Текст книги "Флорентийская чародейка"

Царь Персии, в свой черед, потерпел поражение от султана Османа, или Оттомана…

Тут обе почтенные матроны, не в силах более сдерживать свои эмоции, решились вмешаться. Царица-мать, взволнованная ничуть не менее своей легко возбудимой старшей невестки, громко повелела:

– Подойдите к нам, сын мой! – Владыка мира подчинился немедля.

Гюльбадан заговорила с ним шепотом, и Акбар замер. Лицо его выражало крайнюю степень изумления.

– Женщины подтверждают, что какая-то часть этой истории правдива, – проговорил он, обращаясь к Бирбалу. – “Бабур” по-чагатайски действительно значит “Бобёр”, а Древоточец, на том же наречии Шибан, он же Шейбани-хан, действительно руководил осадой Самарканда. Он и вправду потребовал от моего деда Бабура отдать ему в качестве выкупа за свободу младшую сестру. Правда и то, что спустя десять лет Шейбани был разбит персидским шахом Исмаилом возле Мерва и сестра Бабура оказалась в руках персов.

– Простите, что прерываю, о владыка мира, – ответил Бирбал, – но, если мне не изменяет память, ту принцессу звали Ханзада. Ее судьба известна достаточно хорошо. По моим сведениям, шах Исмаил в знак своего дружеского расположения вернул принцессу Ханзаду в лоно семьи, и до самой своей кончины она прожила во дворце, окруженная почетом и уважением. Разумеется, тот факт, что чужеземец обладает столь подробными сведениями, сам по себе поразителен, однако он никак не может быть ее сыном. У Ханзады действительно был ребенок от Шейбани, но младенец погиб вместе со своим отцом от руки самого Исмаила. Таким образом, история этого человека – ложь.

Тут Бирбала неожиданно прервали.

– Но была еще вторая принцесса! – вскричали хором обе матроны.

– …Цесса! – вслед за ними эхом откликнулась Фатима.

– В истории нашего семейства эта глава хранилась в секрете, о пресветлый владыка, – пояснила уже более спокойно Гюльбадан.

Все время, пока взволнованные дамы освежали в памяти присутствующих генеалогию Великих Моголов, человек, назвавший себя Могор дель Аморе, стоя, можно сказать, в самом сердце их империи, сохранял невозмутимое спокойствие.

– Позволь напомнить тебе, о всевидящий и всеведущий государь, – продолжала Гюльбадан, – что принцесс, рожденных от жен и наложниц, всегда было много.

Акбар досадливо вздохнул: когда Гюльбадан начинала, словно вспугнутый попугай, порхать по ветвям генеалогического древа, невозможно было предсказать, сколько веток она перепробует, прежде чем усядется передохнуть на какой-то одной. Однако на этот раз его тетка изложила всё на удивление четко:

– Там были Михр-бану, Шахр-бану и Ядгар-Салтан.

– Только мать Ядгар не была царицей, – высокомерно молвила Хамида. – Она была всего лишь наложницей.

– …Ицей, – прошептала Фатима.

– Правда, нужно признать, что хотя Ханзада и была старше других и официально считалась первой красавицей, на самом деле таковой отнюдь не являлась. Многие дочери наложниц были гораздо красивее, чем она.

– К тому же, дозволь заметить, владыка, Ханзада, увы, не терпела соперниц, – вмешалась снова Гюльбадан и рассказала то, что так тщательно держали в секрете.

Ханзаду признали первой красавицей потому, что она считалась старшей, самой главной и не собиралась никому уступать. На самом же деле краше всех была самая младшая из девочек-принцесс, и у нее была подружка-рабыня, тоже удивительно красивая и так похожая на свою госпожу, что ее стали называть Принцессино Зеркальце. Когда Ханзада попала в плен к Шейбани, там же оказались и маленькая принцесса вместе со своей подружкой-рабыней. Когда же Исмаил-шах освободил Ханзаду и вернул ее семье, младшая принцесса и ее Зеркальце остались в Персии. Именно потому, что она предпочла жизнь на чужбине возвращению домой, ее имя было изъято из семейных хроник.

