Текст книги "Тень фараона"

Когда мы вошли во дворец через вход для прислуги и вновь переоделись, Тут мне сказал:

– Никому ни слова. Договорились?

Не удержавшись, я спросил, не выказывая обиды:

– В последнее время ты обращаешься со мной так, словно я тебя предал.

Тут промолчал и, выдавив улыбку, похлопал меня по спине. Я отправился спать. В эту ночь мой сон тоже был тревожным. Казалось, я больше никогда не буду спать так крепко, как прежде.

Во-первых, Тут слишком рано стал мужчиной. Я плохо в этом разбирался, так как едва ли не во всем мой жизненный опыт был довольно скромным, однако мне казалось, что все должно подчиняться естественному ритму, как подчиняются ему растения. Ускорить этот ритм означало бы нанести непоправимый вред, поэтому стремительное взросление Тута меня не радовало.

Во-вторых, меня чрезвычайно тревожила его связь со жрецами. Кто кем управляет? Каким бы смышленым ни был Тут, в лукавстве он не мог соперничать с верховным жрецом, за спиной которого был опыт многих поколений, начиная с самого Имхотепа.

Последнее касалось лично меня, а не моего долга перед Тутом. Мне вспомнилось странное замечание жреца. Кто мой отец? Я никогда не задумывался над этим, мне сказали, что я сирота, взятый на службу во дворец и выбранный в качестве слуги лично Тутом.

Однако в моей голове роились вопросы. А что, если я не сирота? А что, если жрецы на самом деле знают, кто мой отец? А что, если он еще жив?

Я всегда считал себя счастливейшим человеком под сводом Нут, ведь такие места, как у меня, обычно доставались детям вернейших подданных фараона в награду за безупречную службу. Случалось также, что принц из какого-нибудь соседнего царства прибывал во дворец в качестве мирного заложника, как бы для того, чтобы завершить свое образование. Пока он обучался в самом сердце цивилизованного общества, его голова служила залогом мира, однако ни его сородичи, ни египтяне не позволяли ему забыть, кто он такой, и, чтобы исключить возможность покушения, его лишали доступа к членам царской семьи.

Однако все мои размышления ни к чему не приводили, а под конец, перед тем как погрузиться в сон, я думал всегда об одном, вернее, об одной.

О Нефертити.

4

Однажды фараон приказал позвать к себе Тута, и я присоединился к своему свету.

Нам был до мельчайших деталей знаком зал, где фараон принимал вельмож, послов, военачальников и служителей различных богов, за исключением Амона. Обычно мы присутствовали на этих собраниях, спрятавшись за троном или где-нибудь еще. Мы никогда не стояли перед фараоном, как сейчас. Нас охватило особое, странное чувство, и мы отчасти поняли, почему на лицах тех, кто находился в зале, застывало выражение, над которым мы раньше потешались.

Я украдкой разглядывал места, где мы прятались, и вскоре понял, что для Эхнатона наше присутствие никогда не было тайной. Я покраснел и опустил глаза. Взгляд Тута оставался горделивым, хотя поза выражала почтительность. Фараон внимательно разглядывал нас, и я почувствовал, что он читает в моей душе, как в раскрытой книге.

Наконец после долгой паузы, во время которой он, казалось, собирался с силами, бог заговорил:

– Сын мой, мне известно, что ты стал мужчиной. Коль скоро это случилось, будет справедливо, чтобы ты становился таковым и во всем остальном. Отныне ты будешь присутствовать при решении государственных вопросов. В будущем, так или иначе, тебе придется этим заниматься, и чем больший интерес ты проявишь к ним сейчас, тем больше преуспеешь в той жизни, которая уготована тебе Атоном. – Он подмигнул Туту.

Затем фараон, улыбнувшись, обратил взгляд на меня.

– То же я говорю и тебе, Пи. Продолжай защищать Тута и делить с ним твою радость и твою веру в Атона. Твоя судьба неразрывно связана с его судьбой.

Я кивнул и улыбнулся, хотя чувствовал скрытое недовольство Тута, причину которого не мог понять. К тому же я не знал, как отнестись к словам Эхнатона, обрадоваться им или ужаснуться.

