Текст книги "Умение не дышать"

Сара Александер
Умение не дышать

Что бы ни потеряли (меня ли, тебя), мы в море находим всегда лишь себя.

Э. Э. Каммингс[1]1
  Эдвард Эстлин Каммингс (1894–1962) – американский поэт, писатель, художник, драматург. Цитата из его стихотворения «Мэгги и Милли и Молли и Мэй» дана в переводе Елены Фельдман. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть]

Д.

Мне нужно поговорить с тобой о том, что произошло в тот день. Буду на Пойнте завтра в шесть. Пожалуйста, приходи.

Sarah Alexander

The Art of not Breathing

Перевод с английского Н. А. Сосновской

Copyright © Sarah Alexander, 2016

© Сосновская Н.А., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ

Часть первая

ЭЛСИ. Почему лобстер покраснел?

ЭДДИ. Не знаю.

ЭЛСИ. Потому что море обмочилось!

Глава первая

Больше всего в своем отце я ненавижу то, что он ненавидит меня.

И у него для этого есть веская причина.

Мы с ним про это не разговариваем.

У него бледно-голубые, холодные глаза, и они в одно мгновение наполняются ненавистью, но в следующий миг в них столько печали, что мне становится его жалко. Когда я на него смотрю, у меня такое чувство, что в глотке шевелятся червяки. Из-за этого горло чешется, и избавиться от этого ощущения я могу только так: задержать дыхание и сглатывать до тех пор, пока я чуть не отключаюсь. Лучше всего не смотреть на него, не встречаться с ним взглядом – вообще на него не смотреть.

На счастье, его почти никогда не бывает дома. Он либо совершает пробежки, и тогда у женщин из поселка слюнки текут, либо торчит на берегу в Инвернессе, где он работает, либо колесит по Шотландии, продает кредиты. Можно подумать, что он любит свою работу – столько времени на ней проводит, но он обычно ворчит и ругает своих клиентов, которым есть дело только до рекламы машин по телику, а вот войны и стихийные бедствия по всему миру их нисколечко не интересуют. «Плевать им на ливни на Черном острове», – бубнит отец. «Какое им дело до далеких деревень, что каждый год страдают от наводнений?» Или: «А в некоторых странах от укусов москитов каждый год гибнут тысячи людей». Последнюю фразу он часто повторяет, когда у нас наступает сезон мошкары и я жалуюсь на укусы (комары обожают мою кровь).

Мама говорит ему: «Когда придумаешь лекарство от малярии, ты нам сообщи, Колин. А пока что твоему сыну нужны учебники для подготовки к экзаменам, а твоей дочери опять мала школьная форма».

Лучше бы она не напоминала отцу про меня, желая заставить его задуматься о наших проблемах… Почему бы не сказать о чем-то другом – что пора платить за газ или что у меня в комнате плесень на стенах и пора с этим что-то делать?

В тумбочке около кровати отца лежит географический атлас с чернильными пометками. Синими точками отмечены места, где отец побывал, а красными – те, где ему отчаянно хотелось побывать. На Австралии красуется самая жирная красная точка – отец с такой силой надавил на ручку, что красная паста перебралась на следующую страницу, и там точка получилась прямо посередине Тихого океана.

Однажды отец чуть-чуть не добрался до Австралии – ему тогда было двадцать лет и он устроился певцом на круизный лайнер. Когда мы с братом были маленькие, перед сном он рассказывал нам о своих путешествиях, и его голос был мягким, как растопленный шоколад.

Больше всего отец любил рассказывать про Джакарту. Погода выдалась грозовая, и круизный пароход только-только отчалил от порта, взяв курс на Австралию. Но тут отцу позвонили и сообщили, что родился мой брат Диллон.

«Я был так ошашарен, что чуть не свалился за борт, а потом спрыгнул в воду и поплыл к берегу», – говорил отец. Но мама говорит, что это неправда, что отцу хотелось остаться на корабле. А я частенько гадаю, как бы сложилась наша жизнь, если бы отец и вправду на этом корабле остался. Ну, или если бы он свалился за борт в тот день.

