Текст книги "Избранные рассказы"

Слезы свечи

Поставленная в грязный угол у стены с облупленной штукатуркой горящая восковая свеча лила слезы на протяжении всей ночи.

Падая на влажный пол, воск рассыпался по нему красивыми молочными шариками. Маленькая Лайя плакала, выпрашивая жемчужное ожерелье. Ее мать сделала украшение, нанизав восковые слезинки свечи на тонкую нитку. Надев эту нитку на шею, Лайя стала восторженно прыгать, хлопая в ладоши.

Ночь мягко окутывала все живое. В грязном углу дома была зажжена очередная свеча. Ее свет, вспыхнув, словно внезапно пробудившись ото сна, озарил комнату. Но спустя какое-то время, словно привыкнув к окружавшей его убогой обстановке, огонь свечи казался уже не таким ярким, он выглядел слегка потускневшим и пугливо озирающимся по сторонам.

Маленькая Лайя, заснув на кровати, спорила во сне со своим вымышленным другом Бинду, пытаясь доказать, что ее любимая кукла не может выйти за него замуж, так как у него отталкивающая внешность.

Мать Лайи стояла у окна и с тоской смотрела на грязную улицу перед их домом. Фонарь через дорогу выглядел словно старый сторож – закутанный в теплую одежду, он стоял на посту в холодную декабрьскую ночь. Чуть поодаль, за железной оградой закрывшегося на ночь ресторана, подобно своенравным детям, затеявшим какую-то игру, вспыхивали и гасли огоньки затухавшего костра. Во мраке раздался бой городских часов, они извещали о наступлении полночи; последний удар, словно затянувшийся на мгновение, растворился в тишине, возвещая о всеобщем покое. Сладкая тишина ночи звенела в ушах матери Лайи – и в тот самый миг ее мозг уловил тревожный звук, нараставший вдалеке и нарушавший эту идиллию.

Словно порыв холодного воздуха, до ее ушей донесся звон колокольчиков. Женщина напряглась, чтобы как можно лучше расслышать этот звук.

В ночной тишине звон колокольчиков был подобен предсмертному хрипу несчастного человека. Кое-как совладав с нарастающим беспокойством, мать Лайи присела на стул. Тишину ночи нарушило усталое ржание лошади, запряженной в тонгу, она медленно подъехала к фонарному столбу и остановилась. Кучер слез с тонги, похлопал лошадь по загривку и устремил взгляд в сторону горевшего окна. Поскольку жалюзи были подняты, он мог разглядеть стоявшую внутри темную фигуру. Через несколько мгновений он направился в сторону дома.

Чандо Суньяри, мать Лайи, встала, чтобы открыть дверь.

Вошедший внутрь кучер, Мадхо, прижал женщину к груди:

– Один лишь Всевышний ведает, как сильно я люблю тебя! Если бы я встретил тебя в молодости, продал бы лошадь и телегу, чтобы мы могли начать новую, счастливую жизнь! – с этими словами он вложил ей в руку одну рупию.

– Это все? – спросила Чандо Суньяри.

– Вот, возьми еще это, – вкрадчиво сказал он, вложив во вторую руку женщины серебряную анну, – клянусь своим здоровьем, это все, что удалось заработать.

Во тьме холодной ночи тихо ржала лошадь. На вершине столба по-прежнему мерно раскачивался фонарь…

Глубоко погруженный в собственные мысли, Мадхо неподвижно лежал на жесткой кровати, словно отстранившись от внешнего мира. Рядом лежала Чандо Суньяри. Застывший взгляд женщины был прикован к каплям воска, мерно падавшим на влажный пол, а затем рассыпавшимся красивыми молочными шариками. Внезапно, словно одержимая, женщина выскочила из постели и подбежала к кровати Лайи. На груди девочки мерно подрагивали восковые жемчужины ожерелья. Она смотрела на ожерелье затуманенными глазами, и ей казалось, что детство ее ребенка так же тускло, как эти застывшие слезы свечи. Резким движением она сорвала ожерелье с шеи девочки.

