Текст книги "Транзитом в Израиль"

– Печально, конечно, но ничего ужасающего я не обнаружил. Главное, что позвоночник цел. Всё остальное подлатаем.

Ремонтировали Андрея Петровича долго. Месяц продержали в больнице и ещё три – в реабилитационном центре. Ирис, преподавательница иврита на курсах, где училась Кира, узнав о происшествии с её отцом, подыскала ей русскоязычного адвоката. Когда же ученица, удивлённо взглянув на неё, невинно спросила:

– Ой, Ирис, спасибо, конечно. Но я не совсем понимаю, зачем мне нужен этот юрист, которому, наверное, ещё надо и деньги платить.

– Так я и знала, – беспомощно развела руками Ирис, – что эти умные русские умеют запускать спутники и ракеты, но абсолютно беспомощны, когда нужно помочь самим себе в самых элементарных жизненных ситуациях.

Она терпеливо объясняла Кире, что её отцу положена как временная инвалидность, так и довольно объёмная денежная компенсация за травмы, полученные при исполнении производственных обязанностей. Всё это не происходит автоматически, и нанятому адвокату надо будет платить деньги не сразу, а всего 10 % от полученной суммы. Кира вняла её советам, и к тому времени, когда подлеченный Андрей Петрович покинул инвалидную коляску, на его банковском счету оказалась неприлично большая сумма денег. Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь оставалось только грамотно распорядиться неожиданно прибывшим капиталом. Семейный совет заседал несколько дней. Предложения сыпались одно за другим: купить квартиру, поехать в путешествие по Европе, закрыть деньги в банке, чтобы приносили процентный доход и т. д. Думали, спорили и гадали, пока семейный аксакал – дедушка Лазарь, не закрыл дебаты. Он, не спеша, по фронтовой привычке прикусывая сахар к чаю, неторопливо промолвил:

– Вот что, дорогие, я вам скажу. С одной стороны, я слабо разбираюсь как в финансах, так и в бизнесе, а с другой, совершенно очевидно, что деньги должны работать, то есть обладать способностью приумножаться. Для этого их надо вложить в какое-либо стоящее дело.

– В какое ещё дело, дедушка, – запричитала вдруг Кира, – какие ещё дела могут быть у людей, только что приехавших в новую страну?

– Совсем с ума спятил, старый дурак, – поддержала внучку бабушка Хана.

– Послушайте, семья, всё-таки не дурака, а здравомыслящего старика, – почему-то понизил голос Лазарь Моисеевич, – я ничего не решаю, а только предлагаю. В нашем, с позволения сказать, родовом клане имеются два образованных торговых работника: моя дочь Полина и мой зять Андрей. Так пусть они и пошевелят своими извилинами на предмет возможного открытия пусть не центрального универмага, а маленького магазинчика, который будет приносить небольшой месячный доход.

Всё ночь Андрей и Полина не спали. Вооружившись калькулятором, они всю ночь подсчитывали свои дебеты и кредиты. Главными составляющими этих вычислений являлось определение реальных затрат на приобретение помещения, оборудования и содержания магазина и прогноз предполагаемого дохода. Вездесущая преподавательница иврита Ирис, когда Кира снова поделилась с ней новостями о развитии текущих событий в семье, горестно всплеснув руками, поспешно заахала:

– Я преклоняюсь перед русскими писателями-классиками, я очень ценю великолепный русский балет, я уважаю современных русских математиков, но я просто отказываюсь понимать этих безалаберных русских, которые как бог на душу положит относятся к деньгам.

На немой вопрос Киры:

– Как же всё-таки распорядиться этими деньгами? – отзывчивая Ирис, записав на клочке бумаги какой-то телефон, доброжелательно проворковала:

– Это телефон моего бывшего одноклассника, он работает экономическим советником по развитию частного бизнеса. Пусть твои родители принесут составленный бизнес-план. Он проверит, если надо, подкорректирует и определит его состоятельность. В любом случае, получат от него кучу ценных советов в деле, в котором они сегодня являются дилетантами.