Мы скромно сидели в стороне, у всех на виду. Я думал об иронии, скрытой в словах фараона, а Тут другими глазами смотрел на тех льстецов, что лицемерно молились Атону, а потом бежали в тайные храмы приносить жертву Амону.

Я обвел глазами зал. Он выглядел внушительно и подавлял своим величием. Именно такое впечатление он и должен был производить на оробевших гостей, чувствовавших на себе взгляды гигантских скульптур, возвышавшихся в четырех углах зала, а также свирепый взгляд статуи Эхнатона с удлиненными рельефными членами. По стенам тянулись картины сцен известных сражений, а также изображения Эхнатона, стоящего рядом с Атоном и принимающего его благословение, что должно было напомнить чужеземцам о родстве фараона с самим богом и сопричастности божественным энергии и могуществу.

Тот день оказался ужасно скучным.

Через несколько дней, когда Тут, по-видимому, смирился с присутствием на скучных заседаниях, которые казались бесконечными, случилось нечто действительно интересное – настоящий тайный Совет, на котором состоялась встреча мудрого старца Эйе и молодого военачальника Хоремхеба.

Они всегда беседовали наедине, остальных же без всякого снисхождения и уступок выпроваживали вон. Таково было доверие фараона к своим любимейшим подданным. Когда они вошли, мы с Тутом поднялись, чтобы уйти, но фараон задержал нас, к вящей зависти советников и жрецов.

– Ты уже достаточно взрослый, чтобы участвовать в наших совещаниях и при желании высказывать свое мнение. Рамосе, ты тоже останься, это касается непосредственно тебя.

Бросив взгляд на Тута, старый Эйе пожал плечами.

– Как скажете, но, по-моему, эта ноша слишком тяжела для юных плеч.

Хоремхеб лишь поднял брови и вызывающе посмотрел на фараона и косо – на меня.

– Пи его тень. Обсуждение закончено, – сказал фараон.

Тут беспокойно заерзал в кресле. Я знал, что он запомнит слова Эйе, восприняв их как оскорбление, а не простое желание защитить.

Они начали беседовать, как хорошие приятели, и это удивило и Тута, и меня, потому что мы никогда не присутствовали на совещаниях высших руководителей страны. Тут опять заерзал.

– Отец, как ты можешь позволять, чтобы с тобой, живым богом, говорили так неуважительно?

Все заулыбались.

– Мы старые друзья, – пояснил фараон. – Здесь не место для формальностей. Иначе все слишком затянется. Этикет хорош во время церемоний.

Военачальник Хоремхеб нам подмигнул.

– Когда-нибудь я расскажу вам правдивую историю о царях и богах, и вы поймете, что с ними не стоит церемониться.

Фараон сердито посмотрел на Хоремхеба, и тот замолчал. Визирь Рамосе, фанатичный поборник древней справедливости, олицетворением которой является богиня Маат, с неудовольствием озирал собравшихся.

– Так вот, слухи о вашей болезни становятся все упорнее, – начал Эйе и снова пожал плечами. – Разложение чиновников растет, несмотря на то что я пытаюсь всячески противостоять козням жрецов. И это еще не все. Важные посты заняты бездарными людьми, из‑за их просчетов народ нищает, а значит, негодует. Хотя добросовестные чиновники не в силах противостоять развращенным, в стране сохраняется хрупкое равновесие, но, если разлив Нила будет слабым, ситуация может измениться. Чтобы восстановить порядок, вы должны управлять государством твердой рукой.

– Ваше величество, мудрый Эйе, разумеется, сгущает краски. Он не знаком с тонкостями управления, поскольку занимает почетную должность, тогда как ваш покорный слуга, а также начальник писцов и управляющие запасами зерна и мяса готовы предложить вашему вниманию все необходимые записи, – заявил оскорбленный Рамосе.

– Что вы понимаете в учете? Ваше дело следить за тем, чтобы справедливость торжествовала, а не рыться в папирусах. – Эйе тоже не собирался сносить оскорбления. Не обладая никаким официальным титулом, он, в сущности, был первым человеком в государстве после фараона. – У себя вы, конечно, умеете вести учет, судя по тому, в какой роскоши живете.

– Мои учетные записи открыты каждому!

– Как и государственные!

