Текст книги "Правила одиночества"

Адюльтер

Маша, опустившись на корточки, возила перед собой по полу тряпкой, вытесняя Караева. Чтобы не мешать ей, он переходил из комнаты в комнату, пока не оказался в кабинете. Там он сел в кожаное кресло, положил ноги на край письменного стола. Он думал о вчерашнем разговоре с журналисткой.

Азербайджанцы всегда торговали на московских рынках: цветы, зелень, фрукты, но в восьмимиллионном мегаполисе их почти никто не замечал, да и цены в советские времена на рынках были такие, что обыватели были на них редкими гостями. Все отоваривались в универсамах, поэтому, когда Караев в студенческую бытность говорил, что он из Азербайджана, нередко собеседник спрашивал: «Где это?» Массовое нашествие азербайджанцев на Москву случилось в начале девяностых, когда во всей республике остановились предприятия и оставшиеся без зарплаты люди подались на заработки в Россию. В основном это был сельский житель, не отягощенный интеллектом. Вырвавшись из пуританской среды, они вели себя довольно развязно: громко переговариваясь между собой, задирая женщин и девиц, ни во что не ставя окружающих.

В результате сразу восстановили против себя москвичей, которые и до них не отличались особой приветливостью и любовью к гостям столицы. В сознании обывателя прочно закрепился образ эдакого афериста, мошенника и вора. И особенно к созданию такого имиджа приложили руку получившие свободу слова журналисты. Газеты в погоне за тиражами наперебой публиковали сводки криминальных происшествий, в которых подозреваемые были либо «уроженцы Азербайджана», либо «выходцы с Кавказа», либо «лица кавказской национальности». Даже если свидетели утверждали, что преступники были светловолосыми, то обязательно говорили с кавказским акцентом. Караеву особенно запомнился один случай, когда в драке с продавцами арбузов был ранен олимпийский чемпион по плаванию. В половине первого ночи два спортсмена, проезжая на машине, остановились у клетки с арбузами. Спящие в палатке на ящиках продавцы – их было двое – почему-то в час ночи отказались продать им арбуз, при этом одна из девушек, спутниц спортсменов, нечаянно задела ногой гнилой арбуз и он разбился, после этого азербайджанцы напали на спортсменов и ранили чемпиона ножом, к счастью, легко.

Так описывали этот инцидент журналисты. Между строк Караев явственно видел другую картину: двух заспанных тщедушных азербайджанцев, вынужденных спать в сентябре на улице, чтобы охранять арбузы, ничего не понимающих спросонок; ужас, охвативший их перед двухметровыми пловцами с широченными плечами, требующих среди ночи открыть клетку и продать им арбуз. Особенно хороша была фраза про гнилой арбуз, она напоминала цитату из фильма «Мимино», когда свидетель утверждал, что подсудимый пошел в туалет, по дороге нечаянно стулом зацепил люстру и разбил ее.

В кабинет вошла Маша, стала протирать пыль.

– ПОЛЫ Я закончила, – сказала она, – можете ходить.

– Ничего, если я еще немного посижу? – попросил Караев.

– Конечно, – разрешила девушка, – можете сидеть, а если хотите, можете даже лечь.

И усмехнулась.

«Дерзит», – подумал Караев. Несколько дней назад, когда Маша занималась уборкой, он прилег на диван и мгновенно заснул. Уходя, Маша разбудила его со словами: «Проснитесь, спящий человек беззащитен».

– У вас там шахматы, вы играете? – спросила девушка.

– Очень редко.

– Я тоже давно не играла, – заявила Маша.

– Звучит как предложение, – заметил Караев.

– А вы не хотите? – спросила девушка.

– Мы говорим обиняками.

– А вы предпочитаете прямоту, чтобы все говорилось прямым текстом. Но я же девушка, – в ее голосе не было кокетства, скорее утверждение.

– Неужели? В наше время это большая редкость.

– Я хотела сказать, женщина, дама, а дама только дает понять.

– Хорошо, женщина, – согласился Караев, – иди расставляй фигуры.

– А может, вы это сделаете, а я пока закончу здесь и приму душ?

– Может. Кстати, знаешь, как чукча женился на европейской женщине и на вопрос: «Ну, как тебе жена?» ответил: «Хорошая, только грязная больно, каждый день моется»?

Шутка не возымела успеха.

