Текст книги "Тень фараона"

Сантьяго Мората
Тень фараона

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

http://www.santiagomorata.com

Переведено по изданию: Morata S. La Sombra del Faraón: Novela / Santiago Morata. – Barcelona: Ediciones B, 2008. – 424 р.

Перевод с испанского Наталии Кротовской (пролог, главы 1–17) и Валентины Кулагиной-Ярцевой (главы 18–42, эпилог)

© Santiago Morata, 2008

© Ediciones B, S. A., 2008

© DepositPhotos.com / igorr1, Balint Roxana, обложка, 2014

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2014

* * *

Жизнь Пи

Он – один из всего трех вымышленных персонажей в романе! Он – тень сына фараона и носит короткое имя Пи, под которым недостойно отправляться в царство теней, но дорожит им больше, чем его оставшийся в веках «свет» своим. Общеизвестно, что при рождении Тутанхамон был наречен Тутанхатоном – в честь единого бога солнца Атона, которого почитал Эхнатон, отец Тута, отринувший старых богов и ставший первосвященником солярного божества.

Нужно ли объяснять, что фараон, вошедший в историю как Тутанхамон («Живое подобие Амона»), не продолжил политику человека, давшего ему жизнь? Пи Эхнатон дал и того меньше – блестящее воспитание в капе рядом с царскими детьми и телесные наказания за малейшие их провинности. Надо сказать, что древнеегипетский «мальчик для битья» Пи так быстро мужал, что хромоногому и тщедушному Туту оставалось лишь завидовать физическому превосходству своей тени. Пи как воплощению верности отдавал предпочтение Эхнатон, его объятий искали юные дочери фараона и служанки, продажные женщины и жрицы Хатхор. Но выше всех, выше даже земного воплощения солнечного диска Эхнатона, движимый своей Ба, Пи вознес над глубинами своего Ка «прекраснейшую из красавиц Атона» Нефертити – жену, которую Тут жаждал унаследовать от угасавшего отца с того дня, как впервые подглядел любовные утехи царя и царицы.

«Мечта мира» – титул, закрепленный за Еленой Троянской с легкой руки Генри Райдера Хаггарда, украсил бы длинный список царственных имен и Нефертити. Обе красавицы в пределах этих исторических романов отождествлялись с богиней плодородия Хатхор, за право разделить с ними трон и ложе развязывались войны. Достаточно ли этого, чтобы Нефертити Мората могла оспаривать у Елены Хаггарда титул «Мечты мира»? На наш субъективный взгляд, египтянка его выиграла. Ведь что значит стать путеводной звездой прославленного героя (речь, конечно, об Одиссее) в сравнении с тем, чтобы силою своей слабости сотворить героя из слуги, выросшего в подчинении у венценосного ребенка-труса? Итак, влюбившись в Нефертити, Пи был обречен. Обречен на жизнь, не менее насыщенную яркими красками, чем жизнь героя-тезки из романа Янна Мартела и его 3D-экранизации. Египтянину предстоит иметь дело не с животными из зоопарка, а с дикими гиенами и рвущимися к власти царедворцами, с которыми он окажется в одной лодке и которые гораздо коварнее гиен.

Если вам посчастливилось видеть выполненные маслом работы Мората-художника, будьте готовы к не менее впечатляющим литературным полотнам – картинам, которых достоин каждый эпизод. Батальные сцены, к слову сказать, тоже невольно вызывают ассоциации с сюжетом о Елене Прекрасной, с «Троей» – одной из лучших его экранизаций.

К счастью, создавая «Тень фараона», Сантьяго Мората удержался от мистификации, ставшей уже своеобразным поп-артом в египетской теме. Очередной «Мумии» от литературы искушенный читатель просто бы не вынес. Вместо этого вы вместе с Нефертити и главным героем, для которого она стала истинным светом, будете искать собственную дорогу к Богу в понимании не религиозном, но онтологическом…

Посвящаю этот роман моей жене Патрисии

Пролог

Ах, как низко я пал!