В разговор вмешался военачальник:

– Не спорьте попусту. Всем известно, что жрецы Амона пользуются непререкаемым авторитетом среди знати, они распределяют посты и, в конечном счете, обладают реальной властью. Они сеют панику, предрекают голод, катастрофы и во всем винят вас… Ну и, конечно же, Атона.

– Ты никогда ни во что не верил! – выкрикнул фараон с оскорбленным видом. – Чем тебе не угодил мой отец?

– Это правда. Я не верю в Атона. Но это не мешает мне верно вам служить. Ведь так? – Хоремхеб бросил взгляд на нас с Тутом. – Что вам до того, верю я или не верю в вашего бога? Только сдается мне, что у него всего один верный раб.

Эхнатон вскочил со своего трона из золоченого дерева.

– Да как ты смеешь?!

– Ваше величество, пожалуйста, успокойтесь! – вмешался мудрый Эйе.

Его самообладание восхитило меня. Он был стар, но в его взгляде сквозили мудрость и спокойствие, которое передавалось окружающим. У него были правильные черты лица, хотя отвисшие щеки и особенно мохнатые брови на выбритом лице придавали ему грозный вид (наверное, он не брил их нарочно, чтобы казаться более суровым).

Вопреки новой моде он был в простой набедренной повязке и старой тунике из грубого льна, без драгоценностей, украшений и даже знаков отличия, ибо, надев их, он стал бы походить на одного из тех послов, над которыми мы потешались.

– Ваше величество, как это ни печально, в его словах есть доля истины, и вы должны их услышать. Вас окружают подхалимы, не смеющие вам противоречить, но тот, кто по-настоящему вас любит, говорит не то, что вам приятно, а правду, которая порой бывает горькой.

Я бросил взгляд на Тута. Он побелел как полотно.

– В приграничных областях также распространяются слухи, – продолжал Хоремхеб. – Их разносят шпионы, в то время как враги теперь в опасной близости к нашим рубежам. Они отвоевывают города, которые с таким трудом покорил ваш отец. Те, кто раньше безоговорочно полагались на вас, теперь выжидают, чтобы либо убедиться в том, что вы сильны, как прежде, либо заключить союз с вашими врагами. Я считаю, что пора предпринять решительные действия. Прошли те времена, когда союзники просили нас о помощи. Наш добрый Бириаваза, правитель Дамаска, был первым, кто, обратившись за помощью, ее не получил. Он геройски сражался, однако же пал… Мы растеряли всех наших сторонников. – Он указал на стол. – Это Египет. Мы лишили его двух ног. С помощью двух оставшихся он еще сохраняет неустойчивое равновесие, но это не может длиться вечно.

Продолговатое лицо фараона напряглось, он выпятил свои толстые губы и скрипнул зубами. Узнав, что наши дела настолько плохи, я испугался. Почувствовав, что перешел границу дозволенного, Хоремхеб замолчал, но Эхнатон, подавив свой гнев, не произнес ни слова. Эйе поспешил вмешаться, чтобы отвлечь внимание фараона от военачальника:

– Ваше величество, если мы проявим слабость, враги подойдут к нашим прежним рубежам, и мы не сможем дать им отпор. Пока мы истощаем казну, чтобы накормить народ и сгладить последствия бездарного управления, другие страны тратят средства на создание сильного войска.

– Как это бездарного? – завопил Рамосе. – Если бы не присутствие нашего покровителя, я приказал бы заковать вас в цепи!

– Молчать, глупец!

Я посмотрел на Хоремхеба. Он был подобен льву. Несмотря на молодость, у него были широкие плечи, мускулистые руки и ноги и прекрасная выправка. Правда, голова была плохо выбрита. Побледневший визирь замолчал, испугавшись военачальника, который мог убить его одним ударом. Фараон, хотя и был рассержен, с любопытством наблюдал за своими подданными.

Если Эйе была присуща мудрость, то Хоремхебу – сдержанная сила, грозившая вырваться из берегов, как Нил во время разлива. Рамосе оставалось лишь прикусить язык.

