Текст книги "Ничего здесь да! Сказка путешествий"

Алма-Ата

Мое главное счастье – мое детство Алма-Ате. В одном небольшом дворе обычной 4х-этажной хрущевки были казахи, немцы (две семьи), русские, татары, евреи, уйгуры, корейцы, дунгане, и бог весть кто еще.

Сколько квартир – столько и национальностей.

Мы хорошо дружили все, и если кто-то и был изгоем – то только в силу своего характера, а не происхождения, и мы все понимали это.

В первом подъезде на 4м этаже жили мой ровесник и друг Олег, его старший брат – года на 4 – Костя, тетя Люся и дядя Витя – их родители.

В 3м подъезде на 3м этаже жила уйгурская семья, отец которой был шеф-поваром ресторана Кок-Тюбе. По казахстанским меркам – это как главный повар в Кремле.

Во втором подъезде на 1м этаже жил я.

Над нами жили татары – тетя Амина и ее непутевые дети Шафкат и Тарих.

Богатых среди нас не было. Шеф-повар иногда разживался продуктами – и, когда надо, щедро делился со всеми. Я их дунганскую лапшу до сих пор вспоминаю – одна длинная штука заполняла глубокую чашку до верха с горочкой, вкусная невероятно.

Когда в ресторан заезжало республиканское начальство – за ним присылали черную Волгу.

В какой-то момент дядя Витя по пьяной глупости сел – ненадолго, но по-настоящему и далеко.

В это время оставшееся на свободе семейство подкармливали всем двором, причем – так, чтобы тете Люсе не было обидно. Просто заходили – дескать, пирожков наготовила, делюсь. И татарка тетя Амина, и казашка Рая, и корейцы с 1г этажа 1-го подъезда, и уйгур шеф-повар.

А потом дядя Витя вернулся, и шеф-повар на радостях устроил ему шикарный ресторанного качества стол с президентского уровня пловом – за свой счет, разумеется, гуляли всем двором.

Вот так жили.

Пик Талгар.

Мой самый настоящий дом был на чердаке дачи – там были связки книг и журналов, я их все прочел по нескольку раз. Дача была под Алма-Атой, каждое лето я там проводил месяцы, чаще всего – вместе с дедом. Моего деда звали Хасен Абишевич Абишев, он был доцентом физико-математических наук, уважаемым в Алма-Ате человеком, преподавал астрономию, написал несколько книг. Единственный трофей, который он привез с войны – мешок немецких биноклей, чтобы показывать студентам Луну и звезды.

Гордился тем, что никого не убил, хотя винтовка у него была – война призвала его ездовым в обоз – кому еще можно доверить лошадей, как не казаху из степей Караганды?

Но видел он там что-то настолько страшное, что так толком и не рассказал о ней ничего – ни мне, ни кому-то еще. И за что у него медали – тоже не рассказал. Когда по телевизору показывали фильм на военную тему – говорил одно слово:

– Ерунда… – и выходил из комнаты в свой кабинет, а если слышал немецкую речь – возвращался и выключал телевизор несмотря на все наши протесты.

Но однажды отругал меня, когда я позволил себе какую-то вольную шутку в адрес соседа, жившего этажом ниже – Ивана Ивановича Шнайдера, потомка немцев петровских времен.

И дед мне крепко высказал. Это, пожалуй, был единственный раз, когда он мне что-то говорил на повышенных тонах:

– Дурак! то были фашисты! Другие немцы не виноваты!

Это был настоящий урок непоказного интернационализма, я его хорошо усвоил.

Ять

В 1988 году, закончив самолетостроительный факультет в Новосибирске, я по распределению переехал в Омск – работать в проектном отделе настоящего ракетно-космического конструкторского бюро.

Дело было весной начала 90-х. Думая о чем-то, брел, глядя перед собой, как это бывает. И вдруг увидел совершенно необычное – из-под снега что-то блеснуло. Я ковырнул ногой – и увидел букву «Ъ». Поковыряв снег еще, увидел надпись на решетке, прикрывающей подвальные окна на тротуаре:

– Торговый домъ «Франкъ и сынъ».

Все в этой решетке было для меня необычным. Я был молодой инженер, видел, что металл обработан не заводским способом – во всяком случае, по неизвестной мне технологии. Ручной ковки я раньше не встречал, но, видимо, все-таки, получается, это она. Опять же – ять, сам шрифт и рисунок решетки – все наводило на мысль о дореволюционном происхождении объекта.

От решетки исходило что-то – из другой эпохи.

