Текст книги "Вне подозрений"

– А нормальную работу найти не пробовали? – не очень-то любезно спрашиваю я.

– Пробовал. Вы в курсе, что туда надо являться каждый день? А еще носить галстук и сидеть за столом?

– Да вы что?!

– Представьте себе! Единственное развлечение – офисные сплетни у кулера… Но вот вы, например, давно к кулеру за общением бегали? Кто там сейчас тусуется? Народ вымер… Ни-ко-го! Разве что какой-нибудь сухарь из бухгалтерии водичку попьет… Говорю вам – тусовка приказала долго жить.

– Может, вы не к тем кулерам бегаете? – Мне уже весело, хотя ноги продолжают пятиться к дому.

– Ну прошу вас…

– Я с ног валюсь… Да и сказать мне нечего!

– Пожалуйста! – не отступает он.

Как можно отмахнуться от человека с глазами Майкла Пейлина? Я достаю ключи:

– Может, позже. Пусть все немного уляжется.

В восемь вечера звонит Филипп. К ужину он не вернется, день выдался тяжелым. Даже говорит и то еле-еле – устал, сплошные нервы… С воскресного обеда мы почти не общались. Он повел себя так бессовестно со своими родителями, что я потом с трудом смотрела в его сторону. Весь обед мой муж не отрывался от телефона, то и дело выходил из паба позвонить, а возвращаясь, молча сидел, уставясь в стол, словно болтать с нами было выше его сил. Я люблю Филипповых родителей, вот только его мама, Маргарет, совершенно не умеет за себя постоять, шарахаясь от малейших конфликтов как от чумы. Она просто улыбалась как ни в чем не бывало. А Нейл, работавший директором школы еще в те времена, когда знания ценились выше внешности, пустился в бесконечный экскурс о том, откуда взялось название того или иного паба. Я же отдувалась за двоих и, стараясь хоть как-то сгладить невнимание Филиппа, поддерживала разговор, то и дело вставляя: «Ух ты!» и «Нет, не знала!» От отчаяния хотелось выть. Когда ужин закончился, мы с Маргарет остались за столиком вдвоем, и я извиняющимся тоном произнесла:

– Мне так неловко за Филиппа… Вы уж извините…

Она подняла глаза, и мне показалось – вот сейчас, сейчас она спросит… Как же мне хотелось все выплеснуть, ощутить на руке ее успокаивающее поглаживание – хотелось безумно! Пожаловаться на то, что Филипп отдаляется от меня, уходит, уплывает… и как я этим напугана. Но… Вновь заигравшая на ее губах улыбка, короткий бодрый смешок:

– Филиппа не переделаешь, – и она отвернулась.

…В трубке раздается голос мужа:

– Ко мне приходили из полиции. Пришлось бросить переговоры.

– Полиция?!

– По поводу убитой.

– Но… Ты-то им зачем?

Пауза. В ушах мертвая тишина.

Филипп то ли прикрыл трубку ладонью, то ли положил ее на стол. «Удели мне внимание!!!» – готова заорать я. Но вот он снова на связи, я из последних сил беру себя в руки и сообщаю:

– Ко мне тоже приходили. Уже установили ее личность. Некая Аня Дудек.

– Угу, они сказали.

– А что от тебя хотели?

– Так положено. Потому что ты обнаружила… ее.

Новая пауза – опять отвлекся?

– И что? – продолжаю я, когда Филипп возвращается.

– Ну что… Спрашивали, Габи! Ясно? Спрашивали, где был я, где была ты!

– Не сердись, пожалуйста. Мне жаль, что тебе помешали работать, но, прошу, расскажи поподробнее. Пожалуйста!

(Видите? Я – само спокойствие.)

Из трубки доносится тяжелый вздох, потом Филипп чужим деревянным голосом – явно себя насилуя – произносит:

– Конечно, извини. Просто никак в голове не укладывается, что с тобой такое произошло… Почему именно ты?

– Да уж, – откликаюсь.

– Ты вроде говорила о девушке-подростке.

– Нет, о молодой женщине.

Вновь тишина. Он что, одновременно разговаривает еще с кем-то у себя в офисе?

– Полицейский проверял то, что ты ему рассказала… как ты ее нашла… – На другом конце провода слышны отдаленные щелчки, словно кто-то монотонно нажимает кнопку авторучки. – В основном расспрашивал подробности про время и место.

