Текст книги "Посмертное проклятие"

Саддам Хусейн
Посмертное проклятие

ВСТУПЛЕНИЕ

Живут черти, по убеждению тех, кто верит в это, и плодятся между деревянными балками, что подпирают крыши ветхих домов, в углах, где обычно свалены дрова, в пещерах и горных расщелинах, в заброшенных лачугах, в развалинах каменных стен – там, где Аллах разгневался на народ, и сгинули те, кто сгинул, а остальные оставили свои жилища. Живут в развалинах Вавилона, покинутого людьми после того, как разрушен он был персами по сговору с иудеями, которых когда-то пленными пригнал в город Навуходоносор. А сейчас они вполне могут водиться в средствах связи и в телевизионных экранах, в современных вещах, во всем, что обладает силой внушения и искушения. Или в глазах алчных женщин, которым они способны придать любой оттенок, стоит лишь вставить контактные линзы, скрывающие подлинный цвет глаз. Тогда мужчине трудно бывает определить, желает женщина чего-либо или не желает, будь то пристойно или неблаговидно, и не понять уже по ее глазам, когда ей стыдно. Не понять, повинуется ли она во всем воле Аллаха, сохраняя достоинство свое и своей семьи, или же катится в сатанинскую пропасть, обесчестив себя и ближних своих. Или живут они в поступках мужчин, которые ступают на путь, неугодный Аллаху, и дают волю гневу, позабыв обо всем, о чем следует помнить, кроме того, что угодно им сию минуту, и того, что пробудил в них гнев. В любом случае, место чертей там, где алчность и алчущие, угнетение и угнетатели, зло и злодеи. Представьте себе, что есть они даже в ружейном затворе, в набитой нечестивыми деньгами казне, в двигателе самолета, в оперении авиабомбы или ракеты, несущих с собой разрушение. Во вражеской оккупации, в тюремных замках и за их решетками, где в камерах томятся невинные люди и борцы за свободу. Живут они в сердцах своих приверженцев, текут вместе с кровью по их жилам, прячутся в их мыслях и желаниях. Обитают на кончиках перьев, которыми выводят они ложь, в том, к чему они готовятся и что замышляют.

Обжился шайтан в разного рода вещах и приводит в движение всевозможные рычаги, чтобы разжигать зло. Раскинул свои сети повсюду, повсеместно распространил свое влияние, когда возросли способности людей и умножились в их руках средства. Изменился его архаичный облик, который прежде рисовался в воображении и на изображениях: глаза выпучены, растрепанные волосы торчат во все стороны, не желают ниспадать на плечи и уши, как у человека. Проник шайтан в человека так глубоко, что даже дервиши и знахари не в силах изгнать его из тела, чьей душой он решил поиграть, пусть тысячи раз ударяют они посохом в землю рядом с тем, в кого вселился шайтан, пусть даже ему по затылку, выкрикивая столь необходимые прежде слова: «Изыди, проклятый!»

Шайтан как будто бы слился с человеком, подходящим ему по описанию, проник в его нутро. Или наоборот, человек своим характером и поведением стал напоминать шайтана. А может, шайтан и вовсе убрался, скрылся где-то далеко, когда возросло число тех людей, что делают его дело вместо него.

Как бы там ни было, шайтан глубоко проник и надежно обосновался в сердцах и умах, в помыслах тех, кто ему отдался. Но, столкнувшись с теми, кто облачен в доспехи веры, он потерпел неудачу и держится теперь подальше от тех, кто не признает над собой ничьей власти, кроме власти Милостивого и Милосердного, от верующих, которые думают и поступают во всем в угоду Аллаху, слава Ему, соблюдая Его запреты.