Сказано – сделано. Уже на следующий день чета Дуровых была на приёме у советника по бизнесу. Полгода обучения ивриту для Полины не прошли даром. Она довольно сносно говорила, а понимала, наверное, 80 % сказанного собеседником. Когда она показала ему составленный Андреем бизнес-план, Ронен, так звали советника, четверть часа напряжённо всматривался в испещрённые цифрами листочки. Время от времени он делал там какие-то пометки, сверяясь с файлом, открытом на компьютерном мониторе. Закончив анализ, он поднялся со своего удобного кожаного кресла, подошёл к Андрею Петровичу и, крепко пожав ему руку, провозгласил:

– Я уже пятнадцать лет занимаюсь проверкой проектов по открытию малого бизнеса, но такой грамотный и изящный план вижу впервые. Похоже, что в России вы занимались экономическим анализом.

Раскрасневшаяся от удовольствия Полина поспешно проговорила:

– Мой муж заканчивал экономический факультет торгового университета и работал руководителем крупного торгового центра.

– Окей, окей! – почему-то смутился Ронен, – чувствуется добротная экономическая закалка. Но при всём этом есть и несколько крупных недочётов. Все они связаны с незнанием реалий израильской экономики торговли.

В течение часа он провёл с супругами своеобразный мастер-класс, в ходе которого научил будущих бизнесменов учитывать подводные рифы торговли и коммерции в Израиле.

Уже через полтора месяца магазин с красочной вывеской «Полина» принимал первых посетителей. Новая торговая точка относилась к разряду русских деликатесных магазинов. Деликатесных потому, что здесь торговали разносолами, которых к моменту отъезда в гастрономах СНГ было не сыскать. Не было этих вкуснятин и в огромных современных израильских супермаркетах. Здесь красовались разноцветные баночки с красной икрой, тресковой печенью, прибалтийскими шпротами и различными майонезами. Имели место быть селёдочка и свининка, тонкие сосиски и толстые сардельки, солёные огурцы и помидоры в собственном соку, квашеная капуста и маринованные грибы, сырокопчёные колбасы и сыры всех наименований и марок, а также пастромы, окороки, беконы и буженина. К перечисленному можно было ещё добавить ностальгические конфеты «Красный мак», «Мишка на Севере» и шоколад «Алёнка». Понятно, что центральное место в магазине занимали ликёроводочные изделия, среди которых преобладали русские бренды водки и пива. География магазина была выбрана грамотно: магазин находился не в центре города, где уже работала подобная точка, а на его окраине, с расчётом, что заинтересованным не придётся ехать за продуктами в центр. К тому же именно здесь, на городской периферии, и расселилась русская репатриация. Расчёт оправдался: уже в первые дни отбоя от покупателей не было. Даже нерелигиозные израильтяне стали с охотой посещать не богоугодное по причине его некошерности торговое заведение. Полина не без успеха выполняла обязанности продавца, имея за спиной высшее товароведное образование. Андрей Петрович позиционировался как директор, бухгалтер, снабженец и раскладчик товаров в одном должностном лице. При этом он мотался как угорелый между поставщиками, складами, базами и фабриками – изготовителями свежих продуктов. Самоотверженный труд супругов Дуровых воздался им сторицей. Расчёт Андрея Петровича на то, что если делать наценку на продаваемую продукцию 30 %, то прибыль будет 20 %, полностью оправдался. За первый месяц работы прибыль составила 25 %. Это уже был успех созданного предприятия, это был грандиозный прорыв в обустройстве и функционировании в начале репатриации.

