Текст книги "Уплотнение границ"

Сабин Дюллен
Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

© Éditions de l’EHESS, 2014

© Э. Кустова, перевод с французского, 2019

© ООО «Новое литературное обозрение», 2019

* * *

Благодарности

Идея этой книги, первая версия которой была подготовлена в рамках процедуры «хабилитации»[1]1
  Защита этой работы состоялась в декабре 2010 года в Университете Париж-1 в присутствии жюри, включавшего А. Блюма, М. Фуше, Р. Франка, A. Грациози, Д. Нордмана и М.-П. Ре. Я благодарю их за интересные отзывы и дискуссию.


[Закрыть], родилась в России во время работы в архивах и в общении с российскими коллегами и друзьями. Первый, кого я должна упомянуть, – это Олег Кен, трагически рано покинувший нас в сентябре 2007 года. Его обширные знания и меткие замечания были важнейшим стимулом для моей работы. Подход, который лег в основу этой книги, был, однако, найден в Париже. Я благодарна Анне Кудер, моей союзнице в деле исследования границ, которая открыла мне широкие горизонты и сопровождала мое погружение в историю советского пограничья своими комментариями и энергичной поддержкой, а также Софи Кёре, преданному товарищу по изучению коммунизма, с которой мы уже много лет систематически делимся идеями и информацией. Многие гипотезы, получившие развитие в этой книге, возникли в ходе дискуссий с коллегами из Центра изучения российского, кавказского и центральноевропейского пространства Школы высших социальных исследований (Cercec/EHESS). Особенно велик мой долг по отношению к Алену Блюму, верному оппоненту и читателю.

Эта книга вряд ли увидела бы свет без пяти лет, проведенных в Университетском институте Франции: они дали мне время и финансовые возможности, необходимые для исследований. В различных архивах, где мне довелось работать, я могла рассчитывать на поддержку и благожелательность сотрудников. Особенно мне хотелось бы поблагодарить Татьяну Жукову и Галину Кузнецову (ГАРФ), а также Людмилу Кошелеву (РГАСПИ). На протяжении всех этих лет я черпала вдохновение в беседах с многочисленными коллегами и друзьями, делившимися своим опытом, информацией и советами. В компании Натали Муан я познакомилась с Ленинградским областным государственным архивом в Выборге, тогда как архивы Минска мне помогла освоить Маша Церовиц. Лорен Татаренко был рядом, когда нужно было изучать материалы на польском языке. Александр Рупасов помог мне понять, насколько важно выбрать для изучения этой темы конкретный ракурс, а Андрей Шляхтер поделился своими источниками и познакомил меня с рядом глав из своей диссертации. Без Никиты Петрова, Михаила Зайцева, Ольги Илюхи и Кристофа Бартелеми мне было бы трудно проникнуть в мир советских пограничников и порожденную ими культуру. Габор Ритерспорн сделал ряд интересных замечаний по первой главе, посвященной пограничникам. Без Лоры Маргерит карты, которые рисовало мое воображение, не увидели бы света. Моя благодарность адресуется Кристофу Прошассону, поверившему в эту книгу, а также анонимным рецензентам за внимательное чтение рукописи.

На всем протяжении моих исследований и работы над рукописью со мной рядом были радость и любовь, идущие от Матиса и Огюстена. Я благодарна Жюли Самюэль, Франсуазе и Доминику Дюллен, Адель и Колин Гиас, Мартин Леманс и Жану Лафону, которые проводили время с ними, когда мне мешала делать это работa. Наконец, спасибо Кристофу за его неизменную поддержку и присутствие.

Предисловие

На дворе август 1928 года. Река Припять мирно течет среди буколических пейзажей Советской Украины. Но сельская идиллия может быть в любой момент нарушена: ведь по ту сторону реки расположена панская Польша. Вот и сегодня бойцы 18-го Житковичского погранотряда стали свидетелями очередной провокации: с польского берега в воду были спущены сотни запечатанных воском пробирок. Когда молодые пограничники выловили их, они обнаружили внутри аккуратно свернутые антисоветские прокламации на украинском языке: «Крестьяне, не отдавайте большевикам свой хлеб!», «Россия – тюрьма народов!», «Батька Тарас Шевченко зовет вас, рабочие и крестьяне, на борьбу за независимую Украину!».

Первой моей реакцией при чтении отчета об этом происшествии, составленного начальником Главного управления пограничной охраны З. Б. Кацнельсоном[2]2
  Телеграмма З. Б. Кацнельсона, 31 авг. 1928 г. // Пограничные войска СССР, 1918–1928. Сборник документов и материалов / Отв. ред. А. И. Чугунов и др. М.: Наука, 1973. С. 540–542.


[Закрыть], было неверие. Кто мог сочинить подобную историю? Местные пограничники, стремившиеся укрепить подозрения руководства в отношении поляков? Кацнельсон, которому надо было обеспечить советскую печать материалами для антикапиталистической пропаганды? Кто бы ни был автором этого вымысла, следует отдать должное воображению защитников советских рубежей: их романтические истории несколько лет спустя станут источником вдохновения для популярного среди молодежи жанра приключенческой литературы о пограничниках.