Остатки свечи догорели, ее свет исчез навсегда. Теперь в комнате стало не только тихо, но и темно.

Во имя свободы

Точный год я уже не помню, однако было время, когда «Да здравствует революция!» постоянно звучало на улицах Амритсара. В этом призыве таилась сама юность. Казалось, в нем есть нечто от непоколебимого духа местных крестьян, лихо рассекавших по городским базарам с корзинами на головах. Какие это были дни! Страх, витавший в воздухе после Амритсарской бойни, полностью улетучился. Его место заняла возвышенная обреченность и слепая жертвенность. В людях чувствовалось стремление преодолеть границы дозволенного.

Тысячи горожан ежедневно участвовали в демонстрациях и акциях гражданского неповиновения. Власти задерживали наиболее рьяных. Аресты превратились в нечто совершенно будничное: попал в камеру утром – отпущен вечером – формальный судебный процесс – приговорен к нескольким месяцам тюремного заключения – вышел на свободу – опять выкрикивал на центральной улице революционные лозунги – снова оказался в тюрьме.

Это были дни, полные жизни. Крошечный пузырь, лопнув, был способен вызвать целый водоворот событий. Кто-то из числа стоявших на площади мог обронить: «Требуется забастовка». И забастовка тут же проводилась. Возникала волна: кто-то заявлял, что все должны носить лишь хади, дабы расположенные в Ланкашире фабрики европейских капиталистов навсегда закрылись – и спонтанно начинался жесточайший бойкот иностранной ткани, а на каждой площади зажигались костры. Возмущенные люди тут же срывали с себя одежду и отправляли ее в огонь. Если какая-нибудь женщина сбрасывала с балкона роскошное сари, граждане принимались аплодировать ей до боли в руках.

Я помню костер у полицейского участка возле ратуши. Воодушевленный революционной атмосферой, мой одноклассник, Шейху, пришел в такое неистовство, что снял с себя великолепное шелковое пальто из иностранной ткани и без малейших колебаний отправил его в огонь. Здесь надо отметить, что Шейху был сыном одного высокопоставленного подхалима. Практически во всех делах он безоговорочно слушался своего осторожного и благоразумного отца. В ответ на его выходку площадь буквально взорвалась от аплодисментов. Распалившись еще больше, бедный дурак сорвал с себя шелковый пиджак и бросил его в пламя вслед за пальто. Лишь значительно позже он осознал, что вместе с ним навсегда исчезли золотые пуговицы, стоившие значительно больше самой одежды!

Шейху еще долго не мог понять, что именно побудило его пойти на такое безрассудство. Со стороны это выглядело очень забавно, но в те дни я не позволял себе над ним потешаться. В те дни я и сам был одержимым. На полном серьезе мечтал о том, как раздобуду пистолет и создам подпольную организацию, которая будет бороться за свободу нашей Родины. Мне даже в голову не приходило, что мой отец – пенсионер, получающий деньги из государственного бюджета, и может быть лишен пенсии из-за подобных вещей. В моем сердце царил беспечный восторг, напоминавший тот, который сопровождает азартные игры.

Школа и без того никогда меня особо не интересовала, а в то время учеба и вовсе сделалась ненавистной. Я выходил из дома со стопками книг и шел прямиком на Джаллианвала Баг. Там я оставался до окончания уроков, наблюдая за политической деятельностью или просто лежа под тенью деревьев и пытаясь разглядеть женщин, мелькавших за занавесками окон соседних домов, будучи уверенным, что вскоре влюблюсь в одну из них.

А на площади кипела революция! Повсюду появлялись палатки и импровизированные баррикады. В главном лагере каждые два-три дня назначали лидера. Как правило, в течение следующих двух-трех дней этот человек восседал на величественном постаменте, одетый в хади, с наигранной серьезностью принимая похвалы от мужчин и женщин. В его обязанности входил, прежде всего, сбор продовольствия у торговцев для полевой кухни, что он и делал, постоянно распивая ласси, которого, как тогда казалось, всегда было в изобилии в районе Джаллианвала Баг. Затем лидера арестовывали и отправляли в тюрьму, а на вакантное место приходил кто-то еще.