Полторы тысячи лет назад или около того, много позже того и до наших времен люди на земле, в большинстве своем, жизнь вели скромную. И добро и зло в их сердцах и душах, а оттого и в делах их и в отношениях друг к другу имели каждое свое место сообразно их именам. Но добро и зло в те времена проявления имели каждое по способностям своим, и потому зло было гораздо скромнее по сравнению с тем, как оно выглядит в наши дни. А вот сила добра была тогда велика, поскольку широта и глубина влияния тех, кто несли его, имели великий размах. И, несмотря на то что сила убеждения уверовавших в него сынов человеческих определялась лишь уровнем сознательности и крепостью веры, а люди за редким исключением были безграмотны, влияние тех, кто стал проповедовать зло после того, как шайтан совратил их с пути истинного, и их преступления не имели того размаха, который мы наблюдаем в наше время. Но тем не менее зло и несущие зло всегда оказываются рядом с добром и теми, кто в добро верит. А Аллах, Господь двух миров, пребывает надо всеми. Внимательно следит Он за происходящим и записывает в Небесную книгу каждому по его делам, отмечая и дела шайтана.

Так рассказывал Ибрагим сиротам своих троих сыновей, убитых в племенных набегах и распрях, которые в те времена были обычным делом на Аравийском полуострове, расположившемся между Арабским заливом[1]1
  Персидский залив (здесь и далее под цифрами примечания переводчика).


[Закрыть] и Красным морем и вместившем на просторах своих Ирак, страны Залива и Йемен.

Так уж случилось, что три его убитых сына оставили ему троих мальчиков, по одному сыну каждый. Родители назвали их Иезекиль, Иосиф и Махмуд. Мальчики росли на попечении деда Ибрагима, которого они звали папой. А бабку свою Халиму, жену Ибрагима, звали они матерью, ведь после смерти отцов матери их вернулись к своим соплеменникам.

Рядом с Ибрагимом жена его Халима, носившая прозвище Добрая, вертела свое веретено, пряла пряжу, чтобы связать одежду для тех из домочадцев, у кого она прохудилась. Дом, под кровом которого жило семейство, был обычным домом из шерсти[2]2
  Дом из шерсти (араб, бейт аш-шаар) – бедуинский шатер.


[Закрыть].

Пока Ибрагим вел свой рассказ, к нему подошел маленький ягненок и принялся тыкаться носом в его меховую жилетку. Не прерывая рассказ, Ибрагим погладил ягненка по морде, оттолкнул от жилетки и сунул ему палец, который тот принялся увлеченно сосать, как сейчас дети сосут молоко из бутылки.

– У тебя в пальце есть молоко, пап? – спросил младший Махмуд.

– Нет, молоко в вымени его матери, сынок. Он просто играет, как играешь ты, когда лазаешь по растяжкам шатра. Смотри только не упади и не сломай себе шею. Разница между вами в том, что ягненок играет с пальцем, и в этом для него нет ничего опасного. Ты же, когда лазаешь по веревкам, можешь потерять равновесие и упасть, сломать себе руку, ногу и даже шею, особенно если Иезекиль задумает вдруг сыграть с тобой злую шутку и начнет дергать веревку.

Когда речь в предостережениях Ибрагима дошла до шеи, Махмуд машинально ощупал свою и даже сглотнул, отчего братья его рассмеялись, а Халима Добрая заулыбалась. Свое прозвище она получила по благонравию своему, за которое ее ценили все люди, включая Ибрагима.

– Я тоже, пап, иногда лазаю по веревкам, но еще ни разу не упал, – спросив разрешения, сказал средний из мальчиков, Иосиф.

– Когда-нибудь можешь упасть, каким бы ловким ты ни был. Да сохранит вас Аллах, дети мои. Лучше держаться от этих веревок подальше, потому что многие, кто лазает по ним вместо того, чтобы найти себе более прочную опору для передвижения, в конце концов теряют равновесие, падают и расстаются с жизнью.

– А что, если лазать по деревьям, перебираясь с ветки на ветку? – спросил Махмуд.

– Если вести себя осмотрительно, то лучше уж лазать по деревьям. Дерево произрастает из земли, и корни его уходят глубоко, поэтому связь его с землей так прочна. Тот, чья связь с землей будет крепче, будет устойчивей и гибче и товарища своего не предаст. Вот и дерево тебя не подведет, когда будешь карабкаться по Heivry. А веревки болтаются в воздухе, и с землей они связаны через столбы, а не сами по себе, вот почему они так неустойчивы и опасны. А вдруг когда будешь лезть по веревке, еще и столб выскочит?

