Текст книги "Избранные рассказы"

Да, с тех пор кровь сильно упала в цене, ее вид уже не производил ошеломляющего эффекта, как раньше. Я помню, что через несколько месяцев после учиненных британскими властями зверств мой школьный учитель привел на площадь весь класс, дабы зажечь наши души патриотическим огнем. Подняв с земли большой кусок глины, испачканный какой-то запекшейся темно-красной жидкостью, отдаленно напоминавшей жевательный табак, он торжественно произнес, обращаясь к маленьким детям:

– Смотрите, кровь борцов за свободу все еще тут, их души взывают к отмщению!

И мы действительно думали, что эти жертвы не должны быть напрасны, подобно тем, кто был до нас, нашему поколению тоже следовало бороться во имя свободы.

Пока я пишу, всплывает бесчисленное множество других примечательных историй. Им нет тут места. Мой рассказ о судьбе Гулама Али и Нигяр.

Услышав о прибытии Бабаджи, Шахзаде бросился отдавать указания активистам. Вскоре в честь гуру раздался залп салюта, и темнеющее небо над площадью озарилось разноцветными красками. Поприветствовав лидера движения, Бабаджи отправился с ним осматривать лагерь. Время от времени он останавливался, чтобы поговорить с тем или иным протестующим, среди которых было немало красивых девушек. Обладая острым умом, мудрец даже отпустил несколько вполне уместных шуток.

Спустя примерно час гуру направился к импровизированной сцене. Вокруг расположилось несколько тысяч человек. Перед толпой женский хор пел революционные песни. Некоторые были мелодичны, другие – нет, но общий эффект был мощным. Бабаджи остановился, закрыл глаза и стал слушать. Вскоре пение закончилось, на несколько секунд воцарилась многозначительная тишина. Гуру медленно поднял веки, взошел на сцену и твердым, чарующим голосом обратился к собравшимся:

– Приветствую вас, дети мои! Как вы знаете, я пришел сюда сегодня, чтобы соединить два любящих сердца воедино!

При этих словах площадь буквально взорвалась аплодисментами и восторженными криками.

Облаченная в свадебный наряд, Нигяр сидела на краю сцены, скромно опустив голову. В трехцветном сари из хади она выглядела настоящей красавицей. Бабаджи жестом пригласил ее подойти. В этот миг крики толпы стали еще сильнее. Чуть позади гуру стоял Гулам Али. Лицо Шахзаде сияло ярче, чем обычно.

На сцене также присутствовал мавлави. Участвуя в свадебной церемонии, этот человек читал выдержки из Корана. Пока он это делал, Бабаджи вновь прикрыл глаза, слушая тексты из священной книги и настраиваясь на нужный лад. По завершении церемонии Бабаджи благословил молодоженов.

Индийская подруга Нигяр, смущенно улыбаясь, передала Гуламу Али шкатулку и что-то тихо сказала. Шахзаде открыл коробочку и нарисовал на лбу Нигяр полосу из синдура. Джаллианвала Баг взревела овациями. Спустя несколько секунд Бабаджи властно поднял вверх руку. Площадь стихла.

Вечерний воздух был наполнен благоухающим запахом жасмина, от которого слова и голос Бабаджи производили еще больший эффект, чем обычно:

– Воистину, сегодня прекрасный день! Теперь эти дети будут служить своей стране с еще большей силой и чистотой! Ибо по своей сути брак – это непорочный союз между мужчиной и женщиной. Соединившись его узами, Гулам Али и Нигяр будут вместе продолжать свой путь к обретению свободы. В Европе много таких браков, которые не что иное, как дружеский союз, простое сожительство без каких-то серьезных обязательств. Мне хочется искренне верить – и я верю! – что этот брак, заключенный перед лицом самой революции, не похож ни на что подобное.