– Ла спеккъя, – раздался вдруг голос незнакомца, – на нашем языке это значит “зеркало”, у нас это слово мужского рода, но для нее сделали исключение. Да, так ее и прозвали – Спеккья, девочка-зеркальце.

Повествование о прошлом обрастало новыми, поразительными деталями, все забыли про этикет, никто не обратил внимания на вмешательство в разговор постороннего, и Гюльбадан тонким, пронзительным голосом – как положено, чуть-чуть нараспев – продолжала свой рассказ о принцессе и ее Зеркальце.

Хамида-бану не слышала ее. Она вся ушла в воспоминания. Вот она, совсем юная, с младенцем на руках и с супругом, Хумаюном, после его поражения спасается бегством от злейших врагов – от его родных братьев. В пустынных землях Кандагара так холодно, что разогретый на костре суп замерзал, пока его наливали в миску. Однажды, чтобы не умереть с голоду, им пришлось забить коня, и, отрезая куски, они варили их в шлеме, потому что у них не было котла. А потом их все же настигли, и ей пришлось бежать, бросив сына, своего маленького мальчика, – оставить его на произвол судьбы на месте боя, и чужая женщина, жена Аскари, брата Хумаюна и его врага, спасла и вырастила ее малыша. Салтанам-бегум сделала для ее сына, императора, все то, что не смогла и не сумела сделать для него она, его родная мать.

“Прости меня”, – шепнули ее губы, но Акбар ее не услышал, рассказ Гюльбадан уносил его к неизвестным берегам прошлого.

– Исчезнувшая из родословной принцесса не вернулась на родину вместе с Ханзадой, потому что – увы и ах! – влюбилась без памяти. Да, она полюбила чужеземца так сильно, что решилась ослушаться своего брата и государя, забыть про долг и честь семьи, что превыше всего на свете. И Бобёр, то есть Бабур, в гневе велел вычеркнуть ее имя из истории семейства и запретил упоминать о ней когда-либо.

– Царь персов, в свою очередь, был повержен Османом, иначе Оттоманом, а принцесса с одним из своих воинов оказалась в Италии, – снова встрял в разговор Могор. – Его звали Аргалья, а ее Анжелика. Аргалья владел заговоренным оружием, и было у него четверо слуг-великанов, могучих и страшных, и всегда подле него скакала на коне Анжелика, принцесса Катая и Индии, – красавица и самая искусная в мире колдунья.

– Так как же все-таки ее звали на родине, эту самую принцессу? – спросил император, не обращая на Могора ни малейшего внимания.

Царица-мать покачала головой.

– Я не знала этого никогда, – проронила она.

А Гюльбадан сказала:

– Ее домашнее имя я, может, еще и вспомню, а вот настоящее забыла начисто.

– Анжеликой ее звали, – подал голос Могор, но тут из-за резной решетки до него донеслись слова Гюльбадан:

– Чужестранец поведал нам интересную историю, и надо бы узнать, откуда он ее добыл, но тут есть одна проблема, и я очень сомневаюсь, что ему удастся ее для нас разрешить.

Бирбал сразу понял, что имеет в виду Гюльбадан.

– Ну конечно, – отозвался он, – тут все дело в датах и в возрасте.

– Будь Ханзада-бегум еще жива, – продолжала Гюльбадан, – сейчас ей было бы сто семь лет. Ее самая младшая сестра была на восемь лет младше Бабура, то есть ей должно бы быть девяносто пять. Человеку, который сейчас перед нами, – тридцать, ну, тридцать один – никак не больше. Из этого следует, что если принцесса добралась до Италии, как говорит нам этот мужчина, и если, по его заверениям, он ее родной сын, то она должна была произвести его на свет приблизительно в шестьдесят два-шестьдесят четыре года. Что ж, если подобное чудо действительно имело место, тогда он и вправду дядя Вашему Величеству, сын сестры вашего деда и имеет все права называться принцем. Но в шестьдесят два года не рожают, так что эта версия не проходит.