Я посмотрел на дом, а затем и на улицу другими глазами – она вся была чудом сохранившимся артефактом дореволюционной архитектуры.

Так – через архитектуру – я стал знакомиться с искусством.

Ведь архитектура – тоже дуализм: инженерный расчет и искусство. Первая часть мне была понятна, осталось понять второе.

Я ощутил потребность разглядывать картины – и стал слоняться по выставкам и галереям, это привело к знакомству с Артуром Муратовым, Дамиром Муратовым, и другими важными персонажами омского арта.

Артур

Середина 90-х, Омск, разные люди из разных тусовок мне постоянно говорят одну фразу:

– Как, ты не знаешь художника Артура Муратова? Тебе обязательно надо с ним познакомиться!

Художники для меня тогда были исключительно авторы картин, репродукции которых я видел в школьных учебниках. Это я сейчас читаю лекции по классическим картинам, а тогда меня это совсем не интересовало – я был директором небольшого компьютерного бизнеса, в недавнем прошлом – обычный инженер закрытого ракетно-космического конструкторского бюро.

И вот происходит невероятное – у меня в офисе возникает ураган эмоций, стихов, буйных историй, и уже с первых слов совершенно очевидно – мы просто продолжили тот треп, который происходил у нас в прошлой жизни. Вроде бы – познакомился с Артуром, только, получается, знал его всегда.

Через неделю он пригласил в гости – и я увидел его картины.

Их было много, они висели на стенах, они в несколько слоев стояли вдоль стен, ими подпирались полки, они сами были полками – их было очень много. За каждой картиной открывалась еще более чудесная, а следующую было страшно открывать – вдруг она будет еще чудеснее?

Поразительные цвета, поразительные линии, поразительная игра смыслов.

Я понял – картина может отличаться от классических канонов, она может не иметь портретного сходства или ярко выраженного сюжета, картина может нести эмоциональные состояния и смыслы, о которых я и не подозревал. Картины могут быть стебными, философскими, с саркастической улыбкой, едкой, но доброй иронией.

Самое главное – они могут моментально донести чувства и состояния, которые словами описать – долго и скучно.

Я ушел потрясенный.

«Поэма Сердец»

Поэма сердец. 1. Разговор двух сердец.

2.Сердце полное л-ви. 3.Сердце полное. 4.Сердце дома. 5. Сердце продавца цветов. 6.Сердце Тита. 7.Пустое сердце. 8.Наше сердце. 9.Легкое сердце. 10. Сердце бабника. 11.Сердце орла. 12.Скромное сердце. 13.Глупое сердце. 14.Сердце женщины. 15.Сердце Ахилла. 16. Сердце Гены крок.

Дон-Кихот.

А еще через неделю ко мне в кабинет внезапно ворвался Артур с большой холщевой сумкой на плече, из которой достал картину:

– На, это тебе, называется – Саид со своим верным другом ноутбуком удаляется в виртуальное пространство!

На картине – Дон-Кихот и Санчо Панса, нарисованные в причудливой манере, уходящие в рассвет, к новым приключениям.

Дон Кихот и Санчо Панса.

На спинке детской кроватки – на каких-то мельчайших движениях мастехина, разлитой краски, растворителя и лака передана и тревога ожиданий, и надежды – светлые! – этих двоих, выбравших непростой и неизведанный путь.

Это лучший портрет, который только можно представить.

Тут надо еще еще один момент добавить.

Омская арт– и музыкальная тусовки всегда нравились мне своим стебом, постоянной готовностью проверить самолюбие на протыкаемость.

Когда я подвел одного своего друга к картине и объявил (видимо, это у меня несколько пафосно получилось) – вот картина Артура Муратова! – друг тут же выдал, не предваряя наркозом:

– А я думал – это кусок дерева в лужу зеленой краски упал, а ты его на стену повесил.

Это, в последствии, не помешало им подружиться.

Артур рисует чем угодно и на чем угодно. Дон-Кихот нарисован на спинке детской кроватки. Фон – краски, намешанные растворителем, а сами персонажи созданы необычно. Артур находился в поре крайнего безденежья, потребность рисовать заставляла использовать все, попадавшее под руку. Краска, струйками которой отрисованы персонажи, намешана из остатков лака для ногтей.

Однажды – дело происходило в лихие 90-е – наш общий друг-музыкант Князь шел в 5 утра по центру Омска с какого-то квартирника, где он выступал. Подумал – не зайти ли к другу-художнику неподалеку. С пустыми руками было неудобно, магазины же были еще закрыты, да и денег на них не было. Князь оглянулся и увидел табличку на учреждении. Табличка выглядела хорошим поводом для раннего визита – у нее была хорошая рамка, а рамка для художника – это святое.

