Текст книги "Джозеф Антон. Мемуары"

Он начал вести двойную жизнь: одну в качестве спорной публичной фигуры и другую, прежнюю частную жизнь, от которой у него мало что оставалось. 23 января 1989 года была первая годовщина их с Мэриан свадьбы. Она повела его в оперу на “Мадам Баттерфляй”. Места у них были превосходные, в первом ряду ложи бенуара, и когда погас свет, в ложу вошла и села рядом с ним принцесса Диана. Ему любопытно было, что она думает об этой опере, по сюжету которой возлюбленный уезжает от девушки, а затем возвращается, но женатым на другой, чем разбивает несчастной сердце.

На следующий день проходило вручение Уитбредовской премии в номинации “книга года”. “Шайтанские аяты” уже были награждены как “лучший роман”, и теперь им предстояло состязаться с победившими в четырех других номинациях, в том числе с биографией Льва Толстого Эндрю Уилсона и романом “Прелести безумия”, дебютной вещью бывшего санитара психиатрической клиники Пола Сэйера. С Сэйером он случайно повстречался в туалете, тот страшно нервничал и выглядел совершенно больным. Он как мог поддержал соперника, которому через час и присудили премию. Когда на поверхность всплыли некоторые детали, связанные с процессом принятия решения, стало понятно, что двое членов жюри, министр внутренних дел в правительстве тори Дуглас Херд и журналист консервативных взглядов Макс Гастингс, топили “Шайтанские аяты” из соображений, не имеющих ни малейшего отношения к литературе. Иными словами, поднятый демонстрантами шум проник даже в тишину совещательной комнаты.

Он впервые поругался со своими издателями из “Вайкинга”, Питером Майером и Питером Карсоном, которые отказывались оспаривать в суде законность запрета книги на территории Индии.

Его пригласил на обед Грэм Грин, которому захотелось поближе познакомиться с живущими в Лондоне писателями-неангличанами. За столом в клубе “Реформ” компанию ему составили Майкл Ондатже, Бен Окри, Ханан аль-Шейх, Уолли Монган Сероте и еще несколько человек, среди которых была и Мэриан. Когда он вошел, долговязый сутулый Грэм Грин утопал в большом кресле, но, завидя его, вскочил на ноги и воскликнул: “Рушди! Садитесь и рассказывайте, как вам удалось угодить в такую переделку! Переделки, в которых побывал я, до вашей даже отдаленно не дотягивают!” У него как-то неожиданно потеплело на душе. Он понял, какой груз он на себя взвалил и как нужна ему вот такая бодрая поддержка. Он сел рядом с великим человеком и принялся рассказывать, и тот слушал его с огромным вниманием, а когда рассказ закончился, не сказав ничего об услышанном, хлопнул в ладоши и скомандовал: “Пора за стол!” За обедом он почти ничего не ел, зато выпил довольно много вина. “Я и ем только для того, – объяснил он, – чтобы можно было побольше выпить”. После обеда они сфотографировались на ступенях клуба: лучезарный Грэм Грин в коротком коричневом пальто стоял в центре кадра, как Гулливер среди лилипутов.

Несколько недель спустя он показал этот снимок приставленному к нему для охраны сотруднику Специального отдела. “Это Грэм Грин, великий английский писатель”. – “Ну, да, – произнес задумчиво полицейский. – У нас когда-то служил”.

Американская критика приняла книгу на ура, отзывы в прессе не оставляли возможности двоякого толкования – в отличие от слов Мэриан, которая 8 февраля сообщила, что уходит от него, но просит при этом составить компанию на ужине в честь выхода “Джона Доллара”. Через четыре дня после того званого ужина наступил конец странной паузе, отделявшей момент выхода книги от вызванной им катастрофы.