– А Господь, о котором ты нам говорил, уже был, прежде чем Он создал человека? Он где, на небесах? – спросил у отца Иезекиль.

– Да, сынок. Аллах, хвала Ему, был до того, как создал Он человека, до того, как создал все, что вы видите вокруг себя и к чему можете прикоснуться. Аллах всемогущий – Создатель всего, и нас в том числе. Он всеобъемлющ и пребывает там, где захочет, – отвечал Ибрагим.

Тогда спросил Иосиф:

– И ягненка создал Аллах?

– Да, сын мой, и ягненка. Он создал и ягненка, и его мать, и его отца. Всех животных, все деревья, все реки.

Мальчики были почти одного возраста с разницей года в полтора. Старшему было двенадцать, остальным соответственно этой разнице.

– А почему Аллах не сделал человека вместо ягненка, отец? Ведь когда мама прядет или ткет одежду, если у кого она прохудилась, я вижу, что ты ей помогаешь. Но если прохудилось седло для осла, чинит его только один из вас, потому что ослиное седло не так важно, как одежда для человека. Так разве человек не важнее ягненка? Почему Аллах тратил время на ягненка, когда мог бы создать человека? – снова задал вопрос Иезекиль.

– Могущество Господа, сын мой, способно охватить и вместить все на свете. Это совсем не так, как у человека, который должен на все, что он творит, рассчитывать силы и время. Поэтому-то Аллах, слава Ему, создавая человека, в то же время может создать и другого человека, и верблюда, и ягненка, и любое живое существо или растение. Аллах всемогущ, сынок. Чему угодно Он может сказать: «Будь!» – и оно будет. Что до нас, сынов человеческих, то возможности наши очень ограниченны, и, делая одно дело, мы вынуждены отложить другое или просить кого-то сделать то, что сами не в силах. К тому же человек не смог бы жить на свете, если бы не создал для него Господь другие свои творения, такие как животные и растения, после того как создал Он землю, воду и воздух. И это одно из знамений Божьих, что сотворил Он человека и поставил его выше всех созданий Своих, чтобы знал тот предназначение свое в жизни и в мире и воздавал благодарность Аллаху за это свое преимущество.

– Когда ягненок вырастет и станет овечкой, мы будем пить ее молоко, ведь так, пап? – вмешался младший из детей, Махмуд.

– Да, сынок, молодец! – отвечал Ибрагим.

Дети внимали каждому слову Ибрагима, а вместе с рассказом до их слуха доносился свист пронизывающего зимнего ветра. Раздались раскаты грома, сверкнула молния, забеспокоились овцы у входа в шатер, где они обычно располагались.

– Господи, пошли нам хороший год. Огради нас от бурь и превратностей судьбы, – произнес Ибрагим, и все повторили вслед за ним:

– Да будет так.

***

Пока Ибрагим вел беседу с внуками, Халима Добрая была занята своей пряжей. Когда кто-нибудь из детей задавал вопрос, она, прислушиваясь, улыбалась, и руки ее замирали. Потом снова возвращалась к своему занятию и прерывалась, только если Ибрагим или младший ребенок просили пить. Тогда она поднималась и приносила воды в ковше, сделанном из соломы и покрытом битумом[3]3
  Выходы на поверхность минеральной смолы или битума в Междуречье образовывали иногда целые озера.


[Закрыть].

Посуду делали из пальмовых листьев, камыша или папируса и покрывали слоем битума. А его в те времена нигде, кроме Ирака, не добывали. Улица Процессий в древнем Вавилоне тоже была покрыта битумом. Стоит, пожалуй, знать, что битум, покрывавший улицу в старовавилонский период за 1900 лет до Рождества, превосходил по качеству тот, что добывают в наши дни. То же и с керамикой, которой пользовались иракцы в среднеассирийский период за 1400 лет до Рождества. Краски, которые были в ходу в Вавилоне и на севере Ирака, не потеряли свой цвет до сих пор, хотя некоторым из них уже больше шести тысяч лет.