И вынужден быть безмолвным свидетелем этой гнусности…

Пусть на злосчастном суде мое сердце оказалось бы тяжелее пера Маат и в следующей жизни я родился бы крокодилом или гиппопотамом, чтобы не видеть полного упадка величайшей из стран и гибели ее богов! Их место заняли пророки, но их власть никогда не сравнится с властью верховных жрецов.

Безумцы, возомнившие себя богами, покорили даже божественный Нил, в эту новую эру боги стали так заурядны, что вызывают жалость. Никогда не думал, что древние допустят такую дерзость! Денно и нощно я возношу молитвы мстительному Амону, чтобы он пробудился от летаргического сна и, возмутившись, низверг святотатственные стены, ныне преграждающие путь живительной влаге. Пусть она разольется, как встарь, пусть очистит болото, в которое слепые гордецы превратили Священную реку, не позволяя илу возрождать усталую землю.

Как они смеют осквернять берег, уготованный для отдыха душ, своими гнусными постройками, грязными и извергающими дым, как смеют покрывать землю зловонными темными лентами, по которым катят их колесницы, отравляя с помощью черной магии воздух и накрывая древний Мемфис мрачным облаком?

Взгляните, во что превратилась древняя отчизна великого Имхотепа! В океан коробок цвета охры, чьи металлические нервы устремлены в небо, в них ютится всякий сброд, они выстроены наспех, без должных подношений и ритуалов, и мстят своим безвестным обитателям, обрушиваясь прямо на их голову.

Посмотрите на цвет неба! Задыхается сама богиня Нут.

Посмотрите на места их вечного упокоения! Там безо всякого почтения и достоинства теснятся живые и мертвые, и первые занимают места вторых.

Ах, какая печаль! Что будет с их душами? Когда их призовут на загробный суд, возможно, мне одному придется держать ответ за свои грехи, которые не осмелится осудить сам Осирис!

Я помню, как много лет назад ощущал присутствие других душ и богов – так в детстве, играя в реке, мы вздрагиваем, ощутив прикосновение крошечных скользких рыбок. Какая тоска! Я, будучи изгнанником, искал их общества, но ни одна душа не осмелилась меня утешить и ни один бог не простил мне страшный грех. Теперь я более не чувствую ни их гнева, ни их присутствия, одно безграничное отчаяние и ненависть, столь несомненные, что особо восприимчивые люди улавливают их, сами того не сознавая.

Я больше не тоскую по ощущениям, которые испытывал при жизни, когда был бесхитростным доверчивым ребенком. А прежде я страстно о них мечтал. Несколько раз я даже проникал в человеческие оболочки, чтобы взглянуть на Нил живыми глазами. Ах, как же мне хотелось вдохнуть своими ноздрями аромат пряностей, почувствовать, как женщина прикасается к моей руке, ощутить свою мужскую силу… Но после нескольких неудачных попыток я испытал не прежние чувства, а острое отвращение к нечистоте и выделениям болезненных тел. Я более не ищу этих чувств в неполноценных телах, столь непохожих на древние, одно из которых занимал я сам. К тому же меня перестала волновать судьба людей, поскольку у меня нет власти наказать их за бесчинства.

Я, тот, кто был всего лишь слугой, теперь наблюдаю человеческое ничтожество, затронувшее даже самых богатых и могущественных.

Я, совершивший тягчайшее из преступлений, сегодня с содроганием вижу, как люди обожествляют отъявленных грешников.

Я, владевший всего лишь циновкой, с отвращением замечаю, что грабеж и неправедное обогащение ныне возводятся в ранг искусства и науки.

На мгновение, краткое, как вздох, мое блуждающее Ка возвращалось к своему хат, чтобы восстановить энергию ба в моем теле, сохраненном руками тех, кто придает форму смерти. То были довольно мирные времена, и несмотря на то, что поначалу я был напуган своим новым положением усопшего, годы покоя пошли мне на пользу.

Однако моя гробница также была осквернена и мой покой нарушен… А у меня даже не было сил наказать людей, разжившихся за мой счет!

