Текст книги "Короткой строкой"

Самуил Лурье
Короткой строкой

Издательство и составитель благодарят всех, кто помог в издании этой книги

© С. А. Лурье (наследники), 2024

© П. П. Лосев, обложка, 2024

© Издательство «Симпозиум», 2024

Составитель С. И. Князев

* * *

2012. № 4

В. С. Печерин. Apologia pro vita mea. Жизнь и приключения русского католика, рассказанные им самим / Отв. ред. и сост. С. Л. Чернов. СПб.: Нестор-История, 2011.

«Ах! как бы мне хотелось, как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской! Хоть одну печатную страницу, заявляющую о существовании некоего Владимира Сергеева Печерина. Эта печатная страница была бы надгробным камнем, гласящим: здесь лежит ум и сердце В. Печерина».

Ну разумеется. Должна же Россия отдавать себе отчет, что Бобчинский был ни в коем случае не Добчинский, совсем другой индивидуум. Священное право Гильденстерна – отличаться от Розенкранца.

Потрясающая книга. Выдающийся памятник человеческого трудолюбия, самоотверженного прилежания. Но также – замечательное, хотя и невеселое, приключение ума.

Собственно говоря, не журнальному щелкоперу судить о таком труде. Хвалить (или, допустим, порицать) его имеет право лишь тот, кто хотя бы отдаленно представляет себе, что это такое: разобрать, переписать, подготовить к печати сотни три пространных рукописных документов и осветить их двумя без малого тысячами (!) обстоятельных примечаний.

Я, признаться, не надеялся, что одолею этот томище. Думал: стану про него писать – ограничусь возгласами почтительного восхищения. Если беглое, поверхностное знакомство даст соответствующий повод. Ну а не даст – промолчу.

И что же? Не поверите: прочитал всю книгу от корки до корки. И не жалею. Верней, жалею – о времени, потраченном в ходе предыдущей жизни на чтение чепухи, написанной про Печерина прежде, раньше, разными другими людьми, начиная с Герцена. Чепухи, в общей сложности, тоже набралось бы, наверное, с полкило. Описываемая книга весит около килограмма. То есть физическая масса антидота вдвое больше, чем отравлявшего вещества. Пропорция не выглядит оптимальной, – но:

во-первых, упомянутая чепуха отныне обезврежена навсегда, и впредь употреблять ее никто не станет;

во-вторых, лентяям, желающим поумнеть быстро и легко (выражусь мягче: приобрести разумное понимание некоторого эпизода из истории русской литературы), достаточно пробежать глазами вступительную статью С. Л. Чернова, в которой все главное сказано и блеск, так сказать, не уступает глубине.

В 1830-е, после смерти Гнедича, в России практически не осталось людей, толком знающих древнегреческий. Министр просвещения, министр юстиции, один профессор Санкт-Петербургского университета – немец Грефе – и все, обчелся. Всем троим такое положение вещей казалось катастрофическим и нестерпимым. Грефе втемяшивал студентам свой предмет изо всех сил, но они относились – как советские к якобы живым иностранным: на черта учить язык, на котором не с кем общаться; сдать зачет – и забыть. Какова же была радость немецкого профессора, когда один из выпускников вдруг выказал необыкновенные способности к этому языку и продемонстрировал на экзамене превосходные познания. Многообещающего юношу (а это и был Владимир Печерин) тотчас и сверх квоты отправили в Дерпт, на курсы повышения квалификации, наименованные Институтом красной профессуры – шучу: просто Профессорским институтом, – и специально созданные для укрепления вузовских кадров. А из Дерпта – вместе с другими будущими светилами отечественной науки – в Берлин, в тамошний университет. Через два, что ли, года они все вернулись на родину и получили распределение; Печерину выпало – доцентом в Москву.