У меня был старый школьный товарищ, которого звали Шахзаде Гулам Али. Факты, которые я сейчас изложу, дадут вам некоторое представление о нашей дружбе: мы сблизились после того, как дважды провалили экзамен на аттестат зрелости. Когда это случилось, мы решили убежать из дома и отправиться в Бомбей. Оттуда собирались добраться до России. Первая часть плана прошла успешно, но, к сожалению, деньги закончились слишком быстро. В Бомбее продержались какое-то время, ночуя на скамейках в городском парке и перебиваясь случайными заработками. Однако вскоре пришлось написать родителям, попросить прощения и вернуться.

Шахзаде Гулам Али был красив: высокий, по-кашмирски светловолосый, с идеальным носом, насмешливым взглядом и широкой озорной улыбкой.

Когда мы учились в школе, у него не было какого-то почетного прозвища. Оно пришло вместе с революцией. Бесконечные митинги, демонстрации, лозунги, бархатцевые гирлянды, страстные песни, разговоры о свободе с женщинами-волонтерами. Погрузившись во все это, мой друг быстро стал революционером-любителем. Как-то раз утром его попросили обратиться с речью к протестующим, и он блестяще справился с задачей. На следующий день после этого события я прочитал в местной газете, что Гулама Али нарекли Шахзаде.

Получив это почетное прозвище, Гулам Али стал довольно известной личностью в Амритсаре. Надо сказать, в нашем городе приобрести хорошую или дурную славу можно буквально за считаные часы – город-то небольшой. Но в глазах самого Гулама Али это был несомненный успех. Ему предстояло трудиться ради победы революции в довольно специфической обстановке. Изнывая от скуки, местные жители подыгрывали политикам: те развлекали их, устраивая бесплатные шоу и давая пищу для разговоров. По этой причине в Амритсаре, меняя партию или убеждения, политический деятель еще долго мог оставаться на плаву. Сегодня он либерал, завтра – консерватор, послезавтра – коммунист. В сущности, это почти никого не волновало, самое главное – быть интересным толпе. В этом заключалась суть того времени. Все крупные лидеры сидели в тюрьмах, их места пустовали. Начальство никто и никогда не любит по-настоящему, однако это не отменяет его необходимости. Зародившемуся общественному движению остро требовались люди, готовые, облачившись в хади, восседать один или два дня в палаточном лагере Джаллианвала Баг в качестве лидеров протеста, исполнить лебединую песнь и, получив минуту славы, пополнить ряды многочисленных политических заключенных. В то время по всей Европе зарождались новые диктатуры. Гитлер и Муссолини приобрели серьезный политический вес. Возможно, именно под влиянием этих тенденций конгресс принялся штамповать собственных диктаторов. К тому моменту, когда пробил звездный час Шахзаде Гулама Али, уже были арестованы сорок политических деятелей, подобных ему.

Я поспешил на Джаллианвала Баг сразу, как только узнал, что моего товарища провозгласили лидером протеста. Возле большого шатра стояла добровольческая охрана. Увидев, что это я, Гулам Али отдал приказ пропустить. На полу лежал матрас, накрытый покрывалом из хади, Шахзаде сидел на нем, прислонившись к подушке, и обсуждал с коммерсантами какие-то вопросы, связанные с поставкой овощей. Спустя несколько минут он закончил разговор, отдал распоряжения нескольким волонтерам и посмотрел в мою сторону. Меня изрядно позабавила эта не свойственная ему напускная серьезность, и когда он отослал всех активистов, я громко расхохотался:

– Ну что, достопочтенный Шахзаде, поделишься истинными впечатлениями со старым другом?