Затем Бабаджи подробно изложил свои взгляды на брачный союз. Он считал, что настоящее счастье в браке – это когда отношения между мужчиной и женщиной не основаны на физической близости. Гуру также отметил, что современное общество придает сексу слишком большое значение, делая из него настоящий культ, и это в корне неправильно. Тысячи принимают пищу, чтобы испытать от нее наслаждение, из этого не следует, что поступать нужно именно так. Намного меньше людей едят, чтобы поддерживать жизнь. Но именно этим немногим доступно подлинное блаженство. Кто женился, чтобы познать высшую природу брака и осознать его чистоту, обретает истинную радость супружеской жизни.

Бабаджи объяснял принципы, лежащие в основе его убеждений, с деликатностью и тонкостью. У слушателей было ощущение, что перед ними открылись двери в новый мир. И меня его выступление очень впечатлило. Казалось, что сидевший передо мной Гулам Али упивался каждым словом. Когда Бабаджи закончил говорить, Шахзаде что-то сказал Нигяр, а потом встал и дрожащим голосом объявил:

– Мой брак с Нигяр будет именно таким непорочным союзом. Клянусь, что до тех пор, пока Индия не обретет независимость, я не прикоснусь к ней и у нас не будет детей!

От этого объявления площадь вновь разразилась аплодисментами и восторженными криками. Это тронуло сердце Шахзаде. В порыве чувств он повернулся к Нигяр и громким голосом обратился к ней:

– Нигяр! Разве ты хотела бы стать матерью ребенка, которому было бы суждено превратиться в раба? Устроило бы это тебя?

– Что, прости? Нет, нет, конечно, нет, – машинально ответила ошарашенная всем происходящим супруга.

Толпа вновь зааплодировала, а Гулам Али взбудоражился еще сильнее. Он был так счастлив, что избавил Нигяр от участи стать матерью раба, что пустился в тираду, посвященную обретению независимости. Речь Шахзаде длилась около часа. Внезапно его взгляд упал на супругу, и по какой-то причине весь революционный запал этого пылкого человека тут же улетучился. Подобно пьяному человеку, который расплачивается банкнотой за банкнотой и вдруг обнаруживает, что бумажник внезапно опустел, Гулам Али осознал, что его красноречие иссякло. Это привело лидера движения в некоторое замешательство, он устремил взор на Бабаджи и, в почтении склонив голову, произнес:

– Благочестивый гуру, мы оба просим твоего благословения, дабы остаться стойкими при исполнении клятвы, которую дали сегодня вечером.

На следующий день, в шесть утра, Шахзаде был арестован – за то, что в речи, произнесенной им после церемонии бракосочетания, помимо прочего, звучали призывы к свержению британских властей.

Через несколько дней после ареста Гулама Али приговорили к восьми месяцам заключения и отправили в тюрьму Мултана. Он был сорок первым диктатором Амритсара. Если верить газетам, к этому моменту в индийских тюрьмах уже сидело более сорока тысяч политзаключенных. Многим казалось, что долгожданная независимость наступит со дня на день. Национальное движение дошло до точки кипения. Всю страну охватила революция, и правительству ничего не удавалось с этим сделать. Вскоре властям пришлось пойти на уступки, объявив амнистию для некоторых лидеров протеста.

Шахзаде Гулама Али выпустили спустя семь месяцев. Хотя прежнее обожание угасло, несколько десятков гражданских активистов все же пришли на станцию Амритсара, дабы приветствовать его возвращение. В честь моего друга были организованы три званых ужина и одно политическое собрание. Присутствуя на каждом, я отметил, что былая решимость покинула сердца людей. Казалось, везде царила атмосфера всеобщей усталости и нежелание что-либо делать. Пламя революции угасло так же неожиданно, как и появилось.