А в Москве ему не понравилось. И там с ним что-то случилось. Нервный срыв, осложненный культурным шоком, или наоборот. Ужаснула перспектива провести всю оставшуюся жизнь в этой огромной деревне, принимая у провинциальных недорослей зачеты и экзамены. Ужаснула тщета, бесцельность и безвестность. У него были – или казалось ему, что есть, – какие-то основания считать себя человеком, заслуживающим лучшей или хотя бы более эффектной судьбы. Он стал копить лихорадочно деньги; стал выпрашивать отпуск и загранпаспорт – под туманным предлогом (для начальства и коллег), что долг чести призывает его вернуться ненадолго за бугор, дабы увенчать законным браком некую историю любви. Министр Уваров к нему очень благоволил, возлагая надежды. Паспорт, в виде исключения, выдали. После первого же семестра, на первых же каникулах Печерин свалил – и не возвратился. Попечитель МГУ написал ему увещевающее послание типа: вернись, мы все простим. Он, хотя и не сразу, ответил письмом, по-видимому искренним, потому что совершенно бредовым:

«…Ношу в сердце моем глубокое предчувствие великих судеб. Верю в свою будущность, верю в нее твердо и слепо…

Юношеское ли это тщеславие? Или безмерное честолюбие? Или безумие? – Не знаю. Мой час еще не настал.

Провидение никогда не обманывает. Семена великих идей, бросаемые им в нашу душу, всегда суть верный залог прекрасной жатвы славы… Слава! Волшебное слово! Небесный призрак, для которого я распинаюсь! О Провидение! Прошу у тебя лишь дня, единого дня славы, и дарю тебе остаток моей жизни!»

Может быть, немножко и симулировал (уж больно неумный текст), – но, во всяком случае, никаких, даже стилистических, разногласий с царизмом. Попечитель пожал плечами, Уваров пожал плечами, Николай I пожал плечами: ну спятил бедняга, заучился (в древнегреческом два типа ударений, два придыхания), – ну, бывает. Объявлять его в международный розыск (pro forma дело, само собой, завели), требовать экстрадиции, а потом еще лечить в Обуховском дурдоме за казенный счет… Гуманность гуманностью, а целесообразность? Короче, предпочли махнуть рукой.

Затем года три в биографии Печерина покрыты более или менее непроницаемой тьмой. Плана, судя по всему, никакого не было, да и какой мог быть план? Что делать в Европе 30-х годов филологу-античнику (пусть даже и отличному) без вида на жительство? Искал (не понимаю зачем) контактов с оппозиционными кружками в разных государствах, просил подаяния, служил, если не ошибаюсь, в лакеях. В 1840-м свел знакомство с каким-то французским священником, потом еще с одним. По их наущению перешел в католичество и вступил в монастырь – и все. Успокоился. Остальные две трети жизни (он родился в 1807-м, а умер в 1885-м) провел на всем готовом, заполняя обильный досуг, остававшийся от различных ритуальных действий, чтением книг и прогулками на свежем воздухе.

И все позабыли бы о нем навсегда, не навести его в Англии Герцен.

Но не мог же Герцен его не навестить – упустить такой сюжет: встречу второй волны с первой. (Пересечение кругов на воде.) И когда встреча состоялась, не написать блестящего эссе: «Reverend Petcherine!.. И этот грех лежит на Николае» и т. д.

Ну а после этого не могла же загадка Печерина не стать пищей для других пронзительных умов – от Аксакова до Гершензона, далее везде. Духовный самоубийца? Жертва режима (советская делегация дружно аплодирует) – или католической пропаганды? Псих-русофоб (двумя-то строчками – в ранней молодости, но фактически много после своей смерти – местную ноосферу пополнил: Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья!) или революционер? или же религиозный фанатик (ведь, как известно, для христиан и пролетариев отечества нет)?

В новейшем словаре формула его фигуры уклончивей: «В 20 в. П. вызывает интерес прежде всего как мыслитель и творец (и в жизни и в литературе) собственной биографии, личность которого выразилась вполне в признании, сделанном в письме к Чижову: “На голове моей ни единого седого волоса, а сердце-то ужасно как молодо! Того и гляди, что я затею какое-нибудь новое преображение. Мне невозможно остановиться: я непременно должен идти вперед”».