Мое тело размололи, сделали из него настой и стали употреблять как афродизиак, не говоря уже о прочих унизительных применениях. Канопы, в которых хранились мои органы, были проданы, и сегодня одна из них даже выставлена за стеклом на обозрение, чтобы удовлетворить болезненное любопытство невежд. Маска, покрывавшая мое лицо, хотя и скромная, была расплавлена, амулеты стали украшениями… Даже рисунки на стенах моего небольшого вечного жилища были выдраны, подобно частям моего тела, и проданы за несколько жалких монет, хождения которых ни за что не допустили бы в божественные времена.

Посмотрите на стены храмов и статуи фараонов, чьи лица не единожды были стерты! Посмотрите, как печальна судьба прославленных святилищ, лишенных ласки священных вод!

Посмотрите на огромные пирамиды, энергия которых встарь питала целое царство! Внутри они осквернены дыханием нечестивцев, и лишь немногие, закрыв глаза, обняв камни, пытаются вобрать в себя неведомую им энергию, но им удается уловить лишь жалкие остатки древнего могущества. А снаружи те, кто прежде охранял пирамиды ценою собственной жизни, катают туристов на своих верблюдах и продают бессмысленные копии древних символов.

Конечно, и сегодня есть люди, призывающие древних богов, но голоса эти так слабы, что не могут потревожить их сон.

Я отрекаюсь от всего! От гнусного настоящего, которого не могу не замечать, от смутного будущего и мучительного прошлого… От забытых богов, бросивших меня на произвол судьбы, презревших мои мольбы разом покончить с мучительным бесчестьем. Я с радостью встречу любые перемены, ибо не знаю судьбы горше моей. Ах, каким освобождением была бы для меня полная погибель души! Я с наслаждением открыл бы ей свои объятия, будь она мне дарована… Но наказание за мое преступление не может быть столь мягким.

После того как мое смертное ложе было разорено, в те редкие мгновения, когда моя душа испытывает нечто вроде покоя, я вспоминаю свое земное существование. В миг краткий, словно вспышка крошечного огонька, передо мной проносится вся моя бурная, беспокойная жизнь, не омраченная более ни гневом, ни мечтами, жизнь, которую я даже не воспринимаю как свою. Она далека и потому драгоценна вдвойне, как те древние истории, что рассказывали ночами под защитой охранительного огня в самом потаенном из пристанищ, со сжавшимся от страха сердцем, молясь о том, чтобы чудо свершилось вновь, могучие лучи Солнца-Атона прогнали тьму и мы снова смогли бы увидеть великолепное зрелище рассвета над рекой, источником всякой жизни.

Ах, моя душа вновь пробуждается!

И сладостное облегчение испытываю я, пока длится рассказ обо всей моей жизни.

1

Ни одна слезинка не выкатилась из моих глаз. Этому препятствовали торжественность обстановки и моя гордость, хотя позднее, когда я остался один, тяжелые слезы ярости закапали на пыльный пол моей каморки.

Удары следовали один за другим, медленно и неумолимо, но лишь однажды, когда мой мучитель, невзирая на мой юный возраст и явную невиновность, применил все свое мастерство, мои губы дернулись от боли, обнажив крепко сжатые белые зубы.

Строго говоря, моя вина не подлежала обсуждению, ибо одна из моих обязанностей, не самая тяжелая и мучительная, заключалась в том, чтобы стойко и покорно сносить наказания, которым не мог быть подвергнут принц царской крови. И вот, когда я подменял собою сына бога на церемонии его наказания (оно, конечно, проводилось за спиной у фараона, тот не допустил бы несправедливого насилия, присущего богам, от которых он отрекся и жрецы которых теперь отыгрывались на мне), подменял, не имея права обнаружить даже малейший признак слабости, мой дух восстал против того, что за дурное исполнение своих обязанностей я должен искупить вину перед Амоном, хотя я был готов отдать жизнь за своего господина.

За мой свет.

И моего друга, хотя столь высокое звание присвоил себе не я, а люди, окружавшие царскую семью, которая относилась ко мне так, словно я был еще одним их отпрыском.