Прошло много лет. Загнивающая атмосфера стабильности не покидала Индию. За это время в моем собственном мире произошло много больших и маленьких революций: появилась щетина на лице, я поступил в колледж, дважды проваливал экзамены, у меня умер отец, я тщетно пытался искать работу… Это был долгий путь, лишенный былого волшебства и очарования. Покинув колледж, я занял место переводчика в третьесортной газете. Доход был маленький. Устав от этого занятия, я снова подумал о получении образования. Меня приняли в Алигархский мусульманский университет. Но всего через несколько месяцев я заболел туберкулезом и был вынужден оставить учебу. Излечившись, отправился бродить по деревням Кашмира. Вернувшись, уехал в Бомбей. За два года жизни здесь на моих глазах произошло три крупных столкновения между индийцами и мусульманами. Дела стали хуже некуда. Когда нервы окончательно сдали, я переехал в Дели. Мне казалось, что, в сравнении с Бомбеем, жизнь там шла медленнее. Я чувствовал, что прежнее место было лучше. Спустя два тусклых года, проведенных в Дели, мне удалось вернуться в бурлящий жизнью Бомбей.

Прошло около восьми лет с тех пор, как я уехал из дома. У меня не было никаких новостей о старых друзьях, знакомых и даже о последних событиях в родном городе. Я не писал писем, ни с кем не общался. По правде сказать, за эти восемь лет мое будущее стало мне безразлично, я не зацикливался и на прошлом. В самом деле, какой смысл корить себя за то, что произошло восемь лет назад? В конце концов, в жизни важны те крохи, которые вы готовы истратить сегодня и которые способны вырасти в цене завтра.

Как-то раз мне потребовалось купить новую обувь. Я отправился за ней на Харбани-роуд. На пути встречались витрины самых разных магазинов, привлекавшие мое внимание. В одной из них я увидел красивый портсигар, в другой – курительную трубку. Так я бродил по улице до тех пор, пока не набрел на обувную лавку. У входа меня поприветствовал продавец:

– Добрый день, что вам угодно, сэр?

– Скоро сезон дождей. Нужна пара ботинок на добротной прорезиненной подошве.

– К сожалению, таких нет в наличии.

– Может, есть резиновые сапоги?

– Нет, сэр, у нас нет ничего из резины, вы сможете найти подобные товары в лавке за углом.

– Очень странно. В это время года резиновая обувь должна пользоваться большим спросом.

– Так решил хозяин.

Я вышел на улицу, оглянулся по сторонам и опешил: возле соседней фруктовой лавки стоял хорошо одетый мужчина с ребенком на руках, он покупал апельсины.

– Ба! Гулам Али! Ты ли это?

– Саадат! – воскликнул он, заключая меня в объятья, все еще держа ребенка на руках. Ребенку это совсем не понравилось, он принялся плакать навзрыд. Гулам Али подозвал человека, который минуту назад сказал мне, что в магазине нет ничего из резины, и передал ему мальчика:

– Ступай, отведи его домой. Саадат… о Всевышний! Кажется, с нашей последней встречи миновала целая вечность!

Я внимательно посмотрел на него. Игривость, развратное обаяние, которые были его отличительной чертой, исчезли. На месте молодого человека в хади, пламенного оратора, неистового революционера, лидера движения за независимость стоял простой обыватель, типичный торговец средней руки.

– Безумно рад тебя видеть. Чей это ребенок? – спросил я.

– Мой. Есть, кстати, еще один, постарше. А что насчет тебя? Успел уже обзавестись семьей?

От его слов в моей голове возник целый рой самых разных мыслей. Неужели Гулам Али совсем забыл о данной клятве? Неужели он полностью порвал с политическим прошлым? Куда делся былой пыл, былая безрассудность, готовность отдать жизнь во имя свободы Индии? И что стало с его женой, каково ей иметь детей-рабов? От нее ли вообще эти дети?

– О чем задумался? Поделись мыслями, приятель, все же столько лет прошло, есть о чем поговорить, – сказал Гулам Али, доверительно положив мне руку на плечо.

– Что верно, то верно, – выдавил я, собравшись с мыслями.