– Ваше величество! – Казалось, Эйе хотел успокоить фараона своим низким, ласковым голосом, словно целительным отваром. – У вашего отца, хоть он и ошибался во многих вопросах, был сильный характер. Он даже хвастал тем, что за один лишь день убил тридцать львов. – Это напоминание вызвало улыбку у фараона, который знал, что это ложь от начала до конца, а хитрый Эйе продолжал: – Воздайте должное храбрости своего отца и позвольте Хоремхебу обрушить на врагов, подошедших к нашим границам, всю нашу силу и разгромить их, как мы делали это всегда.

Но, похоже, военачальник вознамерился открыть фараону глаза на происходящее.

– Ваш отец умел их обуздывать. Одно только слово – и мы сокрушим врагов во имя нашего фараона и нашего бога.

– Мой отец поклонялся ложному богу! – взорвался Эхнатон. Его лицо покраснело и исказилось от ярости. – Я возношу молитвы Атону, чтобы он послал мне силы противиться той лжи, на которую вы так непочтительно ссылаетесь. Мой отец был жалким комедиантом. Всем заправляла моя мать, а он скрывал свою слабость за грубостью. Я таков, каков есть, и хочу, чтобы мои дети запомнили меня таким. – Он посмотрел на нас с Тутом, и я от гордости едва не воспарил над землей. – Я сыт по горло лицемерием моих близких! История сохраняет только выдумки фараона и жрецов, так что, Хоремхеб, больше не упоминай моего отца и запомни: его гнев был притворным, мой – нет!

На этот раз Тут едва заметно улыбнулся. Наверное, представил себе, как его отец направляет на кого-то полученную от Атона силу. Я гордился своим фараоном и радовался, что он вовсе не такой нерешительный, как о нем говорят.

– Мне придется молиться еще усерднее, потому что мое тело уже не то, что прежде. Я с радостью принимаю вас, надеясь на ваше понимание и уважение, поскольку мои усилия направлены на ваше благо… А вы являетесь сюда с вашим безверием, чтобы порочить меня в присутствии моего сына… Оскорблять… Оскорблять Атона и его сына!!!

Он без сил упал на трон. Я и Эйе поспешили к нему. Краем глаза я заметил, как Хоремхеб и Тут обменялись понимающими взглядами. Рамосе умчался прочь, как заяц.

Пока мы растирали фараону руки и ноги, я подумал, что Тута должны восхищать сила и дерзость Хоремхеба, тогда как я завидовал невозмутимости и мудрости Эйе. Я чуть не рассмеялся, подумав о том, что Джеху придется научиться у Рамосе спасаться бегством при первой же возможности.

Придя в себя, Эхнатон поднялся с трона. Некоторое время он стоял молча, но после томительной паузы проговорил нараспев стихи, обводя взглядом зал:

 
Это я тебя воссоздал,
Это я тебя сотворил,
Это я установил в тебе порядок,
И ты сделаешь для меня все, что я скажу,
где бы я ни был.[5]5
  Отрывок из «Текстов пирамид».


[Закрыть]
 

А потом он простился со своими советниками. Меня он попросил проводить его в спальню.

– Мой дорогой Пи, – заговорил он, опираясь на меня, – а что думаешь ты?

Мне показалось, что на меня обрушилась вся тяжесть мира.

– Я, мой господин? Я только ваш слуга. У меня нет ни такого права, ни обязанности – Атон не поручил мне решать такие вопросы.

Эхнатон печально улыбнулся.

– Возможно, я сошел с ума, а возможно, они правы, говоря, что у Атона всего один последователь. Не считая тебя. Или я ошибаюсь? Скажи мне откровенно. – Он посмотрел мне в глаза.

Мне хватило смелости солгать.

– Ваше величество, я верю в Атона, но гораздо больше в вас – не в фараона и не в сына бога, а в человека. Вы никогда не обращались со мной как со слугой.

Он улыбнулся.

– Я отношусь к тебе как к сыну и хотел бы, чтобы у Тута был твой ум, а не мое безумие. Ты думаешь, они говорят правду?

– Мой господин, – сказал я, запинаясь, – я не могу этого знать, потому что не покидаю дворца, но слухи, конечно, бродят. Они дошли и до моих ушей, но я прошу вас никого не наказывать, иначе я буду чувствовать себя виноватым.