Сын фараона уже начинал осознавать свое предназначение, хотя был рожден второй супругой, оставленной его отцом ради воплощения богини Хатхор, Нефертити. Притягательность последней приумножало само ее имя, означавшее «прекрасная пришла» или «воплощение богини», коровий облик которой она, по счастью, не унаследовала. Хотя между обеими женами не было серьезных столкновений, к тому же при рождении сына вторая жена умерла, она все равно не смогла бы сравниться с Нефертити умом и красотой. Однако неподражаемая красавица производила на свет одних дочерей. Целых шесть. А фараон, не думая упрекать ее за это, как было принято во времена Амона, обожал ее сверх всякой меры.

Этими мыслями я пытался отвлечь свое Ка от спины.

Я припоминал разговоры слуг и средства, с помощью которых лекари определяли способность женщины к зачатию. К примеру, надлежало смешать мякоть арбуза, плод смоквы и молоко недавно родившей женщины и дать испытуемой выпить эту смесь. Если она его извергнет, значит, способна к деторождению, а если пустит ветры – нет. Другой способ состоял в том, что перед сном во влагалище женщины вводили зубок чеснока, и если утром его запах передавался ее дыханию, она, бесспорно, могла иметь детей. С помощью разнообразнейших приемов можно было узнать, кого зачнет женщина, сына или дочь, однако великому Пенту, королевскому лекарю, были чужды предрассудки, и он не пользовался средствами, которые не проверил лично.

Чтобы не опускать головы, я поднял взгляд вверх, подавляя в себе желание расплакаться. Я читал надписи на стенах, покрытых великолепными росписями любимого художника фараона Майи, которые в данном случае представляли сцену танца. Блики света из маленького окна играли с телами танцовщиц, создавая иллюзию движения, хотя в час быка тень преобладала над светом[1]1
  В Древнем Египте каждому часу соответствовало имя одного из двенадцати животных: кота, собаки, змеи, скарабея, осла, льва, кролика, быка, ястреба, обезьяны, ибиса и крокодила. Час быка соответствует восьми вечера. (Здесь и далее примеч. авт.)


[Закрыть], вдобавок экзекуция проводилась в одном из самых маленьких и темных залов Большого дворца, которые обычно отводились писцам и прочим чиновникам. Государственные учреждения располагались в Северном квартале, но завершающий этап работы проходил в присутствии фараона. Несмотря на то, что зал был одним из самых скромных по размеру и количеству росписей, он в моих поисках утешения показался мне фантастически красивым, что отчасти помогло мне в какой-то мере преодолеть стыд.

Меня развлекла мысль о том, что во время наших с Тутом[2]2
  Тут – уменьшительное от Тутанхамон, это имя могли употреблять только самые близкие люди; точно так же Джех – уменьшительное от Джехутихотеп и т. д.


[Закрыть] недостойных вылазок мы никогда не останавливались в этом зале, чтобы полюбоваться окружавшей нас красотой, и если я пытался его задержать, он зевал и спешил туда, где его ожидали живые впечатления.

Я утешался мыслями о том, что милостивый Атон наградит меня за преданность и молчаливую борьбу, рано или поздно поставив Тута на вершину власти. И с гневом думал, что наказание совершилось из‑за слабости фараона, отдавшего свой дом на откуп жрецам Амона, которые прибыли из старых Фив, как только узнали, что дела правителя плохи.

Когда удары с почти болезненной неожиданностью перестали обрушиваться на мою спину, я тайком испустил вздох облегчения и посмотрел по сторонам.

Встреченные мною восхищенные взгляды стоили потраченных усилий, но я опустил глаза. Я не только не имел права проявлять слабость во время наказания, мне полагалось смиренно склониться перед своим мучителем, тем самым завершая еретическую церемонию, проводимую втайне от царской семьи. Малейший намек на высокомерие мог бы свести на нет весь ритуал и повредить моему свету.

Я смазал спину смесью раствора соды и сока алоэ – этим средством лечат открытые раны. Наконец-то я мог уйти к себе и выплакаться, не в силах смириться с несправедливостью наказания. Я, молодой, горячий, жаждал мести, но то, что это мой долг, не подлежало ни малейшему сомнению.