Две тысячи демонстрантов – для Пакистана это ничто. Да любому самому никудышному политикану стоит пальцами щелкнуть – и на улицы выйдет гораздо больше народу. Что для штурма американского культурного центра удалось собрать всего пару тысяч “фундаменталистов” – это был в некотором роде хороший признак, свидетельство того, что страсти еще по-настоящему не разгорелись. В тот день премьер-министра Пакистана Беназир Бхутто не было в стране, она улетела с государственным визитом в Китай. Ходили слухи, что на самом деле беспорядки у культурного центра были устроены, чтобы осложнить жизнь ее правительству. Религиозные экстремисты давно подозревали премьера в равнодушии к вере и ждали случая ее подставить. Это был не последний раз, когда “Шайтанские аяты” использовались в политических играх, к которым ни прямого, ни косвенного отношения не имели.

В охраняющих культурный центр полицейских летели камни и куски кирпича, из толпы выкрикивали про американских собак и про повесить Салмана Рушди. Ни то ни другое не объясняет поведения полиции, которая открыла огонь по демонстрантам, но не смогла предотвратить их проникновения на территорию охраняемого объекта. В момент, когда был ранен первый человек, история приняла принципиально новый оборот. В ход пошли автоматы и помповые ружья, противостояние продолжалось три часа, но, несмотря на огневую мощь обороняющихся, несколько человек забрались на крышу здания, а перед ним тем временем жгли американский флаг, чучела абстрактного янки и конкретного зловредного писателя. В любой другой день он с удовольствием вообразил бы себе фабрику, выпускающую те тысячи американских флагов, которые ежегодно сжигаются по всему миру. Но в тот день было бы дико думать о пустяках. И на то была одна причина.

В беспорядках погибли пять человек.

Рушди, ты труп, скандировала толпа, и тут ему впервые пришло в голову, что, может быть, эти люди и правы. Насилие породило насилие. Назавтра беспорядки вспыхнули в Кашмире – в дорогом его сердцу Кашмире, на родине его семьи, – и в ходе их погиб еще один человек.

Ибо кровь за кровь[65]65
  У. Шекспир, “Макбет”, перевод Ю. Корнеева.


[Закрыть], подумал он.

В комнате, куда почти не проникает свет, лежит смертельно больной старец. Рядом сын, он рассказывает старцу, что в Индии и Пакистане убивают мусульман. И виной тому одна книга, говорит сын старику, книга, в которой хулится ислам.

Несколько часов спустя сын заявляется в студию иранского телевидения, у него с собой документ. Обычно фетва – постановление духовного авторитета – бывает оформлена по правилам, с подписями и печатями, а здесь – просто страничка с машинописным текстом. Официального документа, если даже таковой существовал, никто никогда не видел, но сын смертельно больного старца настаивает: такова воля его отца. Спорить с ним никто не берется. Страничку вручают ведущему новостей, и он зачитывает ее в эфире.

Весь мир отмечает День святого Валентина.

III. Год Зеро

Фамилия сотрудника Особого отдела была Уилсон, фамилия сотрудника разведывательной службы – Уилтон, и оба откликались на имя Уилл. Уилл Уилсон и Уилл Уилтон – словно пара комиков в мюзик-холле, только вот день не очень-то располагал к смеху. Они сообщили, что, поскольку угроза ему оценивается как чрезвычайно серьезная – “уровень два”, то есть его положение считается в целом более опасным, нежели чье бы то ни было в стране, за исключением разве что королевы, – и исходит от иностранной державы, он имеет право на защиту со стороны британского государства. Защита была официально предложена ему – и принята. Ему будут приданы два телохранителя, два шофера и две машины. Вторая машина – на случай, если первая выйдет из строя. Его проинформировали, что из-за необычности задания и непредсказуемости сопряженного с ним риска все, кто будет его защищать, – добровольцы. Никто из них не будет исполнять эту работу против своего желания. Ему представили первую пару телохранителей – их звали Стэнли Долл и Бен Уинтерс. Стэнли слыл одним из лучших теннисистов во всей полиции. Бенни, один из немногих чернокожих сотрудников Особого отдела, был одет в шикарную куртку из дубленой кожи. Оба – потрясающе красивые парни, и, конечно, при оружии. В Особом служили лучшие из лучших, элита лондонской полиции, настоящие Джеймсы Бонды. Он никогда раньше не сводил знакомство с теми, у кого была лицензия на убийство, – а теперь Стэн и Бенни имели лицензию на убийство ради его безопасности.