Я знала кое-что о жизни моих родителей до моего рождения – по большей части, от бабушки, пока та была жива и еще не поссорилась с мамой. Родители переехали в наш дом на Маккеллен-Драйв, самый дешевый в Фортроузе, а пожалуй, и на всем Черном острове, когда Диллону было несколько месяцев. Дом был дешевый, потому что у него стены рушились и задней стеной он выходил на кладбище. Отец хотел еще несколько месяцев поработать на корабле, чтобы потом они смогли перебраться в Инвернесс, но мама не захотела снова отпускать его. Думала – не вернется. Тогда отец стал подрабатывать певцом в пабах в окрестностях Инвернесса. Дом так и не отремонтировали, и по счетам платить было нечем.

А когда по почте пришло очередное ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ, мама снова была беременна и просто с ума сходила от выброса гормонов. Она отвела отца в ближайший банк и заставила написать заявление, чтобы его взяли на работу банковским служащим. Ну, это отец так рассказывает. Когда он наконец заработал достаточно денег, мы собрали вещи и приготовились к переезду в город. У нас с братом были коробки с нашими именами, и эти коробки были набиты одеждой и игрушками.

Но потом все изменилось.

Моего брата не стало.

«Как же я могу уехать от всех этих людей? – сказала мама, глядя из окна моей спальни на надгробия на кладбище, это было в тот самый день, когда мы должны были уехать. – Как я могу отсюда уехать, когда мой сын – один из них?»

На самом деле это не совсем так. На кладбище и правда есть надгробие с именем моего брата, но он нигде не похоронен.

Мы не стали распаковывать коробку брата. Мама крепко-накрепко заклеила ее клейкой лентой, чтобы ничего не выпало.

Порой я вспоминаю о его игрушках, которые лежат теперь на чердаке: серый плюшевый дельфин по кличке Гордон, этого дельфина отец купил, когда брат стал капризничать в центре для дельфинов и морских котиков; деревянный ксилофон; «волшебный экран», на котором неровными буквами написано имя моего брата, – если бы эти каракули стерли, он бы расплакался; пригоршни сосновой хвои, которую он собирал (сухую, потому что она мягче, – наверное, сейчас хвоя уже сгнила).

Я стараюсь не думать про его одежду – аккуратно сложенную, отсыревшую и сморщившуюся. Как вспомню, сразу думаю, что брат во все это не одет. И я представляю свою аккуратно сложенную одежду. В один прекрасный день, наверное, кому-нибудь не захочется думать про нее.

Глава вторая

Утром в воскресенье Диллон плещется в ванне. Бежит вода из крана, но мне все равно слышно, как братец противно фыркает. Он всегда был любителем долго торчать в ванной, но теперь, когда у него появилась подружка, он стал мыться еще тщательнее.

Я барабаню в дверь кулаком и на всякий случай стучу ногой.

– Минутку! – кричит в ответ Диллон.

Голос у него такой, словно за щекой леденец, – братец гнусавит и шепелявит.

– Побыстрей, Диллон! Мне пописать надо! – кричу я через дверь.

Мама, облокотившись на перила лестничной площадки, смотрит вниз. Она высматривает отца, который должен вернуться домой после очередной «рабочей поездки». Заметив меня, мама спрашивает, сделала ли я уроки. Я вру – говорю, что сделала еще вчера. Мама приподнимает бровь и почесывает макушку.

Если я не делаю уроки, мама то и дело твердит, что я не сдам экзамены и стану ресепшионисткой, как она. Но я совсем не против стать ресепшионисткой, потому что там весь день нужно только сидеть, и больше ничего.

– Подумай про экзамены, Элси, – говорит мама. – Диллон получит все отметки «А» на выпускных экзаменах, а экзамены у него будут продвинутые[2]2
  В Шотландии при окончании средней школы выпускники имеют возможность сдать экзамены повышенного уровня – так называемые Advanced Highers. «А» – высшая оценка знаний, аналогичная нашей пятерке.