Вне всяких сомнений, это был все тот же мой добрый приятель. Пользуясь своим положением, я долго и безнаказанно подшучивал над ним. Но некую перемену в нем можно было почувствовать. Он сам этого не осознавал, но она проявлялась не только в его внешнем виде, но и в речи.

– Довольно, Саадат! – наконец произнес он. – Перестань смеяться надо мной. Мне хорошо известно, что голова мала, а корона огромна, но, как бы там ни было, теперь моя жизнь посвящена революции.

Каждый вечер Джаллианвала Баг была полна людей. Поскольку я пришел рано, мне удалось найти место у самой трибуны. После громких продолжительных аплодисментов на ней появился Гулам Али. Облаченный в превосходную белую одежду из хади, он выглядел как настоящий политический лидер, обаятельный и харизматичный. Он говорил около часа, и это была великолепная речь. Во время выступления было много таких моментов, когда по всему телу пробегали мурашки. На какой-то единственный миг мне даже захотелось подорвать себя вместе с городской ратушей в знак протеста против британского владычества. Я был воодушевлен словами товарища, и мою голову посетила наивная мысль: возможно, Индия и впрямь станет свободной, если я это сделаю.

С тех пор прошло много лет. Сейчас трудно передать дух того времени и чувства, которые оно в нас вызывало. Пытаясь дописать этот рассказ и вспоминая речь Гулама Али, я понимаю: это был жизнеутверждающий голос молодежи, совершенно не запятнанной политическими интригами. В нем было чистое бесстрашие человека, способного свернуть горы благодаря своей неудержимой энергии. С тех пор мне посчастливилось услышать еще много замечательных речей, но это безумие, этот юношеский максимализм, это свежее чувство, эту мальчишескую запальчивость, которые в ту ночь я различил в голосе Шахзаде Гулама Али, нигде не встречал. Воистину, то был голос уходящей эпохи. Речи, которые до меня доходят сейчас, тщательно продуманы, сдержанны, серьезны, они полны политических штампов и скрытых уловок. Им далеко до былого.

В те времена ни у государства, ни у общества еще не было серьезного опыта противостояния друг другу. Они враждовали, не обладая четким планом действий. Правительство ежедневно сажало множество людей в тюрьмы, не понимая, как это в конечном счете должно привести к воцарению общественного порядка. Протестующие отправлялись за решетку, не представляя, чем на самом деле закончится революция и как такие жертвы будут способствовать победе над системой.

Во всем этом чувствовалась некоторая наигранность, но во время исполнения ролей можно было наблюдать подлинную страсть. Люди вспыхивали, подобно костру, и сгорали в неистовом пламени, чтобы после этого засиять с новой силой. Гнетущая атмосфера рабства наполнялась динамизмом огненной стихии, а жизнь получала новый смысл. Угнетенные восстали против господ, и, несмотря на все жертвы, ошибки и заблуждения, уже это делало им честь!

Когда Шахзаде Гулам Али закончил свою речь, площадь разразилась неистовыми аплодисментами. Лицо моего товарища светилось, подобно лику святых. Когда я приблизился к сцене и пожал ему руку, мне удалось явственно ощутить, как сильно она дрожит от перевозбуждения. Он казался смертельно уставшим. Помимо страсти, в его глазах читалось еще и какое-то непонятное скрытое беспокойство. Казалось, он пытается кого-то найти. Затем, внезапно повернувшись, он устремился к зарослям жасмина. Там стояла девушка, одетая в великолепное сари из хади…

На следующий день до меня дошли слухи о том, что Шахзаде Гулам Али охвачен новым увлечением. Предметом обожания выступала та самая девушка, скромно стоявшая возле кустов жасмина, которую я видел накануне. Его любовь не стала безответной, Нигяр была очарована им не меньше. Как видно по имени, Нигяр была мусульманкой. Будучи сиротой, она работала медсестрой в женской больнице и, возможно, была первой мусульманской девушкой, отказавшейся от пурды и присоединившейся к движению конгресса.