Пистолеты у них были прикреплены сзади к брючным ремням. Американские детективы держат их в кобурах под куртками, но, как продемонстрировали Стэн и Бенни, американский способ хуже: когда выхватываешь пистолет из такой кобуры, он, прежде чем будет наведен на цель, должен описать дугу градусов в девяносто. Риск выстрелить чуть раньше или позже и попасть не в того человека довольно велик. А когда поднимаешь оружие от бедра, ствол идет к цели снизу вверх и точность оказывается выше. Зато есть другая опасность. Нажмешь курок слишком рано – прострелишь себе ягодицу.

В отношении текущих событий Бенни и Стэн постарались его подбодрить.

– Непозволительно, – сказал Стэн. – Угрожать британскому гражданину. Недопустимо. За это возьмутся и утрясут. Вам просто надо пересидеть пару дней, пока политики не утрясут это дело.

– Домой, конечно, вам нельзя, – рассуждал Бенни. – Этот вариант отпадает. Может, есть какое-нибудь место, куда бы вы хотели прокатиться на несколько деньков?

– Выберите какой-нибудь приятный уголок, – предложил Стэн, – махнем туда, чуток побудем, а там, глядишь, вас и помилуют.

Ему хотелось верить их оптимистичным прогнозам. Может быть, Котсуолдс[66]66
  Котсуолдс – холмистый район в западной части Центральной Англии.


[Закрыть], сказал он. Куда-нибудь в край пологих холмов и городков с домами из золотистого камня, запечатленный на множестве открыток. В деревне Бродуэй там, он знал, есть знаменитая сельская гостиница “Герб Лайгонов”. У него не раз возникало желание поехать туда на уик-энд, но все как-то не получалось. Годится ли “Герб Лайгонов”? Стэн и Бенни переглянулись, без слов обменялись мнениями. – Почему бы и нет? – сказал Стэн. – Надо выяснить, что там и как.

Большую часть дня они с Мэриан провели в полуподвальной квартире на Лонсдейл-сквер, 38. Бенни оставался с ними, Стэн поехал “выяснять, что там и как”. Прежде чем залечь на дно, ему хочется, сказал он охранникам, опять встретиться с сыном, и еще он хотел бы повидаться с сестрой; они предупредили его, что в этих местах его как раз и могут поджидать злоумышленники, но все же согласились “это устроить”. Когда стемнело, его повезли на Берма-роуд в бронированном “ягуаре”. Из-за очень толстой брони расстояние между головой и потолком было тут гораздо меньше, чем обычно. Долговязым политикам вроде Дугласа Херда было страшно неудобно ездить в таких машинах. Тяжеленные двери могли нанести человеку серьезную травму, если захлопывались неожиданно. Если машина стояла на склоне, притянуть к себе дверь было почти невозможно. Потребление топлива у такого бронированного “ягуара” – примерно галлон на шесть миль. Вес – каку небольшого танка. Обо всем этом ему рассказал его первый шофер из Особого отдела Деннис Шевалье по прозвищу Конь[67]67
  По-французски cheval означает “конь”.


[Закрыть] – большой, добродушный, с тяжелым подбородком и толстыми губами, “из старослужащих”, по его собственным словам. “Знаете, как нас, шоферов из Особого, называют на профессиональном языке?” – спросил Конь Деннис. Он не знал. “ВХИТ”, – сказал Деннис. “А что это означает?” Деннис рассмеялся своим могучим, хриплым, слегка подсвистывающим смехом. “Водилы херовы, и только”, – объяснил он.

К полицейскому юмору он еще привыкнет. Другого его шофера прозвали в отделе Королем испанским. Дело в том, что тот однажды, выйдя купить сигарет, оставил свой “ягуар” незапертым и, вернувшись, обнаружил, что машину угнали. Отсюда прозвище: ведь имя испанского короля – Хуан Карлос – созвучно слову earless (безмашинный).