– Позволь мне рассказать о себе, – перебил Гулам Али, – это мой магазин. Я купил его два года назад, практически сразу, как перебрался в Бомбей. Хвала Всевышнему, бизнес идет хорошо. Три-четыре сотни рупий ежемесячной прибыли! Иногда еще больше. А как твои дела? Слышал, ты стал известным писателем… а помнишь, как мы убежали из дома и впервые приехали в этот город? Как странно, что нынешний Бомбей не похож на тот, прежний. Такое ощущение, что он стал еще больше.

Тем временем появился покупатель, интересовавшийся кроссовками с прорезиненной подошвой.

– У нас нет товаров из резины, поищите в соседней лавке за углом, – быстро выпалил Гулам Али.

– А в самом деле, почему у вас нет обуви из резины? – поинтересовался я. – Она ведь должна пользоваться спросом. Мне тоже не помешали бы резиновые сапоги, ради них, собственно, и пришел сюда.

От этого невинного замечания лицо Гулама Али внезапно приняло мрачный вид.

– Я это не люблю, – нервно ответил он, понизив голос.

– Что именно?

– То самое, вещи из резины.

Сказав это, он попытался скрыть смущение за безмятежной улыбкой, подобной той, что так часто играла на его губах в молодые годы, но ему это не удалось.

– Так и быть. Расскажу, как все вышло, пусть даже мне трудно говорить об этом.

На лице Гулама Али появилось выражение глубокой грусти. Его глаза, в которых еще блестели огоньки, на мгновение потускнели, однако затем вновь вспыхнули.

– Это было полное безрассудство, приятель, – та жизнь. По правде говоря, Саадат, я почти забыл дни, когда все мысли в моей голове касались политики. Четыре года… да почти пять лет я живу обычной жизнью. По милости Всевышнего у меня есть дом, жена, дети, стабильный источник заработка…

Как бы тронутый божьей добротой, Гулам Али начал рассказывать, с каким стартовым капиталом он начал вести дела, о размере своей годовой выручки, о том, сколько он смог скопить на своем банковском счете. Я прервал его на полуслове:

– Ты упомянул, что испытываешь ужас перед чем-то, что оставило неизгладимый след в твоей жизни. Расскажешь об этом подробнее?

Его лицо вновь приняло мрачное выражение. Поколебавшись несколько секунд, он решился:

– Да, конечно! Все в безвозвратном прошлом, и раз я пообещал, расскажу тебе правду.

В этот миг появился его слуга. Гулам Али поручил ему присматривать за товаром и предложил пройти в его кабинет. Поставив чайник и расположившись в удобном кресле, старый товарищ поведал о том, откуда у него появилась неприязнь ко всему резиновому.

– Как началась моя политическая жизнь, тебе хорошо известно. И характер мой знаешь. Во многом мы с тобой были похожи. Я имею в виду, что наши родители не могли сказать ничего вроде: «Наши сыновья идеальны». Не знаю, к чему это сейчас говорю, вероятно, чтобы подчеркнуть, что тебе и так прекрасно известно: я никогда не был человеком с твердыми жизненными принципами. Единственное, что всегда у меня было, так это безудержная энергия. Это и привело меня в политику. Но я никогда не был лицемером, поверь. В те годы я действительно был готов отдать жизнь за свою страну. Даже сейчас в какой-то степени готов это сделать. Но после долгих размышлений я пришел к такому выводу: ни лидеры революции, ни сложившаяся политическая ситуация, ни я сам не были тогда готовы к глобальным изменениям. В этом мире события происходят, если для них имеется достаточно предпосылок. Мне сложно это объяснить, но в те годы все было обречено на неудачу…

Я протянул сигарету. Сделав три большие затяжки, он продолжил:

– Как ты думаешь? Тебе не кажется, что каждая наша попытка завоевания независимости пошла прахом – не само стремление, а результат, которого мы добивались? Почему мы так и не обрели подлинной свободы? Разве мы были недостаточно мужественны? Нет, мы все настоящие мужчины. Однако мы живем в такой обстановке, что наша твердая, сильная рука не способна завоевать суверенитет. В этом есть некий фатализм, но все действительно именно так!