Вечером семья собралась за праздничным столом, который Кира вместе с бабушкой сервировали продуктами из магазина «Полина» по самому высокому разряду. Андрей Петрович наполнил рюмки и хотел было произнести здравицу по сегодняшнему поводу, но его опередила бабушка Хана. Она молодцевато соскочила со своего стула, подбежала к своему мужу и, прижавшись к нему, громко промолвила:

– Несколько месяцев назад я обозвала своего мужа старым дураком. Причём не ошибочно, а совершенно искренне. Я просто не понимала, как могут люди, выросшие в СССР и воспитанные там Коммунистической партией, открыть частный магазин. Мой любимый Лазарь тоже был коммунистом, который беззаветно верил в ленинскую идеологию. Но он оказался прозорливее и умнее своей верной жены, став, по сути дела, крёстным отцом того дела, которые открыли мои дочка и зять. За тебя, мой любимый!

За праздничным ужином снова взял слово дедушка Лазарь. Привыкший к обобщениям в исторической науке, на сей раз он позволил себе резюмировать предварительные итоги семейной адаптации в Израиле. Прокашлявшись в сжатый кулак, он хриплым голосом сказал:

– Смотрите, дорогие мои, я нашёл себя в общественной деятельности, моя дорогая Хана обрела второе дыхание в обеспечении семьи продуктами с последующим их превращением во вкусную и здоровую еду, Андрей и Поля открыли свой бизнес, который позволяет нашей семье реально материализовываться в этом непростом еврейском мире.

– Сейчас дедушка скажет, – смешливо перебила его речитатив Кира, – что только мне не удалось найти себя в этой стране.

Лазарь Моисеевич протёр свои старомодные очки и, укоризненно проронил:

– Да, ты угадала, любимая внучка. Ты лучше всех нас выучила иврит. Ты можешь общаться с коренным израильтянином практически на любую тему. Но при всём этом ты ещё не определилась профессионально.

– Но, дедуля, я же работаю, – возразила ему Кира.

– Твоя нынешняя работа официанткой, – отрезал дедушка, – не соответствует уровню твоего образования.

– Не думаешь ли ты, дедушка, – разозлилась Кира, – что я буду преподавать израильским детям историю.

– А почему бы и нет, – гнул свою линию Лазарь Моисеевич, – разве это так позорно?

Кира и в самом деле не очень представляла, как она войдёт в комнату к свободолюбивым ироничным и несколько хамоватым израильским старшеклассникам. Ей понарассказывали такие ужасы об их неадекватном отношении к учителям, что вполне естественным желанием было держаться от израильской школы на почтительном расстоянии. Кроме того, преподавать, например, математику на иврите несоизмеримо легче, чем историю. Ведь в математике количество цифр и формул на два порядка превышает количество слов, прилагаемых к ним. В исторических выкладках всё с точностью наоборот: там к минимуму цифровых дат прикладывается огромная масса слов, поясняющих их. Надо весь урок говорить, говорить и ещё раз говорить. Делать это и на русском языке не так уж и легко, а на иврите – практически невозможно. Кроме того, Кира не без оснований боялась, что даже при хорошем уровне освоения иврита ей не удастся с помощью выразительных средств лексики (эпитетов, метафор, сравнений) так же красочно описать исторические события, как она делала это на родном языке.

Всё же Лазарь Моисеевич недооценивал свою внучку. Кира как раз со всем вниманием относилась к своей будущей профессии. Она долго думала о своём будущем, долго искала, какой интересной и в то же время востребованной профессии можно обучиться здесь, в Израиле. Её выбор пал на специальность социального работника. Оказалось, что право на курсы переквалификации по этой специальности имеют только репатрианты, получившие в странах СНГ высшее образование. С этим у Киры было всё в порядке. Чтобы попасть на этот курс, следовало ещё и объяснить приёмной комиссии, почему она выбрала эту профессию. И здесь Кира оказалась на высоте: она сумела отыскать в своей не такой богатой ивритской фразеологии такие правильные и ёмкие словосочетания, что строгая комиссия поверила в логику её обоснования выбора этой специальности. Существенным недостатком всей этой затеи было только время: курс предусматривал два года напряжённой учёбы. Кира понимала, что у родителей трудное финансовое положение и стыдно такое длительное время просить взрослой девушке деньги на карманные расходы. Ещё более неловко было брать деньги у бабушки Ханы, которая всучивала их любимой внучке, всячески экономя на покупке продуктов. Пришлось совмещать напряжённую учёбу с совсем не лёгкой работой официантки в вечернее время.