– Ты хочешь сказать – мое алиби? Полиция проверяет мое алиби?

– Кажется, да. Я тебе в этом деле не очень-то надежный помощник. – Горький смешок. – В тот вечер была уйма встреч, переговоров, которые мы сначала обмывали, потом заедали… У меня-то список этих самых алиби длиной в метр! Жаль, нельзя поделиться парочкой с тобой.

Я с таким нетерпением жду его возвращения, что, когда он наконец приходит, притворяюсь спящей. Разбуди меня, пожалуйста… толкни легонько в бок, словно нечаянно… Пожалуйста! Захоти меня разбудить! Нет, ничего… Он почти бесшумно проскальзывает под одеяло.

Под утро я просыпаюсь, – сама, никто меня так и не тронул! – а Филиппа рядом нет. Его половина кровати еще хранит слабое тепло. Я жду… Он не возвращается. Простыни остывают, я встаю и на цыпочках бреду на лестницу. Три этажа… подвал… Я – босая – топчусь около Филиппова велосипеда; мужу хватило времени на то, чтобы аккуратно водрузить своего любимца на специальную подставку.

Порой, когда ему не спится, Филипп предпочитает работать. Но сегодня… Он просто сидит, сгорбившись, в кресле перед мониторами, и вспышки бегущих по экранам таблиц – «Блумберг», Си-эн-эн – временами озаряют его окаменевшее лицо. Он настолько погружен в себя, что моего появления даже не заметил.

Вторник

– Секс! Вот что тебе нужно – поездка за город и секс! Люди тратят бешеные деньги на психологов, супружескую психотерапию, когнитивно-поведенческую коррекцию… А я тебе говорю – нет такой семейной проблемы, которую нельзя решить путем качественного траха!

– Однозначно, – соглашаюсь я.

– Ну правда. Придется тебе как-нибудь до него достучаться, убедить. Ты от номера в отеле еще не отказалась?

Я грустно мотаю головой и обреченно пищу:

– Ванна на ножках… Частичный вид на море…

– Заставь его! Обмани, обхитри. Ну а если все равно не захочет, вместо него с тобой поеду я!

Мы с Кларой лакомимся. Это кафе на Эксмут-Маркет, в северо-восточном Лондоне, явно претендует на звание ультрамодного заведения: кофе у них обжарен «кустарным способом». Что бы это значило? Может, в подвале томится в заточении парочка кустарей-ремесленников? И они жарят, жарят, жарят кофе… Клара заказала капучино «Белоснежный ангел», я для смеха – двойной эспрессо «Черный дьявол». Десерт был выбран единогласно – имбирный хлебец с ванилью и японским цитроном (честно-честно!). Вторник, разгар дня. У Клары сегодня сокращенный рабочий день, до обеда; я же после съемок поехала на такси не домой, а сюда. Чувствую себя прогульщицей.

Лицо миниатюрной стройной Клары выдает яркую индивидуальность: темно-синие глаза, заостренный нос, широкий лоб, под выступающими скулами – затененные впадины. Она бесподобна. И совершенно нетщеславна. Я рядом с ней выгляжу безликой серой мышью. Порой любуюсь ее расклешенной вельветовой юбкой, старушечьим твидовым пиджаком или мешковатой французской рыбацкой сумкой – и завидую: «Почему в моем гардеробе нет подобных вещичек?» Впрочем, ответ я знаю. Вовсе не вещи делают Клару такой стильной; не вещи, нет – она сама. Чувство стиля у моей подруги – врожденное.

– Ну, ты как? – Склонив голову, Клара изучает мое лицо.

Время до прихода Филиппа вчера тянулось бесконечно, я никак не могла найти себе места, совершенно потеряла голову от ужаса. И позвонила Кларе. Мне хотелось увидеть ее – немедленно, срочно! Вчера меня душили горькие, мучительные рыдания… А сегодня я взяла себя в руки, но лучше не стало. Переживать такие отчаянные, сильные чувства ой как не просто! Помню, в каком состоянии сама Клара появилась на моем пороге после крупной ссоры с Питом. Она залила всю кухню слезами, плакала так горько и сильно, что даже начала икать, как младенец. Утром я ее разбудила, напоила кофе, и она поковыляла к метро, клятвенно пообещав вечером приехать снова. Но в следующий раз мы увиделись лишь через несколько недель – они с Питом решили жить вместе, и все у них было чудесно. Иногда дружба перерождается постепенно, исподволь, и до поры до времени это почти незаметно; а потом вдруг – раз! – что-нибудь случается, и перемены всплывают на поверхность. Тогда я поняла – пока на горизонте есть Пит, мы с Кларой, конечно, при необходимости будем друг для друга «в доступе», на случай атомной войны, как мы шутили в юности. Но чтобы рядом каждый день, как раньше… такого уже не будет.

