж признателен ему я, право, —

Да милует его Святая Дева!

(<Дон-Жуан> ходит, не слушая, безмолвный смотрит на дворец, как марево, блистающий среди тумана огнями.)

Дон-Жуан

(как бы устремленный ко дворцу и к Кому-то над ним)

О, снизойди от горнего чертога —

Царица дней в сиянии одежд.

Из нитей светозарных тканых! Ты,

Снисшед, как облако в сиянье дня;

Из вышних стран, от горнего предела,

Любовью Ты тоскующую душу

С небесною щедротой напои́!

О, снизойди, – да, раб твой, невозбранно

Я края риз коснусь твоих лучистых

И омрачу на краткое мгновенье

Их вечный блеск мгновенным поцелуем[55]55
  Над словами «мгновенным поцелуем» написано: лобзанием мгновенным.


[Закрыть],

О, снизойди до темного предела —

Царица дней и далей незакатных —

Да отблеском наполнятся твоим

Земных долин тоскующие дали!

О, претвори, снисшедшая из горних,

Людских сердец волнуемую кровь

В нетленное и чистое вино —

Источник вечного похмелья, вечной,

Мир наполняющей любви,

Царица!

О, снизойди с ликующих высот —

И новую яви собой любовь,

И вечною венчай ее, Царица,

И солнцем незаконным освети!

18–20 декабря

Сцена 6[56]56
  В рукописи написано: Сцена 2-ая. Исправляем нумерацию.


[Закрыть]

Пустынное место в окрестностях Севильи. Первые сумерки. Солнце последним золотом ярко освещает вершины гор. Откуда-то доносится шум ручья. – Дон-Жуан в сопровождении Лепорелло появляется справа. Оба на конях.

Дон-Жуан

Она, как тень, мгновенно промелькнула.

Сюда вели ее следы – и нет,

И нет ее… Пустыня. Одиноко

Струит ручей алмазный ропот свой.

Спокойная, безмолвная природа!

Бесцельною, холодной красотой

Сияешь ты, венча́нная Творцом.

Твой светлый мир от века неизменен,

Неиссякаем вечный ключ веселья,

Необорим поток твоей любви.

Но отчего в людских сердцах безумных,

В малейшем из миров, – в комочке жалком

Горячей крови алой, в сердце малом —

Неиссякаемый, мучительный. Бесплодный

Родник такой же бьется неустанно,

Питает нашу жажду новой жаждой

И утоляет нас, не утоляя?!

(Спускаются лиловые тучи.)

Иль нет и здесь для жажды утоленья?

И тучи вольные – рабы, как мы.

И по́ят землю, жаждущие сами?

И пьет земля, не утоляясь вечно?

И облака летят – куда? не зная,

Но скалы темные покой хранят —

Но чей хранят покой – не видят?

(Задумывается.)

Лепорелло

(поивший коней у источника)

Устали кони. Экая погоня!

Диви бы зверь – на травле, на охоте!

По мне, скакать не ведая куда —

За пылью по дороге гнаться. Скоро

Стемнеет. До жилья далеко. Нет

Дороги дальше: пропасти да скалы,

Да боярышник цепкий, да овраги.

Проклятые места!

Дон-Жуан

Мы здесь ночуем:

Ночь так тепла, а завтра – снова в путь.

Лепорелло

Да, хорошо, когда бы был здесь путь.

Но дальше – только скалы. Лошадям —

Дороги нет, – тропинки – человеку.

Лежит отсюда путь один: назад.

Дон-Жуан

Отсюда путь один для нас: вперед.

Какой-то тенью жуткою вечерней

Она мелькнула, скрылась и манит

Загадкою, очам недостижимой,

Летящим сном, никем не уловимым…

Я поклялся. До горнего предела

За ней, за ней – к очам ее незримым,

К ее стопам, воздушным, неземным.