Воду Ибрагим с женой хранили в бурдюке, который подвешивали обычно в углу шатра, чтобы какая-нибудь коза, овца или собака не добрались до него, чтобы напиться или забавы ради.

Ибрагим, кутаясь в меховую жилетку из овечьей шкуры, отвечал на вопросы ребят. Когда пламя костра, вокруг которого они сидели, угасало, дети подвигались к нему так, что огонь едва их не касался. А когда дрова превращались в золу, Ибрагим подкладывал в костер их несгоревшие куски и, чтобы огонь совсем не потух, отправлял Иезекиля за очередной порцией дров в дальний угол шатра, где их хранили, чтобы их не намочило дождем или росой.

В шатре было все необходимое для жизни – от каменного жернова, чтобы молоть и дробить, до бурдюка с водой, бурдюка с кислым молоком, ведра с веревкой, без которого невозможно было набрать воды для людей и скотины из вырытого недалеко от шатра колодца. Два ковра из овечьей шерсти на полу были сотканы руками Халимы с помощницами.

Когда наступала ночь и огонь угасал, самый младший, Махмуд, садился возле самого костра, расставив ноги так, что, бывало, открывалась его нагота. Из-за этого на его животе и ногах появлялись пятна. Все ребята грелись в такой позе, но Махмуд, по малости своих лет, садился к огню особенно близко. Напрасно старший и средний брат пытались внушить ему, чтобы он убрал ноги подальше от огня или прикрылся одеждой, – чем холоднее становилось перед сном, тем ближе подвигался Махмуд к костру. А мать окрикивала братьев:

– Оставьте младшего в покое, не приставайте! В его возрасте и вы такими же были. Вот вырастет он и поумнеет!

Отец и братья на это только смеялись.

***

В один из дней, когда все сидели у костра, младший сделал так, как делал обычно. Тогда Иезекиль стал палочкой незаметно подвигать уголек, пока не придвинул его вплотную к крайней плоти брата. Младший вскрикнул от боли, вскочил и набросился на брата, колотя его одной рукой в грудь, а другой таская за волосы. Ибрагим, Халима и Иосиф принялись упрекать Иезекиля за его выходку.

Не прошло и несколько дней, как язык Иезекиля поразил странный недуг. Несмотря на все старания Халимы и Ибрагима, излечить болезнь удалось не раньше чем через два месяца. А когда болезнь отступила, остались проблемы с речью, и оказалось, что Иезекиль картавит на многих буквах арабского алфавита. Особенно это было заметно на букве «ра».

– Два месяца тому назад меня очень сильно расстроила твоя выходка, когда ты обжег крайнюю плоть своего брата, – сказал ему дед Ибрагим. – Рана не заживала, и крайнюю плоть пришлось обрезать. Из-за того, что ты так сильно огорчил меня, я призвал на твою голову несчастья. А поскольку молитва отца не остается безответной, Аллах, Господь мой, откликнулся на нее. Я надеюсь и молю Аллаха, слава Ему, чтобы Он отвратил тебя с пути зла и защитил людей от тех бед, которые ты можешь им причинить. В отличие от своих братьев, Иосифа и Махмуда, ты все дальше удаляешься по этому пути, и нередко страдания, которые ты доставляешь людям, выпадают на долю твоих братьев. Молю, чтобы исчезла твоя алчность, ибо вижу, как часто стремишься ты завладеть тем, что принадлежит твоим братьям или нашим ближним. Жадность губит человека, Иезекиль, и заставляет людей его ненавидеть. Про тебя я знаю, что ты никогда не отдашь своего никому, даже своей матери Халиме. Ты никому не помогаешь. Ты даже «мочу свою для раненого не дашь», как говорит пословица.

Мочу применяли в те времена для дезинфекции легких ран, если под рукой не оказывалось золы, а пословица подразумевает крайнюю степень жадности: про жадного говорили, что он мочу свою для раненого пожалеет.