– Мой добрый Пи, ты снова преподал мне урок. Пошли. Помолимся вместе Атону. Возможно, он услышит двух своих рабов и ниспошлет нам силу сделать так, чтобы эти два ворона не каркали, а попугай не спасался бегством.

В тот вечер я искал Джеха. Я думал, что он, возможно, что-то знает. Когда я нашел его, он принимал купцов своей страны, и я терпеливо дождался конца аудиенции.

– Держись подальше от шпионов, – пошутил я. – Сейчас не время для заговоров.

Джех от души расхохотался. Я обожал, когда он был в хорошем расположении духа.

– Ты не представляешь, сколько среди них балбесов! Сведения, которые они мне сообщают, впоследствии оказываются ворохом лжи, которая мне дорого стоит. Ради одной-единственной правдивой новости мне приходится нести такие расходы, что, узнай о них, любой приличный человек пришел бы в ужас.

Он громко рассмеялся, хотя едва заметное движение его бровей заставляло предположить, что это не только шутка.

– Что происходит за пределами страны, Джех? Все всполошились, а я не знаю, что правда, а что выдумки.

– Чем ты заплатишь за мои сведения?

– Я буду твоим должником.

– Договорились. – Он снова рассмеялся. – Что ты хочешь знать?

– Верны ли эти слухи?

– Верны.

– Вот значит как.

Наконец Джех посерьезнел.

– Я буду скучать по друзьям, которых оставляю здесь, но я покривил бы душой, сказав, что буду скучать по стране.

– Я тебя понимаю.

– Сомневаюсь. Ты не знаешь, что значит быть на моем месте. Моя страна готовится к войне и ищет, на кого бы опереться, как только обстановка прояснится, а я здесь шучу с тобой, хотя война неизбежна и каждый неверно истолкованный мой шаг может стоить мне головы.

Я обнял его. Я очень испугался, так как не мог не доверять его словам, которые как будто были взяты из доклада лучшего военачальника страны. Джех в ответ крепко обнял меня, предчувствуя, что его слова гораздо ближе к истине, чем ему хотелось бы.

– Не знаю, какое положение я буду занимать, когда это случится, но, если я смогу тебе помочь, я это сделаю.

– Спасибо. Насладимся последними мирными днями.

5

– Вставай, лентяй! Мы идем развлекаться.

Это был Тут, и я сразу понял, что его веселье наигранное. Я заглянул в его широко открытые глаза и в полутьме своей каморки уловил в них лишь одно – тревогу.

– Ты уверен? В последнее время я что-то не замечал, чтобы у тебя возникало такое желание.

– Неужели? Но сегодня я приготовил для тебя сюрприз. Пошли!

Я неохотно поднялся с циновки. Обещание развлечения меня не соблазнило. Я чувствовал себя разбитым, но Тут не слушал моих жалоб. Не прошло и часа, как мы были в знакомом нам доме. Тут выбрал ту же девушку, и мы повели ее в спальню. Он весело посмотрел на меня:

– Дай мне нож.

– Ни за что!

Страшно было подумать, что он может сделать в постели с девушкой, имея под рукой нож. Ясно, что ничего хорошего. Я покачал головой.

– Даже не думай об этом.

Тут расхохотался.

– Что я, по-твоему, собираюсь сделать, мой добрый Пи? – проговорил он, посмеиваясь. Как странно прозвучали слова отца в устах сына! – Не волнуйся. Мне нужен нож, чтобы поменяться с тобой ролями. Девушка твоя. Сегодня стоять на страже буду я. Развлекайся. Ты это заслужил.

На этот раз засмеялся я, но, как только понял, что он не шутит, мне стало не до смеха. Я бросил взгляд на девушку – ее улыбка тоже исчезла.

– Я не собираюсь участвовать в твоих экспериментах. Даже не проси меня об этом.

Тут с невинным видом пожал плечами.

– Не хочешь знать, кто твой отец?

Я покраснел и едва не лишился чувств, не от неожиданности, а от негодования. Девушка перестала для меня существовать. Все перед моими глазами застлал туман.

– Так ты знаешь? Может быть, знал всегда? – Я сделал несколько шагов к нему.

Тут понял, что зашел слишком далеко и я могу наброситься на него. Я с трудом сдержал себя. Посмотрев на свои стиснутые кулаки, я спрятал руки за спину.