– Вам воды жалко? – спросила Маша.

– Нет, не жалко, неудачно пошутил, извини. Впредь, когда приходишь ко мне, можешь сразу идти в ванную, – сказал Караев.

– Спасибо, но у нас в общежитии с водой все в порядке. Так мы будем играть в шахматы, или вы боитесь проиграть?

Караев встал и пошел в другую комнату, взял шахматную доску, сел на пол и принялся расставлять фигуры. Шахматы ему кто-то подарил, он не был большим любителем. Последний раз ему довелось играть в армии, двадцать лет назад, играл он тогда довольно сносно, даже владел парой комбинаций, конечно, ему было далеко до Остапа Бендера, с ходу разыгравшего защиту Филидора, но индийскую защиту он тоже знал.

Вскоре появилась Маша с капельками воды на шее и на лбу.

– Я готова, мы будем играть на полу?

– Конечно, – сказал Караев, – садись, на чем стоишь.

У Маши на лице вновь появилась странная усмешка.

– Вы думаете, что, сидя на полу, вам удастся меня обыграть?

– Садись, не дерзи старшим, – миролюбиво произнес Караев.

– Прямо вам слова не скажи, – укоризненно заметила девушка, неуклюже пытаясь сложить ноги по-турецки, – а эту ногу куда сувать? Помогите, пожалуйста, вон как вы ловко сидите.

– Караев протянул руку, взял девушку за лодыжку и поправил ее.

– Какие у тебя длинные ноги, – заметил он.

– Это комплимент? – серьезно спросила Маша.

– Нет, констатация факта.

– А что бы вам не сказать мне комплимент? – в голосе наконец прозвучало кокетство.

– Это не входит в программу.

– В какую программу, сегодняшнего вечера? – спросила девушка.

– В программу наших взаимоотношений, – пояснил Караев.

– Я знаю, что я некрасивая.

– Ты белыми играешь или черными? – спросил Караев.

– Надо разыгрывать, а вы не ответили. – Она взяла с шахматной доски две пешки, спрятала за спиной, затем выставила кулачки.

Караев ткнул в один. Белая.

– Вам ходить, – с вздохом говорит Маша, – везет же.

– Попрошу без зависти, – сказал Караев, делая ход, – длинноногая девушка не может быть некрасивой или, вернее, девушка с длинными ногами уже красива.

– Наконец-то выпросила, я знаю, что я некрасивая, но все равно спасибо.

– Мария, уймись, – попросил Караев.

– А может быть, вы надеетесь выиграть, – насмешливо спросила девушка.

– Не без этого, – признался Караев.

– А вот это напрасно. Я хорошо играю, в нашей семье я была чемпионом.

– Тебе мат, – объявил Караев.

Маша ошеломленно смотрела на доску.

– Это неправда.

– Правда, горькая, но правда.

– Это, как его, как у вас получилось? Это нечестно!

– Будешь отыгрываться? – спросил Караев.

– Конечно, буду, это у вас случайно получилось. Расставили фигуры, начали новую партию.

– На этот раз вам не удастся так быстро у меня выиграть, – решительно сказала Маша.

– Хорошо, – согласился Караев, – я выиграю у тебя медленно.

Партия в самом деле затянулась. Маша комментировала ходы Караева словами типа: а вот это вряд ли у вас получится; даже и не думайте; и вы надеялись, что я этого не замечу; рискованный ход; вам в смелости не откажешь.

Это стало раздражать Караева, и он, сделав очередной ход, встал и отправился в кухню. Маша спросила вслед:

– Вы что, сдаетесь?

Караев не оборачиваясь, бросил:

– Коммунисты не сдаются.

Оставшись одна, девушка поднялась, торопливо подошла к лежащей на кресле сумочке, достала из нее зеркальце, поправила волосы, положила его обратно и так же торопливо вернулась на свое место, неловко уселась, пытаясь скрестить ноги, это ей кое-как удалось.

Появился Караев. В одной руке он держал за горлышко большую бутылку, а в другой маленький поднос, на котором были две рюмки, солонка и нарезанный лимон. Сел и спросил:

– Выпить хочешь?

– Послушайте, а вы случайно не алкоголик? – подозрительно спросила Маша.

– Не дерзи, – сказал Караев.