Могору почудилось, что у его ног вдруг разверзлась глубокая могила. Теперь ему вряд ли удастся долго продержаться на ее краю.

– Я же сказал, что ни даты, ни места событий мне неизвестны! Могу сказать лишь одно: моя мать отнюдь не была старой каргой, она была молода и прекрасна! – выкрикнул он.

За резной решеткой стало тихо, и он понял, что именно сейчас, в этой тишине, решается его судьба. Наконец Гюльбадан заговорила снова:

– Спору нет: то, что он рассказал, не мог знать никто из посторонних. Если бы не он, эта история была бы похоронена вместе с нами. Уже одно это говорит все же в его пользу.

– Но ведь ты сама убедительно доказала всю абсурдность его утверждений, – заметил император.

– Как раз наоборот, потому что несовпадение дат и возрастов может иметь два объяснения, – возразила Гюльбадан.

Неожиданно для себя самой ее поддержала Хамида:

– Во-первых, – сказала она, – исчезнувшая принцесса, как известно, была колдуньей и знала секрет вечной молодости, так что вполне возможно, ей удалось сохранить молодость, красоту и даже родить на седьмом десятке.

– Также вполне возможно, что вы обе лишились рассудка на старости лет, иначе как объяснить, что вы верите в подобную чепуху! – выйдя из себя, воскликнул Акбар и ударил кулаком об стену.

– Тихо, тихо, – проговорила Гюльбадан, словно успокаивая капризного ребенка. – Ты еще не выслушал мой второй довод.

– Ладно, так и быть, тетушка. Выскажись до конца, – проворчал Акбар, и Гюльбадан с невозмутимой педантичностью продолжала:

– Предположим, этот человек не врет и упомянутая принцесса со своим воякой много лет тому назад действительно добралась до Италии. Тогда возможно, что матерью стоящего перед нами человека стала не царственная возлюбленная этого Аргальи…

–.. А ее дочь, – закончил за нее император. – Но кто тогда его отец?

– Вот в этом-то и вся загвоздка, – заключил Бирбал.

Акбар повернулся к чужеземцу. Лицо его приобрело выражение терпеливого любопытства. Его необъяснимое дружеское расположение к Могору несколько охлаждалось неприятным для императора сознанием того, что посторонний каким-то образом оказался более осведомленным, чем он сам.

– Здесь, в Хиндустане, сказитель всегда знает, когда интерес публики к нему иссяк, – провозгласил Его Величество. – Слушатели просто встают и уходят или забрасывают его гнилыми овощами. А если слушателем является царь, то он в подобной ситуации велит сбросить рассказчика с крепостной стены вниз головой. В данном случае, дорогой Могор, твоим слушателем как раз и является царь.

9. В Андижане фазаны вырастали такими упитанными…

В Андижане фазаны вырастали такими упитанными, что одной птицей могли насытиться четверо. На берегах реки Андижан, питаемой водами Сырдарьи, росли фиалки, а весной там везде цвели тюльпаны и розы. Андижан, прародина Моголов, располагался в Ферганской долине и, как выразился дед Акбара в своем жизнеописании, “лежал в пятой стороне”, на самом краю цивилизованного мира. Император никогда не видел землю своих предков, но знал о ней по описанию, оставленному Бабуром. Сама Фергана была расположена на Великом шелковом пути, к востоку от Самарканда. С севера от нее возносились к небу могучие вершины Гиндукуша. Там произрастали лучшие дыни и лучшие сорта винограда, там готовили жаркое из белого оленя и лакомились гранатами, начиненными миндалем. Там бежали стремительные потоки у подножия гор, там были пастбища с густой, сочной травой, там росли красноствольные спиреи, из древесины которых получались прочные стрелы и ручки для кнутов, там были залежи железа и аметистов. Тамошние женщины считались самыми красивыми – правда, император знал, что это дело вкуса. Там родились покоритель Хиндустана Бабур и сама Хамида-бану, а также (предположительно, поскольку все сведения о ней были изъяты из анналов семьи) безымянная принцесса.