На Берма-роуд было спокойно, никаких злоумышленников. Он повторил Зафару и Клариссе то, что сказали охранники: “Все это кончится через несколько дней”. Зафар, судя по его лицу, испытал огромное облегчение. Но лицо Клариссы выражало те же самые сомнения, что втайне переживал он сам. Зафар спросил, когда они встретятся в следующий раз, и он не знал ответа. Кларисса сказала, что они, возможно, поедут на уик-энд в Оксфордшир к ее друзьям Хоффманам. Он сказал: “Хорошо, может быть, там и увидимся, если у меня получится”.

Он крепко обнял сына и уехал.

(Ни Зафару, ни Клариссе ни разу за все время не предлагали полицейскую охрану. Считалось – так сказали ему полицейские чины, – что им опасность не угрожает. Но это его отнюдь не успокоило, и страх за них мучил его каждый день. Тем не менее Кларисса и он решили, что лучше будет, если Зафар продолжит, насколько возможно, жить нормальной жизнью. Она делала все, чтобы обеспечить ему нормальную жизнь, и это было более чем храбро.)

Он вспомнил, что за весь день ничего не ел. По пути в Уэмбли к Самин они остановились у “Макдоналдса”, у окошка для автомобилистов, и он обнаружил, что толстые стекла “ягуара” не опускаются. Бронированные машины других марок – “мерседесы” и “БМВ” – иногда делали на заказ с открывающимися окнами, но они были дороже и не британского производства, поэтому полиция их не использовала. Стэну, сидевшему на переднем пассажирском, пришлось выйти, чтобы сделать заказ, а потом он направился к окну выдачи и получил еду. Когда они поели, “ягуар” не захотел заводиться. Они оставили Коня Денниса орать на свою непослушную тачку и пересели в машину поддержки – в “рейнджровер” по кличке Зверюга, где за рулем сидел еще один симпатичный улыбчивый гигант по имени Микки Крокер – опять-таки “из старослужащих”. Зверюга тоже была очень стара, очень тяжела и зверски трудна в управлении. Она то вязла в грязи, то отказывалась подниматься по обледенелому склону. Была середина февраля – самое холодное время в году, когда больше всего льда. “Прошу прощения, друг, – сказал Мик Крокер. – Эта машина не самая лучшая в гараже”.

Он сидел на заднем сиденье Зверюги, питая надежду, что его охранники будут работать лучше, чем их машины.

Самин, квалифицированный юрист (хотя уже не практикующий – она работала теперь в системе образования для взрослых), всегда обладала острым политическим мышлением и могла много чего сказать о текущих событиях. После того как Хомейни пришлось, по его собственным словам, “принять яд” и примириться с безуспешным окончанием войны с Ираком, частью уничтожившей, частью искалечившей целое поколение молодых иранцев, иранская революция неизменно буксовала. С помощью фетвы он рассчитывал придать ей новый политический импульс, подзарядить правоверных. Самин сказала брату, что ему не повезло: умирающий старик выбрал его мишенью для своей последней атаки. Что же касается британских мусульманских “лидеров” – то чьи они лидеры, спрашивается? Это лидеры без последователей, жулики, пытающиеся извлечь карьерные выгоды из неприятностей ее брата. На протяжении целого поколения политическая ориентация этнических меньшинств в Великобритании носила светский и социалистический характер. И вот теперь мусульманское духовенство решило воспользоваться случаем, чтобы переломить эту тенденцию и поставить религию во главу угла. Никогда раньше британские “азиаты” не раскалывались на индуистскую, мусульманскую и сикхскую фракции (хотя расколы иного рода случались: во время войны за независимость Бангладеш возникло жесткое противостояние между пакистанцами и бангладешцами в Великобритании). Кто-то, сказала она, должен громко ответить этим деятелям, вбивающим в сообщество клин межобщинной розни, этим муллам и так называемым “лидерам”, кто-то должен назвать их своими именами, разоблачить как лицемеров и оппортунистов. Она была готова взять на себя эту роль, и он это знал, – она прекрасно владела речью, умела бороться за подзащитных и могла бы великолепно действовать от его имени.