– А я не дерзю, то есть держу, дерзаю, как правильно? Я интересуюсь. Кроме шуток: по-моему, вы всегда пьете, при мне, во всяком случае.

– Ну, что же делать, – опрометчиво заметил Караев, – если мне, как только я тебя увижу, хочется выпить.

Сказал – и тут же пожалел об этом. Повисла пауза. Маша, державшая короля, поставила его на прежнее место.

– Послушайте, я знаю, что я некрасивая, но это не дает вам право меня оскорблять.

– Вообще-то я не собирался тебя оскорблять, просто неудачная фраза.

Маша посмотрела на него долгим взглядом, затем встала, пошла в прихожую, стала одеваться. Караев ей вслед бросил:

– Это скрытая цитата из Омара Хайяма, он сказал:

 
Мне говорят: «Поменьше пей вина,
В том, что ты пьянствуешь, скажи нам, чья вина».
Лицо возлюбленной моей повинно в этом,
Я не могу не пить, когда со мной она.
 

Так что каждый слышит то, что ему хочется услышать. Маша в нерешительности остановилась.

– Давай, поворачивай обратно, ты не права, я тебе уже все доказал.

Девушка повесила плащ обратно на вешалку, вернулась.

– Прямо у вас, как у Высоцкого: «Я тебе уже все доказал».

– У нас, как у Караева.

– В самомнении вам не откажешь. А вы даже не встали.

– А ты хотела, чтобы я побежал за тобой, стал уговаривать, да?

– Девушки любят, когда их уговаривают.

– Пить будешь? – спросил Караев.

– Вообще-то я не пью, – колеблясь, сказала Маша, – тем более самогон.

– Ты на этикетку посмотри, – предложил Караев, – читать умеешь, или у вас на экономическом только считать учат, ну?

Маша раздельно, по слогам произнесла:

– Си-ерр-а, голд.

– Ниже.

– Те-ки-ла, текила. А с виду – самогон, очень похожа по цвету.

– У меня есть два объяснения на этот счет.

– Ну, не такая уж я глупая, – иронически заметила девушка, – мне и одного хватит.

– …Во-первых, несмотря на все многообразие жизни, в природе существует всего-навсего семь цветов, во-вторых, в вашей деревне, видимо, окромя самогона отродясь ничего не пили, поэтому почем тебе знать.

Маша покачала головой.

– А вы злой, не упустите случая поддеть провинциальную девушку, и, между прочим, я не из деревни, к вашему сведению, а из города.

– Провинция – это не обязательно деревня, – сказал Караев, – я сам тоже провинциал, обидного в этом ничего нет, и вообще, мир держится на провинциалах. Однако прения затянулись, пить будешь?

– Нет, не буду, я не пью, тем более с работодателем.

– Это правильно, – согласился Караев, – мне надо брать с тебя пример, а то я пью с кем попало: с подчиненными, с ментами.

Он налил в рюмку текилу, насыпал соль на основание большого пальца, положил рядом дольку лимона. Маша, наблюдая за его приготовлениями, заметила:

– А чтобы вы не думали, что я ничего в этом не понимаю, знайте, что я все пробовала: и вино, и коньяк, и виски. И в ресторан меня часто приглашали, только я не ходила – знаю я, чем эти рестораны кончаются.

– Ну, это зависит от того, с кем ты идешь.

– Согласна. Вот только текилу я не пробовала, хотя слышала о ней много, модная выпивка… Так интересно вы делаете.

– Налить? – спросил Караев.

– Налейте, только символически, попробовать – больно вкусно у вас получается, – сдалась Маша.

Караев наполнил вторую рюмку, посолил ее большой палец, протянул дольку лимона.

– В общем-то ты права, – запоздало согласился Караев. – Это в самом деле самогон, только мексиканский, и гонят его из кактуса, смешно, да? Остапу и не снилось, – он взял рюмку, – значит так, надо выпить, понюхать лимон, слизнуть соль и съесть лимон. За что пьем?

Маша пожала плечами:

– А вы скажите тост, вы же южный человек, у вас тосты цветистые, длинные, красивые.

– За ацтеков, – сказал Караев и выпил.

– Ничего себе, длинный и цветистый, – насмешливо сказала Маша, – а еще южный человек.

Тост – понятие не ментальное, а географическое, – сказал Караев, – русские, пьющие на юге, тоже говорят долго и красиво, прибегают к притчам и к метафорам, а азербайджанец, пьющий в России, не должен испытывать терпение сотрапезников – побить могут. Хочешь, два анекдота расскажу?