Наряд из хади, участие в политической деятельности, работа в больнице – все это несколько притупило в Нигяр ту особую суровость и религиозность, что можно встретить среди мусульманок.

Она не была красавицей, но представляла собой исключительный образец женственности. Смирение и самоотверженность, которые характеризуют послушных индийских женщин, делая их достойными почитания, прекрасно уживались в Нигяр с ее мусульманской пылкостью. Тогда мне это не приходило в голову, но теперь, описывая Нигяр, я думаю, что она воплощала собой манящую смесь исламской молитвы и индуистского ритуала.

Уверен: эта девушка обожала Шахзаде Гулама Али больше собственной жизни. Мне удалось узнать от него, что они познакомились во время одной из акций конгресса. Спустя несколько дней после первой встречи молодые люди поклялась друг другу в вечной любви.

Понимая, что со дня на день его могут отправить в тюрьму, Гулам Али решил сделать Нигяр своей супругой до того, как это случится. Я не могу внятно объяснить причину подобной спешки, ибо у моего товарища была возможность с легкостью жениться на ней и после того, как его отпустят на свободу. Надо сказать, что в то время никто не задерживался в тюрьме надолго: как правило, приговор был от трех месяцев до одного года заключения. Некоторым и вовсе назначали административное наказание, освобождая уже спустя пятнадцать – двадцать дней, чтобы иметь пустые камеры для нескончаемого потока новых заключенных. Могу лишь отметить, что мой друг был молод, порывист и искренне любил эту девушку.

Нигяр ответила согласием, выдвинув лишь одно условие: непременно получить благословение на заключение брака от ее духовного наставника, гуру Бабаджи.

Бабаджи, как вы, возможно, знаете, был очень важным лицом. Большую часть времени он проводил в своем ашраме, который основал в деревушке недалеко от Амритсара. Приезжая по делам в город, гуру останавливался в особняке миллиардера, известного как Лала Хари Рам Сираф. С прибытием Бабаджи этот дом становился местом паломничества его адептов. С раннего утра и до позднего вечера к нему шел нескончаемый поток преданных. Практически все время он сидел у крыльца на возвышении под кустами манговых деревьев, медитируя, встречаясь с людьми и принимая пожертвования для своего ашрама.

Бабаджи был набожным, сострадательным, ученым человеком. По этой причине многие индуисты, мусульмане, сикхи и неприкасаемые стали его последователями, считая своим духовным наставником.

Он старался не проявлять открытого интереса к политике, однако ни для кого не было секретом, что любое общественное выступление начиналось и заканчивалось именно в его ашраме. В глазах правительства он был проблемой, не имеющей решения, загадкой, которую не могли разгадать даже самые талантливые, смышленые и искушенные государственники. Едва заметная улыбка на его тонких губах могла быть истолкована тысячами разных способов. Вдобавок ко всему Бабаджи, по мере надобности, умел придать своему облику еще большую таинственность, буквально завораживая и без того находившихся под его влиянием людей.

Массовое движение гражданского неповиновения в Амритсаре, ставшее причиной всех этих бесконечных арестов, тоже было детищем ашрама Бабаджи. Каждый вечер на своих открытых собраниях он выступал с короткой речью, посвященной движению за свободу в Пенджабе и осуждению драконовской политики властей. Даже самые авторитетные лидеры цеплялись за его слова, как если бы они были священными амулетами, способными оградить от любой напасти. Люди клялись, что его глаза обладают магнетической силой, а в его голосе есть некое волшебство. Этот ясный ум не могли смутить ни грязная ругань, ни даже самое ядовитое оскорбление, что порождало множество неудобств для его противников. Он, как никто другой, умел обернуть их же собственное непристойное поведение против них самих.

Бабаджи лично возглавил несколько демонстраций в Амритсаре. Однако мне никогда не удавалось рассмотреть его. Поэтому, когда Гулам Али сказал, что собирается отправиться к нему испросить благословение на заключение брака, я настоял, чтобы и меня взяли с собой. На следующий день мой товарищ заказал конный экипаж, и вместе с его будущей супругой мы направились в роскошный особняк Лалы Хари Рамы.