История, однако, оказалась правдивой. Я напрасно сочла ее плодом воображения ретивых защитников советской родины: операция с пробирками была частью пропагандистской кампании, организованной по указанию маршала Пилсудского. Ее замысел родился в среде украинских националистов из Главного штаба войска Украинской народной республики, базировавшегося в Восточной Польше, и был поддержан местными властями, в частности воеводой Волыни Генриком Юзевским[3]3
  Snyder T. Covert Polish missions across the Soviet Ukrainian border, 1928–1933 // Confini. Costruzioni, attraversamenti, rappresentazioni / Еd. S. Salvatici. Soveria Mannelli: Rubbettino, 2005. Р. 55–78, особенно Р. 57–59.


[Закрыть]. В данном случае поляки продемонстрировали бóльшую изобретательность, чем их советские коллеги. В этой истории ярко проявилось материальное измерение повседневной жизни границы: будучи пространством взаимодействия между индивидами, учреждениями и идеологиями, она была важнейшим полем, в котором происходило утверждение политики во всех ее формах. Именно этот взгляд сбоку, с периферии, я выбрала для того, чтобы по-новому подойти к политической истории Союза Советских Социалистических Республик.

Граница, трактуемая вслед за Фридрихом Ратцелем как пространство конфликтов между государствами, традиционно привлекала большое внимание со стороны специалистов по политической географии. Камий Вало, к примеру, описывал пограничную зону в качестве «контактного поля, внутри которого организованные силы государств достигают высшей степени напряжения» и где получает развитие «политическая деятельность, сопоставимая со столичной»[4]4
  Ratzel F. Politische Geographie. München; Leipzig: R. Oldenbourg, 1897; Vallaux C. Géographie sociale. Le sol et l’État. Paris: O. Doin, 1911.


[Закрыть]. Эта традиция политической географии, тесно связанная с подъемом немецкого национализма и проблемой могущества, подверглась яростной критике после того, как была поставлена на службу нацизму[5]5
  Korinmann M. Quand l’Allemagne pensait le monde. Grandeur et décadence d’une géopolitique. Préf. par Y. Lacoste. Paris: Fayard, 1990.


[Закрыть]. Тем не менее нельзя отрицать убедительности предложенной ею модели описания границы. Выработанные под ее влиянием понятия фронта, витрины и пространства взаимодействия помогают проанализировать как проводимую большевиками в приграничных районах политику административно-территориального строительства, так и их усилия по созданию политической модели, пригодной для экспорта. Чтобы осветить эти различные грани политики границ, мы начнем с обзора национально-территориальной ситуации, которая сложилась к 1920 году в результате краха империй, революции и Гражданской войны, а затем сохранялась вплоть до ее пересмотра Сталиным в 1939–1940 годах в связи с пактом Молотова – Риббентропа. Речь идет о периоде относительного мира: полупослевоенной, полупредвоенной эпохе, когда на европейских рубежах СССР, одновременно служивших восточной границей Европы, царила атмосфера идеологической холодной войны, в которой классовые конфликты переплетались с национальными[6]6
  По поводу этой первой холодной войны позволю себе сослаться на следующий сборник статей: Frontières du communisme. Mythologies et réalités de la division de l’Europe, de la révolution d’Octobre au mur de Berlin / Ed. S. Coeuré, S. Dullin. Paris: La Découverte, 2007.


[Закрыть].

Впрочем, на протяжении этих двадцати лет, пронизанных политической напряженностью, граница была не только зоной конфронтации. Ее история не исчерпывается геоисторией давления, насилия и столкновений между государствами, империями и идеологиями. Граница была также пространством межгосударственного сотрудничества. Как это продемонстрировали, в частности, новаторские работы ряда юристов, на рубежах практиковались соседские отношения, и о каких бы государствах и режимах ни шла речь, частью пограничной повседневности были трансграничные контакты и интернационализированные зоны, находившиеся в совместном пользовании соседних стран[7]7
  В своей диссертации 1928 года Поль де Жоффр де Ла Прадель намечает путем изучения текстов, договоров и двусторонних соглашений интересную генеалогию границы как зоны и линии: Lapradelle P. G. de. La frontière. Thèse pour le doctorat sciences politiques et économiques. Université de Paris, Faculté de droit. Paris: Éditions internationales, 1928.


[Закрыть]. На население приграничных районов распространялись определенные привилегии и ограничения, что означало необходимость выделения зон со специальным статусом. Таким образом, граница была одновременно пространством утверждения политического суверенитета и зоной, где происходила интернационализация части повседневной жизни. Поэтому среди разнообразных государственных практик она является одним из лучших объектов для изучения процессов взаимодействия, институционального миметизма или, наоборот, блокировки и несовместимости[8]8
  Ряд недавних исследований открывает перспективы для сравнений: Gavrilis G. The Dynamics of Interstate Boundaries. Cambridge: Cambridge University Press, 2008; Tagliacozzo E. Secret Trades, Porous Borders: Smuggling and States Along a Southeast Asian Frontier, 1865–1915. New Haven: Yale University Press, 2005; Pelkmans M. Defending the Border: Identity, Religion, and Modernity in the Republic of Georgia. Ithaca: Cornell University Press, 2006.


[Закрыть]. Посмотреть на создание СССР через призму его окраин – это, несомненно, лучший способ отказаться от взгляда на советскую историю как на замкнутый на самом себе, отгороженный от внешнего мира процесс и увидеть то, что рождалось в ходе контактов и взаимодействий.