[Закрыть].

Диллон старше меня на два года, и он настоящий «ботаник», так что сравнивать меня с ним не очень-то честно. Я осталась на второй год после того, как долго болела ларингитом. В школе решили, что мне потребуется больше времени на подготовку, и сдать мне теперь надо только половину положенных экзаменов. Диллон тоже пропустил год – у него голос пропал, как и у меня, но он решил нагнать программу – сдать дополнительные экзамены. Диллон любит быть лучшим во всем, а я вот горжусь тем, что самая худшая.

Брат выходит из ванной с красными глазами.

– Что ты там делал? – шиплю я.

Он не отвечает и исчезает в своей спальне.

В унитазе валяется что-то наподобие обрывка спагетти. Мама зовет Диллона, но он не откликается. Я смываю то, о чем молчит Диллон, и поворачиваюсь к зеркалу.

К сожалению, красота мне от отца не досталась. У меня темные густые кудряшки и зеленые глаза, как у мамы, и против этого я, в общем-то, ничего не имею, а вот мамина изящная фигурка мне не перепала, не достались мне и ее тонкий нос, и идеальная кожа. Лицо у меня веснушчатое, а второй подбородок растет с каждым днем. Я пробовала худеть, но чем чаще мама говорит о том, чтобы посидеть на диете, тем сильнее мне хочется есть. Стоит мне только подумать про еду – сразу голодные спазмы.

Сегодня я выбрала помаду цвета «рубиново-красный». Я ее стянула в магазине «Супердраг» вместе с пачкой презервативов – собираюсь подсунуть их в карман Диллону, чтобы подшутить. Помада касается моих губ нежно и мягко, словно шелк, приглаживая шелушащуюся кожу. Я не промокаю губы бумажным платочком, как это делает мама. Мне нравится, когда на фильтре моих сигарет остаются красные следы.

Когда я выхожу из ванной, мама сидит на ступеньках на середине лестницы, подперев ладонями подбородок. Похлопываю ее по плечу, и она оборачивается с таким видом, словно понятия не имеет, кто бы это мог быть позади нее.

– Твой папа вот-вот вернется. Как только он приедет, мы отправимся в супермаркет.

Она не трогается с места, и мне приходится перелезать через нее, чтобы спуститься вниз.

Как бы я ни старалась открыть дверцу холодильника бесшумно, все равно раздается чавкающий звук.

– Элси!

– Я только возьму что-нибудь попить! – кричу в ответ и тянусь за банкой колы. Попутно беру несколько кусочков ветчины и засовываю в рот, пока никто не вошел в кухню. Стараюсь при этом не стереть помаду.

Мама говорит, что я съедаю все припасы в доме, что ей ничего не достается, но это не правда, к тому же за еду платит отец, а Диллон ест, как воробышек, так что мне просто полагается доля братца. Готовкой чаще всего занимаюсь тоже я, поэтому имею право на справедливую плату за свой труд.

– Если смотреть на дверь, она никогда не откроется, – говорю я, пробираясь наверх мимо мамы.

Но тут мы слышим, как звенят ключи. Никто не спешит к двери, чтобы отпереть ее, и отец удивляется, увидев, что мы с мамой смотрим на него с лестницы. Вид у него такой, словно его не было дома давным-давно.

– Я вернулся, – сообщает он таким тоном, словно мы этого не заметили.

Глава третья

В супермаркете холодно, и я прячу руки под оранжевым плащом; пустые рукава безжизненно висят по бокам. Диллон плетется за мной, сунув руки в карманы. Ему неловко рядом с нами. Мне вдруг захотелось поиграть в зомби. Раскачиваясь в талии – так, что рукава плаща стали разлетаться, – поворачиваюсь к Диллону с открытым ртом, вращая глазами. Он вздергивает брови, подходит ближе и шепчет:

– Ты что вытворяешь? Видок у тебя такой, словно по тебе психушка плачет!

– На себя бы посмотрел! – фыркаю я и просовываю руки в рукава.