Гуру согласился принять Шахзаде, и нас провели в дом. Бабаджи, совершив омовение и утреннюю молитву, слушал, как красивая пандитани распевает гимны. Он сидел на циновке из фиговых листьев, разложенной на мраморном полу. Непоколебимый, словно скала.

Бабаджи перевалило за семьдесят, однако на его теле (из одежды – лишь набедренная повязка шафранового цвета) не было морщин. Оно буквально сияло. Позже я узнал, что каждое утро перед купанием ему втирали в кожу оливковое масло. Внимательно изучив непрошеных гостей, он ответил на приветствие лучезарной улыбкой и жестом пригласил нас расположиться возле него, продолжив слушать пение пандитани.

Оглядываясь назад, я нахожу эту сцену не только любопытной, но и заслуживающей самого пристального внимания. Передо мной в позе йога на циновке из фиговых листьев сидел старый полуголый мужчина. Его асана, его лысина, его полуоткрытые глаза, его темное гладкое тело, его острые черты лица – все, совершенно все в этом человеке излучало властную решимость. Гуру словно знал, что никакое потрясение не сможет лишить его того места, которое он, благодаря многочисленным испытаниям, по праву занял в этом бренном мире. За спиной Бабаджи стоял только что распустившийся прекрасный и утонченный цветок кашмирской долины. Мне показалось, что душа этой девушки очень хотела вырваться из строгого сари, которое она носила, дабы петь не только религиозные гимны, но и песни своей юности, песни, прославляющие удаль молодых героев, способных утянуть ее в водоворот подлинной жизни, а не аскетическую святость брахмана. Существовал несомненный контраст между луковично-розовыми щечками девушки и каменным спокойствием одеревеневшего лица престарелого гуру. Он словно говорил: «Сбрось мудреца с его пьедестала, ввергнув в бездну, или же возвысь еще сильнее».

Присутствие Бабаджи, равно как и безупречная красота пандитани, производили мощное впечатление. Все вокруг, даже блестящая плитка на полу, усиливало этот эффект. Рассматривая девушку, я поймал себя на мысли, что очень хочу поцеловать ее. Она была так прекрасна, что одним своим видом заставляла чаще биться мое сердце, разжигая в нем пожар любви. Пытаясь отвлечься, я посмотрел на Бабаджи. Даже лицезрение образа этого человека невольно заставляло думать о чем-то высоком. На мгновение мне пришла в голову мысль, что я обязан положить свою жизнь на алтарь революции.

Возле меня сидела влюбленная пара, Нигяр и Гулам Али. Благодаря их присутствию, помимо религиозных гимнов, в ушах звенела прекрасная, хотя и беззвучная, мелодия их собственной жизни. Вскоре наступила тишина. Бабаджи с нескрываемым удовольствием благословил пандитани. Улыбаясь, он повернулся к Нигяр с Гуламом Али, взглянув мельком и на меня:

– Шахзаде, как так вышло, что тебя пленили?

– На все воля Господа, благочестивый гуру, – ответил Гулам Али, почтенно сложив руки в намасте, – пока власти не выдвигали против меня никаких обвинений.

– А до меня дошли слухи, будто ты уже пленен.

Гулам Али не понял смысла его слов. Бабаджи повернулся к пандитани и, указав на Нигяр, произнес:

– Нигяр пленила нашего Шахзаде!

При этих словах Нигяр покраснела, рот Гулама Али открылся от удивления, луково-розовые щечки пандитани залились безмятежным сиянием.

Бабаджи вновь обратился к своей послушнице:

– Эти дети пришли испросить моего благословения, чтобы вступить в брак. А что насчет тебя, Камаль? Планируешь ли ты выходить замуж?