Несмотря на масштабы вызванного революцией разрыва и стремление к инновациям, большевики отчасти наследовали прошлому. Идет ли речь об определении рубежей, строительстве и освоении территорий, контроле над окраинами – во всех этих областях к началу XX века был накоплен ряд хорошо усвоенных репрезентаций и неоднократно опробованных практик[9]9
  Этот вопрос в длительной временной перспективе освещается в специальном номере журнала Russian History, вышедшем под названием «The Frontier in Russian History» (1992. Vol. 19. № 1–4); см., в частности: Khodarkovsky M. From frontier to empire: the concept of the frontier in Russia, 16th – 18th centuries. Р. 115–128; Martin T. The empire’s new frontiers: New Russia’s path from frontier to Okraina, 1774–1920. Р. 181–202.


[Закрыть]. Разумеется, крушение российской и других империй привело к важным территориальным изменениям[10]10
  Проследить за ними можно по: Magocsi P. R. Historical Atlas of East Central Europe. Seattle: University of Washington Press, 1993.


[Закрыть]. До 1914 года рубеж проходил к западу от Варшавы, и Россия граничила с Пруссией и Австро-Венгрией. Вслед за революцией на территории бывшей империи появились новые национальные и республиканские границы, а затем, в результате подписания мирных договоров, положивших конец войне и гражданскому конфликту, были определены новые государственные рубежи, главным образом на западе. Южные и восточные границы СССР почти не подверглись изменениям в результате Гражданской войны, за исключением Карсской области, переданной Турции. Таким образом, уже упомянутая выше граница между Польшей, вновь обретшей независимость в 1918 году, и Советским Союзом, образованным в 1922 году, была совершенно новой. Только один ее участок, расположенный вдоль реки Збруч, совпадал с существовавшей ранее границей с Австро-Венгрией. Советско-польский рубеж был намечен на карте в 1920 году, а затем официально утвержден в момент подписания Рижского договора. Демаркация на местности началась в 1922 году, но реальностью для местных жителей и для тех, кто пересекал ее, эта граница стала лишь в середине 1920-х годов[11]11
  Borzęcki J. The Soviet-Polish Peace of 1921 and the Creation of Interwar Europe. New Haven; London: Yale University Press, 2008.


[Закрыть]. Новыми были также рубежи трех балтийских государств и Финляндии. В случае последней за основу была взята административная и таможенная граница Великого княжества Финляндского, с 1809 года входившего в состав Российской империи[12]12
  Paasi А. Territories, Boundaries and Consciousness: The Changing Geographies of the Finnish-Russian Border. New York: John Wiley and Sons, 1996.


[Закрыть]. На юго-западе Днестр вновь стал служить рубежом с Румынией, как это было до присоединения Бессарабии к России в 1812 году.

Однако перемещение границ еще не означало новой политики в отношении периферийных районов. С XVIII века большинство европейских стран прибегало к практике делимитации границ. Занимаясь определением рубежей от имени суверенов, военные и дипломаты стремились создать «четкую, удобную, защищенную от вторжений границу»[13]13
  Как это предусматривает ст. 3 Соглашения о демаркации, подписанного в Петербурге 13 октября 1795 года после третьего раздела Польши: Сборник пограничных договоров, заключенных Россией с соседними государствами. СПб.: МИД, 1891. С. 35.


[Закрыть]. Чтобы сделать рубежи видимыми на местности и облегчить борьбу с контрабандистами, все чаще применялась вырубка леса. В ходе Венского конгресса и перекройки территорий, последовавшей за поражением Наполеона, возобладал принцип сохранения целостности местных общин. Кроме того, получила распространение выдвинутая Французской революцией идея естественных границ; в каждой стране, правда, она понималась по-своему[14]14
  О дискурсе естественных границ см.: Nordman D. Des limites d’État aux frontières nationales // Les lieux de mémoire / Ed. P. Nora. Paris: Gallimard, 1986. T. 2. Vol. 2. P. 35–61; Idem. Frontières de France. De l’espace au territoire, XVIe – XIXe siècles. Paris: Gallimard, 1998.


[Закрыть]. В рамках этой общей тенденции определился и ряд свойственных Российской империи особенностей, прежде всего экспансионизм и контроль за перемещениями.

Основная часть российской экспансии в западном направлении пришлась на период до 1830 года. Особенно успешными с точки зрения территориальных приобретений были царствования Петра I и Екатерины II. Российский дискурс границы сформировался, однако, в XIX веке, когда в центре военной и дипломатической повестки стоял Восток[15]15
  Bassin M. Imperial Visions: Nationalist Imagination and Geographical Expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Gorshenina S. L’Asie centrale. L’invention des frontières et l’héritage russo-soviétique. Paris: CNRS Éditions, 2012; Meaux L. de. La Russie et la tentation de l’Orient. Paris: Fayard, 2010.


[Закрыть]. Под пером Ф. И. Тютчева в стихотворении «Русская география» естественные границы России трактуются как предопределенные Провидением: «Москва, и град Петров, и Константинов град / Вот царства русского заветные столицы… / Но где предел ему? и где его границы / На север, на восток, на юг и на закат? / Грядущим временам судьбы их обличат… /… / Вот царство русское… и не прейдет вовек, / Как то провидел Дух и Даниил предрек». Размышляя о роли границы в политической истории русского народа, С. М. Соловьев высказывал взгляды, во многом схожие с теми, что сформулирует через несколько лет Фредерик Джексон Тернер применительно к истории США[16]16
  Тернер Ф. Фронтир в американской истории / Пер. с англ. А. И. Петренко. М.: Весь мир, 2009; Bassin M. Turner, Solov’ev, and the «Frontier Hypothesis»: The nationalist signification of open spaces source // The Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. № 3. P. 473–511.