В итоге из таблички вышла двойная польза – рамка отлично подошла к уже готовой картине, а на самой табличке Артур нарисовал еще одну.

И спустя десятилетия искусствоведы будут отчаянно ломать голову над происхождением надписи на обратной ее стороне:

Областная природоохранная прокуратура.

После этого я повесил несколько его картин у себя в офисе – небольшая минивыставка. Это произвело настоящий фурор, ко мне стали заходить сотрудники соседних офисов и некоторые картины были куплены в первые же дни. Но когда я заметил, как к «Ангелу» стал присматриваться один из моих приятелей, не выдержал.

Радостное лицо, радостный вдох облегчения после сорванной зловещей маски. Ненравоучительная притча о природе наших пороков – к нам он приходит демоном; проверив людей искушениями, оставшись наедине – становится счастливым: Мир устоял!

Каждый вечер, когда офис пустел, я подходил к картине и разглядывал ее – неупорядоченные, казалось бы, широкие мазки, в которых, тем не менее – неслучайность, уверенность, яркие, чистые эмоции и, самое главное – мощное движение, освобождение, избавление от тяжкой обязанности, детские брызги радости и огромная ЛЮБОВЬ!

Я пытался понять – как этот беспредельно широкий – как сам Артур – букет чувств проник на поверхность обычной фанерной доски, как ощущаю энергию картины, почему у меня – и посетителей моего офиса – возникает кристального блеска восторг.

– Если я упущу эту картину – не смогу простить себе до конца дней, – решил я и поехал к Артуру. Мы недолго, по-дружески, поторговались и теперь – вот уже почти 20 лет картина висит у меня, по-прежнему приводя в восхищение и меня, и моих гостей.

Однажды к нему пришли устроители – пригласить поучаствовать в выставке.

– Да вы возьмите вон ту раму, повесьте на стену, напишите – здесь должна быть картина Артура Муратова! – и эта рама займет первое место!

Если не знать Артура, не видеть его картин, если отделить его слова от него самого, от интонаций (в которых – ирония, самоирония и много-много всего) – я соглашусь с вами, дорогой читатель – бахвальство чистой воды, ноздревщина. Однако ж – нет, не бахвальство и не ноздревщина…

– Артур, вот конкретного же сходства нет?.. – стою я у картины.

– Зачем?

– …а люди себя узнаЮт! Я вот заехал – Чешков как живой!

Чешков – наш давний хороший друг, юрист. Артур подарил ему картину, три персонажа на картине: разъяренная жена (в бигудях и скалкой в руке, этакая фрекен Бок), сам лукаво улыбающийся Чешков – в дверях (точно угадывающийся на картине, хотя, повторюсь, портретного сходства никакого, но безупречно воспроизведен образ), заявившийся заполночь в обществе юной прелестницы. У прелестницы на глазах – повязка, в одной руке – меч, в другой – весы. Богиня, т.е., правосудия.

– Как живой, – соглашается Артур, – вот видишь, какой добрый Чешков получился – дорогая, у меня есть другая…

Подмалевываение, чай, опять подмалевывание.

– …Мне доброта нужна, бесконечная причем… Все творчество вокруг – продукт одиночества и молчания!

– Да?

– Меня можно во всем упрекать, только не в отсутствии работоспособности! А значит – надо работать. Причем – конца и края не вижу.

Артур действительно много работает – комната уставлена картинами. Каждая – разная. Со своей бездной эмоций. Букеты – яркие, широкие, щедрые (как, собственно, и он сам), моря – не айвазовские по точности, но в этих морях – и стихия, и ветер, и брызги. И Любовь, Любовь, Любовь…

Есть у него безумная (совершенно безумная!) картина – Голгофа. В багровых тонах изображен корабль, парусник на деревянных колесах; корабль тяжело толкают люди, в людях – обреченность и понимание, что кроме них – никто этот корабль не повезет на себе. И радость скорого избавления от этой доли. И важность, чтобы корабль оказался там, куда его, торопясь изо всех сил, толкают эти обреченные. И на марсе мачты – впередсмотрящий, который, похоже, уже различает конечную цель. А на корабле том, вместо мачт – три распятия…

Моя знакомая, купив у Артура картину (осень, желтые цвета, речка – она течет там, журчит, честное слово!), говорила мне при каждой встрече:

– Я сейчас с работы домой тороплюсь, быстрей-быстрей захожу – а там… – в блаженстве закатывает глаза и трепетно выдыхает – ПАХНЕТ КАРТИНОЙ!..