– Нет, не знаю, – неохотно признался Тут. Он был напуган. – Но если это знают жрецы, я заставлю их сказать.

На мой взгляд, он был бездарным актером.

– И мне придется пройти испытание, чтобы ты сообщил мне об этом? А тебя нисколько не волнует, что я чувствую. Я когда-нибудь тебя о чем-нибудь просил?

– Тьма на твою голову! – взорвался он. – Сделай это немедленно, не то, клянусь, я обменяю тебя на бабуина! Не забывай, кто ты и кто я!

Его губы дрожали от ярости. Наверняка ему стало стыдно, что он испугался слуги, и он набросился на меня, забыв, что я не только его слуга, но и друг.

Я почувствовал себя таким измученным, одиноким и беспомощным, что не мог сдержать слез. Еще более унизительным было то, что это нисколько не растрогало его. Впрочем, я этого и не ожидал. Я отдал ему нож, развязал набедренную повязку и подошел к девушке, которая немного приободрилась. Она явно хорошо знала свое ремесло, хотя ей не совсем удалось подавить смущение. Сгорая со стыда, я понял по ее лицу, что она слышала нашу перепалку от начала до конца и теперь старалась быть обходительной.

– Я тебя не знаю, – шепнул я ей на ухо, – но будь любезна, помоги мне. Я чувствую себя не слишком хорошо.

Она кивнула и нежно улыбнулась. Я ощутил прикосновение ее руки. Я позволил ей ласкать меня, думая, что это ни к чему не приведет, потом закрыл глаза и забылся, чувствуя прохладу ее кожи. Расслабившись, я начал думать о единственной женщине, которая могла меня вдохновить. О моей царице. Когда я вновь открыл глаза, то увидел перед собой ее прекрасные черты, ее глаза смотрели на меня и улыбались при виде моей возрожденной мужественности. Меня целовала Нефертити и постепенно так разожгла во мне желание, что я яростно набросился на нее и овладел ею. Она хватала ртом воздух, удивленная моим возрождением, возможно, заподозрив, что хозяин и слуга затеяли какую-то игру, но я вновь взял на себя инициативу, и страстное соитие завершилось моим криком удовольствия, перекрывшим ее громкие стоны.

Придя в себя, я вспомнил, почему я здесь, и посмотрел на дверь.

Она была открыта, и в комнате никого не было.

Я попрощался с девушкой, поблагодарив ее за помощь поцелуем. Она с довольной улыбкой посмотрела на меня и предложила заходить в любое время, так как со мной ей было гораздо лучше, чем с моим хозяином. Я понимающе улыбнулся, хотя и покраснел.

Вытерев пот влажной льняной тканью, я ненадолго задержался в нише, где стояла статуэтка, которой я не видел раньше, – фигурка Амона с готовым к соитию членом. Подобные изображения нередко встречались в таких домах, но я мог поклясться, что в прошлый раз этой статуэтки здесь не было, и это показалось мне странным.

Я отправился на поиски хозяйки этого веселого дома. Когда я ее нашел, она, наморщив лоб, наблюдала за танцовщицей. Похоже, она раздумывала, брать ее к себе или нет.

– Как по-вашему? Ее можно отослать во дворец?

Я не мог не рассмеяться.

– Что касается красоты – несомненно, но она совсем не умеет танцевать.

– Что вам надо? Вы чем-то недовольны?

– Доволен, и даже очень. Просто я хотел бы кое-что узнать.

– Информация стóит дороже плоти.

– Хотите, я направлю вас к визирю Рамосе? В своем рвении он не уступает его предшественнику Имхотепу. Возможно, он даст вам ценный совет относительно танцовщицы.

Хозяйка залилась краской. Наверняка она не привыкла к такому обращению.

– У меня есть могущественные покровители во дворце, – сказала она.

– А у меня всего один. Фараон. Меня не следует недооценивать, госпожа. Я могу оказаться еще менее терпеливым, чем мой приятель.

Она сдержала гнев.

– Что вы хотели бы знать?

– Ничего, что может вам навредить. Я просто прошу подтвердить, что мой приятель навещает вас чаще меня.

Она с облегчением улыбнулась.