[Закрыть]. В их центре стояла идея «фронтира», которая в случае России отсылала к внутренней колонизации Сибири, замирению Кавказа и военной экспансии в Средней Азии и на Дальнем Востоке[17]17
  Peopling the Russian Periphery: Borderland Colonization in Eurasian History / N. B. Breyfogle, A. Schrader, W. Sunderland. London; New York: Routledge, 2007.


[Закрыть]. Героем фронтира был казак, чьей популярности способствовали такие писатели, как Гоголь. Казак соединял в себе черты военного защитника империи и свободного жителя окраин[18]18
  Kornblatt J. D. The Cossack Hero in Russian Literature: Study in Cultural Mythology. Madison: The University of Wisconsin Press, 1992.


[Закрыть]. При описании истории российской экспансии и самодержавия в качестве важнейших нередко рассматривались геополитические или, вернее, геокультурные факторы[19]19
  LeDonne J. P. The Russian Empire and the World, 1700–1917: The Geopolitics of Expansion and Containment. New York: Oxford University Press, 1997; Idem. The Grand Strategy of the Russian Empire, 1650–1831. New York: Oxford University Press, 2004.


[Закрыть]. Так, самодержавие трактовалось в качестве ответа на необходимость управлять изолированными индивидами и как политическое решение проблемы русской «воли» в условиях безграничных степей[20]20
  Hosking G. Russia: People and Empire, 1552–1917. Cambridge: Harvard University Press, 1997 (рус. изд.: Хоскинг Дж. Россия: народ и империя. Смоленск: Русич, 2001). См. также интересное эссе: Poe M. T. The Russian Moment in World History. Princeton: Princeton University Press, 2006.


[Закрыть]. Известно также влияние, которое оказала предложенная Халфордом Маккиндером теория «хартленда», «географической оси истории», на отношение российских, а затем советских правителей к картам, которые, как считалось, предопределяли геостратегические цели[21]21
  Global Geostrategy: Mackinder and the Defence of the West / Ed. B. W. Blouet. London: Frank Cass, 2005.


[Закрыть]. Лейтмотивом для российских элит была идея продвижения вплоть до побережий или гор, то есть до удобных для обороны рубежей. Одним из расхожих и зачастую напрямую воспроизводимых в историографии объяснений экспансии является идея несовершенства российских границ, а значит, необходимости их улучшить. Растянутые, бесформенные, монотонные рубежи – такой образ «рыхлой» границы оправдывал в глазах российских правителей политику двойного рубежа, которая подразумевала создание зоны влияния за пределами национальной территории, например в Синьцзяне (Восточном Туркестане) и Северной Персии. Российские рубежи казались также слишком пористыми, проницаемыми, ведь они не разделяли нации, языки или религии. Большинство из них являлись границами между империями, которые были установлены в ходе переговоров, шедших с начала XVIII века; в условиях роста националистических движений их мозаичный характер вызывал все больше проблем[22]22
  Weeks Th. R. Nation and State in Late Imperial Russia: Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. De Kalb: Northern Illinois University Press, 1996; Reynolds M. A. Shattering Empires: The Clash and Collapse of the Ottoman and Russian Empires, 1908–1918. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.


[Закрыть].

Российская территориальная «булимия» подпитывала навязчивую идею, а вместе с ней и ставила нелегкую задачу – охранять чрезвычайно протяженные и удаленные от центра рубежи: 1217 верст границы со Швецией, 1110 – с Германией, 1150 – с Австро-Венгрией и 10 000 – с Китаем, от Памира до Приморья. В официальных источниках традиционно подчеркивалось, что Россия рано осуществила централизацию пограничной службы[23]23
  Например: На страже границ Отечества. История пограничной службы / Под ред. В. И. Боярского и др. М.: Граница, 1998.


[Закрыть]. Современные исследования, однако, показали, что, как и в случае других империй, речь шла скорее об управлении различиями и делегировании суверенитета и ответственности на окраинах[24]24
  Бербэнк Дж., Купер Ф. Взлет и падение великих империй / Пер. с англ. Е. Матвеевой и А. Буторова. М.: АСТ, 2015; Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Ed. J. Burbank, M. Von Hagen, A. Remnev. Bloomington: Indiana University Press, 2007.


[Закрыть]. Пограничная служба была учреждена в 1782 году; она опиралась на местных добровольцев и казачество. Создание пограничной полиции в качестве вспомогательной силы при таможенной службе датируется началом XIX века. В 1893 году она была преобразована в отдельный корпус. Подготовленные полковником М. П. Чернушевичем историко-учебные издания свидетельствуют о стремлении уже в начале XX века передать молодым пограничникам традиции в области охраны рубежей и идею героической борьбы с контрабандистами[25]25
  Чернушевич М. П. Материалы к истории пограничной стражи. Т. 1–4. СПб., 1900–1906. Т. 1: Служба в мирное время (1825–1904 гг.). В момент подготовки этих сборников Чернушевич служил полковником в штабе корпуса пограничной стражи.