Но он попросил ее воздержаться. Ее дочери Майе тогда не было и года. Если бы Самин стала его общественной представительницей, пресса разбила бы лагерь около ее дома, от яркого света публичности спасения бы не было; ее частная жизнь и юная жизнь ее дочери стали бы добычей прожекторов и микрофонов. И кто знает, какие еще опасности это могло бы на нее навлечь? Он не хотел, чтобы она рисковала из-за него. И была еще одна проблема: если бы она стала всем известна как его “голос”, охранникам, сказали они, было бы гораздо труднее привозить его к ней домой для встреч. Ему стало ясно, что он должен разделить знакомых и родных на “частный” и “публичный” круг. Она нужнее ему, сказал он ей, как источник личной поддержки, чем как общественный защитник. Неохотно она согласилась.

Одним из непредвиденных последствий этого решения оказалось вот что: ему по ходу его шумного “дела” приходилось большей частью быть невидимым, ибо полиция убеждала его не накалять ситуацию дальше своими выступлениями, а он слушался – до поры до времени, пока не отказался хранить молчание; между тем в его отсутствие никто из тех, кому он был дорог и с кем он не хотел потерять возможность видеться – ни жена, ни сестра, ни ближайшие друзья, – не выступал от его имени. В прессе возник образ человека, которого никто не любит, но многие ненавидят. “Смерть, пожалуй, слишком легкий выход для него, – заявил мистер Икбал Сакрани из Британского комитета действий по исламским вопросам. – Он должен испытывать душевные муки до конца своих дней, если не испросит прощения у Всемогущего Аллаха”. В 2005 году этот самый Сакрани был по рекомендации правительства Блэра удостоен рыцарского звания за усилия по налаживанию межобщинных отношений.

По пути в Котсуолдс они остановились заправиться бензином. Ему понадобилось в уборную, он открыл дверь и вышел из машины. Все до одного, кто был на бензозаправке, одновременно повернули головы и уставились на него. Ведь он красовался на первой странице всех газет – “канул в глубь первой страницы”, по памятному выражению Мартина Эмиса, – и в мгновение ока стал одним из самых узнаваемых людей страны. Лица были приветливы – один мужчина помахал рукой, другой подбадривающе поднял большие пальцы, – но неуютно было чувствовать себя таким заметным в тот самый момент, когда его попросили поменьше высовываться. На деревенских улочках Бродуэя дела обстояли ровно так же. Одна женщина подошла к нему на улице и пожелала удачи. В гостинице натренированный персонал не мог удержаться, чтобы не пялиться. Он превратился в экспонат из паноптикума, и они с Мэриан испытали большое облегчение, когда смогли уединиться в красивом номере, отделанном под старину. На случай, если его что-нибудь обеспокоит, его снабдили “тревожной кнопкой”. Он решил ее проверить. Она не работала.

Еду им приносили в маленькую отдельную комнату. Администрация гостиницы предупредила Стэна и Бенни об одной возможной проблеме. В числе постояльцев был журналист из “Дейли миррор”, приехавший с дамой, которая не была его женой, и занявший соседний номер. Проблема, впрочем, оказалась мнимой. Дама явно была чертовски очаровательна: сотрудник “Миррор” не выходил из номера несколько дней, и в тот самый момент, когда таблоиды посылали своих ищеек на поиски затаившегося автора “Шайтанских аятов”, журналист таблоида упустил добычу, находившуюся через стенку от него.

На второй день в “Гербе Лайгонов” Стэн и Бенни пришли к нему с листком бумаги. Президент Ирана Али Хаменеи намекнул, что “этот презренный человек еще может сохранить себе жизнь”, если извинится.

– Вам, – сказал Стэн, – надо, они считают, кое-что сделать, чтобы разрядить обстановку.

– Да, – подтвердил Бенни, – такое сложилось мнение. Желательно, чтобы вы выступили с соответствующим заявлением.

Он спросил: кто это – они? У кого “сложилось мнение”?

– Это общее мнение, – неопределенно ответил Стэн, – наверху.

Он спросил: в полиции или в правительстве?