Сразу же после того как императору стало о ней известно, Акбар повелел своему любимому живописцу Дешванту ожидать его во Дворце сновидений, у Несравненного водоема. Когда Акбар, которому еще не было четырнадцати, взошел на трон, его однолетка Дешвант, сын одного из носильщиков царского паланкина, был неграмотным, вечно угрюмым мальчишкой. Тогда никто не подозревал о том, что он обладал талантом и неудержимой страстью к рисованию. По ночам, когда его никто не видел, он изрисовывал стены Фатехпур-Сикри. Это были не буквы и не слова, и не было в этом даже намека на непристойность – он рисовал карикатуры на знатных особ. Они были выполнены с таким сарказмом и имели столь поразительное сходство с изображаемой персоной, что все придворные преисполнились решимости выявить негодника и отрубить его злокозненные руки. Акбар тогда вызвал Абул-Фазла и главного живописца Мир-Саеда Али к себе во Дворец сновидений и повелел им отыскать злоумышленника, прежде чем это сделают его ненавистники.

– Мы не желаем, чтобы подобный талант погиб от меча какого-нибудь разгневанного вельможи, – провозгласил он.

Неделю спустя Абул-Фазл явился к императору, крепко держа за ухо низкорослого, тощего и очень смуглого мальчишку. Дешвант извивался и громко протестовал, но Абул-Фазл подтащил его к Акбару, который в то время разыгрывал партию, где роль шахматных фигур выполняли девушки. Император оторвал взгляд от прелестных черных рабынь и распорядился немедленно определить Дешванта в ученики к Мир-Саеду Али и впредь запретить всем чинить ему какие-либо препятствия.

Повеление императора возымело действие. Против него оказалась бессильна даже старшая кормилица Акбара, зловредная Махам-Анага, хотя рисунок, где Дешвант изобразил ее и ее сына Адхама, явился не только самым обличительным из всех его работ, но и поистине провидческим. Рисунок был обнаружен однажды на стене “веселого дома” у Слоновьих ворот и вызвал искреннее восхищение народа. Махам-Анага была изображена на нем в облике синюшной злобной старухи в окружении бесчисленных сосудов, где булькали зелья и яды, в то время как ее недобро ухмыляющийся ублюдок-сын предстал в виде отражения на стенке огромной реторты, сброшенной с крепостной стены прямо ему на голову. Акбар с невыразимым удивлением вспомнил об этом рисунке шесть лет спустя, когда Адхам, обуреваемый безумной жаждой власти, напал на императора, за что по его приговору был и на самом деле сброшен со стены.

Правда, Дешвант сказал, что подобного изображения не помнит, а сам рисунок к тому времени был давно уже стерт, так что императору оставалось лишь гадать, не явилось ли все это плодом его фантазии.

Дешвант сумел быстро стать самым блестящим художником дворцовой школы живописи. Он прославил себя изображениями бородатых гигантов, летящих на волшебных кофейниках, волосатых и пятнистых карликов – дэвов, бушующего моря, голубых с золотом драконов и небесных колдунов, просовывающих руки сквозь облака, чтобы чудесным образом спасти героя от гибели. Все сюжеты его рисунков имели один источник и служили одной цели – воплотить странные, не признающие никаких границ образы, которые рождались в воображении его юного господина, императора Акбара, – в его кхаял[25]25
  Кхаял – воображение, фантазия; совр. идея, мысль (фарси).