[Закрыть]. Уже в эти годы граница порой выступала в роли политического фильтра или пространства полицейского сотрудничества. В период между Венским конгрессом и 1880-ми годами империи Романовых, Габсбургов и Гогенцоллернов практиковали выдачу дезертиров, революционеров, преступников и бродяг. Это коснулось, в частности, участников польского восстания 1831 года[26]26
  Lohr E. Russian Citizenship: From Empire to Soviet Union. Cambridge: Harvard University Press, 2012. P. 62 (см. рус. пер.: Лор Э. Российское гражданство: от империи к Советскому Союзу. М.: Новое литературное обозрение, 2017).


[Закрыть]. После революции 1905 года российской пограничной страже совместно с таможенной службой и полицией была поручена борьба с революционной пропагандой и ввозом оружия[27]27
  РГВИА. Фонд пограничной охраны. Ф. 4888. Оп. 1.


[Закрыть]. Это касалось в первую очередь западных границ империи, хотя создание санитарного кордона и совместные репрессивные операции на территории Иранского Азербайджана свидетельствовали об озабоченности, связанной с распространением революционных идей в Закавказье, на границах с Персией и Османской империей[28]28
  Iranian-Russian Encounters: Empires and Revolutions since 1800 / Ed. S. Cronin. London; New York: Routledge, 2013.


[Закрыть].

Тем не менее в эту эпоху контроль строился не столько на самой границе, сколько в центре страны[29]29
  Lohr E. Russian Citizenship (см. рус. пер.: Лор Э. Российское гражданство).


[Закрыть]. Российская администрация создала в городах и деревнях настоящую бумажную стену, основой которой были внутренний паспорт и разрешение на выезд за границу; эти инструменты использовались впоследствии и в Советском Союзе, правда, в другом контексте. Речь шла о том, чтобы помешать выезду за рубеж тех, кого власти желали удержать на территории империи: крестьян, интеллектуальные элиты, государственных служащих, славянское население – одновременно поощряя выборочную, строго регламентированную иммиграцию, которая перекликалась с политикой других европейских стран. К концу XIX века контроль за физическими границами усилился, прежде всего в связи с развитием таможенного протекционизма. Таможенные уставы и инструкции в отношении пограничной стражи составляли тогда основу большинства практических мер, связанных с охраной рубежей[30]30
  Устав таможенный, 1904; Инструкция службы чинов Отдельного корпуса пограничной стражи. СПб., 1912.


[Закрыть].

В результате Первой мировой войны возникла совершенно новая ситуация, которая подразумевала сосуществование границ между государствами, национальностями и режимами; это наделяло рубежи несвойственным им ранее политическим измерением[31]31
  См. понятие «границы режима», предложенное Д. Нордманом: Nordman D. La Frontière // Dictionnaire critique de la République / Ed. V. Duclert, C. Prochasson. Paris: Flammarion, 2002. Р. 499–504.


[Закрыть]. В ходе дебатов, сопровождавших перекройку карты Восточной Европы, официально доминировал принцип права народов на самоопределение, но каждый вариант национализма отстаивал свое понимание этого принципа. Многонациональная головоломка бывших имперских окраин была слишком сложной и взрывоопасной, чтобы ее решение могло уместиться в простую схему «каждому народу – по национальной территории». Кроме того, идеологическое противостояние, рожденное русской революцией, привело к появлению европейской «границы ценностей», подобной тем, что существовали в Европе периода Средневековья и Нового времени, в эпоху религиозных конфликтов и в конце XVIII века, когда Французская революция открыла фронт войны со старыми монархиями. Разрыв, вызванный Октябрем, был радикальным по своей риторике. Большевики были интернационалистами и стремились уничтожить границы между государствами во имя борьбы классов. Поэтому в те годы доминировал образ передовой линии, фронтира революции, которая, как предполагалась, будет распространяться от одной советской республики к другой, приспосабливаясь к рубежам между народами, но полностью уничтожая все буржуазное и империалистическое, что было в границах. Однако, как это хорошо известно, коммунистическая утопия немедленно столкнулась с реалиями войны за удержание власти, которая диктовала необходимость одновременно бороться с утечкой ресурсов и препятствовать проникновению врагов. В 1918–1920 годах защита внешних рубежей революции выражалась в охране причудливых и прерывистых линий фронтов, которые отделяли территории, контролируемые Красной армией, от антибольшевистских зон. Следует также отметить, что потоки беженцев и мигрантов в это смутное время подчинялись противоположной по отношению к довоенному периоду логике: выезжали явно больше, чем приезжали, бежали многие, возвращались единицы[32]32
  Homelands: War, Population and Statehood in Eastern Europe and Russia, 1918–1924 / Ed. N. Baron, P. Gatrell. London: Anthem Press, 2004; Гусефф К. Русская эмиграция во Франции. Социальная история (1920–1939 годы) / Пер. с фр. Э. Кустовой. М.: Новое литературное обозрение, 2014.


[Закрыть]. В Россию направлялись лишь редкие патриоты, в 1914 году решившие защищать ее с оружием в руках, и убежденные революционеры, которых с 1918 года начала привлекать сюда идея строительства коммунизма[33]33
  Coeuré S. La grande lueur à l’Est. Les Français et l’Union soviétique, 1917–1939. Paris: Seuil, 1999.


[Закрыть].