Внезапный вопрос Бабаджи заставил девушку вздрогнуть и залиться пунцовой краской:

– Но мне предназначено отправиться в ваш ашрам, – дрожащим от волнения голосом произнесла пандитани.

Мне показалось, что тон, с которым это было сказано, был полон сожаления. На каменном лице Бабаджи заиграла тонкая, едва заметная улыбка, он не стал развивать эту тему, вновь обратившись к Гуламу Али и Нигяр:

– Итак, дети мои, ваше решение все так же непоколебимо?

– Да!

– Порой люди не так тверды, как им кажется, – скептически заметил гуру.

В этот миг, несмотря на присутствие грозной фигуры Бабаджи, бесстрашная молодость Гулама Али вступила в свои законные права.

– Что бы ни случилось, наше решение останется прежним, мы никогда не изменим своей клятве верности!

– Почему ты так в этом уверен? – спокойным, вкрадчивым тоном поинтересовался Бабаджи.

– Потому что я всем сердцем люблю эту женщину, почтенный гуру, а она так же сильно любит меня! Времени подвластно многое, но наша любовь будет жить вечно!

Мудрый аскет не стал оспаривать подобное утверждение. Вместо слов он растекся в улыбке, которая заворожила всех присутствующих. Определить, какие именно эмоции Бабаджи прятал за этой непроницаемой маской, было практически невозможно.

– Нигяр, когда Шахзаде арестуют, тебе следует дожидаться его, живя в моем ашраме.

– Да будет так, – сказала потупившая взгляд девушка.

Затем Бабаджи ловко перевел разговор с женитьбы на политическую тему. Больше часа он обсуждал аресты, поставку продовольствия, намечавшуюся амнистию и еще много подобных вещей. Это не было особенно интересно. В то время меня беспокоила лишь одна мысль: какова истинная причина того, что гуру тянет с благословением их брака? Почему Бабаджи потребовал от Нигяр поселиться в его ашраме, пока Гулам Али будет сидеть в тюрьме? И почему на вопрос о том, собирается ли юная пандитани вступать в брак, она ответила, что ей надлежит жить в ашраме?

Насколько мне было известно, жизнь в ашраме носила исключительно добровольный характер и не препятствовала замужеству. Почему же ответ девушки прозвучал так, словно ее судьба навсегда предопределена? Быть может, причина в том, что подобные места слишком сильно меняют человека изнутри? Я был знаком с несколькими людьми, поселившимися в ашраме. Все они, согласно установленному распорядку, рано вставали, совершали омовение, медитировали под открытым небом, распевали мантры и делали многие другие богоугодные вещи. Несмотря на то что в их жизни не было ничего действительно предосудительного, они производили отталкивающее впечатление. Одежда этих людей источала ужасный запах пота, вдобавок некоторые из них обладали зловонным дыханием. Они были лишены силы и энергии, которые свойственны людям, живущим на лоне природы. Сутулые, апатичные, с запавшими глазами и слабым телом. Станет ли пандитани похожа на них? Позволит ли Бабаджи увянуть этому прекрасному цветку или, быть может, у него есть какие-то особые планы насчет этой девушки? Слишком много вопросов и слишком мало ответов. Да и в чем я мог упрекнуть этого почтенного старца? Тогда я даже мысленно отчитал себя за свой скептицизм: независимость Индии казалась несоизмеримо более значимой целью, чем счастье отдельных людей. Сейчас я в этом уже не уверен. Да, при всей моей любви к родной стране и жажде свободы меня не покидают сомнения. Ибо что может быть важнее, чем брачный союз двух любящих сердец, обладающий святостью не только на земле, но и на небе! Политика, несомненно, очень важная вещь, но она не может быть важнее, чем жизнь конкретного человека, во благо которой всецело должна существовать.