– Качества, которыми ты наделен, сын мой Иезекиль, не являются благородными, и Аллаху, Господу нашему, они не угодны, – продолжал Ибрагим. Если и дальше будешь вести себя так, боюсь, Аллах не примирит тебя с людьми, и будешь ты жить среди них отверженным. А тот, кто утратил благоволение Божье, жить спокойно не будет, окажись у него даже все из того, чем владеют другие. Вот скажи мне, сынок, сумеешь ли ты жить спокойно и счастливо, если у тебя будет все, что твоей душе угодно, а у других не будет ничего? Даже если ты упрешься и станешь твердить: «Да, я буду жить счастливо!» – ты не сможешь жить в безопасности. Тебе всю жизнь придется отмахиваться палкой от тех, кто захочет твоих денег. А все потому, что наживешь ты их своей алчностью. И если палкой сумеешь ты отогнать одного-двоих, то она будет бессильна, когда с ростом твоего богатства возрастет число желающих погреть на нем руки, когда умножится число тех, кто лишен всего, или когда люди решат, что им нужно объединяться, чтобы противостоять твоим посягательствам на то, что они имеют. Даже если тебе удастся заполучить все, чем владеют другие, на душе твоей будет неспокойно. И пусть даже тот, кто владеет всем или стремится всем завладеть, не испытывает душевных страданий. Ущемленные им не оставят его в покое, и тогда уже Бога, чтобы ему помочь, рядом не окажется. Как бы там ни было не видать ему в жизни ни счастья, ни любви окружающих. Запомни мое наставление, сынок, потому что годы мои идут, и я боюсь, что я умру, а ты не исправишься, и придется тогда тебе об этом пожалеть.

***

Шли дни. Случилось так, что в тот год в их землях в отдалении от западного края реки Евфрат в центре Ирака и от ее северных берегов обильных дождей не дождались. Но кочевавшие здесь бедуины говорили, что в стране Аш-Шам[4]4
  Так называли область на севере Аравийского полуострова, примерно совпадающую с границами Сирии, и город Дамаск.


[Закрыть] в области Аль-Джазира, расположенной рядом с Ираком, прошли обильные дожди. А поскольку Ибрагим имел множество овец и верблюдов, он, посовещавшись с женой, решил кочевать туда со всей семьей и всеми своими стадами. Дорога предстояла долгая, потому что передвигались кочевники со скоростью самых тихоходных своих животных. В пути между двумя стоянками главным, что следовало принять в расчет, была вода, да еще приходилось думать о том, чем будет кормиться скотина. Одна из стоянок случилась в долине Таратар на северо-западе от Тикрита и севернее Аль-Анбар.

– Жена моя благоверная, – сказал Ибрагим, обращаясь к Халиме, – если случится мне оказаться раньше вас на следующей стоянке, к которой мы держим путь, ориентируйся по Полярной звезде. Пусть она будет над твоим левым плечом. Если продолжать двигаться так, то прямиком попадешь в земли Аш-Шам. И если мы решим идти на Абу-Кямаль в Сирии, то, двигаясь таким образом, доберемся туда и без проводника.

Ибрагим хорошо знал эти земли, потому что за долгую жизнь ему довелось жить здесь и немало то тут, то там кочевать.

На пути их в Аш-Шам, когда они добирались до родника или колодца, оказывалось, что их уже опередили либо те, кто кочевал в этих землях и пришел, чтобы утолить жажду и напоить овец, либо пришедшие издалека.