Внезапно я перестал всхлипывать. Я повернулся, глотая слезы и краснея от стыда, что меня застали в столь отчаянном положении.

– Тут! Что ты здесь делаешь? Хочешь, чтобы меня снова наказали?

Подняв голову, я различил в темноте своего убежища лицо друга. В его глазах стояли слезы.

– Перестань! Тебе нельзя плакать! Если тебя увидят, с меня спустят шкуру!

Я поднял его голову и вытер слезы руками.

– Подумают, что я тебя обидел.

– Но… мой бедный Пи! Тебя избили из‑за меня.

– Не говори так! Это я виноват, что отпустил тебя и ты ушел далеко. – Я улыбнулся. – Я плакал не из‑за боли, а потому, что не могу отомстить этому крокодилу за каждый полученный удар.

Мы оба рассмеялись над прозвищем жреца, который был особо нетерпим к богу Атону, однако в присутствии фараона усердно притворялся его преданным служителем.

– Я поговорю с отцом. Завтра он получит в двадцать раз больше ударов, чем нанес тебе.

– Не вздумай этого делать! У твоего отца хватает проблем со здоровьем, чтобы еще беспокоиться о всяких пустяках, касающихся слуг.

Тут мгновенно умолк. Да, фараон был серьезно болен. Но в следующее мгновение широко раскрыл глаза, о чем-то вспомнив.

– Но, Пи, ты даже вообразить себе не можешь, что случилось. Мне…

– Знать ничего не хочу! – оборвал его я. – Это не наше дело. Хочешь новых неприятностей?

– Но послушай! Я разговаривал с ним.

Теперь пришла моя очередь вытаращить глаза, в которых отразился тусклый свет моего убежища.

– Он тебя видел?

Я чувствовал, что должен немедленно помолиться милосердному Атону. Подсматривать за фараоном, который на собственном ложе занимается любовью со своей прекрасной супругой Нефертити, было тяжким проступком в глазах угрюмых царедворцев, обыкновенно ожидавших в отдалении, пока царь с царицей завершат свои теперь не слишком внезапные любовные свидания в Мару-Атоне (молельне Нефертити в южной части города), и если сам фараон заметил, как Тут покидает место преступления, с меня наверняка спустят шкуру.

– Вставай, Пи! Не валяй дурака! Он ничуть не разозлился и даже похвалил меня.

– Как это? – изумленно спросил я.

– Очень просто. Он приказал позвать меня. Я чуть не умер от страха, а он улыбнулся и сказал: «Мой маленький Тут, нехорошо нарушать уединение кого бы то ни было, будь то фараон или самый бедный крестьянин, но ты не должен стыдиться того, что увидел. Напротив, вспоминай об этом как о драгоценном даре, полученном тобою от меня, ибо ты был свидетелем чистейшей любви, свидетелем чудесного проявления Атона. Именно так мы получаем и передаем его энергию, которую он посылает Двум Землям. Этим актом любви мы пролили на земли и на души подданных его благотворную силу и изгнали порчу. Я хочу лишь одного: если ты, как я надеюсь, когда-нибудь унаследуешь мой трон, найди себе достойную жрицу Атона и тебя самого, с которой ты сможешь на благо народа проводить эту чудесную церемонию.

Я в изумлении слушал. Я не мог поверить в дерзость моего друга Тута (никто, кроме членов царской семьи, не имел права так его называть), а также в безграничную доброту его отца. Я улыбнулся.

– Он достойный сын своего отца Атона.

– Да. Хоть он уже не тот, что прежде. Мне показалось, на этот раз акт потребовал от него больших усилий.

Я нахмурился.

– Как это «на этот раз»? Выходит, ты подглядываешь за ним не впервые?

Тут, усмехнувшись, пожал плечами.

– Но поймал он меня впервые.

– Ты сущий дьявол!

– Вставай, пойдем в сад смотреть, как возвращаются птицы.

Мы вышли из дворца в огромный сад, где я всегда казался себе крошечным, кем-то вроде населяющих его зверушек. Я посещал его только в качестве слуги и только сопровождая своего господина. Я был телохранителем Тута, его защитником, другом, его совестью, козлом отпущения и много чем еще. Я принадлежал ему душой и телом, он мог распоряжаться моей жизнью и смертью. Единственным смыслом и целью моего существования было служить моему господину. И мне безмерно посчастливилось, что мой свет подарил мне свою дружбу.