Уклончивей – а все-таки сомнительная. Возможно ли – закрадывается вопрос, – чтобы чья-либо личность выразилась вполне в одной-единственной фразе (да еще явно хвастливой; к тому же описывающей предположение либо предчувствие, насчет которого ничего не известно: сбылось, не сбылось)? Но допустим: перед нами именно такой случай – параметры личности действительно сопоставимы с объемом фразы. Не позволительно ли поддаться соблазну заподозрить и ценовой паритет?

Так вот: здесь, в этой восхваляемой мною книге, собрана вся переписка Печерина с этим самым Чижовым (и с несколькими другими людьми). Составитель читал ее и перечитывал не один год, именно с намерением и надеждой выявить и воссоздать печеринскую личность, штрих за штрихом. И пришел к выводу, который, по-моему, его не порадовал: специалисты всех мастей напрасно в один голос титуловали Печерина «большим ученым, замечательным педагогом, мыслителем, философом, поэтом. В действительности, как свидетельствуют его же письма, он не был ни тем, ни другим, ни третьим, т. е. никем».

Это в высшей степени похоже на правду. В этой переписке, продолжавшейся много лет (а кроме нее да нескольких клочков мемуарной прозы и нескольких малоталантливых стихотворений, ничего не осталось), Печерин не роняет ни единой оригинальной мысли, не проговаривается ни о каком сильном поступке. Ему ничто не дорого, ему не бывает больно. Похоже, все, чего он желает, это чтобы его оставили в покое; чтобы никто не приставал; не подходил слишком близко, тем более – не дотрагивался; сутана и граненая шапка гарантируют ему такую неприкосновенность; защищают, как скафандр; избранная роль – устраивает.

Но зачем ему покой? А чтобы мечтать о славе. Теперь уже, конечно, посмертной, но все равно. Вот, например, напечатают когда-нибудь эти письма к бывшему однокурснику – и потомство догадается, что Печерин был замечательный человек, а что ровно ничего замечательного не сделал – простит.

Короче говоря, перед нами – приложение к роману «Обломов»: переписка Обломова со Штольцем. (Чижов – очень яркий Штольц, гораздо интересней, чем у Гончарова; а сравнение Печерина с Обломовым принадлежит, к сожалению, не мне: С. Л. Чернову.) Эта книга переводит Печерина из литературных деятелей – в персонажи. Да, типичный лишний человек. То есть лишний, потому что не типичный. Обязан был спиться, а не спился. Выбрал другой наркотик – интеллектуальный. Стал режиссером и единственным актером бесконечного воображаемого кинофильма. (Передернем предложение из словаря: П. был мыслитель собственной биографии.)

Книга и читается, простите за тривиальность, как роман. На последней странице переписки двух стариков даже чувствуешь как бы укол в сердце. Бесстрастным эгоистом овладевает – впервые! – невыносимая тревога утопающего:

«Наконец всякому терпению есть конец. Скажи ради Бога, что сталось с тобою, любезный Чижов? Твое последнее письмо лежит у меня на столе. Оно от 10 октября, а теперь, по-вашему, 11 января, стало быть, целых три месяца. Ты никогда не оставлял меня так долго без ответа. Что же это значит? Если ты так сильно болен, что писать не можешь, то ты мог бы уведомить меня через какое-нибудь третье лицо. Не забудь, что ты единственная и последняя нить, связывающая меня с Россиею, – если она порвется, то все прощай. В крайнем недоумении, не зная ни как, ни что, я больше писать не могу и с нетерпением буду ожидать ответа».

А какой уж там ответ, любезный Печерин. Дальше – тишина.

Так древнегреческий ни на что и не пригодился. Впрочем, нельзя же исключить, что под самый конец Печерин взял и перевел всего, предположим, Плутарха. И рукопись перевода сжег в камине.

2012. № 5

Александр Житинский. Лестница. Плывун: Петербургские повести. СПб.: Прозаик / Геликон Плюс, 2012.