Я ее хорошо понимаю – у меня дома пять картин Артура, я себе не представляю дом без них. В каждой – настроение, история, безупречность…

– Артур, почему ты рисуешь пальцами?

– Если между мной и холстом окажется кисть, то это будет ложь…

Дамир

Дамир – младший брат Артура. Одномуратец.

Когда-то он купил небольшой домик в частном секторе и сделал из него собственную галерею «Кучум».

Оказавшись впервые в Кучуме, мне попался на глаза загадочный деревянный ящик-сундучок, из фанеры, полувоенный, явно из-под какого-то набора инструментов. Он самодовольно блистал мраком свежевычищенного кирзового сапога, сверху также самодовольно обозначаясь обычной железной дверной ручкой. И если сам по себе, являясь предметом достаточно необычным, он вероломно будил желание его открыть, но это желание было управляемым, то вот именно эта провокативно приглашающе изогнутая ручка подрывала все устои приличия и… Словом, тот, у кого хоть раз в присутственном месте зачесалась спина, меня поймет.

Ящичек я открыл. На дне лежали два пера, огарочек свечи и вырезанная из книги карта какого-то острова:

– Это черный ящик Икара, Саид, – по виду Дамира можно было понять, что он полностью удовлетворен моей неуклюжей прямолинейностью, с которой я попал в подготовленную им ловушку.

Стол-гороскоп, лопата с краником, прожектор в небо… Какие-то невероятные игры воображения автора с воображением зрителя – в которых стеб и сарказм крепко замешаны с мудростью и проницательностью, а откровенная «простоватость» прикрывает чисто восточную хитрость и одновременно – вызов. Эдакая смесь интеллектуальных шахмат с интеллектуальными же наперстками – дескать, вот же, все мои фигуры на виду, все прозрачно, выигрывай. Если сможешь.

Кручу-верчу, обмануть хочу. Опять иероглиф.

И – все-таки – картины, картины, картины…

– Почему вы с Дамиром такие разные? – спросили Артура в одном интервью.

– Понимаете, Дамир движется из Азии, а я – из Европы, из городу Парижу. Вот где-то посредине мы и встретимся.

Артур рисует пальцами, разлитыми красками, растворителем. Дамир в своих работах использует жесть, дерево, какие-то предметы – чайники, лопаты, игрушки.

Забор, превращенный в арт-объект «Стена Моррисона» – гурманское удовольствие для поклонников групы «Doors».

Стена Моррисона.

Работы Дамира – это переплетение смыслов и, как и полагается при такой камасутре, рождение смыслов новых. Такой сложный монтаж, прямо по Эйзенштейну. И без попытки понять этот монтаж, разглядывание картин Муратова-младшего лишит вас тонких удовольствий.

Приезжая в Омск, я жил в Кучуме.

Кучум.

На пластинках – серия картин с ангелами. Однокрылый ангел, Двухкрылый ангел и так далее – до Семикрылого.

Получается – спал я и просыпался в окружении ангелов.

– Как спалось? – спросил Дамир.

Вообще-то история с ангелами у меня давнишняя – в Москве я живу в обществе ангелов Артура (на трех картинах их целых пять), в Омске – в обществе ангелов Дамира.

Поэтому, увидев пластиночную инсталляцию, сказал:

– Известные татарские художники братья Артур и Дамир Муратовы между собой дружат демонами (тщеславием и страстями, т.е.), а через меня – ангелами.

– Выбирай любого, – одобрительно ответил Дамир.

Вспомнив свой гитарно-лохматый период, я выбрал Трехкрылого ангела:

Трехкрылый ангел.

В постгорбачевское лихолетье авторские права на Чебурашку были проданы японской студии, в те же времена активизировался вопрос о Курильских островах. Из вот этого почти одномоментно случившегося событийного диссонанса и возник ЧЕбур.

– В нашей ментальности образовалась дыра – ведь это уже не наш Чебурашка, это уже их Чебурашка. Он уже японский. А нам нельзя без Чебурашки – это уже часть нашего сознания. – говорил тогда Дамир, показывая свежий гофрокартон с ЧЕбурашкой.

Дамиров ЧЕбурашка – это соЧЕтание нескольких мифов, перекрестное оплодотворение прежних смыслов для порождения новых; очередной фирменный муратовский иронический иероглиф – на этот раз на тему патриотизма, лжепатриотизма и ура-патриотизма. И каких угодно прочих «измов».

ЧЕбурашка нового времени, возможно. Или новой эпохи. Или эпиграф новой эпохи.