Лепорелло

Поспорить я готов: обманный сумрак,

Что на рассвете покрывает землю,

Вас обманул, и не было синьоры…

Дон-Жуан

Не верь глазам, мой верный Лепорелло, —

Они обманут; вкус и обонянье

Нам изменяют часто; осязанье

Так лживо, так неверно – все обман.

Но слуху верь – о, не обманет слух!

Ее речей мгновенно-тихих звуки

И музыка ее небесных слов,

Созвучий тайных тайная свирель,

Чистейшее молитв ее воззванье —

Они, звуча, еще владеют слухом,

И, верный, он хранит незримо их.

Так это в поздний час хранит отзы́вы

Умолкших слов и отзвучавших песен,

И клятв, от уст мгновенно отлетевших.

Лепорелло

Но эхо отзвучит, – и тот безумен,

Кто на коня б летел за ним в погоню —

Оно затихло навсегда.

Дон-Жуан

Но снова

Оно звучит – всё громче и властней.

Оно зовет протяжным, долгим зовом,

Оно слова призыва потворяет…

Лепорелло

Спустилась тьма и холодом нагорным

Повеяло. Под утро холод жгучий

Опустится на нас. Я для костра

Сберу ветвей, сухого бурелома,

Опавших листьев рыжих – и костер

Зажжем на слав – он не хуже будет,

Чем инквизиции святой костры,

Что жгут во славу Божию, – не к ночи

Здесь будь помянута она…

(Уходит)

Дон-Жуан

Далеко

Раскинулись златые сети звезд,

И месяц – бледный гость – в них тихо бродит.

Весь мир не сто́ит вечной ласки звездной. —

Вы, звезды вечные, откройте мне

Предвечный смысл сияющих письмен,

Горящих снов лучистые сказанья![57]57
  Ср. рассуждение Печорина о звездах и астрологии в повести «Фаталист» («Герой нашего времени»): «Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…» (Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 584–585.)


[Закрыть]

Страна светил и светлых, вечных

смен, —

О, если бы к тебе мои скитанья

Привел лучистый путь сквозь темный

плен

Земных скорбей и тесные мечтанья!

(Из-за камней у источника отделяется темная фигура, как внезапный призрак. Фигура принимает человеческие очертания – не то монаха, не то ученого во всем черном.)

Дон-Гомец

(появляясь перед Жуаном)

В раздумье вы. Простите, что прервал

Мыслительных раздумий ваших нить

Внезапный мой приход.

Дон-Жуан

Но кто вы? Здесь —

В пустынном этом месте, в час

урочный —

Сознайтесь: странно ваше появленье…

И на устах вопрос невольный

Я[58]58
  Далее в рукописи пустая страница, возможно, пропуск текста или лакуна.


[Закрыть] —

Дон-Гомец

Он будет краток и немногословен.

Покинув отчий дом и в путь отправясь,

Жуан не знал покоя ни минуты.

Земной предел ему казался тесен

И грань тяжка, влекущая к земле

И от земли пресекшие пути.

Он странствовал, влекомый жаждой

странной,

И утоленья тщетно он искал.

Он, как ловец, навек предавшись лову,

Немыслимой питаемый мечтой,

За призраком блуждающим гонялся,

Томимый жаждой горькой и алчбой.

Ловец безу́стальный в любовном лове

Раскидывать умел он хитро сети —

Но лов мгновенный жажду лишь питал

И утоленье легкое – алчбу,

И вновь ловитве предан был Жуан

И увлечен ловитвою влекущей,

Он по странам неведомым блуждал,

Следы вверял тропам неисходимым,

Незримым высям и полям безбрежным…

Дон-Жуан

Что́ ж приобрел он страстною ловитвой

В полях Италии, на высях Альп,

На средиземных светлых островах,

На радостных равниниах Провансальских,

В Тюрингенских таинственных лесах,

В долинах Андалузии прекрасных?

Дон-Гомец

Я на вопрос отвечу вам простым.