– Ну конечно! И вкусы у него весьма странные. Он всегда выбирает девушек одного и того же типа, но предъявляет к ним довольно необычные требования. Немногие девушки согласны терпеть побои. Не будь ваш друг так богат, я вызвала бы стражу.

– А статуэтка Амона? Это он приказал ее поставить?

– Да.

– А когда он приходит без меня… кто его сопровождает?

– Один юноша его возраста, господин. Больше я ничего не могу вам сообщить, иначе мне несдобровать. Я стараюсь не знать того, что мне не положено знать. Мне ни к чему неприятности. Это не то, что разговаривать с ревнивыми женами. Надеюсь, вы меня поняли.

Я кивнул, жестом поблагодарив ее за разговорчивость, и быстро зашагал во дворец.

И снова я не мог уснуть. Я думал, не уйти ли мне отсюда этой же ночью? Если я останусь, ничто уже не будет прежним. Чтобы узнать, кто мой отец, мне придется жить во дворце и разлагаться, как и все здесь. Казалось, чем хуже становилось здоровье доброго Эхнатона, тем быстрее исчезали те нравственные ценности, которые он с таким упорством насаждал.

Так как я ничего не мог придумать, я помолился добрым богам, чтобы они помогли мне принять решение. Вспомнив о Маат, я в конце концов пришел к мысли, что во всем должен быть определенный порядок. Если я покину дворец, меня, возможно, прикажут поймать. Если я останусь, меня, возможно, выгонят, как когда-то грозились, и я смогу беспрепятственно уйти.

Однако на следующее утро ничего не произошло. Как и в ближайшие несколько дней.

Насмешки Пая не прекращались. Однако недели через две, пока Тут играл с одним придворным в мехет, от чего он не мог уклониться (это было частью его обучения), я воспользовался свободным временем, чтобы поговорить с остальными детьми и прежде всего с моими лучшими друзьями – Инуйей, Майей, Усермонтом и доброй Мерит.

Мы шутили, строили планы на будущее, словом, прекрасно проводили время, и в это время появился Пай.

– Эй, слуга, принеси мне поесть! Я проголодался.

– Ты прекрасно знаешь, что я этого не сделаю. Я служу только Туту и его отцу.

– Да, я знаю, ты служишь ему… с огромным рвением. Но не рассчитывай на его доверие. Есть вещи, непозволительные рабу. Возможно, он прикажет тебя кастрировать, как животное в зверинце.

Я разозлился, забыв, чем это может закончиться. Именно этого он и добивался.

– Не знаю, на что ты рассчитываешь, Пай, но тебе не удастся разбудить во мне зверя.

Он вцепился мне в горло.

– Есть вещи поважнее твоих услуг. Вы вместе с Тутом подглядываете, занимаетесь разной ерундой, но не рассчитывай на большее.

И вдруг меня осенило. Я, не сдержавшись, воскликнул:

– Нут и Геб!

И с силой оттолкнул его. Он вытащил маленький нож, которым пользуются за столом, но я был сильнее и проворнее. Нагнувшись, я крепко схватил его за руку и вывернул ее. Нож упал на землю. Не выпуская его руки, я не стерпел и шепнул ему на ухо:

– Когда он делает это… он бьет тебя, как и тех девушек?

Пай вырвался и смотрел на меня, обезумев от ярости. Он явно жаждал меня растерзать.

– Что здесь происходит?

Это был дворецкий Туту, сириец. Никто не мог сказать наверняка, отчего царь питает такое доверие к иноземцу, тем более что Сирия – извечный враг Египта, однако Туту был одним из приближенных слуг не только фараона, но и его супруги. Увидев искаженное лицо Пая, Туту понял, что он хочет на меня наброситься, и оттащил его в сторону.

– Не прикасайся ко мне, варвар!

– Ну-ка повтори, что ты сказал!

– Мой отец прикажет содрать с тебя шкуру, шпион! Ты травишь фараона!

– Кто тебе сказал эту чушь?

– Мой отец говорит, что твой бородатый бог тебе не поможет!

– Я расскажу об этом фараону!

– Скоро он не сможет тебя защитить!

– Но пока может, ты будешь наказан и изгнан из дворца.

– Посмотрим!