Поскольку часто бывало так, что Ибрагим знал тех, кто опередил его на стоянке, особенно из кочевавших в этих местах племен, знатные люди племени зазывали его с сыновьями на обед, резали баранов и приглашали на пиршество всех соседей. В те времена, а в некоторых пустынных областях и доныне, люди не дожидались, пока кто-нибудь пригласит их на обед, а сами собирались, обычно в доме старейшего из уважаемых людей, выпить кофе. И уж конечно все являлись, как только проходил слух о появлении необыкновенного гостя, чтобы получить свой кусок мяса с похлебкой и приправами или похлебку с приправами без мяса, если количество едоков превосходило количество кусков мяса. В один из таких дней, когда приготовили и подали пищу и все приглашенные приступили кеде, заметил Ибрагим, что его сын Иезекиль, в отличие от своих братьев, не только съел свой кусок мяса, но заодно прихватил и кусок у соседа. Не успела рука того дотянуться до куска, как Иезекиль схватил его и отправил себе в рот. Случившееся сильно смутило Ибрагима. И несмотря на то, что хозяин дома и все приглашенные, увидев такое, рассмеялись, а хозяин съеденного куска сказал: «Твоя правда, сынок. Видно, путь ваш был долгим. А живот, когда он голодный, не знает милости», – Ибрагим предпочел бы, чтобы земля разверзлась в эту минуту и поглотила его, только бы не переносить ему этот позор. Даже Иосиф смущен был таким поведением, несмотря на всю разницу в возрасте. С того дня Ибрагим, если его приглашали на пиршество, перестал брать с собой Иезекиля и отправлялся туда с Иосифом и Махмудом.

***

Погода и пастбища в Аш-Шаме располагали Ибрагима остаться, и он решил обосноваться там, время от времени перекочевывая с места на место. Все тучнее и многочисленнее становились его овцы и верблюды, жизнь здесь становилась лучше, чем на старом месте. Дома всегда имелись хлеб и сушеный инжир, изюм, оливковое масло и маринованные оливки, и Халима была куда счастливее, чем ее муж Ибрагим. И все-таки и она, и ее дети скучали по оставленным местам, когда они зимовали в Аш-Шаме в землях Аль-Джазиры западнее среднего течения Евфрата, а лето проводили у его правого плеча.

***

Дети росли, и Иезекилю было уже почти двадцать лет. За ним поспевали и Иосиф с Махмудом с известной нам разницей около двух лет. Чем старше они становились, тем труднее было справиться с нравом Иезекиля. Возросли его жадность, враждебность к людям, алчность к чужим деньгам, в то время как его братья Иосиф и Махмуд становились все умнее и приобретали уважение, а их благородство, храбрость и щедрость возрастали. И если Иосифа и Махмуда уважали и признавали все, кто их знал и имел с ними дело, то Иезекиля люди все больше боялись и сторонились. Тот, кто однажды приблизился к нему и был им так или иначе наказан, теперь его ненавидел. И хотя Ибрагим сразу притягивал к себе сынов народа Аш-Шама и они приходили к нему спросить мудрости и получить знание или добрый совет, сам он, как ни пытался, не мог переделать Иезекиля, сына своего сына. Каждый новый день Ибрагим только и ждал, что кто-то придет к нему с очередной жалобой. Даже когда в честь какого-нибудь события мальчишки устраивали скачки на лошадях, они приходили звать Иосифа и Махмуда, хотя те были младше, а Иезекиля избегали. Если же Иезекиль сам предлагал кому-нибудь из парней поскакать на лошадях, тот под любым предлогом отказывался, предпочитая позвать для этого Иосифа или Махмуда. Случалось и так, что кто-то по незнанию соглашался померяться с ним силами, но это почти всегда кончалось ссорой, в которой проливалась кровь его или его товарища. Когда проливалась кровь Иезекиля, Ибрагим прощал обидчика, прекрасно зная, кто на самом деле виновник, а если проливалась кровь другого, Ибрагим выплачивал пострадавшему виру, как того требовало право, тем более что жил он со своей семьей на чужой земле, а не на родине, среди соплеменников.

Иезекиль тайно носил с собой веревку с петлей на конце. Если в скачке его обгоняли, он набрасывал аркан на шею коня соперника и дергал, так что петля затягивалась, а конь с седоком валился на землю, или бил чужую лошадь палкой, или, что уж совсем недопустимо, бил палкой соперника, порой и до крови. И понял тогда Ибрагим, что если Иезекиль будет оставаться в его доме, он враждебно настроит всех в округе, а это, несмотря на всеобщее уважение, непременно скажется и на самом Ибрагиме. Он пребывал в растерянности, но делать ничего не делал.