– Целых два! А вы щедрый, ну расскажите.

– Мужики соображают на троих, водка у них есть, а из закуски только сухарик. Первый выпил со словами «Ну, будем», понюхал сухарик, передал второму, второй так же, а третий сказал тост и съел сухарик. «Слушай, – ему говорят, – мало того, что ты болтун, но ты еще и обжора».

– Смешно, – сказала Маша, – а второй?

– Хватит одного, я передумал, пей.

Маша выпила текилу, слизнула соль, съела лимон, сощурив от кислоты глаза.

– Вкусно, – наконец произнесла она, – не ожидала.

– Ты ходить собираешься? – спросил Караев.

– Разве мой ход? – удивилась Маша.

– Твой, ходи.

Маша сосредоточилась на шахматной доске.

– Давно хочу тебя спросить, – начал Караев, – почему ты приносишь с собой шерстяные носки?

– Я в них уборку делаю.

– Я это заметил, но зачем? Я всегда предлагаю тебе тапочки, ты отказываешься и натягиваешь свои нелепые, извини, носки.

– Ничего они не нелепые, я их сама вязала, мне так удобно, чистая шерсть, они меня заряжают энергетикой.

Послушай, ты так молода, – засмеялся Караев, – что тебе рано еще думать о зарядке, скорее тебе надо разряжаться. У нас в школе был один учитель, очень флегматичный человек, который, глядя, как мы скачем и толкаемся, всегда говорил, что в нас столько энергии, что если к нам подключиться, то можно будет осветить небольшой поселок. Кажется, тебе опять мат.

– О нет! – воскликнула девушка.

– О да, – уверил Караев.

– Где мат, я не вижу?

– Ну, конечно, глаза залила, где тебе видеть.

Маша двигала королем в разные стороны, пытаясь найти выход.

– Действительно, мат, – отчаянно сказала девушка, – нет, не верю, так нельзя, это нечестно, я этого не переживу!

– Хочешь, я тебя обматерю, чтобы ты поверила? – предложил Караев.

– Зачем это? – испугалась девушка.

– Ни зачем, игра слов, мат – мат, шутка.

– Ну и шутки у вас. Только все равно это нечестно.

– А что же здесь нечестного?

– Да вы меня заговорили своими разговорами, и я играла невнимательно. Вы мешали мне думать.

– А ты что, не можешь разговаривать и думать одновременно? – поинтересовался Караев.

– Нет, не могу, это вы у нас Цицерон, – в сердцах сказала Маша.

– Ты что имеешь в виду, мой ораторский дар?

– Нет, то, что вы говорите одно и думаете другое.

– Тогда, наверное, Юлий Цезарь, – предложил Караев, – правда, он еще читал и писал, кроме того, что говорил и думал. Спасибо, конечно, за комплимент, но все-таки мне до него далеко.

– Мне от этого не легче, черт знает что такое, даже настроение испортилось, – расстроилась Маша.

– А ты выпей с горя, сразу легче станет, – сказал Караев.

– А-а, наливайте, – махнула рукой девушка. Караев наполнил рюмки.

– Еще партию? Бог любит троицу.

– А я все равно не отыграюсь: даже если выиграю сейчас – будет два-один.

– Ну, до утра времени много, как знать?

– А мы до утра играть будем? Интересно.

– Это как игра пойдет.

– Да нет, мне пора в общежитие, хотя… Давайте еще одну партию.

– За Кецкоалтля, – сказал Караев, подняв рюмку.

– Господи, а это кто еще?

– Это все там же, в Мексике.

Маша протянула сжатый кулачок Караеву.

– Что?

– Соль, лимон, – приказала девушка.

Когда выпили, Караев попросил:

– Слушай, ты не могла бы говорить мне «ты», а то я себя чувствую как-то неловко.

– Мне неудобно, – призналась Маша, – вы меня старше, наверно, в два раза.

– Это делается просто: пьем на брудершафт и переходим на ты.

– Вы уверены?

– Ты не могла бы не употреблять эти словечки? Они меня нервируют.

– Какие словечки?

– Вы уверены, о нет, даже и не думайте…

– Какой же вы чувствительный! Хорошо, я постараюсь.