– Они даже текст подготовили – взяли на себя такую смелость, – сказал Стэн. – В любом случае прочтите его.

– Само собой, вы можете внести изменения, если стиль вас не устраивает, – заметил Бен. – Вы – автор.

– Заверяю вас, – сказал Стэн, – что текст был одобрен.

Текст, который они ему дали, был неприемлем: трусливый, самоуничижительный. Подписать его значило сдаться. Неужели ему предлагают такую сделку – правительственная поддержка и полицейская охрана при условии, что он, предав свои принципы и отказавшись защищать свою книгу, униженно упадет на колени? Стэну и Бену, судя по их виду, было чрезвычайно неловко.

– Повторяю, – сказал Бенни, – вы можете вносить изменения.

– И тогда поглядим, как они отреагируют, – сказал Стэн.

А если он решит не делать пока никакого заявления?

– Они считают, это был бы хороший ход, – гнул свое Стэн. – Сейчас о вас идут переговоры на высоком уровне. И не надо забывать про заложников в Ливане и про мистера Роджера Купера в тюрьме в Тегеране. Их положение тяжелей, чем ваше. Вас просят сделать то, что вы можете.

(В 80-е годы ливанская группировка “Хезболла”, всецело финансируемая из Тегерана, действуя под разными фальшивыми названиями, взяла в заложники девяносто шесть иностранцев из двадцати одной страны, включая нескольких американцев и британцев. Кроме того, в Иране был схвачен и посажен в тюрьму британский бизнесмен Купер.)

Это была невыполнимая задача: написать нечто такое, что могло быть воспринято как оливковая ветвь мира, и при этом не уступить ни в чем существенном. Заявление, которое в конце концов получилось, вызывало у него сильнейшее отвращение. “Я, автор “Шайтанских аятов”, сознаю, что мусульмане во многих частях света испытывают неподдельное огорчение из-за публикации моего романа. Я глубоко сожалею о том огорчении, которое причинила эта публикация искренним последователям ислама. Нам, живущим в мире многих вероисповеданий, эта ситуация служит напоминанием о том, что никому не следует забывать о чувствах других людей”. Внутренний голос, голос самооправдания, внушал ему, что он извиняется за огорчение – в конце концов, он действительно не хотел никого огорчать, – но не извиняется за саму книгу. И нам действительно не надо забывать о чувствах других людей, но это не значит, что мы должны капитулировать перед этими чувствами. Таков был неуступчивый скрытый подтекст. Но он знал, что текст возымеет эффект лишь в том случае, если будет читаться как прямое извинение. Мысль об этом делала его физически больным.

Жест оказался бесполезным. Он был отвергнут, потом наполовину принят, потом снова отвергнут – как британскими мусульманами, так и руководством Ирана. Сильной позицией был бы отказ вести переговоры с приверженцами нетерпимости. А он занял слабую позицию, и поэтому на него стали смотреть как на слабака. Газета “Обсервер” встала на его защиту – “ни Великобритании, ни автору извиняться не за что”, – но его ощущение, что он сделал неверный шаг, допустил серьезную ошибку, вскоре подтвердилось. “Даже если Салман Рушди станет самым благочестивым человеком за все времена, долг каждого мусульманина – употребить все, что у него есть, свою жизнь и свое имущество, для того чтобы отправить этого человека в ад”, – заявил умирающий имам. Это казалось низшей точкой. Но напрасно казалось. До низшей точки оставалось еще несколько месяцев.

Охранники сказали ему, что в “Гербе Лайгонов” он может переночевать самое большее два раза. Ему еще повезло, что пресса пока до него не добралась, но еще день-два – и наверняка доберется. И тут он усвоил еще одну суровую истину: искать пристанища он должен будет сам. Совет полицейских, прозвучавший скорее как директива, состоял в том, что домой ему возвращаться не следует, потому что охранять его там будет невозможно (подразумевалось – слишком дорого). Но никаких “конспиративных квартир” предоставлено не будет. Если таковые и имелись, ему не суждено было их увидеть. Под влиянием шпионских романов большинство людей твердо верили в существование конспиративных квартир и предполагали, что его за общественный счет охраняют в одной из таких крепостей. От недели к неделе критические голоса, говорящие о недопустимых тратах на его охрану, будут звучать все громче и громче – признак сдвига в общественном мнении. Между тем уже на второй день пребывания в “Гербе Лайгонов” ему сказали, что он за двадцать четыре часа должен найти другое место, куда им отправиться.