Глава 6
Бабушка Бася

В один из жарких августовских дней бабушка Хана почувствовала себя плохо. Жаловалась на сильное головокружение, щемящие боли за грудиной, на онемение рук и ног. Случилось это в субботу, когда вся семья как раз находилась дома. Полина тут же померяла матери давление: тонометр показывал угрожающие цифры – 200/130. Через четверть часа скорая увезла бабушку в больницу. Там быстро определили какие-то кардиологические проблемы и буквально через два часа сделали «центур» – диагностическое обследование сердечно-сосудистой системы. Врачи определили, что один из сосудов значительно сужен, и оставили её в больнице для продолжения лечения. Уже на следующий день ей стало значительно легче, а утром она обнаружила, что находится в двухместной палате не одна.

Рядом с ней лежала немолодая женщина примерно её же возраста. Бася (так звали соседку по больничной койке) немного говорила по-русски, вставляя при этом в свою речь польские слова. В отличие от Ханы, которая только приступила к своему житию в еврейском государстве, она находилась здесь уже полвека. Несмотря на это, женщины быстро нашли общий язык. Этот язык, на котором общаются между собой европейские и американские евреи, назывался идиш. Понятно, что основной темой разговора являлось обсуждение немалого количества беспокоящих их болячек. Впоследствии оказалось, что тема собственных болезней не так уж и неисчерпаема. Совместное лежание на больничных койках располагало к длительной и неторопливой беседе. Поэтому было логичным, что старушки скатились к поочерёдному описанию так по-разному прожитых ими жизней.

…Бабушка Бася родилась в одном из красивейших европейских городов, который в своё время князь Данила Галицкий в честь своего сына Льва назвал Львов. Правда, тогда этот древний город был уже не австрийским, не советским и не украинским, а крупным административным центром Польши. Отец Баси, по сути, являлся фабрикантом. В его владении находилось не такое уж и маленькое предприятие, на котором работало 35 человек. Фабрика изготавливала пуговицы. Вроде бы, не ахти какое стратегическое сырьё. На поверку же оказывалось, что рубашки, брюки и платья без пуговиц существовать не могут. Поэтому отбоя от заказчиков, каковыми являлись различные фабрики и ателье по пошиву одежды, не было. Фабрика приносила неплохой стабильный доход и обеспечивала семье приличный уровень жизни. Бася проживала с отцом, матерью и двумя младшими сестричками в огромной квартире в центральной части города. Девочки были сыты, одеты, обуты и учились в престижной гимназии, которую Бася с отличием и закончила в 1937 году.

С малых лет старшая сестра ухаживала за младшими. Не просто ухаживала, а, повторяя манипуляции доктора, которого вызывали к ним во время болезни, ставила им градусники, уговаривала принять порошки и микстуры, обещая в качестве премии выдать шоколадную конфету, и даже накладывала им на спинки горчичники. Не только во сне, а и почти наяву Бася видела себя в белом халате доктора с красивым стетоскопом, который обвивает шею вместо драгоценного колье. Но мечте не суждено было исполниться. Властный отец всё решил по-своему. Он даже и не думал проникать в мечтательную душу любимой дочери. Все мысли были заняты собственным производством, которым он успешно руководил. Поэтому тоном, не допускающим каких-либо возражений, он безапелляционно заявил:

– Быть тебе, доченька, бухгалтером на моей фабрике. Надоело мне постоянно платить счетоводу, пану Цвятковскому, довольно приличную сумму денег. Он приходит всего два раза в месяц, неизвестно что считает и требует за это немалое вознаграждение.