– Хочешь сказать, что между нами и обретением независимости имеется какое-то препятствие? – уточнил я.

– Именно так! – воскликнул Гулам Али, и его глаза ненадолго вновь вспыхнули жаром былых дней. – Эта преграда, разумеется, не носит физического характера. Речь об очень тонкой материи: политической обстановке, поганых жизненных реалиях, в которых мы находимся, обманывая не только других, но и самих себя.

Как и прежде, его мысли были рассеянны. Мне казалось, что он пытается пережить свой прошлый опыт. Потушив сигарету, он пристально посмотрел на меня и продолжил свою речь твердым голосом:

– Мужчины должны быть верны своей природе. Разве нужно тому, кто стремится делать добро, брить голову, облачаться в аскетичную одежду или целыми днями распевать религиозные гимны? Конечно, можно утверждать, что это вопрос личного выбора, проявления воли. Но я считаю, что от подобных вещей этой самой воли они и лишаются. Тот, кто возвышается над мирским, забывает о природной слабости людей. Брахманы, скорее всего, не понимают, что их духовная сила, их убеждения, их принципы – все сметается и забывается, а единственное, что отпечатывается в умах простых обывателей, – это их бритые головы, покрытые пеплом тела, их аскетичные одежды, – голос Али стал еще более страстным. – Клянусь Всевышним, на свете появилось слишком много духовных наставников! И хотя люди зачастую не способны жить по законам религии, все их многочисленные распятия, четки, бороды, стальные браслеты и ризы прочно укореняются в сердцах обывателей. Сегодня нам известно больше, чем людям, жившим на этой земле тысячу лет назад. И все же я не могу понять, как современные духовные лидеры не способны осознать, что они калечат людей. Много раз мне хотелось воскликнуть: «Ради Всевышнего, пусть мужчины остаются мужчинами! Пускай вы уже их изуродовали, но хотя бы сжальтесь над их нынешним состоянием. Пока вы пытались сделать из них богов, они лишились своей человечности». Саадат, я клянусь именем Творца, что говорю с тобой очень искренне, поскольку сам прошел через нечто подобное. Если то, о чем я рассуждаю, неправильно, тогда различий между добром и злом попросту не существует. Два года, два полных года я провел в борьбе со своим разумом. Я боролся сердцем, совестью, телом, каждым волоском на нем, но всякий раз приходил к единственному выводу: мужчины должны оставаться мужчинами. Один из тысячи может умертвить свой аппетит, но, если каждый должен умертвить свой аппетит, резонно задаться вопросом: куда нас приведет это массовое самоистребление?

С этими словами Гулам Али потянулся за очередной сигаретой. Он сжег спичку дотла, пытаясь прикурить трясущимися руками, после чего несколько раз слегка дернул шеей.

– О Саадат! Ты не знаешь, через какие духовные и физические страдания мне пришлось пройти. Однако в этом суть жизни. Всякий, кто идет против природы, обречен познать страдание. Ты, видимо, помнишь, в тот день, когда на Джаллианвала Баг я объявил, что мы с Нигяр не будем заводить детей при рабском режиме, я почувствовал, как счастье, подобно электрическому току, пронизало все мое тело. После этого заявления я ощутил, словно мой разум достиг вершины небесных сфер. Но, выйдя из тюрьмы, я начал постепенно раскаиваться в содеянном… Было мучительно осознавать, что я ограничил столь важную часть своей души и тела. Будто взяв самый красивый цветок из сада моей жизни, я раздавил его собственными пальцами. Вначале уверял себя: мол, сделал нечто такое, на что оказались неспособны другие. Какое-то время это помогало. Однако постепенно я осознал горькую правду и не мог от нее никуда деться. После моего ареста Нигяр уволилась из больницы и направилась в ашрам Бабаджи. Я не поверил своим глазам, когда увидел, как сильно изменился цвет ее лица, ее физическое и душевное состояние. Впоследствии, прожив около нее год, я понял, что ее страдания были сродни моим. Однако ни я, ни она не были готовы произнести свои мысли вслух. Мы оба были связаны клятвой. За последний год наш революционный пыл сильно поостыл. Одежда из хади и трехполосные знамена больше не казались привлекательными. Лозунги вроде «Да здравствует революция!» еще можно было услышать, но в них уже не было прежней притягательной силы. Скоро на Джаллианвала Баг не осталось ни одной палатки. Кое-где еще можно было увидеть колышки старых лагерей, вросшие в землю. Прежняя одержимость политикой всех покинула. Я и сам стал стремиться проводить как можно больше времени с супругой.