– Забыла, зачем мы сюда пришли? Ты тут всех перепугаешь!

Забыть невозможно. Тем более что это я виновата в том, что мы сегодня здесь.

– Не забыла. Но только зомби не любят унылых. Если не развеселишься, тебя сцапают.

Я снова закатываю глаза и высовываю язык. При этом с моих губ срывается очень убедительный зомбоидный стон.

Диллон улыбается. Едва заметно кривит губы, но и этого достаточно.

Тут отец берет с полки несколько коробок шоколадных пальчиков. Мама в шоке.

– Он их ненавидит, Колин! – говорит она так громко, что люди оборачиваются. Я смотрю на Диллона. Он качает головой и делает вид, будто изучает ценник на полке позади.

– Ну, ему их есть и не придется, – бормочет отец.

– Не в этом дело!

Отец тем не менее кладет коробку с печеньем в корзину, а мама начинает со стоном дергать себя за волосы. Ее пальцы снуют в кудряшках, словно голодные маленькие червячки.

– Почему ты такой бесчувственный? – говорит она, вернее, выплевывает слова.

Отец стоит, молча посматривая по сторонам и качая головой. Я не стану его выручать. Он и вправду бесчувственный.

Когда мама принимается швырять коробки с печеньем ему под ноги, он делает пару шагов назад. Похоже, наша семейка полностью перекрыла ряд со сладостями. Поодаль собралась толпа, все глазеют на нас. Там есть ребята из нашей школы, поэтому я прячусь за тележкой, заваленной коробками с «яффскими тортиками»[3]3
  «Яффские тортики» (Jaffa Cakes) – особый вид печенья в шоколаде. Изначально при их приготовлении использовались яффские апельсины.


[Закрыть]. Гадаю, не стоит ли мне изобразить зомби, чтобы отвлечь зевак, наблюдающих за ссорой моих родителей, но мне так стыдно, что я не могу выпрямиться, я словно прилипла к полу. Диллон все еще делает вид, что изучает ценник; с того места, где я сижу на корточках, отлично видно, что на ценнике написано крупными буквами: «НЕТ В ПРОДАЖЕ».

Мама швыряется розовыми вафлями.

– Селия! – кричит отец, отбегая в сторону. – Мы едем домой.

Он задевает тележкой стеллаж с товарами и уходит. Стеллаж качается, в тележку валятся пакеты печенья «Бурбон».

Когда все бегут вслед за моим отцом, я быстро расстегиваю плащ и аккуратно засовываю пачку печенья под мышку. Потом перехожу в соседний ряд и хватаю с полки свечки. Маленькие такие, тоненькие – их ставят на именинные тортики, но и они сгодятся. По крайней мере, хоть что-то будет у меня на завтра.

Ожидание – это все равно что слушать, как тикает часовой механизм бомбы. Чем ближе к этому дню, тем громче тиканье; чем громче тиканье, тем громче вопят родители; чем громче вопят родители, тем сильнее мне хочется забраться в машину и переехать моего отца.

Я догоняю их на выходе из супермаркета. Диллон шагает рядом с отцом и отталкивает маму, когда та пытается встрять между ними. Он всегда защищает отца. Подлизывается, я бы так сказала. И я не понимаю почему, ведь отец так суров с ним. Он то и дело бубнит Диллону про хорошие отметки, а если тот получает плохую, отец заставляет его сидеть в кухне и зубрить. На меня из-за плохих отметок отец орет и наказывает тем, что не отпускает никуда из дому, но делать уроки он меня не заставляет – понимает, что это дохлый номер. Он махнул на меня рукой в этом смысле, и хотя бы за это я ему благодарна.

В машине начинаю жевать печенье. Все молчат. Через какое-то время предлагаю угоститься и остальным.

– Ты за него заплатила? – спрашивает отец.

Глядя в зеркальце заднего вида, я вижу, как покраснели у него краешки ноздрей.

Качаю головой.

– Господи Иисусе, Элси. Ты хочешь оказаться в колонии? Ты шагаешь туда семимильными шагами! В супермаркете есть видеокамеры, ты в курсе?