На исходе Гражданской войны, когда в ходе мирных переговоров были определены новые границы с чрезвычайно враждебными и недоверчивыми соседями, охрана границ стала делом государственной безопасности, сохранив при этом сильное идеологическое измерение. Но началом превращения контроля за рубежами в подлинно навязчивую идею следует считать момент создания СССР как многонациональной федеративной структуры. За следующие два десятилетия проект антикапиталистической трансформации бывших имперских обществ обзаведется государственными практиками и языком и станет реальностью в ходе мобилизаций, репрессий и полной перестройки экономики и социальной структуры страны. При этом, однако, его реализация будет по-прежнему ограничиваться пределами территории 1920 года.

Граница, которая интересует меня в этой книге, лишь частично отражена на географических картах[34]34
  Следует все же упомянуть работу по картографированию и выявлению различных форм границы, которая была осуществлена Мишелем Фуше: Foucher М. Fronts et frontières. Un tour du monde géopolitique. Paris: Fayard, 1991. Р. 435; карты: Р. 57–59.


[Закрыть]. Она не соответствует большому и в конечном счете плохо определенному масштабу окраин – территорий, которые ранее были предметом споров между империями и являлись ареной насилия, порожденного войной, гражданским конфликтом, а затем сталинским и гитлеровским режимами. Такая идентичность, обусловленная раз и навсегда заданной судьбой, кажется мне результатом взгляда извне, характерного для властителей империй, а вслед за ними – историков. Разумеется, порой она кажется вполне реальной, например в случае евреев черты оседлости, чьи три основные миграционные траектории столь блистательно проанализировал Юрий Слезкин[35]35
  Рус. изд.: Слезкин Ю. Эра Меркурия: евреи в современном мире. М.: Новое литературное обозрение, 2007.


[Закрыть]. Но следует ли объединять внутри одного географического пространства бессарабских крестьян, украинцев Галиции, поляков и евреев из Вильно только потому, что все они были жертвами имперского насилия? Увы, «кровавые земли» в тот период не ограничивались окраинами империй, а идентичность жертвы с исторической точки зрения не имеет смысла применительно к моменту событий и к этим категориям населения[36]36
  См. недавнюю дискуссию между, с одной стороны, Т. Снайдером (Снайдер Т. Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным / Пер. с англ. Л. Зурнаджи. Киев: Дулиби, 2015), а с другой – О. Бартовом и Э. Д. Вайцем (Shatterzone of Empires: Coexistence and Violence in the German, Habsburg, Russian and Ottoman Borderlands / Ed. O. Bartov, E. D. Weitz. Bloomington: Indiana University Press, 2013).


[Закрыть]. В отличие от специалистов по истории дипломатии или географии, моей задачей не является, впрочем, и анализ установления границ. Последние были определены в России согласно примерно тем же принципам, что и в Европе в результате подписания мирных договоров. Мой подход близок к тому, что предложил Питер Салинс, рассматривая границу как процесс, как освоение разрыва между примыкающими зонами, как трудное, являющееся предметом переговоров создание отличия, которое со временем превращается в систему[37]37
  Sahlins P. Boundaries: The Making of France and Spain in the Pyrenees. Berkeley: University of California Press, 1989.


[Закрыть]. Граница в этом исследовании существует только тогда, когда она влечет за собой последствия. Рубеж интересует меня в тех случаях, когда он вмешивается в политику, влияет на повседневную жизнь, вторгается в воображаемое. Чтобы показать этот эффект границы, мне пришлось создать ряд новых карт, отражающих различные административные и политические процессы. Масштаб анализа может быть самым разным: от локального, когда речь идет о таможенниках или пограничниках, до крупного – вплоть до целой республики, если таковая рассматривалась в качестве пограничной, как это было в случае Украины, когда 11 августа 1932 года Сталин потребовал превратить ее в крепость, чтобы не допустить ее «потери»[38]38
  Сталин и Каганович. Переписка. 1931–1936 гг. / Отв. ред. О. В. Хлевнюк, Р. В. Дэвис. М.: РОССПЭН, 2001. С. 273–274. Это письмо Сталина Кагановичу неоднократно комментировалось специалистами по истории сталинизма и голода в Украинской ССР.


[Закрыть].

Если мы хотим одновременно учитывать и разрабатываемую в Москве политику, и действия местных властей, и поведение жителей, наиболее адекватным является масштаб пограничной зоны – территории, размеры которой варьируют в зависимости от выбранных критериев, институтов и индивидов. Двусторонние комиссии по урегулированию пограничных происшествий действовали в пределах буферных зон, предусмотренных мирными договорами. Пограничные части осуществляли контроль на территории пограничных полос различной ширины. Милиция, отвечавшая за соблюдение правопорядка, суды, перед которыми представали нарушители пограничного режима, таможенники и комиссии по борьбе с контрабандой, органы политической полиции, осуществлявшие административную высылку, – все они обычно подчинялись административной географии пограничных районов. Комендатуры ОГПУ вели работу по сбору сведений и осуществлению влияния в зоне, расположенной по обе стороны границы. Кроме того, пограничный статус не являлся окончательным. Быть или не быть частью пограничья? Этот вопрос был предметом постоянных переговоров между периферией и центром; тот или иной ответ на него влек за собой весьма заметные финансовые и другие последствия. Эти изменчивые параметры были усвоены жителями пограничья, которые тоже старались ими пользоваться. Как мы увидим, пространство границы было разным для колхозника, рыбака, охотника, не говоря уже о контрабандисте.