На губах Гулама Али появилась горькая усмешка, после чего он погрузился в молчание. Я также хранил тишину, не желая прерывать цепь его мыслей. Мгновение спустя он вытер пот со лба и зажег очередную сигарету.

– Мы оба словно были под влиянием каких-то сильных чар. Ты знаешь, что я очень люблю Нигяр, и я стал много думать о том, что с нами стало и как быть дальше. Действительно, какой вид приняла эта любовь? Должен ли я сдерживать ее и не позволять достигнуть своего естественного пика? Почему я боюсь невольно совершить преступление? Знаешь, мне очень нравятся глаза Нигяр. И вот, будучи в ашраме, однажды утром, когда я чувствовал соответствующее расположение, свойственное любому мужчине, я поцеловал ее веки. Как только я заключил ее в свои объятья, блаженная дрожь пронизала все мое тело. Казалось, моя душа, расправив крылья, вырвалась на свободу, готовая устремиться в открытое небо… и в этот самый миг я вновь заточил ее в темницу. Затем в течение многих дней я пытался убедить себя, что в этом моем поступке, в этом героическом самопожертвовании моя душа познала блаженство, доступное лишь немногим. Но мне не удалось убедить себя в этом, и сознание своей неудачи, которую я пытался считать большим успехом, сделало меня – Бог свидетель – самым несчастным человеком на свете. Но, как известно, мужчины склонны искать оправдания. И я тоже пошел по этому пути… Мы с ней увядали в самом прямом смысле этого слова. Казалось, что наши чувства покрылись какой-то коркой. Мы стали чужими друг другу! Спустя много дней, проведенных в размышлениях, я пришел к выводу, что мы стали верны не самим себе, а данной клятве о том, что Нигяр никогда не станет матерью детей, рожденных в неволе…

Он произнес эти слова, и его губы скривились в страдальческой усмешке. Сделавшись еще мрачнее, он продолжил:

– В нашей семейной жизни начался очень странный период. Подобно слепому, получившему единственный глаз, я внезапно прозрел и провел одну ночь со своей законной супругой. Сперва нам казалось, что мы на пути к исцелению. Я чувствовал, как к нам возвращается былая энергия. Лицо Нигяр приобрело румянец. В ее глазах появился блеск. Напряжение в моем теле растаяло. Но все это время над нами продолжались многочисленные религиозные издевательства. Через некоторое время жизнь вновь начала тускнеть. Мы стали похожи на две резиновые фигурки. Я почувствовал это с очень большой силой. Ты не поверишь, но клянусь Создателем, когда я щипал себя за руки, они были совсем как резина. Такое ощущение, что внутри не было вен. Состояние Нигяр, насколько я мог судить, было не таким, как мое. Ее разум сосредоточился на ином: она хотела стать матерью. Всякий раз, когда у наших знакомых рождался ребенок, ей приходилось молча скрывать тоску, которую она чувствовала в своей груди. В отличие от нее, я особо не беспокоился насчет детей. Что с того, если у нас их нет? В мире существует множество людей, которым не повезло обзавестись потомством. Важнее то, что я остался верен своей клятве хотя бы наполовину и не произвел на свет новых рабов. Долгое время подобных мыслей было вполне достаточно, но, когда тонкие резиновые нити, подобно паутине, стали расползаться по моему разуму, я испугался не на шутку. Постоянно думал об этом, и мне казалось, что в моем мозгу появилась резиновая текстура. Съедал что-то – и мне казалось, что пища скрипит во рту, – сказав это, он вздрогнул. – Это было ужасное, отвратительное наваждение. Мои пальцы все время казались скользкими. Я начал ненавидеть себя. Было ощущение, что все соки моей души выжаты и осталась только шелуха. Утеряно… утеряно все и безвозвратно…