– Буду тебе признателен. Ну что, пьем на брудершафт?

– Как, опять пьем?

– С пустыми рюмками брудершафт не получится.

Караев вновь наполнил рюмки, они переплели руки, выпили и повторили обряд слизывания соли и поедания лимонных долек.

– Ну вот, – щурясь, сказал Караев, – теперь можешь говорить мне «ты».

– Кажется, там еще полагается целоваться, – неуверенно произнесла девушка.

– Ну вот, все знаешь, а изображаешь провинциалку.

– Я давеча в кино видела, – смущаясь, сказала девушка, – или вы не хотите, потому что я некрасивая?

– Мария, самоунижение хорошо в разумных пределах, просто, как ты знаешь, я нерусский, откуда мне знать ваших немецких обычаев?

Он медленно наклонился к девушке, осторожно прикоснулся к ее губам и отстранился. После недолгой паузы сказала:

– Знаете, а мне понравилось, – она поднялась на колени, взяла Караева руками за голову и приникла к губам долгим поцелуем.

Легкая растерянность и неискушенность – именно эти качества ценил Караев в девицах, они наполняли его благоговением. Испуг в ее широко раскрытых глазах, когда он пытался овладеть ею, а Маша вновь и вновь ускользала из его объятий. На то, чтобы сорвать стон блаженства с девичьих губ, ушло полночи, Караев был почти уверен, что оказался первым мужчиной в ее жизни.

– Только не думайте, что вы лишили меня девственности, – вдруг произнесла Маша. – У меня уже был мужчина. – И пока Караев постигал смысл сказанного, добавила: – Правда, такое со мной впервые, я не знала, что это может быть так хорошо.

– Не думаю, что сейчас самое подходящее время для воспоминаний, – заметил Караев.

Эта особенность некоторых современных девушек убивала его: при первой же близости они торопились вывалить о себе все подробности, словно находились не на свидании, а на явке с повинной.

Но Маша словно не слышала его:

– У нас любовь была, настоящая, мы расставались только на сон, мы целый год встречались, я у него спросила, и оказалось, что он тоже никогда этого не делал, и я сама предложила ему трахнуться…

– О, Господи.

– …И знаете, нам это удалось с большим трудом.

– Умоляю, не надо деталей, – воскликнул Караев.

– Я и не собиралась рассказывать подробности. А знаете, я до сих пор его люблю.

– Я рад за него, – с кривой усмешкой произнес Караев. – Зачем же вы расстались?

– Он вдруг признался, что больше не любит меня, – горько сказала девушка, – и предложил встречаться – просто для секса, а я так не могу.

– Я смотрю, он был парень не промах, – заметил Караев.

– А вы знаете, он тоже был кавказец.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, – Маша пожала плечами, при этом одеяло сползло вниз, обнажив маленькую грудь. Девушка торопливо закрылась.

– Ты питаешь слабость к брюнетам? – спросил Караев.

– Нет, это просто совпадение, опять же: вы не очень-то брюнет.

Караев приподнялся и заглянул в зеркальный шкаф, стоящий у стены.

– Это сейчас у меня серебро в лице появилось, а раньше был жгучим брюнетом.

– И многих вы сожгли? – кокетливо спросила Маша.

– И не сосчитаешь.

– А знаете, мы с Ашотом оба были девственниками.

– Как, – в притворном ужасе воскликнул Караев, – он был армянин?!

– Да, а как вы догадались? – удивленно спросила Маша.

– Это трудно было сделать – такое редкое имя! Неужели мне дорогу перешел армянин? Нет, я не переживу этого!

– Почему? – удивилась Маша.

– Сначала они оттяпали у нас Карабах, а теперь и до девушек добрались! Какой удар! Я должен срочно выпить.

Он поднялся и вышел из спальни. Когда вернулся – с рюмкой в руке – Маша спала, или делала вид. Караев вдруг почувствовал к ней жалость, потому что спящий человек беззащитен. Он тихо присел у изножья, но кровать скрипнула, и девушка открыла глаза.

– Извини, я тебя разбудил.

– Вас так долго не было, что я задремала.

– Знаешь, что я вспомнил? У меня был друг в юности, он был влюблен, и – я сейчас припоминаю – девушка была армянкой.

– Неужели? Бедный, представляю, каково ему было, вы ведь над ним тоже издевались.