Москва приступила к выработке общей политики в отношении границ уже в 1920 году. Еще более явным это стремление стало в 1923–1924 годах. Поворот, символами которого в рамках классической политической истории долгое время считались поражение германской революции, смерть Ленина и выдвижение лозунга строительства социализма в одной стране, рассматривается в этой книге как ключевой момент в создании советского государства и его территории. Эта политика касалась как новой европейской границы СССР, так и его южных и восточных рубежей. Работа с архивными материалами позволяет осознать не только масштабы проектов, касавшихся границы, но и разнообразие затрагиваемых ими областей: речь шла о территориальной и социальной политике, контроле над населением, трансграничных практиках и связях, управлении миграцией и разрешении конфликтов[39]39
  Большинство этих материалов находится в фондах Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) и Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), где хранятся документы РКП(б)/ВКП(б)/КПСС до 1953 года.


[Закрыть]. Их инициатива исходила от различных правительственных и партийных структур, в частности Главного управления пограничной охраны в составе ОГПУ, Наркомата иностранных дел, а в верхнем эшелоне власти – от Совнаркома и Политбюро. Существовали также межведомственные органы, специализировавшиеся на вопросах границы: Совет труда и обороны при СНК и межведомственная комиссия по обследованию (впоследствии – укреплению) погранполосы. Тем не менее, несмотря на наличие общей политики, ее приоритеты были разными на разных участках границы. Вопросы трансграничных отношений, в частности в экономической сфере, и борьбы с бандитизмом стояли особенно остро в случае южных рубежей СССР, где по меньшей мере до середины 1930-х годов сохранялись различные формы сотрудничества с соседями. На границе с Монголией даже возникли зачатки модели межсоциалистического сотрудничества. Дальневосточные рубежи, напротив, являются ярким воплощением российской традиции колонизации и военной границы, особенно после перехода Маньчжурии под японский контроль.

В этой книге упоминаются и другие рубежи, но главное внимание уделено европейской границе от Дуная до Петсамо, в том числе благодаря подробному изучению отдельных ее участков: в районе Минска (граница с Польшей) и Ленинграда (граница с Финляндией)[40]40
  Это стало возможным благодаря работе в Национальном архиве Республики Беларусь (НАРБ), Государственном архиве Минской области (ГАМО) и Ленинградском областном государственном архиве в г. Выборге (ЛОГАВ).


[Закрыть]. В 1920-е годы западные рубежи Советского Союза были связаны с самыми сильными национальными и революционными эмоциями. Именно их касалось стремление превратить пограничную зону в витрину, демонстрирующую советские социально-экономические достижения. Именно здесь шла адаптация инструментов политики сотрудничества и соседства в целях обеспечения мирного сосуществования в условиях чрезвычайно высокой конфликтности. Наконец, именно здесь в 1939–1940 годах подверглось пересмотру территориальное статус-кво. Эта граница была пространством экспериментов в области контроля за территорией, в частности с помощью специальных запретных зон; она являлась также колыбелью советских репрессивных операций. Здесь был изобретен железный занавес.

Моей целью, впрочем, вовсе не является продемонстрировать культурную дистанцию между Советским Союзом и Европой. Напротив, я стремлюсь поместить большевистский эксперимент в контекст европейских тенденций того времени[41]41
  Размышления о социальной культурной модерности советского опыта в более общем европейском контексте содержатся в программной статье Стивена Коткина: Kotkin S. Modern Times: The Soviet Union and the interwar conjuncture // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. Vol. 2. № 1. P. 111–164.


[Закрыть]. В межвоенный период в Европе возникло множество инноваций, которые касались управления национальными меньшинствами, контроля над мигрантами, внешних стратегий безопасности. Для этой политики пограничные территории имели ключевое значение. Европейская история 1920–1930-х годов была также отмечена становлением диктатур и тоталитарных режимов с одновременным распространением реваншистских и ревизионистских настроений, которые сопровождались требованием пересмотра границ и вели к вооруженным операциям. Какова была роль Советского Союза в этих процессах? Какое место в них занимали трансферы и заимствования?

Мои размышления опираются на перекрестное изучение нескольких историографических корпусов. Используя исследования Джереми Смита и Терри Мартина, посвященные национальному вопросу в СССР, и работы, изучающие защиту национальных меньшинств в Лиге Наций, я стремилась лучше понять международный контекст советской политики и возможные европейские отклики на проводимую Москвой политику национального ирредентизма[42]42
  Smith J. The Bolsheviks and the National Question, 1917–1923. New York: St. Martin’s Press, 1999; Mартин Т. Империя «положительной деятельности»: Нации и национализм в СССР, 1923–1939 / Пер. с англ. О. Щелоковой. М.: РОССПЭН, 2011. О подходе Женевы см.: Scheuermann M. Minderheitenschutz contra Konfliktverhütung? Die Minderheitenpolitik des Völkerbundes in den zwanziger Jahren. Marburg: Verl. Herder Institute, 2000; Korzec P. The Ukrainian problem in interwar Poland // Ethnic Groups in International Relations / Ed. P. Smith. New York: New York University Press, Aldershot, Dartmouth Pub. Co., 1991. P. 187–209; Mikhailovitch S. La protection des minorités nationales et la souveraineté de l’État [Université de Paris, Faculté de droit]. Thèse pour le doctorat. Paris: Librairie Rodstein, 1933.