– В этом году очень ранняя Пасха, – говорит Клара. – Что у вас за планы? Снова кататься на лыжах? Или на… где вы были в прошлом году… на Ямайку?

– Нет, страсть Филиппа к экзотическим путешествиям, слава богу, прошла. Работа…

Наш коттедж в Пизенхолле – вот куда я хочу. Филипп купил его на свою первую премию. Уютная кухня, скрипучие полы в спальнях – крепкий, добротный дом; его стены истосковались по любящей, дружной семье, он заслуживает того, чтобы под его крышей поселилось счастье. Но стоит пустой и ждет нас. Словно брошенный на обочине старый преданный пес…

– Слушай, – решаюсь я, – а давай на Пасху все вместе съездим в Суффолк, в наш дом!

– Суффолк? Ой, не знаю…

– Будем гулять, выберемся к морю. Дом соскучился по нашему смеху, пора его оживить!

Клара улыбается. Уклончивая, ничего не обещающая улыбка.

Я сдуваюсь, будто из меня выпустили воздух. Ладно, нечего киснуть! Знаю – порой я жду от Клары слишком многого.

– Как там Пит? – мягко спрашиваю я.

– В полном порядке, – легкое движение плечами.

Пит – художник, создает инсталляции. Должен создавать. Вместо этого он бóльшую часть времени проводит у плиты и создает кучу грязной посуды. Они с Филиппом раньше дружили, и мы вчетвером часто бывали вместе: занимались серфингом в Корнуолле, гоняли на велосипедах по Сюррею, кутили в Сохо… Но все меняется. Наши жизненные дорожки разбежались в разные стороны. И теперь я иногда привираю – вынужденно. Катание на лыжах, поездки на Ямайку (вообще-то мы отдыхали на острове Невис в Карибском море) – об этом лучше не упоминать, иначе в груди от неловкости начинается бешеная пульсация… Как-то мы вчетвером ужинали в китайском ресторанчике рядом с домом ребят, и Пит вдруг накинулся на реформу среднего образования, на независимые школы: мол, если предоставить государственным школам полное самоуправление и финансовую самостоятельность, если дать директорам право привлекать средства от спонсоров и благотворителей, это приведет к полной приватизации государственного образования, к тому, что первую скрипку в школьном управлении будут играть местные богачи. Он с жаром отстаивал бесплатное образование, а над столиком, ухмыляясь и пританцовывая, подвисла воображаемая картинка элитной частной школы – Миллиной школы, на которой настоял Филипп. Чопорная униформа, плавательный бассейн, целый автопарк ярких синих автобусов… мельтешащие кадры из диснеевского мультика. Я избегала Клариного взгляда. Знаю, и она, и Пит считают, что мы с Филиппом оторвались от реальной жизни, перестали видеть ее истинные ценности. И ведь они правы! Я слабая и ведомая; могла бы спорить с Филиппом, не соглашаться… но почему-то ему не перечу. Наверное, боюсь рассердить…

Идет дождь, порывистый ветер с громким стуком швыряет в окно струи воды. Двери в кафе тянутся от пола до потолка, летом их распахивают настежь. Сейчас они закрыты, горит свет – над каждым деревянным столиком, раскачиваясь и отбрасывая пляшущие тени, свисает голая лампочка без абажура. Очередная модная фишка. Антураж строгий и минималистский, но здесь уютно.

– В такую погоду только горячее рагу из говядины уплетать. Помнишь, как у Вирджинии Вулф? – говорю я.

Еще бы ей не помнить, книга «На маяк» входила в программу обязательного чтения в старших классах. Мы обе заливаемся смехом. А потом Клара спрашивает о маме. Смирилась ли я?