Последняя прижизненная – первая посмертная книга Александра Николаевича. Он умер в январе.

Между этими двумя повестями – 50 лет. Одна написана с волнением, доходящим до слез, другая – с невеселой улыбкой. В одной написано, что выхода не видно, но должен же он быть, потому что, когда выхода нет, жить нельзя. В другой – что выход было отыскался, но оказался ловушкой, и опять нельзя жить, но волноваться уже нет смысла: похоже, что все кончено, – а значит, кому-то придется попытаться начать все сызнова.

Ощущение исторического момента передается метафорой. Городской, архитектурно-строительной.

Метафора материализована и превращена в сюжет.

Сюжет наполнен воздухом времени. Воздух, конечно, рано или поздно уйдет, но не сразу, не сразу.

Метафоры останутся.

Без Житинского в Петербурге стало еще темней и скучней.

Уильям Шекспир. Макбет / в переводе Владимира Гандельсмана; Гамлет / в переводе Алексея Цветкова. М.: Новое издательство, 2010.

Как сказал бы покинувший нас С. Гедройц: кто я такой, чтобы судить об этой книге? Но уж больно обидно, что имеющие это право почти не воспользовались им. Наверное, оттого, что пришлось бы писать выспренние банальности типа: знаковое событие в истории русской культуры и т. п. Переводчики не любят баловать друг друга такими оценками. Поэты – и подавно.

В общем, они как хотят, а я скажу: эта книга отличается от всех других просто на ощупь. Как аккумулятор или магнит. Пальцы чувствуют какой-то заряд; какую-то избыточную тяжесть.

Тяжесть ярости и отчаяния, излучаемых обоими текстами. Тяжесть труда.

Культура, в которой Шекспира переводят поэты, и не по заказу с предоплатой, а потому что заставила внутренняя жизнь, – такая культура, не поспоришь, существует. Хотя лично у меня, не скрою, были и остаются некоторые сомнения.

В общем – да, событие; да, культуры; да, некий знак.

Иван Левдоров. Рукотворная фактология (заметки о «Юджине Онегине» В. Набокова). М.: Вебов и книги, 2011.

Исключительно тонкая работа. Урок скрупулезности. Без сильной лупы или даже микроскопа как следует не оценить. Как пейзаж или портрет, выгравированный на зернышке риса.

Тем более – не пересказать, потому что в тексте нет ни единого лишнего слова. Передать его содержание короче, чем это сделал автор, – нельзя.

Как-то я не обращал внимания, что имеющиеся переводы набоковского комментария к «Онегину» сделаны по первому изданию, 1964 года, хотя есть более позднее, автором пересмотренное, – 1975-го. Это действительно странно.

И не придавал значения обстоятельству вообще-то существенному: что Набоков-то издал – а главное, создал, – а до и после выхода в свет рекламировал – не комментарий, а свой перевод романа «Евгений Онегин». Свой перевод, лучший из возможных, затмевающий все остальные. Книга называлась: «Eugene Onegin. A novel in Verse». Название обозначало объем творческой задачи. И люди, чьей обязанностью было (и чья квалификация позволяла им) оценить, насколько Набоков с ней справился, – констатировали (с огорчением или злорадно), что прекрасен только комментарий. А перевод – не особенно. Кое-чьим другим в кое-каких отношениях довольно явно уступает.

Положим, это не наша печаль, но все-таки неприятно. Высказываний, в которых самооценка неоправданно завышена, у Набокова многовато; его книга все равно гениальная (благодаря присутствию в ней этого комментария), но иногда Набоков попадает – вернее, сам ставит себя – в положение смешное.

А с другой стороны – могло ли быть иначе? Ведь он серьезно считал себя хорошим поэтом – а был (по-моему) плохим. Такого рода ошибки – ложные отношения с самим собой – не могут не влиять на отношения человека с реальностью.