За Чебурашкой было продолжение – Че-паев, СНег, ЧЕ Делать и другие.

Сергею Чешкову Дамир на день рождения подарил – ЧЕшкова:

Уже в Вильнюсе, сидя с Королевой в гостях у Расы, я попытался осознать – когда же я повстречался с Ужуписом?

Наверное, в «Поэме сердец» Артура уже билось невидимое сердце Ужуписа. А когда я открыл «Черный ящик Икара» – он выпрыгнул оттуда, как радостный чертик из табакерки.

Это был где-то 95—96 год.

Меня осенила догадка:

– Когда начался Ужупис? – вдруг – неожиданно для себя – спросил я Королеву.

– Где-то 95—96 год, – ответила она, – а что?

Я рассказал о том, как именно в эти годы познакомился с Артуром и Дамиром, а значит – с Ужуписом.

– Хороший знак! – сказала Королева.

Да, дорогой читатель, в моей книге вам предстоит познакомиться с Королевой и Расой – это будет одна из лучших встреч в вашей жизни.

Ханзл

Однажды в вечернем пражском трамвае я увидел импозантного… язык не поворачивается сказать – дедушку, хотя возраст человека был значительный, а борода добавляла солидности. Взгляд – живой, молодой, движения – подвижные, и, самое главное – очень стильно одет. Хотя, вроде бы и ничего особенного – плащ, шляпа. Все вместе выглядело бесподобно, я не удержался и спросил:

– Простите, можно я вас сфотографирую?

– Можно, но я сейчас уже выхожу, – ответил мне денди на неплохом, с заметным акцентом, русском.

– А я никуда не тороплюсь, могу с вами выйти, если не возражаете.

– Тогда пожалуйста.

Мы вышли и я, попросив встать его у витрины какого-то магазинчика, сделал пару кадров.

– Можно посмотреть? – спросил он.

– Конечно! – и, волнуясь, показал на дисплее фотоаппарата снятые кадры.

– О, хорошо получился! – воскликнул он довольно. – Я и сам фотограф. Хорошо получился!

– А как можно увидеть ваши работы? – спросил я.

– А у меня с собой есть, – он раскрыл папку и, начав листать, я увидел поразительные фотографии, некоторые из которых я видел еще в журнале «Советское фото» – еще когда был школьником.

Так я познакомился с классиком чешской фотографии Владимиром Ханзлом.

Владимир Ханзл.

Расставаясь он пригласил меня на открытие выставки – через несколько недель, в небольшом городке Либерец недалеко от Праги.

В назначенный день мы Лешей Норкиным – прекрасным пражским фотографом – поехали на выставку. Несмотря на большое количество народа, Владимир увидел меня издалека и провел небольшую экскурсию на выставке были представлены еще несколько его коллег, таких же корифеев.

Попенял мне, что уже месяц прошел, а я еще не говорю по-чешски:

– Я русский выучил за 2 месяца, пацаном, в 45, когда Советская Армия пришла – мы выменивали еду на вещи. А мама была фотографом, к нам в фотосалон постоянно приходили солдаты и офицеры – фотографироваться на память, все спешили отправить родным фотографии – дескать, живы и здоровы, война кончилась!

Мне удалось уговорить Владимира на еще несколько кадров, можете сами убедиться в его прекрасной форме.

Владимир Ханзл.

Впечатленные выставкой, на обратном пути мы Лешей шли мимо костела, и я увидел очередной скрытый смысл поездки, очередную карамельку от Мактуба и Ужуписа.

Проходя мимо костела увидел в его окнах мелькнувшее яркокрасное пламя. Шаг назад – пламени нет. Шаг вперед – просто цветовая мешанина. Леша заинтересовался моими шатаниями – слишком большими для пары бокалов пива, которые мы успели принять.

– Смотри, – говорю, – вот есть пожар, и вот его нет.

Напротив костела стоит большой торговый центр, на крыше которого горят ярко-красные неоновые буквы, они, в свою очередь, отражаются в стекле современного здания напротив.

Вот это второе отражение и давало в древних неровных стеклах то самое пламя, которое я увидел – причем, видно оно было только с определенной точки, пройди мы на полшага в стороне – и эффект не проявился бы.

Фото с первой попытки получилось некачественным – приходилось снимать при длинной выдержке с рук. Через неделю, выпросив у Леши штатив я снова сгонял в Либерец – и снял кадр уже как полагается:

Genius.

Каждый из нас ощущал на себе это состояние – ночью приходят интересные идеи, голова горит от лавины полыхающего вдохновения, мозг превращается в факел.

Поэтому фото называется – Гений.