Затеял было Ибрагим разговор о том, как поступить с Иезекилем, со своей женой Халимой, но та, хотя и знала о его дурном нраве, все же успокаивала мужа:

– Когда он повзрослеет, его характер, возможно, переменится.

Ибрагим возражал, что Иезекилю уже двадцать лет, а это больше, чем было Ибрагиму, когда он женился на Халиме.

– Быть может, он возьмется за ум, когда женится, – настаивала Халима и продолжала, как бы разговаривая сама с собой: – Но кто же согласится за него выйти? Кто согласится отдать за него свою дочь, если дурная слава бежит впереди него?

После долгого молчания и раздумий Ибрагим взмолился, обращая слова свои к Господу:

– Господи, излечи Иезекиля от зла и огради меня от тяжести деяний его! Ты лучше всех читаешь души человеческие и отличаешь добро от зла! Ты один велик и всемогущ!

***

В один из весенних вечеров, когда все поужинали, Иезекиль спросил своего деда Ибрагима:

– Скажи мне, отец, а богатства на земле и у людей больше сейчас или в былые времена?

– Сейчас. Это потому что людей стало больше по сравнению с тем, что было, например, сто лет назад. Людей стало больше, а значит, и плодов их труда сделалось больше. А поскольку труд – основа богатства, то и богатства, выходит, сейчас больше.

– А почему ты прямо не скажешь, что золота стало больше, ведь с древнейших времен повелось так, что оно служит мерой богатства?

– Я говорю о плодах труда, потому что труд, будь то количественно или качественно, дороже золота.

– Разве?

– Представь себе, что у тебя есть окийя[5]5
  Окийя – мера веса, равная 12 драхмам или 37,44 г.


[Закрыть] золота, что ты и дети твои голодны, и ты отправляешься на рынок, но не находишь там лепешки, и то же самое повторяется на другой день и в следующие дни. Разве не кончится это тем, что ты умрешь с голоду вместе со своими детьми, а твое золото достанется неизвестно кому?

– Да, тут ты прав.

– Выходит, труд и есть богатство, и если человек трудится больше другого, если мастерство его будет выше, значит, ценность того, что он сделал, будет выше.

– Если один лишь труд – богатство, то как может посягать один человек на богатства других? – поинтересовался тогда Иезекиль и продолжил: – Разве не ты говорил, отец, что я жаден до того, чем владеют другие? Но разве я жажду труда их? Или все-таки денег? – спросил он и сам же ответил: – Мне нужны их деньги, а не труд. Мне нужны овцы и урожай, лошади, верблюды и коровы, которые им принадлежат.

– Я не говорил, что один лишь труд – богатство. Я сказал, что труд – богатство, чтобы ты лучше понял, что богатство измеряется не только золотом. Ты жаждешь не только собственности других, Иезекиль, ты посягаешь и на их труд, когда, например, не платишь за работу или не платишь цену сполна.

Если мы станем рассуждать так дальше и определять все составляющие, которые формируют человека и оказывают на него влияние, мы, естественно, не ограничимся трудом как единственным источником богатства, но поймем, что это главный источник его формирования. Если перенести центр тяжести людей и государств с их связи с богатством как таковым на связь с ценностью, перед нами окажется более широкое понятие, определяющее, что есть материальное, а что духовное. Тогда получится, что география стран влияет на их ценность и историю. Влияет также и то, что в недрах и на поверхности их земель, что оставили на ней прежние поколения, влияет готовность народа проявить терпение во времена бедствий и испытаний, его, и прежде всего мужчин, готовность к самопожертвованию.

Но в любом случае основой богатства является труд. А плодов труда теперь больше и в том, что получают государства, и в том, что достается отдельному человеку. Кроме того, труд – это важный критерий отношения верующего человека к жизни, его связи с Господом земным и небесным, ибо Аллах, да славится имя Его, создал эту жизнь для человека, а человека сотворил, чтобы он трудился. Поэтому если кто-то поклоняется Аллаху, но не работает, как ему предписано, значит, не все в порядке с его верой, и неизвестно, примет ли Аллах его поклонение или отвергнет. Особенно если сравнить верующего с тем, кому веры не достает. Если ценность труда верующего, будь то в единицах времени или материально, окажется ниже, чем у того, с кем его сравнивают, это значит, что от маловерного в жизни больше пользы, если, конечно, он не приносит вреда. А поскольку верующий ни за что не согласится с тем, что его ценность меньше, чем ценность маловерного, ему необходимо превзойти последнего, и не только в благочестии и давности своей связи с Господом земли и небес, но и в труде.