– Да нет, представь себе, в то время мы жили дружно с армянами, да и я был добрее.

– Как интересно, расскажите! Пожалуйста.

– Ну, не знаю, это долго.

– А вы куда-то торопитесь? Я – нет, до утра времени много.

– Пожалуй, – задумчиво сказал Караев, – расскажу, только название придумаю.

– А без названия нельзя разве?

– Нет, конечно – что это за рассказ без названия! Никак невозможно. Историю эту мы назовем «Любовь и голуби».

– Что это за плагиат?

– Ну что поделать, в этой истории тоже была любовь, и были голуби. Повесть мы назовем «Любовь и голуби». Или, если хочешь, «Любовь энд голуби». Или, чтобы совсем уже обойти закон об авторском праве, – «Повесть о любовном томлении и голубиной стае». Итак.

Повесть о любовном томлении и голубиной стае

– Дело было в Баку весной 1975 года, – начал Караев.

– Какой ужас – меня еще на свете не было.

– Я и мой приятель Али маялись от безделья или, вернее, коротали время, оставшееся до ужина. Разглядывали прохожих…

…Али сказал, указывая куда-то вниз:

– Я бы ее проводил.

Ислам приподнялся на локте, посмотрел в указанном направлении и увидел женщину, переходящую дорогу.

– Старая, – сказал он.

– Ты глупый мальчишка, – снисходительно заметил Али, – и ничего, подчеркиваю, ничего не понимаешь в женщинах: конечно, она старовата, ей лет тридцать, не меньше, но это же самый кайф. Знаешь хохму? Один другому говорит: «Немножко денег – и я достану тебе самую сексуальную женщину на свете». Тот платит и получает семидесятилетнюю бабушку, и при этом слышит: мол, у нее лет тридцать уже не было мужчин, представляешь, сколько страсти в ней накопилось!

Али захохотал и стал двигать плечами, подражая походке женщины.

– Не смешно, к тому же она худая.

– Кто, бабушка? – недоуменно спросил Али.

– Эта тетка внизу, – пояснил Ислам.

Нет, все-таки ты безнадежен, – огорчился Али, – разве ты не знаешь поговорку: «Носить надо чарых[5]5
  Туфли с загнутыми носами.


[Закрыть], а любить надо худых»?

Ислам достал из кармана пачку «Интер» и протянул Али. Тот щелчком выбил сигарету, закурил и замолчал.

– Может, и мне дашь прикурить? – язвительно спросил Ислам.

– Извини, склероз начинается, – сказал Али и пояснил: – Склероз – это старческое слабоумие, если ты русский плохо знаешь, – и ухмыльнулся, потому что сам говорил по-русски хорошо, но с жутким акцентом и часто путал слова. И вообще, он был даже не азербайджанец, а лезгин.

– Это я-то плохо русский знаю? Да меня, если хочешь знать, везде за русского принимают, даже на нервы действует, – возмутился Ислам.

Али не ответил, откинулся на спину и стал мастерски пускать табачные кольца. Они лежали на крыше трехэтажного здания, в котором размещалось общежитие профтехучилища. Лежать было не очень удобно, поскольку кровля была крыта по-современному, шифером, а не залита киром, и поката. Поэтому, чтобы не свалиться, они упирались ногами в железную ограду, идущую по периметру крыши.

– Только май месяц, а солнце уже печет, что летом будет! – сказал Ислам.

– Летом будет жарко, – уверенно заявил Али. Ислам посмотрел на него и заметил:

– До чего же ты умен, каждый раз удивляюсь.

– А у нас в семье восемь человек детей, – гордо сказал Али, – и все такие.

– Ничего себе, восемь человек, пахан твой маму совсем не жалел! Разве можно такую нагрузку давать?

– Это не нагрузка, это любовь, а от любви бывают дети, чтобы ты знал, – ответил Али. И добавил: – Жрать хочется, умираю уже, а до ужина еще целый час.

– Кури, легче станет.

– Черта с два, мне от сигарет еще больше жрать хочется. Он приподнялся на руках и сел, озирая окрестности, затем воскликнул:

– Смотри, Виталик к чувихе клеится.

Ислам тоже сел и стал смотреть. За небольшим пустырем стоял жилой дом, вдоль которого, держась от девушки на расстоянии, шел Виталик, сосед Али по комнате.