Отвожу взгляд за окно. Мимо кафе пробегают две женщины; согнувшись и втянув головы в плечи, держат над собой зонтики – словно им невдомек, что зонты можно поднять повыше, тогда и спина выпрямится. Клара редко задает такие вопросы. Знает, что я не любитель говорить на эту тему. Не избегаю ее, нет, просто не хочу, вспоминая детство, вновь расстраиваться.

Глоток воды. Несмотря на все мои старания, изнутри поднимается саднящая боль, растекается по телу противной мутью. Я с трудом сглатываю.

– В общем, да. – Надеюсь, голос звучит спокойно. – С чувством вины почти справилась. Понимаю, что не виновата… Я из кожи вон лезла, чтобы заставить ее бросить пить, делала все возможное. Да, уже смирилась. Во всяком случае, мне так кажется. Но ответственность все равно еще чувствую. Иногда ловлю себя на мысли – надо поехать, проведать, как она. Потом спохватываюсь – некого уже проведывать. И даже вздыхаю с облегчением…

Клара сжимает губы. Где-то я уже видела такое выражение лица. Точно! Вчера, у констебля Морроу. Надо же, пронзает меня открытие, я-то приняла ее гримаску за проявление женской солидарности; думала, она сочувствует мне по поводу предстоящей экзекуции – бесконечных расспросов Периваля. На самом же деле такое лицо, как вот сейчас у Клары, выражает беспомощное сожаление не о том, что будет, а о том, что в моей жизни уже случилось. И случается вновь и вновь – и ничего я не могу с этим поделать…

– А помнишь индийский соус – сливовый чатни, – который готовила твоя соседка? Она частенько угощала нас сырными бутербродами. «Дабл глостер» и чатни…

Неважно, что именно говорит Клара. Важно другое – ее слова пробуждают волшебные струны, поворачивая время вспять, выуживая счастливые детские воспоминания из той поры, которая редко бывала для меня счастливой. И я улыбаюсь:

– Вечно она нас подкармливала. А сливы были из ее собственного сада, такие кислые, что их сырыми есть невозможно. Потому она их и варила. Уж я-то знаю, не раз лазила на ее деревья и пробовала эту гадость на вкус.

Спрашиваю у Клары, как дела у ее родителей. Они молодцы, бодры и полны сил – настоящая старая гвардия, не желающая сдаваться возрасту и просто доживать свой век. Вспоминаем давних приятелей, Джастиса и Анну… Сколько же я их не видела?… Несколько месяцев. Или лет?

– Анна передавала привет, – задумчиво протягивает Клара. – Говорила, что оставляла тебе сообщение…

– Да, оставляла. А я бессовестная. Знаешь, они так далеко живут…

– Знаю…

Вранье. Дело вовсе не в расстоянии. Просто они не по душе Филиппу, а я… я сама виновата. Безропотно позволила втянуть себя в Филиппов мир, отдалившись от своих друзей… Я сама допустила, чтобы они ускользали от меня все дальше.

Лучше сменить тему. И я, стараясь не выдать своей зависти, как можно беспечнее спрашиваю Клару о детях. Дочь – ей одиннадцать – стала интересоваться мальчиками. Старшему сыну надо бы поднапрячься и подогнать учебу, не то с его нынешними оценками в старшие классы не примут, а без них университета не видать как своих ушей. Младший доводит ее до белого каления, вечно у него грязь и бардак. Клара надевает маску тупого подростка и гнусавит:

– Ну где моя кофта «Топман»? Чё, еще грязная?! Я ж ее на пол бросал! А чё она до сих пор не постиралась?!

Преувеличивать кошмарность своих отпрысков – еще один Кларин способ меня поддержать, показать мне, что большая семья – вовсе не залог счастья.

Разговор перескакивает на работу: заведующий кафедрой ударился в политику, десятый класс отбился от рук. Клара спрашивает про Робин – ее все мои знакомые обожают, – и я рассказываю, какая умница наша новоиспеченная мамочка.

– Надеюсь, на Пасху с ней увижусь. И ты тоже, если поедешь со мной.

Клара хочет знать, нашла ли я подход к Марте.

– Если бы… – Вздыхаю. – Я хочу с ней подружиться. Меня вечно мучает мысль, что она одна-одинешенька в чужой стране, должно быть, чувствует себя ужасно… Но все мои попытки поговорить с ней почему-то проваливаются. Она, кажется, не хочет иметь со мной дела.