Заметив слёзы в глазах дочери, он прервал свой монолог, обнял её за плечи и успокаивающе протянул:

– Ничего, ничего, доченька. Больницы обойдутся без тебя. Пойми, милая, так надо. Хороший бухгалтер везде нужен и зарабатывает он не меньше твоих докторов.

Боясь заглянуть дочери в глаза, вконец расстроенный отец невнятно промямлил:

– Басенька, милая! Поверь, всё будет хорошо. Не за горами время, когда ты выйдешь замуж. Тогда и фабрику тебе как старшей дочери оставлю.

Девушка ещё не знала, что отец уже договорился с директором училища, паном Горшковским, о том, что его дочь как отличница учёбы будет зачислена на бухгалтерское отделение без экзаменов. Она осознавала, что отец по-житейски прав, но всё равно с каждым его словом заветная мечта скоропостижно уплывала в туманную дымку, заглядывающую в окно её маленькой комнатушки.

Быстротекущее время показало, что планы отца были более чем практичны и вполне реальны. Уже через год Бася сидела в конторке фабрики и разбиралась с не очень упорядоченными и разборчивыми оставшимися ей в наследство финансовыми отчётами пана Цвятковского. Несколько месяцев ушло на то, чтобы привести все дебеты и кредиты в полный бухгалтерский ажур. Зато теперь её усилиями весь материально-стоимостный механизм фабрики работал, как швейцарские часы.

Если бы эти самые часы обладали способностью отмечать значимые события в жизни Баси, они, без сомнения, засекли бы студента Львовской политехники Якова Варшавского. Высокий худощавый брюнет чуть ли не каждый день полировал своими тщательно начищенными башмаками вымощенную серой брусчаткой улицу Городецкую. Эта древняя улица извилистой стрелой пронизывала весь город с запада на восток. Но Яков дежурил у её самого истока, где она начиналась у Оперного театра, возле того самого дома, где проживала Бася. Когда же наступал счастливый момент её возвращения с работы, стеснительный студент неизменно вручал девушке недорогой букетик цветов, купленный по сходной цене у уличной торговки. Яков неизменно приглашал её отведать вкусненькое мороженое в торговом пассаже Миколаша, после чего они ехали на трамвае гулять в знаменитый на всё воеводство Стрыйский парк. Яков с плохо скрываемым вожделением ждал именно этого момента. Он знал, что скоро Бася устанет бродить по тенистым аллеям роскошного парка и непременно захочет отдохнуть. В этот долгожданный момент он старался выбрать скамейку подальше от парковых фонарей. И тогда, обнимая смущённую девушку за плечи, неумело прикасался своими губами к её нежным устам. Бася не отталкивала: ей нравился этот скромный юноша. Нравился своей неиспорченностью, хорошим воспитанием и серьёзным отношением к жизни. Радовало ещё и то, что он пришёлся по нраву и отцу, который намекал дочери, что пора подумать и о свадьбе и что тогда он точно отдаст фабрику вновь созданному семейству. Яков, словно отгадывая чаяния будущего тестя, неоднократно предлагал Басе не только руку и сердце, а и клялся отдать ей всего себя, а если потребуется, то и положить на плаху свою голову.

Однако отцу не пришлось отдавать зятю фабрику, а Якову не пришлось лишаться головы. Виной тому была мощная лавина политических катаклизмов, начавшихся в 1939 году. Именно тогда немецкие войска напали на Польшу. Танковые соединения нацистов с неимоверной скоростью, сметая всё живое на своём пути, понеслись на восток. Закономерным следствием этого явился огромной поток беженцев, устремившийся в Галицию. Они-то и принесли со своим внезапным пришествием пренеприятнейшую новость: что еврейская нация не то чтобы, выражаясь дипломатическим языком, объявлена фашистами персонами нон грата, а просто вычеркнута из рода человеческого и обречена на полное уничтожение. Еврейское население польского Львова, которое превышало добрую четверть всех жителей города, уже отдавало себе отчёт в том, что оно находится в смертельной опасности.