– Он ее уже неделю фалует, – сказал Али, – у нее брат голубятник, его Черемисин знает.

– Сколько времени? – спросил Ислам.

– Полшестого.

– Пойдем на ужин.

– Еще полчаса.

– Погуляем.

– Ну, пойдем, – согласился Али.

Через смотровое окно влезли на чердак, хрустя ракушечником, которым был засыпан пол, пробрались к люку и по железным скобам спустились на лестничную клетку.

В общежитии преобладали два вида запахов: в помещениях пахло соляркой, оттого, что ею часто протирали полы, застеленные линолеумом, для блеска, а на лестничных клетках – мочой, поскольку там находились вечно засоренные туалеты.

Друзья проследовали на первый этаж, прошли мимо комнаты дежурной по общежитию, где сидела Эльза, одинокая бездетная женщина не первой молодости, бывшая предметом вожделения обитателей общежития. Что не замедлил подтвердить Али, который при виде Эльзы тут же застонал, положа руку на сердце. Эльза улыбнулась и погрозила ему пальчиком. Ей, безусловно, было приятно внимание мальчишек, которые как только не называли ее: и пери[6]6
  Фея.


[Закрыть], и джейран, и мелеке[7]7
  Принцесса.


[Закрыть]. Она притворно сердилась и говорила: «utanyn»[8]8
  Стыдитесь.


[Закрыть], впрочем, Али трудно было причислить к мальчишкам: в семнадцать лет он уже обладал мощным мужским торсом, правда, фигуру несколько портили непропорционально короткие ноги.

– Пойдешь с нами ужинать? – галантно спросил Али. Эльза ослепительно улыбнулась, показав все свои вставные зубы:

– С удовольствием, мальчики, в какой ресторан вы меня поведете?

Али криво улыбнулся и сказал:

– Вопросов больше не имеем.

Повернулся спиной к смеющейся Эльзе и вышел на крыльцо. За ним, ухмыляясь, шел Ислам.

– И ничего смешного, – сказал Али и добавил: – Между прочим, ее сам коротышка харит, а кто я такой рядом с ним!

– Это вряд ли, – заметил Ислам. – Коротышка моложе ее, на что она ему?

Коротышкой называли директора ПТУ, маленького и толстого Ибада Ибадовича.

Али открыл было рот, чтобы возразить, но тут увидел Виталика, сидевшего на скамейке возле крыльца.

– Э-э, – удивленно воскликнул он, – токо что тебя с крыши с телкой видели, а ты уже здесь сидишь.

– Я напрямик, по пустырю, – объяснил Виталик, – и через забор. На ужин идете? Я с вами.

За зданием находилась волейбольная площадка, и рядом – футбольное поле, через которое живым ручейком тянулись учащиеся занимать очередь на ужин. Из группы болельщиков отделился один человек и подошел к ним. Это был второй Виталик, Большой, как окрестил его Ислам, чтобы не путать с другим Виталиком, хотя роста они были одинакового. Виталик Большой, юноша плотного телосложения, уступал в силе только Али, тогда как Виталик Маленький был худ до неприличия, кожа да кости. Но при этом имел длинные мускулистые руки, в драках наносил удары такие сильные и быстрые, что приводил в недоумение противника.

– Кушать идете? – спросил Виталик Большой. – Я с вами.

– А в ресторан не пойдешь? – спросил Али.

– Отвали, – сказал Виталик Большой.

Его родной дядя работал шеф-поваром в ресторане, куда он время от времени ездил. Шеф кормил его человеческой едой, и это обстоятельство вызывало у Али непреходящую зависть, потому что он больше всех страдал от постоянного чувства голода – вследствие скудного казенного питания. Из столовой тащили все, от начальства до поварят.

– Слушай, счастливчик! – воскликнул Али. – У тебя есть шанс поиметь Эльзу.

Виталик, ожидая подвоха, настороженно посмотрел на него.

– Своди ее к дяде, и она будет твоей, она сама так сказала, клянусь твоей жизнью.

Ара[9]9
  Обращение к мужчине (просторечн., армянск.).


[Закрыть], во-первых, клянись лучше своим жирным брюхом, во-вторых, мне твоя Эльза сто лет не нужна, в-третьих, отвали от меня, пока в лоб не получил.