– Может, у тебя завышенные ожидания? Вряд ли она станет второй Робин.

– У нее маниакальная страсть к уборке.

– Разве это плохо?

– Наверное, не плохо. Хорошо. Да и Милли с ней вроде ладит. С Милли Марта совсем другая. Это перевешивает все.

– Все?! По-моему, ужиться с человеком, с которым тебе некомфортно – задачка не для слабонервных. Бррр!

– Ну, значит, надо искать подход. Хотя – чем больше я стараюсь, тем хуже получается…

Женщина у барной стойки – волосы чуть не до попы, «молнии» на лодыжках – то и дело на меня оглядывается. Никак не может вспомнить, где меня видела (в один спортзал с ее сестрой хожу, что ли?). Те, кто меня «опознал», обычно пялятся не так откровенно.

Клара ничего не замечает. С кофе и тортом покончено. За окном темнеет, сгущаются тучи, стремительные, низкие, будто призыв к борьбе. Или намек на то, что пора возвращаться к домашнему уюту. Я поднимаю с пола сумку – дорогущую, шикарную; подарок Филиппа на Рождество; я специально убрала ее из виду (что, если подруга знает, сколько эта вещичка стоит?) – и кладу ее под столом на колени. Готовность номер один к выходу. Но у Клары другие планы, ей не дает покоя один вопрос. И она решается:

– Какое оно – мертвое тело? Как выглядит?

Я смотрю на нее с интересом:

– Меня об этом никто не спрашивал. Обычно вопросы звучали поделикатнее: что чувствуешь, когда находишь мертвого? А не как он выглядит, этот мертвый… Хотя их-то, может, как раз это и интересовало – как выглядит. До меня только сейчас дошло… Вот так и выглядит – как тело… не человеческое существо, просто плоть. Жутко избитая, вся в синяках – но просто плоть, больше ничего… Душа действительно покидает тело, правда. Во всяком случае, я так думаю.

– Страшно было?

– Нет. Вот умирающий человек – это страшно… Или зомби – тянущаяся из могилы рука… А мертвых-то чего бояться?

– Ну и чудесно, – соглашается Клара.

На улице мы обнимаемся. До чего же она худенькая, такие хрупкие плечи! Возле букмекерской конторы «Уильям Хилл» мочится на стену потрепанный мужичок. Мы с Кларой стоим у торгующего украшениями магазина: скачущие кролики, усыпанные птичками абажуры… Дождь ненадолго стихает – я (ура!) как раз успеваю поймать такси – и в уюте машины мне верится, что весь этот, как выразилась Клара, «кошмарный сон» остался позади… Я спасу свою семью… и мертвая девушка уже в прошлом…

Но он снова здесь. В глубине души я подозревала, что он объявится, и – как это часто случается, если чего-то постоянно ждешь со страхом, – я даже чувствую облегчение.

…Надо было послушать Клару и ехать на метро. Но пользоваться общественным транспортом я уже отвыкла, а на такси поездка заняла целую вечность. Водитель выбрал какой-то странный маршрут: по Уэст-уэй, через Эрлс-Корт. Стив (ему сейчас хорошо, тепло и уютно, он дома в Уоллингтоне, у жены под крылышком) рассказал бы таксисту все, что о нем думает. Лондон мерцающими расплывчатыми пятнами проплывал за окном; волнами накатывал ливень, то стихая, то усиливаясь; колеса шумно разбрызгивали воду; скрипящие «дворники» мельтешили по стеклу… И дождь смывал мой оптимизм. Фулхэм-Бродвей… здесь была моя первая квартира. Как удручающе, район будто выставляет напоказ самые неприглядные стороны современного города: в сточных канавах гниют овощи, от метро суетливо бегут люди в мокрой одежде. Мост Баттерси… река вспенилась, рябая, мутно-коричневая. Тринити-роуд… мы почти дома… вдоль дороги тянется парк, мрачный, серый… Тиканье «поворотника», такси ныряет в узкий проход за тюрьмой, и становятся видны теннисные корты: дождь прогнал с открытого места группу школьников, маленькие фигурки съежились под деревьями. Значит, оцепление полиция сняла.

Он сидел в машине и, как только такси подкатило к дому, тут же вышел. Я долго рылась в сумке, искала ключи, – да где они вечно прячутся? – а он подошел сзади и очень вежливо произнес:

– Ключи вам пока не понадобятся. Надеюсь, вы не возражаете?