Он позвонил, как звонил ежедневно, в квартиру Клариссы поговорить с Зафаром, и она предложила ему временное решение. Она работала тогда литературным агентом в агентстве “А. П. Уотт”, и старший партнер Хилари Рубинстайн предложил на день-другой свой сельский коттедж в деревушке Тейм в Оксфордшире. Это было первое из многих проявлений сердечности со стороны друзей и знакомых, гостеприимству которых он обязан тем, что не стал бездомным. Коттедж Хилари был невелик и расположен не слишком уединенно – не идеальный вариант, но ему нужно было хоть что-то, и он с благодарностью согласился. Появление отремонтированного “ягуара”, Зверюги, теннисиста Стэна, щеголя Бенни, Коня Денниса и громадного Микки К. – плюс Мэриан и человек-невидимка – не могло в крохотной деревушке пройти незамеченным. Он был убежден: все прекрасно понимали, кто поселился в доме Рубинстайна. Но никто не стал ничего вынюхивать. Английское чувство дистанции, английская сдержанность проявились в полной мере. Он даже получил возможность съездить на несколько часов к Зафару в сельский дом Хоффманов. Куда двигаться дальше, он понятия не имел. Звонил всем, кому мог позвонить, но безуспешно. Потом проверил голосовую почту и услышал сообщение от Деборы Роджерс – его бывшего агента, от услуг которой он отказался, предпочтя ей Эндрю Уайли. “Позвоните мне, – сказала она. – Я думаю, мы сможем помочь”.

Деб и ее муж, композитор Майкл Беркли, предложили ему свою ферму в Уэльсе. “Если она вам нужна, – сказала она просто, – она ваша”. Он был глубоко растроган. “Это отличный вариант, – продолжила она, – ведь все думают, что мы поссорились, никому и в голову не придет, что вы у меня”. На следующий день его странный бродячий цирк нагрянул в Миддл-Питтс – так назывался этот уютный фермерский дом в холмистом приграничном районе Уэльса. Низкие облака, дождь – и возобновление прерванной дружбы, все былые несогласия, несущественные на фоне нынешних событий, уничтожены долгими сердечными объятиями. “Живите столько, сколько вам нужно”, – сказала Деб, но он знал, что не станет злоупотреблять их с Майклом гостеприимством. Ему надо было снять жилье. Мэриан согласилась связаться на следующий день с местными агентами по недвижимости и начать смотреть варианты. Все-таки у нее не такое узнаваемое лицо, как у него.

Что до него самого, его не должны были видеть на ферме, иначе ее безопасность окажется “под угрозой”. Местный фермер, который приглядывал за овцами Майкла и Деб, в какой-то момент спустился с холма поговорить с Майклом. Когда настолько важна невидимость, даже будничное событие порой чревато опасностью. “Вам лучше спрятаться”, – сказал ему Майкл, и он присел за разделочным столом на кухне. Сидя там на корточках и слушая, как Майкл старается поскорее отделаться от гостя, он мучился от стыда. Прятаться таким манером значило лишиться всякого самоуважения. Когда тебе велят спрятаться, это унизительно. Может быть, подумалось ему, такая жизнь окажется хуже смерти. В своем романе “Стыд” он писал о проявлениях мусульманской “культуры чести”, в которой два противоположных полюса моральной оси – достоинство и стыд, то есть совсем иное, нежели в христианстве, где все крутится вокруг вины и искупления. Неверующий человек, он тем не менее был воспитан в этой культуре, и вопросы гордости были для него чрезвычайно важны. Красться, прятаться значило вести недостойную жизнь. Очень часто на протяжении этих лет он испытывал глубокий стыд. Его бесчестили за одно, а он стыдил себя за другое.