– Ты слышал? – спросил у Ислама Али. – Нет, ты слышал, что эта мелюзга себе позволяет? – И, обращаясь к Виталику: – Во-первых, пацан, чтоб ты знал, это не брюхо, это мышцы, пресс называется, во-вторых, если тебе Эльза не нужна, почему на нее кидаешь по ночам, а в-третьих, до моего лба, сопля, тебе еще достать надо.

– Это твой папа на Эльзу кидает по ночам, – возразил Виталик Большой.

– Вы все слышали? – спокойно сказал Али, – этот щенок оскорбил моего отца, поэтому мне ничего не будет за то, что я его сейчас убью, вы все будете свидетелями.

С этими словами он бросился на Виталика. Противники вошли в клинч и, кряхтя от напряжения, принялись топтаться на месте, пытаясь свалить друг друга.

Ислам и Виталик Маленький, спокойно переговариваясь, пошли дальше, не обращая на них внимания. Запыхавшиеся Виталик и Али догнали их в конце поля и как ни в чем не бывало пошли рядом.

– Твое счастье, что они ждать не стали, – тяжело дыша, объяснил Али, – они же свидетели, я без них тебя замочить не могу, посадят. Считай, что ты в рубашке родился.

В столовой стоял резкий запах жженого сахара – им повара заваривали чай. В котел кидали половину маленькой пачки грузинского чая (для правдоподобия – чтобы плавали чаинки) и выливали половник жженого сахара, который давал прекрасный рубиновый цвет, словно заваривали индийский чай со слоном. Собственно, ужин также не отличался изобилием. На столах было то же, что и всегда: пшенная каша, сдобренная жарким в виде пары косточек, с которых повара заботливо срезали мясо, и ложкой подливы. За три года жизни в училище Ислам так и не смог одолеть ни пшенную, ни перловую кашу: подбирал хлебом подливу, выпивал эрзац-чай и вставал из-за стола с пустым желудком и чистым сердцем.

После ужина они сидели в комнате Ислама и слушали Виталика Маленького, который рассказывал о своих успехах.

– Как думаешь, даст? – спросил Али.

Виталик открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент вошел Черемисин. Все замолчали и стали смотреть на него. Никто не знал его имени. Круглолицый, малорослый, он всегда был на побегушках, правда, в свете последних событий, знакомство с братом девушки придало ему значительности, он словно стал выше ростом.

– Сигареты нету? – спросил Черемисин.

Все разом полезли по карманам, но он взял сигарету у Али. Вкусно затянулся и выпустил дым из носа, затем посмотрел на Виталика Маленького и сказал:

– Джульетты брат сказал, что если еще раз тебя увидит с сестрой – ноги переломает.

– Я его маму и так и эдак, – быстро ответил Виталик Маленький, надеясь отвлечь внимание ребят, но сделать это не удалось.

Все стали, ухмыляясь, смотреть на него.

– Что уставились? – разозлился он.

– Ее что же, зовут Джульетта? – спросил Виталик Большой, едва сдерживая смех, – что ж ты молчал, получается, что ты теперь Ромео!

– Поэтому и молчал, знал, что вы смеяться будете, как дикари. А кто назовет меня Ромео – сразу получит в лоб.

Кроме Черемисина, который меньше всех был склонен назвать Виталика Ромео, угрозы никто не испугался, но все же ни один не засмеялся.

– А почему Джульетта, – вновь заговорил Виталик Большой, – она что, итальянка, что ли, а?

– Армянка, – нехотя ответил Виталик Маленький.

– А, ну тогда все ясно.

– Что тебе ясно? – спросил Али.

– Ничего, просто у них очень красивые имена: кого не спроси – обязательно Кармен или Джульетта, Анжелика или Гамлет, очень они любят Шекспира.

– «Кармен» написал не Шекспир, – сказал Ислам. – Мериме.

– Кто?

– Мериме, Проспер Мериме.

– А Джульетту кто написал?

– Самед Вургун, – сказал Ислам, но, увидев, что Виталик Большой схватился за сердце, быстро сказал: – Шучу.

Виталик шумно перевел дух и попросил:

– Не шути так больше.

– Не буду, – пообещал Ислам и спросил у Черемисина: – Так что, ты говоришь, этот козел вякнул?

– Он сказал, что если вот его, – показывая на Виталика Маленького и, видимо, испытывая тайное удовольствие, сказал Черемисин, – еще раз увидит, ноги переломает.