Я сделала вид, будто очень удивлена, хотя его машину заметила еще на подъезде к дому. Потому и замешкалась, отсчитывая чаевые, пыталась успокоить расшалившиеся нервы.

– Я общался с вашей помощницей. Она сказала, что дома без вас смогут еще около часа обойтись.

– С Мартой?

– Вы не против проехаться с нами в участок? Там будет удобнее. Нужно задать вам еще несколько вопросов.

– Я все уже рассказала. И ничего больше не знаю!

– Мы вам, конечно, уже надоели. Знаю, вы очень заняты. Но я уверен, вы понимаете, как нам важна малейшая зацепка. Все – и вы сами в первую очередь! – хотят, чтобы убийца был пойман как можно скорее.

Он прав, пока убийца разгуливает на свободе, капризничать мне не стоит. К тому же у полицейских есть свои предписания и правила, которым они должны следовать.

– Я в вашем распоряжении, сэр. – И мы забираемся на заднее сиденье его автомобиля.

Мне бы даже в голову не пришло, что этот помятый «Фольксваген Гольф» без опознавательных знаков – полицейская машина. Внутри пахнет освежителем воздуха – на зеркале заднего вида болтается картонная елка – и застарелым луком. Это все бигмаки, точно!

Периваль устраивается рядом со мной, за рулем тот самый тип бандитской наружности, которого я уже видела раньше: широкоплечий, коротко подстриженные волосы на тыльной стороне шеи собираются в темные завитки.

По дороге рот у меня не закрывается. От волнения со мной так всегда.

– Вы любите сидеть сзади? Он что, ваш шофер?

– Очень смешно.

– Так вы просто решили составить мне компанию?

– Пожалуй.

Молчание.

– Дождь, – не выдерживаю я. – Наверное, вашим коллегам на выезде сейчас несладко.

– Скорее всего, – отзывается Периваль.

В полицейском участке мы, не останавливаясь, минуем дежурную стойку, проходим по коридору и оказываемся в крошечной комнате. Таких маленьких помещений я не видела ни в одном детективном сериале. А где же двустороннее зеркало? Если оно здесь и есть, то умело замаскировано. Шумоизоляция слабая, похоже, тут ничего не меняли с восьмидесятых годов. Сквозь фанерные стены хорошо слышны звуки живущего своей жизнью участка: смех, разговоры, чей-то голос: «Да что она себе позволяет? Нет уж, я не потерплю, не на ту напала!»

Периваль предлагает мне стул, спрашивает, буду ли я чай. И выходит, оставив дверь нараспашку. Я оглядываюсь. Стены недавно выкрашены в грязновато-белый цвет. В одном месте над плинтусом – каллиграфический мазок старой, более темной, краски, как затерявшийся кусочек головоломки. Глаза шарят по комнате, словно в поисках какой-нибудь успокаивающей зацепки для взвинченных нервов. Интересно, откуда берут маляров для покраски полицейских участков? Из «Желтых страниц»? Или вменяют это в обязанность кому-то из своих? «Эй, Робсон, ты сегодня на покраску! В обед – борьба с терроризмом. А утром – кисть и ведро „Краун магнолии“!»

– Не обижайтесь, но я же не девочка на побегушках, чтобы носиться как угорелая… – Снова тот же голос из-за стены.

«Простите, но…», «не обижайтесь, но…» Так обычно говорят, когда имеют в виду как раз обратное. Не хотят извиниться, нет! А обидеть – хотят. Английский язык по своей сути такой противоречивый. Как же часто можно услышать начало фразы: «Да нет»… Наверное, такая двусмысленность – исключительно британская фишка. Хотя… После свадьбы мы с Филиппом оказались в Южной Индии. И, пытаясь купить билет на поезд, все никак не могли понять, забронируют нам места или нет. «Да», – без устали повторял кассир и отрицательно мотал головой. Может быть, двойственность и неопределенность заложены в человеческой природе? Вечно мы имеем в виду одно, а сказать хотим совсем другое.

– Вот и чай. Не самый лучший, конечно, зато горячий. И мокрый.