Но верным, уясняющим сравненьем:

Жуан подобен был певцу, который

Мелодией одной пленившись, стал

Ее играть на разных инструментах,

Но все они лишь верно повторяли

Созвучия одни, – и звуки те же,

Лаская, воздух наполняли. Был

Жуану сладостен напев их странный,

Согласные лаская повторенья

Его сначала, – но однообразье

Наскучило Жуану, и созвучья

Лишь скукой тяжкой веяли ему.

И сколько ни менял он инструментов,

Как ни менял мелодии слова, —

Ему постыло стало повторенье,

Гармония слилася в диссонанс, —

И новых звуков стал искать Жуан.

Мелодий неизведанных, созвучий,

Еще не прозвучавших, слов не петых,

Но не найти созвучий тех Жуану —

Хотя б весь мир объехал он. Земным

Звучит земное, а оно таит

Лишь повторенье скучное и слов,

Свободных, ярких, пламенных, не знает.

Небесное ж закрыто для земных —

Вместить не могут люди тех созвучий,

Что полнят небеса и горних стран

Нам чуждые, холодные пределы.

Молва, сплетая слухов темных

ткань,

Жуану прозвище дала: «проклятый,

Алчбы не утоляющий ловец,

Охотник вечный и скиталец

алчный».

Рассказ мой кончен, – так его кончают

Молвы живые алчные уста.

Дон-Жуан

Я за него признателен безмерно.

Но вот – я вас спросить хотел. Когда б

Жуан вам встретился, и ваш рассказ

Прослушал сам, и вас бы вопросил:

«Что ж делать мне и где ловцу

защиты

Искать и счастья для ловитвы? Где

Ему назначен лов счастливый?» Что

Тогда ему б вы отвечали?

Дон-Гомец

Я

Молчаньем ему бы отвечал.

Дон-Жуан

А если б, не довольствуясь ответом,

Жуан ответа нового просил?

Дон-Гомец

Тогда бы сказал ему я очень просто:

Земля и небо есть, Жуан; над нами —

Холодное недремлющее небо —

Бездушное безмерное пространство.

Оно людям ответа не давало.

И холодно людям в его просторах.

Мы – на земле, но, право, тесно нам,

И круг земной расшириить не мешало б —

Да некуда податься – вот беда!

Но если путь закрыт нам в небо, если

Прикованы мы к маленькой земле,

Есть в недрах темные просторы, в них

Порыться нам порой бы не мешало

И не туда ль раздвинуть наш предел

Земных теснин, предельности земной?

Дон-Жуан

Но темен ваш ответ. Ужель искать

Жуану клад придется в темных

недрах,

Соперничать с кротами и мышами?

Дон-Гомец

Не сведущ я в таких вопросах важных.

Я – бедный трав искатель, и по сие

Я разуменья слабого лишь дать

Ответ бы мог Жуану, но едва ль

Ему давать придется мне ответ.

Лепорелло

(облегченно вздыхая)

Светает. Ночь прошла. Святая Дева!

Чем памятна мне будет эта ночь.

Дон-Гомец

(вставая)

За общество я ваше благодарен

Вам бесконечно. Доброго пути!

Пойду отыскивать дорогу…

(Исчезает)

Дон-Жуан

В путь!

И нам рассвет да озарит его.

Лепорелло

(вздыхая)

Да! Памятна мне будет эта ночь!

Закончено 23 декабря.

Сцена 7[59]59
  В рукописи написано: Сцена 8-ая. Исправляем нумерацию.


[Закрыть]

Равнина, кончающаяся крутым обрывом у глухо плещущегося моря. Ночь. Туман, синея и чернея, кружит, летает, вьется и застывает стеной у моря. Порывы ветра, мгновеньями открывающие робкие просветы лунного тусклого света. Дон-Жуан и Лепорелло мчатся на конях; Лепорелло заметно отстает. Плащ Жуана вьется, как парус, чернея…