Мой свет.

У меня не было официального титула, я был для этого слишком незначителен, а мой неофициальный титул, «тень принца», был мне присвоен, когда мне поручили выполнять мою работу. И кто-то – возможно, один из бывших жрецов Амона – довольно удачно пошутил, что если я его тень, то принц не может быть ничем иным, как моим светом, и эти прозвища так и остались за нами.

Я ничуть не возражал против того, чтобы быть тенью принца. На самом деле он всегда казался мне светом. Я не знал никого более чистого, талантливого и доброго, чем он, не считая его отца, хотя фараон не в счет, потому что он сын бога Атона. Тут был худым беззащитным подростком, таким живым, что с ним не могли сравниться шесть принцесс, вместе взятые. Пока он наблюдал, как приземляются прекрасные птицы на фоне сверкающего божественного диска, клонящегося к закату, я смотрел только на него.

Лишь через час мне удалось добрести до мрачного закутка в помещении, которое я делил с другими слугами, и свалиться лицом вниз на чистую циновку, чтобы отдохнуть, хотя боль в израненной спине мешала мне уснуть.

Я смотрел на голые стены, выкрашенные смесью соды с охрой, какую обычно применяли в скромных жилищах.

Мы жили в одном из многочисленных зданий, пристроенных к высокой стене, окружавшей сад, в центре которого возвышался Большой дворец, соединенный мостом с Царской резиденцией. Наши каморки были достаточно просторны по сравнению с какой-нибудь бедной хижиной в глухой деревне, но во дворце даже скоту отводилось больше места, чем слугам.

Однако это меня не волновало. Время от времени, помимо моей воли, меня посещали неподобающие мысли, и я задавался вопросом, откуда во мне этот бунтарский дух, который, к счастью, пока не выходил за пределы моих размышлений.

Мне выпал тяжелый день. Я вспомнил о позорном наказании, которое проводилось не в каком-нибудь великолепном зале, а в темном, скрытом от посторонних глаз. Разумеется, из страха перед фараоном! В качестве единственной уступки официальной вере кто-то притащил туда маленький алтарь богини Маат.

Меня не слишком занимало, перед кем из богов меня будут судить, и Маат была вне всяких подозрений, но в глубине души я молился Атону, ибо он воплощал в себе все добродетели, которыми обладали члены царской семьи, чем я не мог не восхищаться.

С другой стороны, невзирая на свое ближайшее окружение, я должен был продемонстрировать уважение к Амону, так как его жрецы вновь обрели влияние после долгой опалы, которой подверг их фараон, узнав о заговоре против него. Во время одного из редких приступов гнева, которые мне приходилось наблюдать, Эхнатон приказал стереть все имена Амона из хроник и с изваяний, а вместо них поставить имя Атона. Он никогда не отдал бы этого приказа просто так, ибо на свете не было правителя более терпимого, более великодушного, идущего по стопам своего отца, великого Аменхотепа III. Причина его решения была мне неизвестна, но в итоге оно нарушило равновесие триады богов, отдав преимущество Атону. Фараон приказал построить новую столицу вдали от Фив с их вездесущим культом Амона; он задыхался среди огромных храмов, которые охраняли гигантские изваяния сумрачного бога. Сам фараон появился на свет в таком же храме на западном берегу, в Мальгатте[3]3
  Современное название. Сегодня мы восхищаемся колоссами Мемнона, единственным, что сохранилось от Большого дворца.


[Закрыть], в окружении садов и зверей, и по его подобию выстроил себе в новом городе резиденцию на вершине холма, склоны которого, террасами спускавшиеся к Священной реке, были превращены в сказочные сады.

То были счастливые годы, и даже теперь их можно было назвать счастливыми, хотя болезнь фараона, скрываемая от народа, но не составлявшая тайны для имевших счастье его лицезреть, сулила тяжкие времена.