Я в курсе, потому что однажды меня водили в служебное помещение и показывали запись, как я пытаюсь засунуть пакет вермишели в карман пальто. Сама не знаю, зачем мне понадобилась вермишель. Вероятно, подумала, что она может пригодиться.

– Если ты так переживаешь, можешь вернуться и заплатить за печенье.

Отец жмет на газ. Когда мы входим в дом, он вырывает у меня пакет с «бурбонами» и швыряет в мусорное ведро. Мама меня не защищает, хотя обычно за ней это водится. Она думает о всяком другом. О завтрашнем дне.

Глава четвертая

Одиннадцатое апреля. Понедельник. Мой день рождения. Сегодня начинаются занятия в школе после пасхальных каникул, но я не иду на уроки. Сегодня мне в школу не нужно.

Когда я одеваюсь, небо еще дымчато-черное. Я думаю, что встала первой, но тут слышу звуки – мои родители ходят по своей спальне, открывается и закрывается дверца гардероба-купе, жужжат мамин фен и отцовская электробритва. Потом – шипение аэрозольного баллончика. Долгое и два коротких, пауза и еще одно короткое. Стонет электронагреватель в ванной, слышится плеск воды, но он то и дело замолкает из-за плохого напора. Из комнаты Диллона доносится сухой кашель. Но голосов не слышно. Пытаюсь представить, какой ор стоял бы в доме, если б можно было слышать мысли друг друга. Решаю, что это было бы невыносимо.

Час до выхода из дому. Этот час проносится так быстро, словно видеокассету ставят на быструю перемотку: чернота за окнами сменяется серо-синим цветом, потом сиреневосиним, розово-серым, а потом – просто серым, как грифель простого карандаша. Смотрюсь в карманное зеркальце и крашу губы рубиново-красной помадой (в конце концов, сегодня «особый день»), потом опять забираюсь под одеяло и жду. Смотрю в зеркальце и вижу, как мои губы шепчут: «Эдди… Ты скучаешь обо мне? Я по тебе скучаю!»

Наконец в мою дверь стучит отец. В проеме возникает половина его лица, а потом и он целиком появляется.

– Ты готова?

Голос звучит равнодушно – так, словно он устал. Я киваю, не глядя на него. Нет сил смотреть ему в глаза. Он тоже кивает и выходит.

Жую жвачку «Wrigleys», потому что, если начну чистить зубы, сотру помаду.

Внизу вижу Диллона. Он ходит взад-вперед по гостиной.

– Что ты делаешь?

– Ничего, – отвечает братец, обхватив руками тоненькое, как тростинка, тело.

Мы начинаем ходить в разные стороны, встречаемся посередине гостиной, иногда задеваем друг дружку плечами. Отец ждет в прихожей. Его руки безжизненно висят. Тянется молчание, только урчат холодильник и мой пустой живот.

Последней выходит мама. В этот день она всегда одевается одинаково: белые джинсы и обтягивающая белая футболка, поверх которой она ничего не надевает, как будто сейчас середина лета. Словно призрак, она движется по прихожей к входной двери. Одним плавным движением берет со столика ключи от машины, передает их отцу, открывает дверь и набрасывает на плечи голубой дождевик. Мы все идем гуськом к машине. Стекло в двери дребезжит, когда мы ее закрываем. В оглушительной тишине едем к Ханури-Пойнт. Ехать туда всего-то пять минут – могли бы и пешком дойти, но мы никогда этого не делаем. Наверное, просто хотим побыстрее покончить с тем, что нам предстоит.

Никто не говорит: «С днем рожденья, Элси». Я поздравляю себя сама и представляю свой день рождения когда-нибудь в будущем, когда у меня будут и поздравительные открытки, и подарки, и пирог из пончиков.

Глава пятая

Черный остров – на самом деле не остров, а полуостров, который тянется в Северное море от Инвернесса. А Черным его называют потому, что, когда вся остальная Шотландия покрыта снегом, на нем снега нет, – так мне сказал кто-то. Похоже, у нас тут какой-то свой микроклимат, а именно пронизывающие холодные ветры, дождь и туман. Правда, иногда бывает метель.