Редко бывает, чтобы мировая новость так безраздельно основывалась на соображениях о поступках, мотивах поведения, характере и мнимых преступлениях одного-единственного человека. Сам по себе вес событий был неимоверным. Ему представлялась пирамида Хеопса, водруженная на его согнутую шею вершиной вниз. Новости оглушали его ревом. Казалось, у каждого жителя Земли было свое мнение. “Умеренный” дантист Хешам аль-Эссауи, выступая по Би-би-си, назвал его продуктом той вседозволенности шестидесятых, “что породила нынешнюю вспышку СПИДа”. Члены пакистанского парламента рекомендовали немедленно направить в Великобританию убийц. В Иране Хаменеи и Рафсанджани, самые могущественные духовные лица, вторили имаму. “Черная стрела воздаяния уже выпущена в сердце подлого святотатца”, – заявил Хаменеи во время визита в Югославию. Иранский аятолла Хасан Саней объявил вознаграждение в миллион долларов за голову вероотступника. Располагает ли аятолла этой суммой и легко ли будет ее востребовать, было не ясно, но логика в те дни вообще отошла на второй план. Телеэфир был полон бородатых (а также чисто выбритых) мужчин, оравших о смерти. В библиотеке Британского совета в Карачи – в дремотном, приятном месте, где он часто бывал, – взорвали бомбу.

Его литературная репутация в те ужасные дни, когда вопли неслись со всех сторон, каким-то образом выстояла. Многие британские, американские и индийские комментаторы по-прежнему подчеркивали высокое качество его книг, включая ту, атакованную, но были признаки того, что и это может измениться. Он с ужасом смотрел “Вечернее шоу” Би-би-си, ту программу, когда Иэн Макьюэн, Азиз аль-Азме и храбрая иорданская романистка Фадия Факир, которой тоже угрожали убийством из-за ее книг, пытались защищать его от одного из брадфордских книгосжигателей и от вездесущего дантиста Эссауи. Тон передачи был крайне резким, его оппоненты – невежественные, злобные фанатики – не стеснялись в выражениях. Но сильнее всего ужаснуло его то, что видный интеллектуал Джордж Стайнер – прямая противоположность невежественному фанатику – предпринял в этой передаче мощную литературную атаку на его работу. Вскоре с недоброжелательными комментариями выступили другие известные британской публике фигуры – журналисты Оберон Во, Ричард Инграмз и Бернард Левин. В других газетах, правда, за него заступились Эдвард Саид и Карлос Фуэнтес[68]68
  Карлос Фуэнтес (1928–2012) – мексиканский писатель.


[Закрыть], но общее настроение, он чувствовал, начинало меняться. И его авторское турне по Соединенным Штатам, разумеется, было отменено. Американская пресса большей частью писала о нем в лестном, положительном тоне, но перелететь Атлантику ему доведется теперь не скоро.

Множились книгоиздательские трудности. В офисах издательства “Пенгуин” в Лондоне, а затем и в Нью-Йорке было получено много анонимных звонков с угрозами. Молодые женщины слышали в трубке: “Мы знаем, где ты живешь. Мы знаем, в какую школу ходят твои дети”. Было много эвакуаций из-за угрозы взрыва, но, к счастью, ни в одном из его издательств ни разу бомбы не обнаружили – а вот книжный магазин “Коудиз” в Беркли, штат Калифорния, пострадал от трубчатого взрывного устройства. (Через много лет он побывал в “Коудиз”, и ему с большой гордостью показали поврежденный, выжженный участок среди стеллажей, который Энди Росс и его персонал решили сохранить в неизменном виде как свидетельство проявленной магазином отваги.) А в одном лондонском дешевом отеле на Сассекс-гарденз около вокзала Паддингтон несостоявшегося террориста, чьей целью, возможно, было издательство “Пенгуин” – хотя, по другой версии, он собирался атаковать израильское посольство, – случайным взрывом разнесло на куски, так что он, пользуясь жаргоном Особого отдела, “забил гол в свои ворота”. После этого в экспедиции издательства можно было видеть специальных собак, вынюхивавших взрывчатку.