Я улыбнулся, вспомнив о Туте. Я не мог рассказать ему о постоянном присутствии прежних жрецов Амона во дворце из опасения, что он немедленно пожалуется отцу. Моя улыбка стала еще шире. Как случилось, что я, безвестный сирота, недавно отнятый от груди, оказался во дворце, где меня вырастили и выучили (в соответствии со строжайшими правилами древнего этикета) для службы при царском дворе, и сам сын фараона избрал меня своей тенью, своим другом и товарищем по играм, по изучению наук и приключениям? Мог ли я мечтать о том, что сын живого бога полюбит меня, хотя я был семью годами старше?

Я вспомнил время, когда был простым слугой и меня учили с помощью пинков и наказаний, криков и ругательств. Я почитал свирепых, мстительных богов, обещавших суровый суд над душой – если мое сердце окажется тяжелее пера Маат, меня пожрет Анубис, и впоследствии я возрожусь в облике какой-нибудь гнусной темной твари.

Как мог я не поклоняться богу красоты, любви и прощения, живым воплощением которого был фараон, с легкостью даривший свою отеческую любовь слуге, внушая к себе беззаветную любовь, позволяя, чтобы Тут любил меня, как брата?

Отношения между Тутом и его мачехой Нефертити были более чем сердечными, хотя он знал, что та заняла место его матери как Великая супруга фараона. Я полагал, что еще в нежном возрасте Туту пришлось признать, что его мать, чужеземка, не могла дать фараону того, что давала Нефертити с ее сверкающей красотой и непревзойденным умом, однако время показало, что она дала ему нечто гораздо более ценное – сына. Наследника. Нефертити была слишком умна, чтобы мстить Туту за свою неспособность произвести на свет ребенка мужского пола, она обращалась с ним как с сыном, хотя и не одобряла слишком тесных отношений со своими дочерьми, словно еще не теряла надежды зачать мальчика. Я невольно рассмеялся. После шести дочерей! Почему бы ей не попытаться сделать это с одним из слуг…

Я тотчас устыдился своих грязных мыслей и, несмотря на кроткий нрав Атона, пообещал принести ему завтра искупительную жертву.

С этой мыслью я поднялся еще до рассвета. Преодолев небольшое расстояние от дворца до храма, который был выбран на сегодня, я присоединился к семье фараона (и, разумеется, встал рядом с Тутом). Моим подношением была еда на целый день, ведь мой проступок был нешуточным.

Возможно, зной придал фараону сил, и в маленьком храме на вершине холма, откуда открывался красивейший вид на город и на Нил, он расточал улыбки и ласки детям перед круглым алтарем, посыпанным мелким песком с благовониями.

Храм Мару-Атон как будто хотел загладить передо мной вину за несправедливое наказание, позволив мне насладиться редким по красоте зрелищем. Небольшой, но величественный, он стоял в некотором отдалении от Царского дворца и Резиденции, на самой вершине холма, в окружении пышных садов, террасами спускавшихся к реке, и казался небольшим сокровищем между двумя исполинами. Выстроенный по вкусу царицы, этот храм не поражал гигантскими изваяниями, как Большой дворец, или великолепными росписями с изображением сцен танцев, рыбной ловли или природы, украшавшими стены Царской резиденции, – он походил на изящную шкатулку для драгоценностей, вроде тех, что главный скульптор не раз вручал Нефертити по приказу фараона, удостаиваясь за свой труд многочисленных милостей.

Так как значительная часть храма была открытой, для художника Майи оставалось не так много места, чтобы, следуя указаниям самой царицы, изобразить необыкновенно изящные сценки, где сам Атон дарит свою энергию царской семье. Мне стоило больших усилий не разглядывать изысканный орнамент, виденный мною много раз, это было бы неуважением к столь торжественной семейной церемонии, на которой я имел честь присутствовать. Фараон легким жестом потребовал тишины, и мы все, раскинув руки, устремили взгляд на разгоравшийся диск. Мы не видели лица Эхнатона, он стоял перед нами, лицом к богу, но мы знали, что оно, как и весь мир вокруг, озарилось светом, что фараон получает жизненную энергию, которая, по словам Тута, помогает ему бороться с болезнью, и распространяет ее на обширные пространства Двух Земель с помощью обрядов – строгих, но принимаемых сердцем.