Однако так случилось, что в средине сентября того же памятного 1939 года во Львов вошли не солдаты Вермахта в своих мышиного цвета мундирах и не фашистские танки со свастикой на броне, а красноармейцы в зелёных гимнастёрках и краснозвездные советские танки. Жители Львова в целом и его еврейское население в частности приняли это как милость божью, как некое восьмое чудо света. Но уже через несколько недель стало ясно, что если фашиствующие немцы делят человечество по национальному признаку, то русские – по социальному.

Буквально через несколько дней в контору фабрики вошли двое русских в гражданской одежде. Вместе с ними был Мирон Кинах, который работал на фабрике упаковщиком. Будучи украинцем по национальности, он более-менее понимал по-русски и взялся переводить на польский Басиному отцу, Давиду, всё то, что говорили пришельцы из Страны Советов. Начал Мирон с того, что, взяв из рук высокого русского какую-то важную бумагу с тиснённой круглой печатью в нижней части, стал не спеша переводить её убористый текст. Из него становилось понятным, что польская Галиция стала частью Советской Украины. По законам этой страны фабрика не может принадлежать одному человеку и должна перейти в собственность государства. Давид являлся, по сути дела, польским евреем, который всю сознательную жизнь прожил при частной собственности на средства производства. Из не очень внятного монолога своего работника он понял, что новая власть, которая называла себя Советами, хочет купить у него фабрику по сходной цене. Исходя из этого разумения, он тут же потребовал от Мирона в доступной форме объяснить ясновельможным панам из России, что он категорически отказывается продавать свою фабрику. Выслушав перевод хозяйской речи, русские саркастически заулыбались. Один из них попросил Мирона вразумительно перевести пока ещё хозяину фабрики, что с завтрашнего дня он – директор этого предприятия. Давид снова не понял, о чем идёт речь, и неохотно проронил:

– Передай пану, что не нужен мне ни директор, ни заместитель, я, слава Богу, ещё жив, и пока что сам справляюсь с управлением.

Когда новоявленный толмач воспроизвёл сказанное его боссом, русский перестал улыбаться, щёки его покрылись багровыми пятнами, и он неистово заорал не своим голосом:

– Послушай меня внимательно, не знаю, как тебя величать, то ли пся крев[1]1
  Сукин сын (польск.).


[Закрыть], то ли еврейская свинья. Чтобы завтра к полудню ключи от всех фабричных помещений и вся бухгалтерская документация лежали на этом столе. Понятно?

Теперь, наконец, всё стало понятно. Давид слыл умным человеком: он сразу понял, что вряд ли пришедшие коммунисты намного лучше не успевших вторгнуться сюда фашистов. С той лишь разницей, что первые убивают физически, а вторые истребляют как материально, так и морально. Ещё он понял, что с красными командирами шутить опасно, и тут же ответил через того же Мирона, что завтра утром выполнит всё, как того требует новая власть. Вернувшись домой, он, чтобы сохранить присутствие духа, залпом осушил стакан польской водки «Выборова» и дрожащим голосом объявил своим домочадцам:

– Новая власть отобрала у меня фабрику. С завтрашнего дня мы – нищие!

Предусмотрительный Давид, памятуя неразбериху предыдущей войны, ещё перед приходом советских войск обналичил все фабричные деньги, лежащие на банковском счету, и все платежные операции производил живыми ассигнациями. Зная это, Бася, услышав умопомрачительную тираду отца, тихо прошептала:

– Не расстраивайся, папочка! Ты же знаешь, что у нас в подвале в коробках спрятано много денег, что ты забрал из банка. Давай уедем с ними в другое место и начнём жить сначала.