И Пай ушел. Обычно бесстрастное лицо дворецкого выражало озабоченность и даже изумление. Маленький храбрый Инуйя знаком предложил ему нагнуться и что-то прошептал на ухо, а Туту, улыбнувшись, погладил его по голове.

Мы смотрели ему вслед, и он больше не казался нам тем гигантом, которого мы все побаивались. Он словно стал меньше ростом на пару ладоней.

Когда фараон впервые после болезни созвал Совет, я отправился туда, чтобы быть вместе с Тутом. Я сел рядом с ним, но он даже не взглянул на меня. Я попытался немного развлечься, как бы заново открывая для себя главный зал, великолепие его скульптур и росписей на стенах, непохожих на те, что находились в Фивах, где искусство, подчиняясь интересам политики, прославляло фараона. Здесь же искусство служило человеку, и только в этом зале, где принимали чужеземных послов, которых надо было ошеломить, делалась некоторая уступка прежним вкусам, но даже здесь было заметно различие.

Взглянув на трон фараона и трон его царственной супруги, стоявший справа, я понял, почему жрецы не решились еще раз посягнуть на жизнь фараона. Не только потому, что нападать на сына бога было тяжким грехом. Они создали бы опасный прецедент, чего следовало избегать любой ценой. Нападение на фараона было равнозначно нападению на саму страну, на древнюю традицию обожествлять великих царей и цариц, на государственную систему и на самих богов. Даже жрецы Амона не могли посягнуть на вершину этой пирамиды, так как это могло бы обернуться против них самих.

Я понял, почему Эхнатон решил сохранить в тайне предполагаемое покушение Темных на его жизнь, из‑за которого он отрекся от Амона, хотя ему не стоило этого делать, ведь теперешнее положение в стране явилось следствием этого непопулярного решения.

Я спросил себя, какую роль играла в этом царица Тейе, мать фараона.

– Ваше величество, – раздался голос одного из вельмож, – ходят слухи, что вам безразлично, что разрушаются оросительные каналы в беднейших провинциях по берегам Священной реки.

Эхнатон сделал нетерпеливый жест рукой, его лицо на миг исказилось от гнева, но когда он заговорил, передо мной снова был тот приветливый человек, которого я любил.

– Я расскажу вам одну историю. Жили на свете два брата, их звали Правда и Кривда. Правда был благороден и честен, а брат его был человеком злым, он ненавидел Правду. Однажды Кривда отправился к Эннеаде[6]6
  Девятка богов, соединенных и слитых в Атоне без упоминания каждого в отдельности. Как следует из «Текстов пирамид» и «Текстов саркофагов», Эннеада имела одну особенность: она обладала индивидуальностью и обретала единство благодаря некоему женскому божеству.


[Закрыть] и начал жаловаться богам, что Правда украл у него кинжал, который якобы был настолько ценным, что на клинок пошла вся медь горы Джал, на рукоятку – все дерево Коптоса, на перевязь – шкуры всех овец Кала, а ножны были размером с воздушный колодец в пирамиде. Он попросил богов ослепить Правду, если тот не вернет ему кинжал, а потом отдать ему, Кривде, в качестве привратника.

Правда твердил, что невиновен, но не смог предоставить кинжал и потому был осужден и подвергнут наказанию.

Кривда, когда брат попадался ему на глаза, чувствовал свою вину. Он приказал своим слугам отвести брата в пустыню и оставить там на растерзание львам, но слуги пожалели его и отпустили.

Через какое-то время Правда оказался в саду богатого дома, хозяйка которого звалась Желанием. Несмотря на слепоту, он был так красив, что она влюбилась в него и родила ему сына, но вскоре бросила, устав от его недуга.

Сын вырос высоким, красивым и умным, но его приятели, завидуя, смеялись над ним, говоря, что он не знает, кто его отец. Рассердившись, он стал расспрашивать об этом мать, пока та не сказала ему.

Тогда он нашел своего отца и поселил в своем доме после того, как узнал от него всю правду.

Сын взял кое-какие ценности и лучшего вола из стада, отвел его к пастуху, пасшему стада Кривды, и предложил ему в обмен на ценности пасти его вола один сезон. Пастух согласился, но этот вол так понравился Кривде, что тот принес его в жертву на праздник.