Вернулся Периваль. Не один, с напарником. Тот тоже высокий, но волос поменьше и украшен солидным животом – видимо, мало двигается, постоянно сидит. Телосложение а-ля «питон, проглотивший козу»: консультант «Доброго утра» по вопросам здоровья, доктор Джейни, называл такую конституцию очень неблагоприятной. Дородное тело облачено в серый костюм, рубашку цвета электрик и узкий черный галстук – продуманный стиль, призванный, видимо, замаскировать опоясывающий мужчину коварный жир. Периваль, оказывается, тоже в костюме, мешковатом и без подкладки. Я только сейчас заметила. Черный старомодный наряд делает его похожим на помятого Брайана Ферри.

Периваль представляет коллегу – старший инспектор уголовной полиции Пол Фрейзер. У вновь прибывшего шотландский акцент. Я интересуюсь, не из Абердина ли он. Фрейзер удивленно поднимает брови и подтверждает – да, из Абердина. Открывает рот, чтобы спросить, откуда я знаю, но вмешивается Периваль.

– Так, давайте начнем, – объявляет он, потирая руки.

Чай достался только мне, оба полицейских явились без чашек. Вероятно, сразу хотят расставить точки над «i» – у нас тут, мол, не светское мероприятие. Вот не помню, пил ли чай в комнате для допросов сериальный Морс?

Периваль включает диктофон. «Спокойно!» – уговариваю я себя. Это почти то же самое, что команда экзаменатора: «Тяните билет!» Не успею и глазом моргнуть, как все уже закончится.

– Для начала хочу сказать, что вы не арестованы. Так что в любой момент можете уйти.

– Отлично. В таком случае… – Я делаю попытку подняться.

– Но если вы уйдете, нам, скорее всего, придется вас арестовать.

Кажется, он изволит шутить, но я все равно чувствую укол тревоги. Что-то в поведении Периваля изменилось – он словно предвкушает, какое удовольствие получит, выложив припрятанный в рукаве козырь. Открывает папку для бумаг, кладет на меламиновый стол фото Ани Дудек:

– Давайте уточним. Вы эту женщину никогда раньше не видели?

Я смотрю на ее лицо, и сердце куда-то проваливается, к глазам вдруг подкатывают слезы:

– Нет. Я уже говорила.

– И в квартире у нее никогда не были?

Чтобы смахнуть слезы, делаю вид, что тру глаза:

– Нет.

Он, наверное, повторяет эти вопросы для диктофона. Или для старшего инспектора. Поднимаю глаза на Фрейзера и получаю в ответ быструю, неожиданно приветливую улыбку. Так и есть, Периваль надувает щеки просто ради эффекта. Я всего лишь свидетель.

Потом из той же папки извлекается что-то еще. Сначала я думаю – объявление из «Леди» про поиск няни. Но нет, лист шире, бумага тоньше, желтее, да и расположение картинки и текста другое. На вырезке хорошо заметны следы сгибов, я вижу ее вверх ногами, но ошибиться невозможно – там моя фотография.

– Как вы можете объяснить, зачем Ане Дудек понадобилась эта статья из «Телеграф», датированная семнадцатым сентября прошлого года? «Идеальные выходные: телеведущая Габи Мортимер с удовольствием проводит время с семьей», – зачитывает он заголовок.

О чем он? Сердце бухает почему-то в горле. Я так много думала об этой девушке… Просто невероятно – она тоже могла думать обо мне? Смотрю на газетную вырезку, мысли мечутся. В глаза бросаются строчки: «Вечер пятницы посвящен совместным просмотрам фильмов. Я единственный ребенок матери-одиночки, так что семья – это важнейшая составляющая моей жизни. Муж старается приехать домой пораньше, мы заказываем какую-нибудь еду. Иногда уплетаем ее прямо в кровати, перед телевизором». По-моему, это интервью было в июне, до сентября его, наверное, просто не печатали. Словно капсула времени, привет из счастливой прошлой жизни. Сбоку – колонка, озаглавленная «Вопрос/Ответ». «Лучший выходной день для вас?» Я ответила: «Бродить по лужам вместе с супругом и дочкой».

Ко мне возвращается способность говорить:

– Не представляю, зачем ей заметка. Очень странно. А вы знаете?