Сидя на циновке из фиговых листьев напротив Бабаджи, я невольно задумался о том, во что превратится жизнь Нигяр, когда она переселится в ашрам. Мне не доводилось подолгу задерживаться в святых местах, однако, сам не знаю почему, я с детства испытывал стойкую неприязнь ко всякого рода храмам, монастырям, церквам и капищам. Я много раз видел, как подопечные богаделен толпами ходили по улицам, прося денег, которые затем передавались старшим. Я видел учащихся церковных школ и медресе с жуткими ссадинами на лбу от бесконечных молитв. Я видел молодых монахов буддистских монастырей, в чьих глазах при распевании религиозных гимнов читалась бесконечная тоска.

Нигяр была женщиной, не мусульманкой, индуисткой или христианкой, просто женщиной. Хотя нет, она была чем-то большим, она была воплощением священной любви к Гуламу Али. Богоугодное поведение, приличествующее ей, – это хранение домашнего очага, а не бесконечные молитвы в ашраме.

Оглядываюсь теперь назад, Бабаджи, Нигяр, Гулам Али, прекрасная пандитани и тогдашняя атмосфера Амритсара, насквозь пропитанная романтикой движения за независимость, – все кажется сном, который снится вновь и вновь. Я никогда не посещал ашрама Бабаджи, но неприязнь, возникшая тогда, жила в моем сердце все эти годы.

Да, мне неприятны такие места, в которых людям пытаются навязать жесткие правила, противоречащие их естеству. Вне всяких сомнений, борьба за независимость – праведное дело. Я могу принять тот факт, что человек способен пожертвовать жизнью ради достижения подобной цели, но лишить ради нее какого-нибудь бедолагу клыков, превратив в овощ… В моем понимании это за гранью добра и зла. Спать в неудобных шалашах, полностью отказаться от мирских радостей, постоянно воспевать имя Господа, блюсти строгий пост – разве в этом есть здравый смысл? Что остается от человека, если умертвить все его естественные желания и инстинкты?

Бабаджи еще долго сидел, разговаривая с Гуламом Али и Нигяр о политике. Наконец он сообщил любящей паре, которая, естественно, не забыла о цели приезда, что следующим же вечером им необходимо прибыть на Джаллианвала Баг, где перед лицом народа он объявит их мужем и женой.

Его решение вызвало настоящий восторг. Что может быть лучше, чем свадебная церемония на площади города, которую проведет великий учитель. Могущественный человек, от воли которого зависела судьба огромной страны, выразил готовность снизойти до двух простых людей, чтобы помочь им соединить свои сердца… Будучи журналистом, интересующимся политикой, не могу не отметить, что, с точки зрения законов пиара, это был беспроигрышный ход.

В отличие от меня, Гулам Али пребывал в уверенности, что Бабаджи не придет из-за большого числа важных дел. Он заблуждался. К шести часам вечера в районе Джаллианвала Баг, в тот самый момент, когда добровольцы закончили сооружать шатер для жениха и невесты, сопровождаемый своими последователями, Бабаджи появился на площади. Новость о том, что великий гуру почтил демонстрацию своим присутствием, мгновенно разнеслась среди протестующих.

В одной из палаток женщины наряжали Нигяр в подвенечное платье. В отличие от нее, Гулам Али не стал уделять большого внимания свадебным приготовлениям. Он провел большую часть дня с поддерживавшими конгресс городскими торговцами, обсуждая нужды митингующих. Когда Шахзаде получил известие о прибытии Бабаджи, он был вместе со мной. Мы стояли возле городского фонтана, вспоминая дела давно минувших дней.

– Гулам Али, во время Амритсарской бойни этот фонтан был усеян трупами, их было так много, что вода сделалась красной от крови. С тех пор прошло много времени. Вода вновь прозрачная и чистая. Все исчезло, словно ничего и не было. Как все же причудливо устроен мир!

Я отчетливо помню, как, сказав это, посмотрел в сторону дома, там, по слухам, когда-то сидела молодая девушка, наблюдавшая за разворачивавшимися в тот злосчастный день событиями. Она стала одной из жертв резни, учиненной генералом Дайером. Полосы от ее запекшейся крови все еще не хотели исчезать со старых стен.