Что же до того, что Набоков ненавидел своих критиков и, потихоньку пользуясь их замечаниями, притворялся, что пренебрегает (а при случае довольно мелко мстил), – именно так я это себе и представлял.

Удивляет – разве что рациональность его маркетинговой стратегии. Ну и пусть удивляет. Гений совершенно не обязан быть растяпой.

Но в общем, книга г. Ивана Левдорова рассчитана на людей, которые не боятся думать о грустном.

А. В. Жиркевич. Встречи с Толстым: Дневники. Письма / Сост., вступит. ст. Н. Г. Жиркевич-Подлесских. Тула: Издательский дом «Ясная поляна», 2009.

Жаль, что том такой пухлый: навряд ли найдется на нашей планете тысяча человек (таков тираж), способных прочитать подряд 800 страниц. А не подряд – нет особого смысла: ни одна из восьмисот сама по себе не запомнится, связь между ними непрочна; прервавшись даже на день-другой, читаешь, словно раскрыл книгу впервые, наудачу, – так легко забывается текст.

Но не человек.

По-видимому, Александр Владимирович Жиркевич (1857–1927) был один из самых лучших людей, какие когда-либо жили в России. Лучше всех положительных героев русской литературы. Ближе всех похож на князя Мышкина; только не князь, не миллионер, не эпилептик, образован не в швейцарском пансионе для умственно отсталых, а в военно-юридической академии, не подвержен гипнотической зависимости от истеричек, а счастлив в браке и семье.

И Мышкин родился лет на 15 раньше; поэтому при советской власти скитался бы по улицам какого-нибудь Симбирска хотя и таким же нищим, оборванным, голодным стариком, как бывший генерал-майор Жиркевич, но – на восьмом десятке лет, не на седьмом. Поэтому не так долго.

Что же остается общего? Доброта и благородство. Такие безупречно настоящие, что в литературном персонаже были бы невыносимы (скажут: автор совершенно потерял чувство меры), а в реальном российском прокуроре или судье все равно какой эпохи выглядят так, что окружающие, чувствуя невольную симпатию, все-таки думают: он со странностями – чрезмерно прекраснодушный – наивный – юродивый. Полагаю, последнее мнение под конец возобладало – и Жиркевича не расстреляли.

Остался обширный архив, жива самоотверженная внучка (Н. Г. Жиркевич-Подлесских – составление, подготовка текста, вступительная статья), – но сомневаюсь, что отрывки из писем, дневников и мемуаров Жиркевича увидели бы когда-нибудь свет, если бы не три его слабости (были, как видите, и слабости; не ангел же). Во-первых, он был немножко графоман, во-вторых, коллекционер, а в-третьих, страдал (хотя это только так говорится; на самом деле – наслаждался) невинным таким снобизмом, или как назвать эту разновидность тщеславия, когда человек любит завязывать и поддерживать знакомство со знаменитостями.

Короче говоря, Жиркевич состоял в переписке с Фетом, Лесковым, Апухтиным, Репиным и другими, но главное – с Львом Толстым. Получил от великого писателя около десятка писем. Трижды (если не ошибаюсь) побывал в Ясной Поляне. Все запомнил в подробностях, а переписку сохранил.

В ней есть смешное: Жиркевич прислал Толстому свою поэму (!) с просьбой сказать о ней «пару слов» (!). Толстой не поленился, сказал. Но Жиркевич этого так не оставил:

«Вместе с Вашим письмом я получил письмо от И. А. Гончарова, в котором он буквально пишет мне: “У Вас значительный творческий талант. Вы создали типы двух денщиков, майора и его дочери”. Дорогой Лев Николаевич! Я теперь сбит с толку… <…> Вы советуете мне бросить литературу… Не могу, не в силах!! Я брошу писать стихи, следуя Вашему совету. Но кто знает, быть может, в прозе мне удастся сказать что-либо если не новое, то правдивое, верное…»

Но как бы там ни было, Жиркевичу выписан пропуск в историю культуры на том основании, что он был лично знаком с самим Львом Толстым. И книга вышла под эгидой одноименного музея. В ней имеется забавный (по названию) раздел: «Друзья и знакомые Жиркевича о Толстом». И отличная статья В. Я. Курбатова (предисловие) – опять же про Л. Н. Т.