[Закрыть]. Снова и снова Дешвант изображал легендарного героя Хамзу, разящего на своем волшебном трехглазом коне разнообразных чудовищ, и лучше, чем кто-либо из собратьев-живописцев, четырнадцать лет подряд воссоздававших эпизоды из жизни Хамзы, с гордостью и ликованием в душе сознавал, что его рука, держащая кисть, на самом-то деле воспроизводит то жизнеописание, которое выдумал для себя Акбар. Это его видения, его фантазии возникали на полотне. Величие императора – в его деяниях, и оно, как и величие его альтер эго Хамзы, не только утверждалось его победами над всякого рода темными силами – непокорными князьками, реалистически изображенными драконами, таинственными дэвами – оно практически было сотворено благодаря серии подобных рисунков. Дешвант создал героя, который стал зеркальным отображением Акбара, и все собратья-художники (числом более сотни), включая великих мастеров-персов Мир-Саеда Али и Абдус-Самада, учились у него и перенимали эту его манеру. Их коллективное творчество на сюжеты героических свершений Хамзы и его друзей явило собой художественное воплощение Хиндустана Моголов; содружество художников символизировало и предвосхитило объединение империи под властью Великих Моголов и в какой-то степени содействовало ему.

– Все мы отображаем душу нашего императора, – меланхолично говорил Дешвант своим собратьям. – А когда его душа покинет тело, она будет жить в этих картинах. Они сделают его бессмертным.

Слава художника ничуть не изменила его пессимистического взгляда на жизнь. Он так и не завел семью и, подобно древнеиндийским мудрецам-риши, вел аскетический образ жизни. С годами Дешвант все более замыкался в себе, бывали периоды, когда он вообще не мог взяться за кисть и одиноко просиживал в своей мастерской, уставившись в угол, словно там притаилось одно из чудищ, которых столь виртуозно он изображал много лет подряд. Несмотря на все усугублявшиеся странности поведения, Дешвант по-прежнему вызывал всеобщее восхищение как самый талантливый живописец Хиндустана и лучший ученик двух великих персов, которых отец императора Хумаюн привез с собой, вернувшись после долгих лет изгнания. Поэтому именно Дешванта и призвал к себе Акбар, когда ему пришло в голову исправить суровый приказ деда и посмертно вернуть исчезнувшую принцессу в лоно семьи.

– Возврати ее в этот мир, – сказал он. – Твоя кисть обладает магической силой, и, может статься, однажды принцесса вспорхнет с твоих полотен и явится к нам, чтобы отведать вина.

Магические силы самого Акбара, судя по всему, были уже подорваны сотворением и поддержанием жизни любимой Джодхи, а потому, не будучи в состоянии сделать это сам, он решил положиться на силу искусства.

Дешвант немедля принялся за работу, и вскоре у него появилась целая серия великолепных рисунков, затмивших собою даже его знаменитые картины о подвигах Хамзы. На них предстала вся Ферганская долина – с трехвратной, жадной до воды крепостью Андижан (девять речек несли ей свои воды да так и оставались ее вечными пленницами); с ее горным хребтом, вздымавшим к небесам свои двенадцать вершин у города Ош; с ее дикими просторами, где затерялись, подхваченные ветром, двенадцать дервишей; с ее змеями, дикими быками и множеством зайцев. На самом первом рисунке он изобразил принцессу четырехлетней девочкой, посреди цветущих лугов в предгорьях Пети-Кента. Она собирала листья и корни белладонны (возможно, для того, чтобы сделать еще ярче свои глаза, а может, чтобы извести ее ядом своих врагов). Возле ее ног простирались поляны, поросшие волшебным растением, которое местные называли айик оти, иначе именуемым мандрагорой. Над землей оно имело такой же вид, как и прочие пасленовые, однако под землей напоминало маленьких человечков, и когда корни его выдергивали, они кричали совсем как люди, погребенные заживо. Колдовские свойства мандрагоры общеизвестны, и всякому, кто видел этот, самый первый, рисунок, сразу становилось ясно, что благодаря своему невероятному художественному чутью, своему дару предвидения Дешванту удалось показать, что принцесса – одна из избранных, та, которая инстинктивно знает, как и чем защитить себя и как завоевать сердце мужчины (а нередко это одно и то же).

Сам рисунок, видимо, тоже обладал магическими свойствами, потому что, едва взглянув на него, Гюльбадан тут же вспомнила имя пропавшей, которое до той поры она силилась вызвать в памяти – даже в ущерб своему аппетиту, – но так и не преуспела в этом.