– Сначала ничего не бывает, доченька, – философски заметил отец, – существует только настоящее. Да и куда мы поедем? В Советский Союз, к коммунистам? С польскими злотыми, которые уже через две недели настолько обесценятся, что на них не только простые конфеты, а даже фантики от них не купишь.

На следующий день Давид, как всегда, в семь утра переступил проходную уже не своей фабрики. Впервые в жизни пришёл не пешком, а приехал на бричке. Он тут же прошёл в контору, неся в руках два громадных кожаных чемодана, и попросил Басю созвать всех работников. Когда последний вошедший закрыл за собой дверь, он привстал со своего стула и, с трудом придав своему голосу несуетную тональность, тихо произнёс:

– Панове! Я больше не хозяин этой фабрики, с сегодняшнего дня она принадлежит уже новой власти. Через несколько часов тут появится новый пан директор. В этой фабрике есть мой труд и труд каждого из вас. Трудно сказать, что ожидает нас. Хорошего мало, вся Польша объята пламенем войны. У нас здесь установили власть, которая называет себя советской. Всё, что я могу для вас сделать сейчас, так это раздать оставшиеся у меня злотые. Дай Бог, чтобы это вам хотя бы как-то помогло.

Давид открыл чемоданы, где были аккуратно уложены ровно 35 картонных коробок, и попросил Басю раздать по одной каждому из работников.

Ровно в двенадцать часов дня пришла та же самая пара русских, которые были вчера. Давид, стараясь не смотреть на них, выложил на стол два десятка ключей. На каждом из них белела аккуратно прикреплённая бирка с указанием его принадлежности. Отойдя от стола, он подошёл к металлическому стеллажу, на одной из полок которого было написано «бухгалтерия». Молча указав пришедшим на ровный строй картонных папок, он приподнял шляпу, не очень учтиво поклонился и быстро вышел за ворота фабрики. Теперь уже навсегда.

Не прошло и недели, как поздней ночью в квартире бывшего фабриканта Давида Ройтмана раздался сильный и тревожный стук во входную дверь. На пороге стояли двое мужчин, облачённых в красноармейскую форму. Не вымолвив ни слова, они протянули испуганному Давиду какой-то документ, составленный как на русском, так и польском языке. Из текста следовало, что бывший владелец пуговичной фабрики гражданин Ройтман преднамеренно разорил своё предприятие, настроил своих рабочих против новой дирекции и отказался от сотрудничества с Советской властью. Отмеченное явилось основанием признать гражданина Давида Ройтмана социально чуждым элементом и выслать его вместе с семьёй из города. Ниже на двух подчёркнуто выделенных строчках было написано: «Место ссылки: Томская область, посёлок Красный Яр. Время отправки: 1.10.1939, 2 часа ночи, 1 платформа станции Подзамче».

Дальнейшие события мелькали в Басиной памяти, как в каком-то фантасмагорическом калейдоскопе, в котором чудовищные картинки, накладываясь друг на друга, рисовали ей чудовищные воспоминания. Она никогда не забудет зловещий поезд с невзрачными серыми вагонами и чёрным паровозом, который источал из своей прокопчённой трубы такого же цвета дым. В промозглых неотапливаемых вагонах мёрзли сотни измученных поляков и евреев, высланных с территории, названной сейчас Западной Украиной. Они покинули свою европейскую обитель и уже месяц ехали в малоизвестный им азиатский край с пугающим названием Сибирь. Пугаться было отчего: за давно не мытым вагонным окном простиралась дремучая тайга с редкими прогалинами маленьких деревушек на берегах широких рек. На каком-то заброшенном полустанке им велели высадиться и пройти несколько километров по таёжной тропе к одной из таких рек, которую они видели из окна поезда. Там их поджидала старая, на ладан дышащая баржа, которую прицепили к не менее древнему отчаянно дымящему пароходику. Только через трое суток эта старая посудина доставила полуголодных и измученных переселенцев в посёлок Красный яр.