Однако мне не следовало отвлекаться. Два дня без еды было бы уже слишком. Фараон направил к небу свою молитву, его голос был так силен и тверд, что никто из присутствующих не усомнился в том, что перед нами сам Бог-Солнце в своем земном воплощении.

 
О живой Атон, владыка вечности,
великолепен твой восход на горизонте!
Ты сияющий, совершенный, могучий,
твоя любовь велика, беспредельна.
Твои лучи освещают все лица,
твое сияние дарует жизнь сердцам,
ты наполняешь Две Земли своей любовью.
Благородный бог, сам себя породивший,
сотворивший все земли и всё, что их населяет, –
мужчин и женщин, крупный и мелкий скот,
всё, что произрастает на земле, –
все сердца приветствуют тебя,
когда ты восходишь на небо как их господин.
Когда ты заходишь на западном небосклоне,
люди ложатся, как будто умирают,
их головы покрыты, носы не дышат;
когда ты вновь восходишь на восточном небосклоне,
они в обожании тянут руки к твоей Ка.
Ты питаешь их сердца своею красотою,
ты посылаешь им свои лучи,
жизнь пробуждается, и все земли веселятся.
Певцы и музыканты громко ликуют
во дворе твоего святилища
и во всех храмах Ахетатона,
в обителях правды, где ты торжествуешь.
В этих храмах в жертву приносится пища,
твой достойный сын творит тебе молитвы.
О Атон, каждодневно пребывающий на небе!
Твое порождение, твой благородный сын,
Единственный для Ра,
не устает превозносить твое совершенство.
Я – твой сын,
который тебе служит и славит твое имя,
твое могущество и сила запечатлены в моем сердце.
Ты – живой Атон, чей образ незыблем.
Ты сотворил далекое небо,
чтобы сиять на нем и озирать все созданное тобою.
Ты – единственный, но в тебе миллионы жизней.
Ты вдыхаешь жизнь в уста рожденных.
Под твоими лучами распускаются цветы,
все живое пробивается из земли
и растет благодаря твоему сиянию.
Стада пасутся, упиваясь твоим видом,
птицы радостно выпархивают из гнезд,
расправляют тебе во славу крылья.
О живой Атон, их сотворивший!
 

Когда фараон закончил молитву, солнце стояло уже высоко и его лучи слепили глаза всем присутствующим в храме, кроме фараона. День обещал быть очень жарким. Эхнатон повернулся к нам с широкой улыбкой.

– Примите мои поздравления! Атон наградил нас первым появлением звезды Сириус[4]4
  Современное название. Обычно появление Сириуса совпадало с летним солнцестоянием, после которого начинался сезон Ахет, или время половодья, обычно продолжавшийся с июля по ноябрь. Далее следовал сезон Перет, или время всходов, с ноября по март, затем – Шему, или жатва, с марта по июнь.


[Закрыть].

Мы все попытались разглядеть звезду, но безуспешно, хотя никто не сомневался в истинности этих слов, как и в невероятно остром зрении фараона, не говоря уже о том, что никто не посмел бы ему противоречить.

Меня восхищала его способность встречать взгляд бога – его глаза выдерживали этот обжигающий свет. Мы все с покрасневшими глазами лили слезы, не исключая прекрасной Нефертити, которая так усердно смотрела на солнце, что после ей приходилось делать целебные примочки. Даже самый ярый последователь Амона не мог не признать божественной природы фараона.

Мы все приблизились к маленькому алтарю и возложили на него свои дары, взятые со стоявшего неподалеку стола, ломившегося от яств… Только мой дар состоял из куска простого хлеба и нескольких сморщенных маслин.

Меня в очередной раз восхитили изящные рельефы маленького алтаря, изображающие солнечный диск с лучами в форме рук, бравших предложенные дары. Когда я горячо молился, чтобы Атон простил мне низкие мысли, на мою голову опустилась чья-то рука и нежно погладила ее.