– Ее матерью была Макдум-Салтан-бегум, – низко склоняясь над ярким рисунком, произнесла она. Гюльбадан говорила так тихо, что императору и самому пришлось наклониться, чтобы разобрать ее слова. – Да-да, точно, Макдум, последняя любовь шейха Умара Мирзы. А девочку… Ну конечно же! Ее звали Кара-Кёз, и Ханзада ненавидела ее лютой ненавистью, пока не решила, что будет разумнее показать всем, что она ее нежно любит.

Тут Гюльбадан вспомнила и другие рассказы по поводу тщеславия Ханзады. Когда старшая принцесса по утрам открывала глаза, говорила она Акбару, старшей придворной даме было велено провозглашать: “О радость! Вот она просыпается, наша Ханзада-бегум, самая прекрасная женщина в мире! Вот она открывает очи и озирает царство красы своей!” Тот же ритуал повторялся, когда Ханзада приходила к своему отцу, шейху Умару Мирзе: “Радуйся, о господин! К тебе явилась дочь твоя, самая красивая женщина в мире, та, что славится красотою, подобно тому как ты славен силою!” Когда же она являлась к матери, то грозная драконша-царица Кутлу-Нигар-ханум, сверкая огненными очами и жарко дыша, торжественно провозглашала: “О, Ханзада, прекрасная дочь моя! Подойди ближе и услади мои бедные слабеющие глаза красою своею!”

И тут Макдум-Салтан родила дочь. С самого ее появления на свет ее прозвали Кара-Кёз, то есть Черноглазка, за необычную, притягательную силу, которую чувствовал всякий, на кого она смотрела. С той поры Ханзада заметила существенное изменение в тоне славящих ее: искренности в славословиях явно поубавилось, и это было нестерпимо. В последующие годы на девочку было совершено несколько покушений, но связь между этими попытками и Ханзадой установить не удалось. Однажды яд подмешали в чашу с молоком, которое принесли ребенку. Она это молоко выпила и осталась невредимой, зато ее любимая собачка, которой Кара-Кёз отдала остатки, сдохла в страшных мучениях у нее на глазах. В другой раз к ее питью подмешали толченые алмазы, что должно было предопределить ее жуткую кончину: это называлось “выпить жидкое пламя”, – но и алмазы не причинили ей ни малейшего вреда. О покушении на убийство стало известно лишь тогда, когда рабыня, чистившая горшок, обнаружила в какашках принцессы блестящие камешки.

Когда ни у кого не осталось сомнений в том, что Черноглазка обладает чудесным даром, покушения на ее жизнь прекратились, и Ханзада, смирив гордыню, принялась, напротив, всячески привечать маленькую принцессу. Прошло совсем немного времени, и гордячка Ханзада целиком и полностью оказалась под влиянием своей младшей сводной сестренки. В окружении шейха Умара Мирзы заговорили о том, что в облике его младшей дочери на землю возвратилась легендарная Аланкува – монгольская богиня солнца, от которой пошел род Темучина, именуемого также Чингисханом. Считалось, что, будучи госпожой над светом, она держала в подчинении и все темные силы, угрожая тем, что в любой момент может рассеять мрак и уничтожить таким образом их единственное надежное убежище. Аланкува властвовала также над жизнью и смертью человека. Многими людьми подраставшая девочка стала восприниматься как богиня солнца.

Правда, это продолжалось недолго. С отцом Черноглазки, Умаром Мирзой, судьба обошлась жестоко. Однажды он отправился в город-крепость Акси, неподалеку от Андижана (Ах, Акси, родина сладчайших в мире дынь миртимурти! Акси, возведенный, судя по рисункам Дешванта, на самом краю бездонной пропасти), и когда он навещал своих любимых голубей, земля подалась под его ногами, и он вместе с голубями и голубятней полетел вниз. На трон взошел двенадцатилетний сводный брат Черноглазки, Бабур. Ей самой было всего четыре года.

После неожиданной смерти Умара Мирзы и в последовавшие за нею смутные времена людям стало не до маленькой Кара-Кёз с ее сверхъестественными способностями, и богиня солнца Аланкува снова была возвращена туда, где ей и надлежало пребывать, то есть на небеса.