Все как полагается. Но главный интерес и ценность книги – все-таки в том, что на свете реально есть, бывают (ну или по крайней мере были) добродетельные люди. Люди чести. Прекрасные души. Отрывки из дневника, который Жиркевич вел (1915–1923) в Симбирске (с. 361–364), – определенно стоит прочитать. Но чтобы почувствовать и оценить этот трагический документ – возможно, стоит прочитать и все остальное.

Viktor Pivovarov. The Philosophical Papers of Olga Serebryanaya. Frankfurt am Main: Galerie LA BRIQUE, 2011.

Два чувства: одно, несомненно, – зависть; другое похоже на счастье. Так всегда бывает, когда видишь и слышишь блестяще умных людей.

Виктор Пивоваров – тот самый, очень известный художник. Ольга Серебряная кроме того, что работает на «Радио Свобода», пишет, оказывается (я раньше не читал), философские эссе. С восхитительными названиями: «Систематика хаоса», «Тень морковки», «Мыши дискурса». Оба сейчас проживают, насколько я понимаю, в Праге. Дружат. Переписываются (вероятно, по e-mail).

И вот они затеяли сосредоточить эту свою переписку на проблеме мышления. Что такое мысли? откуда они берутся? куда деваются? почему невозможно передавать их прямо, не прибегая к символам (то есть словам, изображениям и т. д.)? То есть это я так примитивно излагаю, а философский диалог этих людей – в котором В. П. участвует не только текстами, но и картинами, – диалог, говорю же, блестящий. Изящество и глубина. И та простота, с которой удается говорить о самом сложном, только если осознаешь его как личное; как жизненно важное.

А ведь это чистая правда, что всегда были и до сих пор встречаются такие люди, для которых мысли – чужие и свои, но совсем чужих и совсем своих, кажется, не бывает, – реальней всего другого и дороже всего. И прекрасней. И процесс их создания и обмена ими – наивысшее из наслаждений.

Ах, как чудесно пишет В. П. о картинах (К.-Д. Фридриха и Ж.-Л. Давида и Пикассо)! Как чудесно пишет О. С. про Спинозу (которого и я люблю) и про Лейбница (которого я тоже люблю, но не понимаю, – а она понимает)! Скольких еще они называют – совершенно между прочим – авторов, которых я не читал – и, наверное, уже не соберусь, и так мне и надо, а все-таки жаль!

Главное, эта книжка создает волшебную иллюзию: будто все можно высказать. Будто реальность поддается пониманию (даже если не вся, то недоступные зоны можно хотя бы обозначить и недоступность их осознать), а понимание конвертируется в текст по вполне приличному курсу. Хотя речь идет как раз о том, что все это вообще-то неосуществимо.

Сам себе кажешься умней.

Забыл сказать: это не совсем книжка. Это, насколько я понял из немецкого предисловия, каталог выставки. Состоявшейся в мюнхенской вот этой самой Galerie LA BRIQUE. Из текстов О. С. и В. П. тут только отрывки; картины В. П. тоже, наверное, воспроизведены не все. Вот бы переиздать в России. Не только для нашего с вами удовольствия. В ранней молодости – вот когда такие книги надо читать. Попади эти философские тетради в руки старшекласснику или студенту – глядишь, его «мыслительная машинка» включилась бы вовремя и закрутилась бы в правильную сторону и с нужной скоростью. С достаточно высокой.

И еще забыл: иллюстрации замечательные. Тут и живопись, и нарисованные Виктором Пивоваровым обложки книг (верней, вот именно тетрадей) Ольги Серебряной. Остроумно, лаконично и очень красиво.

Все вместе – какой-то другой мир. Необыкновенно светлый.

Боюсь, что зависти во мне все-таки больше, чем счастья.