Указаний на то, что Аллах, хвала Ему, желал, чтобы человек трудился и становился мастером своего дела, много. Вероятно, рассветная молитва, самая ранняя в течение дня, означает, что Аллах пожелал от верующего, чтобы он каждый день вставал на рассвете. А поскольку рассветная молитва короче остальных, видимо, Он желал, чтобы человек, проснувшись, принимался за работу. Вот Он и сделал рассветную молитву в такое время, когда верующему положено бодрствовать.

– Но разве люди не стали сейчас есть и одеваться лучше, хоть их число и увеличилось? Чего же в таком случае стало больше – золота или труда?

– Чтобы понять это, лучше всего рассуждать таким образом. Если, скажем, кто-то питается и одевается сейчас лучше, чем когда-то его дед, это еще ничего не значит. Сравнивать внука следует не с дедом, а с современниками, как когда-то сравнивали его деда. А если так, то множество людей во всем мире живет за чертой бедности, в том числе и в тех странах, которые считаются богатыми. Точно так же, в понятиях бедности и богатства, люди и в те времена жили в крайней бедности. А на твой вопрос я отвечу, что да, богатства, в том числе и золота, у людей в разных странах стало больше, чем в прошлом, и труда стало больше, и качество его возросло.

– А как же так получилось, что золота стало больше?

– Его стало больше, потому что число добывающих его возросло и орудия их труда стали лучше и современнее. А раз улучшились орудия труда, стало больше того, что с их помощью добывают. Добавим сюда и то, что накопить его помогло время. Возможно, что благодарить за то, что у людей и семей копилось золото, следует женщин, ведь мужчинам не свойственна тяга к золоту и его накоплению.

– Означает ли это, отец, что грех женщины, которая копит золото, больше греха мужчины, который его не копит?

– Молодец, сынок! Воистину, кто стяжает золото и не процветает, на том лежит большой грех.

– Но откуда нам знать, не окажется ли доля золота у каждого человека сейчас меньше, чем раньше? Ведь людей, как ты говоришь, стало больше. К тому же добывать его в старые времена, когда оно выходило на поверхность, открывалось руслами рек и потоками дождевых вод было легче, – продолжал Иезекиль.

– На это я ничего определенного сказать не могу, у меня нет точных цифр. А опираться в этом вопросе только на логику мне бы не хотелось, – ответил ему Ибрагим.

***

Ибрагим с внуками говорили о делах дней давно минувших, и хотя в жизни есть немало устоявшихся вещей, суть и смысл которых почти не меняются, есть меняющие воззрения и поведение людей вещи, которые к таковым не относятся. Поэтому, заглянув в далекое прошлое, можно сказать, что облик тех людей и простота их быта позволяют предположить, что богатства, а следовательно и золота, было тогда меньше и что доля золота в смысле богатства была выше, потому что, скорей всего, ценность его была в те времена более высокой. А это потому, что другие отличные от золота предметы богатства, которыми когда-то измерялось богатство, имели не ту ценность, что теперь. В наши дни лошадей и верблюдов и даже ослов, коз и овец оценивают совсем не так, как раньше. И даже в общем размере богатства золото занимало более почетное место, чем сейчас.

Немало есть государств, которые имеют золота больше, чем другие, и однако же ценность этих других более высока, а все потому, что ценность плодов их труда выше. Если внимательно взглянуть на предмет, мы обнаружим, что в беднейших странах Африки немало золота и даже алмазов. Но добывают их там под иностранным присмотром, вот и пребывает африканский народ в бедности, а обогащаются вместо него западные государства, так или иначе сделавшие его земли своими колониями.