Падение Умара Мирзы, прадеда Акбара, тоже стало сюжетом одной из самых выдающихся работ Дешванта. На ней Умар Мирза летел вниз головою на фоне отвесных черных стен пропасти. Основной рисунок окаймляли изысканно выписанные, обрамленные растительным орнаментом сценки из жизни Умара Мирзы, дававшие представление о его личности: тучный, невысокого роста, добряк и говорун, любитель игры в триктрак, человек справедливый, но вспыльчивый. Как и все его потомки – Бабур, Хумаюн, Акбар и сын его Селим, – он имел слабость к крепким напиткам, а также к сладким шарикам из конопли, известным как маджун, что, собственно, и привело его к трагической гибели. Одурманенный маджуном Умар хотел схватить одного из голубей, слишком близко подошел к краю пропасти и рухнул вниз, после чего оказался там, где уже неважно, толстый ты или тонкий, короткий или длинный, разговорчивый или молчаливый; где не с кем играть в триктрак и не с кем драться и где можно оставаться под кайфом хоть целую вечность.

Картина Дешванта позволяла заглянуть и на самое дно, где собрались демоны, приветствующие падающего правителя. Со стороны художника это было очень рискованно, ибо намек на то, что предок императора попал в ад, мог стоить Дешванту жизни: ведь это давало основания предположить, что и сам Акбар обречен на адские муки.

Однако когда император увидел рисунок, он всего лишь со смехом заметил, что ад кажется ему намного забавнее, чем общество скучающих ангелов. “Водохлеб” Бадауни, когда ему передали слова Акбара, сказал, что империя обречена на гибель, потому что Всевышний не станет терпеть правителя, который открыто заигрывает с Сатаной. Империя, однако, устояла и просуществовала хоть и не вечность, но еще довольно долго; уцелел и Дешвант, хотя его век был значительно короче.

Следующие несколько лет жизни Черноглазки пришлись на тяжкий период смуты. Ее старший брат и покровитель Бабур все время проводил в походах. Победы сменялись поражениями, он то завоевывал новые земли, то снова терял их; дядья нападали на него, он нападал на своих двоюродных братьев, а потом и на их отцов, но это всё были дела обычные, семейные. Меж тем где-то за ними уже маячила грозная фигура злейшего врага Тимурова клана, безродного узбека и непобедимого воина Древоточца – Шейбани-хана. Дешвант изобразил пяти-, шести– и семилетнюю Кара-Кёз в облике волшебного существа, заключенного в яйцо света посреди кипевшей вокруг битвы. Бабур захватил Самарканд, но потерял Андижан, потерял Самарканд, захватил опять, но затем потерял снова, и на этот раз вместе с сестрами. Древоточец-Шейбани осадил великий город, и у каждого из четырех его ворот – у Железных, у Ворот иголочников, у Ворот красильщиков и у Аметистовых ворот – кипели бои. И все-таки в конце концов голод заставил Бабура просить о пощаде. Шейбани-хан, наслышанный о несравненной красоте его сестры, отправил к Бабуру гонца с предложением выпустить его семейство из города в обмен на Ханзаду. Бабуру не оставалось ничего другого, кроме как принять это условие, а Ханзаде – кроме как смириться с решением брата.