Семья Ройтман, привыкшая жить в цивилизованной просторной квартире большого города, попала в совершенно неприемлемые условия каждодневного обитания в полуразрушенной избёнке, расположившейся на самой окраине маленькой сибирской деревушки. Незастеклённые окна этого ветхого строения смотрели в густую черноту непроходимой тайги, начинающейся прямо за её порогом. В непроглядные зимние вечера иногда слышался даже пугающий вой голодных волков.

Надо было как-то размещаться на новом месте. Не привыкший к физической работе Давид начал с обустройства жилища, в котором, похоже, придётся провести не один год. Сердобольные сельчане помогли ему залатать дыры в стенах, переложить печь и застеклить окна. И потекла своей никем не запланированной поступью сколь тяжёлая, столь и печальная жизнь интеллигентной еврейской семьи в красноярском изгнании. Скучать особо не приходилось, тоске и ностальгии по роскошной жизни можно было отдаться только поздно вечером. Да и на это сил не было, поскольку после тяжёлого рабочего дня хотелось как можно быстрее залезть на деревенские полати и погрузиться в долгожданный сон. И только во сне можно было подсматривать, как новые хозяева справляются с производством пуговиц, в каких нарядах гуляют девушки по извилистым аллеям Стрыйского парка, что творится на причудливой львовской площади Рынок и какую оперу ставят в театре.

Бася неплохо знала украинский язык, и поэтому освоить простой разговорный русский ей не составило особого труда. Имея финансовое образование, она успешно работала бухгалтером в местном колхозе. Отцу с языком было несоизмеримо труднее. Польский язык настолько плотно укоренился в его сознании, что перейти на другую лингвистическую структуру было затруднительно. Несмотря на это, выработанная с годами педантичность и скрупулёзность, природный ум и деловая хватка уже через полгода вывели его из помощника простого кладовщика на должность заведующего зернохранилища. Его управленческие способности проявились и в этой заброшенной деревне. Он не уходил домой, пока лично не сверял все ведомости приёма и сдачи зерна, пока не обходил все складские помещения, не забывая заглянуть в каждое из них, пока тщательно и досконально не проверил целостность крыши и количественное и качественное состояние зерна.

Через некоторое время в «медвежий угол», куда сослали семью Ройтман и где не было радио, а газеты поступали раз в месяц, докатилось известие, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. При этом внешне в деревне ничего не изменилось, жизнь в ней, как и всегда, неторопливо текла своим размеренным чередом. Только с продуктами стало намного хуже. Оно и понятно: почти всё зерно сейчас отправлялось исключительно для обеспечения фронта. Именно этот факт и явился причиной неоправданной неприязни односельчан к Давиду. Многие из них считали, что заведующий зернохранилищем вправе подкинуть их многодетным, живущим впроголодь семьям килограмм-другой зерна. Они были уверены, что сам-то «зерновой начальник» и его семья потребляют это зерно до отвала. Это как-то не очень уж и вязалось с истощённой и худосочной фигурой бывшего фабриканта, со впалыми щеками его жены и с фиолетовыми кругами под глазами дочери Баси. Но разговоры, равно как и недоверие, всё-таки были.

В редкие минуты отдыха Давид снова и снова прокручивал в голове всё, что произошло за несколько лет. Его всё время не покидала мысль о том, что всё-таки странная штука текущая жизнь, что всё в одночасье развернулось в совершенно непредвиденном направлении. С одной стороны, пришедшая с востока Советская власть в одно мгновенье отобрала у его семьи всё нажитое годами и сослала на край света, в несусветную азиатскую тьмутаракань. С другой стороны, возможно, это было какое-то божье благословение, и в конечном итоге стоит благодарить эту ненавистную власть за то, что она, по сути, спасла их от ещё худшей расправы, от верной смерти от нацистского зверья, налетевшего с запада. Ведь мало кому из львовских евреев удалось уцелеть в кровавой вакханалии нацистов.