Оба детектива не отрывают от меня глаз, и я снова опускаю голову. Мозги плавятся. Принимаюсь рассуждать вслух:

– Может, она хотела устроиться няней, отсюда и объявление из «Леди». Но почему-то не устроилась. Например, слишком поздно подала резюме. А потом… ей стало… любопытно? Живу я почти рядом. Она вполне могла меня узнать. Ну и вырезала статью, чтобы кому-нибудь показать – вот, мол, эта дама предлагала работу. Что скажете?

Я с надеждой смотрю на Периваля, но он меняет тему. Пытаюсь собраться. Даже если про заметку ему уже не интересно, меня она все равно беспокоит. Он рассказывает, что обыскивал Анину квартиру:

– Есть у меня пунктик – при осмотре я все время двигаюсь по комнате вдоль левой стены. Попробуйте как-нибудь. Попади вы даже в хэмптонкортский лабиринт, идите вперед, следя за тем, чтобы живая изгородь всегда оставалась по левую руку, – и окажетесь в центре! Дело будет сделано. Хорошее правило. Пятна крови, слюна, мельчайшие частицы и крупинки – я не пропущу ничего!

Очень познавательно. Хотя куда Периваль клонит, непонятно. Скорее всего, просто рисуется перед начальством.

– Ее мобильный мы так и не нашли. Видимо, кто-то решил, что от него лучше избавиться. А вот то, что все-таки я нашел, – это удивительно! В стопке журналов было не только это. – Тычок подбородком в сторону «Идеальных выходных». – Еще вот что!

Он извлекает из папки бумаги, веером выкладывает на стол. Страницы из «Жизни без забот» и «Метро», «Гардиан» и «Вог»… Мои прошлогодние интервью.

Дыхание перехватывает. Резкая боль под ложечкой, словно приступ язвы; мощный всплеск удушающей паники. Давай, дыши! Вдох… выдох… Воздух… заполняет легкие, растворяется в кровотоке… газообмен в легочных альвеолах… межреберные мышцы… курс биологии средней школы… жизненный цикл лягушки…

Не одна-единственная заметка. Стопка. Целая стопка вырезок.

– Откуда они там, по-вашему, взялись?

Я с трудом сглатываю:

– Понятия не имею. – С чего он взял, что я что-то об этом знаю? Пусть сам мне объяснит! Черт, что происходит?! – Совершенно ничего не понимаю… То есть…

– Это вы дали ей статьи?

– Нет. Я?! Да я с ней никогда не встречалась!

Еле слышный вздох Фрейзера, слабое шмыганье… Насморк?

– Прежде чем ответить на следующий вопрос, подумайте, пожалуйста, хорошенько. – Периваль пощипывает подбородок. Значит, что-то замыслил. – Не спешите. Будьте внимательны.

Ладонь исчезает в волшебной папке – прямо какой-то ящик Пандоры! – и извлекает две фотографии. На первой – зеленая майка с воротником «хомут»; на второй – укороченный серебристый кардиган, рукав три четверти. Их запечатлели на столе, похожем на столики в школьном буфете. Обе вещи кажутся знакомыми.

– Эту одежду нашли в квартире убитой. Вы их узнаете? Подумайте. Не спешите.

Я молчу.

Фрейзер шевелится, и ножка его стула со скрипом царапает линолеум. Похоже, это придает Перивалю ускорения. Не дожидаясь, пока я что-нибудь надумаю, он кладет на стол еще две фотографии. Аккуратно выравнивает.

– А теперь?

Эти снимки распечатаны с сайта «Доброго утра». Я разговариваю с певцом Томом Джонсом, жестикулирую, смеюсь. На мне зеленая майка с «хомутом». На другом – тоже я, слушаю Стэна, он беседует с матерью ребенка, постоянно бунтующего против школьных правил. Я в серебристом кардигане.

В голове мутится. Открываю-закрываю рот, пытаясь прогнать шум в ушах. Дергаю вырез джемпера, в ноздри ударяет запах собственного тела. Мне так много не переварить…

– Не знаю. Я в растерянности… И мне тревожно…

– Точно?

Совпадение? Или она видела эту одежду на мне и пыталась подражать? Фигуры у нас похожи, а обе кофты прекрасно сидят на женщинах с узкими плечами и большой грудью. А может, эти вещи были в сумке, которую я отдала на благотворительность? А вдруг тут замешана Марта? Она что, одалживает кому-то мою одежду? Или продает? И тут меня осеняет. Да… Это объяснило бы все – и наряды, и газетные вырезки… Хотя идея неприятная.