Итак, Ханзада стала жертвенным подношением, живой добычей, пешкой в большой игре, словно одна из черных рабынь на мраморной доске императорского двора. Однако во время прощального сбора всей семьи в царских покоях она сумела-таки навязать им свой личный выбор. Пальцы ее правой руки, словно когти легендарной птицы Рух, впились в запястье левой руки ее младшей сестры, и она выкрикнула: “Я готова уйти, но только вместе с Черноглазкой!” Никто из присутствующих не мог бы сказать с полной определенностью, чем руководствовалась при этом Ханзада – ненавистью или любовью, поскольку в ее отношениях с Кара-Кёз всегда присутствовало и то и другое. На картине Дешванта центральной в этой сцене была фигура Ханзады. Ее раскрытый рот указывал на то, что она громко выражает свое возмущение. Черноглазка рядом с нею выглядела испуганным ребенком, но стоило пристальнее вглядеться в ее бездонные черные глаза, становилось понятно, какая грозная сила в них таится. Она тоже была изображена с приоткрытым ртом – видимо, сетовала на свою горькую судьбу и кричала, что не смирится. Примечательно другое: на картине Дешванта ее правая рука тоже сжимала чье-то запястье. Этим она давала понять, что коли Ханзада обречена стать пленницей Древоточца-Шейбани, а ей самой суждено зависеть от воли старшей сестры, то и она, в свою очередь, берет с собой свою маленькую рабыню по прозвищу Зеркальце.

Картина, таким образом, воспринималась как аллегория порочности абсолютной власти, показав, как эта власть сковывает общество – от верхов до самых низов. Власть, цепляя сильнейших, которые тянут за собой тех, кто от них зависит, сковывает таким образом всех одной цепью. Если верховная власть – это вопль, то существование всех остальных – эхо, отзвук этого вопля. От него простые люди глохнут. И еще одна немаловажная особенность бросалась в глаза при взгляде на картину: в композиции Дешванта руки персонажей образовывали замкнутый круг, потому что свободная правая рука маленькой рабыни лежала на левом запястье Ханзады-бегум. Так они и стояли, три беспомощных существа, заключенные в кольцо собственных рук.

Замкнутая цепь служила указанием на то, что эхо может пойти в обратном направлении и временами рабыня способна взять верх над госпожой. История может, цепляясь, продвигаться не только сверху вниз, но и карабкаться снизу вверх. Случается, что и власть глохнет от воплей тех, кто внизу.

По мере того как Дешвант создавал новые картины, представлявшие Кара-Кёз в расцвете красоты и юности, все яснее становилось, что его кисть обладает прямо-таки магической силой. Изображения были столь полны жизни, что Бирбал, когда увидел их в первый раз, пророчески молвил: “Я боюсь за Дешванта. Он настолько увлечен этой давно умершей женщиной, что ему будет трудно оторваться от нее и вернуться в настоящее”. Акбар же, глядя на сияющую красотой женщину, рожденную, вернее, возвращенную к жизни гением Дешванта, узнал в ней черноокую красавицу, воспетую “принцем среди поэтов” – блестящим версификатором Алишером Навои из Герата, который писал: Свей себе гнездо в глубине глаз моих, о прекрас-пая! Тело твое, словно молодое деревце, цветет в саду моего сердца. За капельку пота на лице твоем я готов проститься с жизнью. Именно последнюю строку этого стиха – Я готов проститься с жизнью — Дешвант умудрился вплести в узор на платье Кара-Кёз.

Герат, или, как его называли, Флоренция Востока, пал под натиском Шейбани вскоре после взятия им Самарканда, и именно в этом городе Ханзада, Кара-Кёз и Зеркальце провели большую часть своей жизни в плену. Люди говорили, что если весь мир – океан, то Герат – это самая крупная из его жемчужин. Навои утверждал, что поэты там на каждом шагу. “О славный Герат, с его мечетями, дворцами, с его базарами, где можно купить волшебный летающий ковер! Без сомнения, это удивительное место”, – думал Акбар. Но Герат Дешванта, озаренный красотою принцессы Кара-Кёз, был в тысячу раз прекраснее настоящего – Герат-мечта, созданный специально для женщины-мечты, в которую, как справедливо догадался Бирбал, Дешвант безнадежно влюбился. Дешвант рисовал день и ночь, рисовал как безумный – и так неделя за неделей, не давая себе передышки даже на день. Он совсем отощал, его глаза вылезали из орбит, а он все рисовал. Друзья стали опасаться за его жизнь.

– Он совсем ушел в себя, – шепнул как-то Абдус-Самад Мир-Саеду Али. – Такое чувство, будто он собирается покончить с третьим измерением, существующим в природе реальных вещей, и распластаться на листе в виде рисунка.