Гулам Али рассмеялся:

– Слава Всевышнему, наваждение исчезло, но, Саадат, после каких неимоверных мучений это случилось! Жизнь стала похожа на сморщенный кусок кожи, все прекрасные желания умерли. Только осязание стало неестественно острым… не то чтобы острым, одномерным: в дереве, в стекле, в металле, в бумаге, в камне – во всем мертвая, тошнотворная упругость резины! Эта иллюзия усиливалась всякий раз, когда я начинал о ней думать. Мановением руки я мог снять это проклятье, поскольку догадывался о его причине, но мне не хватало мужества. Я искал спасения. В этом море страданий я пытался ухватиться за все, что давало возможность достичь берега. Моим метаниям не было конца. И вот однажды утром, когда я не слишком усердно читал какую-то религиозную книгу, мое внимание привлек один хадис. Я вскочил от счастья. Мое спасение было передо мной. Вновь и вновь я перечитывал эти строки. Моя бесплодная жизнь снова стала плодородной. В нем говорилось, что после свадьбы муж и жена обязаны родить ребенка. Препятствовать его рождению допускалось лишь в том случае, если жизнь матери подвергалась смертельной опасности. Таким образом, я смог разрешить стоявшую передо мной дилемму, избавившись от своей клятвы.

Говоря это, он улыбался, словно ребенок. Вскоре его веселость исчезла, и он принял серьезный вид.

– Судя по твоей реакции, Саадат, то, что ты сейчас узнал, превратится в один из твоих рассказов. Да будет так! Прошу тебя лишь об одной дружеской услуге: не насмехайся надо мной и Нигяр в строках своего произведения. Это все равно что смеяться над калеками. Клянусь, я на самом деле прошел через все, о чем сейчас поведал тебе. Я не хочу углубляться в полемику, однако мой личный опыт говорит: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя идти против природы. Убить себя какой-нибудь аскезой – весьма сомнительное достижение. Вырыть могилу и лежать в ней часами, постоянно задерживать дыхание, спать месяцами на ложе из острых гвоздей, годами держать одну руку поднятой над головой, чтобы она высохла и стала похожа на деревяшку, – подобные фокусы не приведут к Всевышнему и не помогут обрести подлинной свободы. Насколько я могу судить, главнейшая причина, по которой Индия до сих пор не обрела независимость, заключается в том, что у нас всегда было слишком мало настоящих бескорыстных лидеров и слишком много политиков, думающих о собственной выгоде. Предлагаемые ими нравственные ориентиры идут вразрез с естественной природой человека. Под маской благочестия и патриотизма они пропагандируют идеологию, которая убивает правду и сердечную доброту. Именно эти люди превратили борьбу за свободу в какую-то пошлую игру! Именно поэтому все стали равнодушны к революции.

Гулам Али собирался сказать еще что-то, но в этот момент дверь кабинета открылась, и на пороге появился его слуга. Он пришел с мальчиком, который, вероятно, был старшим сыном Гулама Али. В руках ребенок держал яркий воздушный шарик. Забыв об очередной сигарете, Гулам Али с обожанием протянул к мальчику руки. Раздался звук, подобный взрыву петарды. Воздушный шарик лопнул, и сын бывшего Шахзаде остался стоять с веревкой, привязанной к кусочку резины. Гулам Али брезгливо схватил этот резиновый огрызок двумя пальцами и отшвырнул в сторону, словно это было что-то действительно мерзкое.