[Закрыть]. Сопоставление переговоров, с одной стороны, о размежевании между советскими республиками, а с другой – о границах с соседними государствами заставляет поставить под вопрос правомерность водоразделов между историей внутренней и внешней политики[43]43
  О внутреннем размежевании см.: Cadiot J. Le laboratoire impérial. Russie-URSS, 1860–1940. Paris: CNRS Éditions, 2007 (рус. изд.: Кадио Ж. Лаборатория империи: Россия-СССР, 1860–1940 / Пер. с фр. Э. Кустовой. М.: Новое литературное обозрение, 2010); Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca: Cornell University Press, 2005. См. дипломатическую историю в: Рупасов A. И., Чистиков А. Н. Советско-финляндская граница, 1918–1938. СПб.: Европейский дом, 2000; Borzęcki J. The Soviet-Polish Peace.


[Закрыть]. Исследования, посвященные контролю за миграцией и праву убежища, обеспечивают интересные возможности, чтобы оценить степень открытости или закрытости советских границ[44]44
  О советской миграционной политике см.: Фельштинский Ю. К истории нашей закрытости. Законодательные основы советской иммиграционной и эмиграционной политики. М.: Терра, 1991; Gousseff С. L’exil russe. Сравнительный подход можно найти в: Noiriel G. La tyrannie du national. Le droit d’asile en Europe (1793–1993). Paris: Calmann-Lévy, 1991; Torpey J. Revolutions and freedom of movement: An analysis of passport controls in the French, Russian and Chinese Revolutions // Theory and Society. 1997. Vol. 26. № 6. P. 837–868.


[Закрыть]. Работы по международному праву, а также об истории обеспечения мира в Европе и истоках Второй мировой войны позволяют по-новому взглянуть на советскую политику защиты территории и вмешательства в дела иностранных государств[45]45
  См. об этих аспектах: Calvez J.-Y. Droit international et souveraineté en URSS. L’évolution de l’idéologie juridique soviétique depuis la Révolution d’octobre. Paris: Armand Colin, 1953; Dullin S. How to wage warfare without going to war? Stalin’s 1939 war in the light of other contemporary aggressions // Cahiers du monde russe. 2011. Vol. 52. № 2–3. P. 221–243.


[Закрыть].

Отказ от столь часто встречающегося при изучении Советского Союза историографического изоляционизма не ставит целью сделать историю этой страны банальной, забыв о ее исключительном по своим масштабам репрессивном измерении, которое сегодня уже хорошо изучено специалистами. Среди самых страшных его проявлений – крестьянские восстания 1921 года, раскулачивание и великий голод начала 1930-х годов, секретные операции и Большой террор 1937–1938 годов, Катынь и другие трагедии. Мой подход, однако, заключается в том, чтобы искать признаки возможной специфики советской политики границ скорее в революционной риторике, банальной рутине и мелких деталях административной практики, чем в жестоких полицейских операциях и аннексиях. Поэтому в поле зрения этого исследования попали такие разнородные явления и события, как трансграничная операция по сплаву леса и помощь повстанцам-коммунистам в Бессарабии, запрет на ловлю рыбы в запретной зоне и расстрелы нарушителей границы, отселение на несколько километров колхозников в Крыму и массовые депортации поляков и немцев из приграничных районов в Среднюю Азию. Некоторые из этих порой малозначительных, порой трагических событий имеют аналоги в истории соседних стран. Другие – не менее мелкие или трагические – являются, напротив, типично советскими. Исключительность советской системы не исчерпывалась насилием. Нередко она заключалась также в крайней политизации и тенденции прочитывать самые банальные практики в идеологических терминах. Как это показали исследования, ставшие возможными благодаря открытию архивов, многие решения советского режима нельзя найти в других странах, в то время как проблемы могли быть схожими. Заметим, кстати, что эти решения зачастую были противоречивыми. Для истории границ особенно важны два уже хорошо изученных вида специфически советской политики, к которым я буду неоднократно возвращаться. Во-первых, речь идет о чрезвычайно оригинальном для того времени решении построить Советский Союз, опираясь на многообразие национальностей и их территориализацию; это сопровождалось совершенно специфической поляризацией между положительной и отрицательной сторонами: акцентом на развитии национальных языков и культур и в то же время навязчивой боязнью предательства и репрессиями в отношении отдельных народов. Во-вторых, в высшей мере специфической чертой является деление социального тела на категории, что в контексте разнообразных экономических трудностей вело к возникновению сложной иерархии. В результате советское бесклассовое общество оказывалось поделено на «бывших», «лишенцев» и «выдвиженцев», а вся национальная территория дробилась на второсортные зоны и территории, пользующиеся некоторыми привилегиями[46]46
  О первом направлении политики см.: Slezkin I. The Soviet Union as a communal apartment, or how a socialist State promoted ethnic particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 415–452 (см. рус. пер.: Слезкин Ю. СССР как коммунальная квартира, или Каким образом социалистическое государство поощряло этническую обособленность // Американская русистика. Вехи историографии последних лет: Советский период. Самара, 2001. С. 329–374). О втором: Moine N. Le système des passeports à l’époque stalinienne. De la purge des grandes villes au morcellement du territoire, 1932–1953 // Revue d’histoire moderne et contemporaine. 2003. Vol. 50. № 1. P. 145–169; Shearer D. R. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven; Stanford: Yale University Press, 2009.


[Закрыть].