Ханури-Пойнт – маленький выступ на востоке Черного острова; он еще сильней вытянут вперед, устремлен в бурную воду. Порой возникает чувство, что мы живем на краю света.

Останавливаем машину, выходим и семеним по камням, будто лемминги. Небо белесое, ветер гонит тучи над морем. Пробираемся вокруг маяка, бредем по галечному пляжу. На краткие мгновения появляются клочки бледно-голубого неба и снова исчезают. Выцветший дождевичок мамы трется о коричневый шерстяной джемпер отца. Они идут рядом, шагают в унисон – похоже, простили друг друга за скандал из-за печенья. Мама клонится к отцу, будто не может идти без его помощи.

Мы с Диллоном отстаем от них на несколько шагов. Диллон обнимает меня за плечи. Я чувствую, как он дрожит. Я почти готова взять его за руку или обнять, но не делаю этого. На каждые два шага Диллона приходятся три моих, и мы то и дело неуклюже натыкаемся друг на друга, но ни он, ни я не хотим ничего менять. Диллон идет, повернув голову к морю, к дельфинам, плещущимся в пенных волнах. Они подпрыгивают высоко в воздух и легко входят в воду. Я смотрю на них, и мое сердце словно больше становится.

Эдди любил дельфинов. Он называл их «фины», и хотя я могла произносить это слово правильно, я тоже называла их «финами». Я ничего не имею против дельфинов, но больше люблю морских выдр, потому что они реже встречаются. Они стараются держаться подальше от людских глаз, и я читала, что, хотя их самцы и самки имеют в воде собственные территории, порой территории совпадают. Мы с Диллоном вроде выдр. У нас есть собственное пространство – мне нравится представлять его в виде песчаных отмелей. У меня своя отмель, у Диллона своя, но на краю моей и на краю его территории есть маленький клочок берега, где мы можем быть вместе – и все хорошо. Это место, где мы не ссоримся и не делаем вид, будто мы не знакомы. Но я переживаю из-за того, что наш общий участок становится все меньше, а может быть, волны смывают песок, уносят его в море, и его все меньше около прибрежных скал. Наверное, выдрам приходится прятаться между скал.

Мы уходим от побережья и поднимаемся по поросшему травой склону. На середине склона в землю вкопан маленький деревянный крест. Отец привязывает к кресту белую ленточку и скрепляет концы, чтобы не унесло ветром. Ленточек должно быть пять – на каждый из прошедших лет, но одна, похоже, улетела, и я насчитываю только четыре. Отец проводит ладонью по кресту и сбрасывает с надписи песок и землю. Я читаю надпись, хотя прекрасно знаю ее. Дует пронизывающий ветер, у меня течет из носа. Дико читать надпись с датой моего рождения.

ЭДВАРД МЭЙН

11 апреля 2000 – 11 апреля 2011

Сегодня нам исполняется шестнадцать. С днем рождения, Эдди.

До сих пор не верится. Для меня он не ушел. Мой брат-двойняшка живет в моей голове, он – часть меня. На днях, когда мне захотелось еще картофельного пюре, вдруг откуда ни возьмись появился Эдди и говорит: «Пюре много не бывает! Очищай тарелку!» Иногда у меня жутко мерзнут ноги и руки, но я знаю, что они мерзнут не у меня, а у Эдди, и тогда я кутаюсь в теплое одеяло, чтобы согреть братика. Я даю ему какао перед сном и тост с мармайтом[4]4
  Спред мармайт представляет собой коричневую соленую пасту с ярко выраженным запахом. Изготавливают спред из дрожжевого экстракта с добавлением других ингредиентов. Является популярным продуктом для завтрака, едят его, намазывая тонким слоем на хлеб, тосты или крекеры.


[Закрыть]. Сама я мармайт терпеть не могу, так что, похоже, лопаю за двоих.

На прошлой неделе я улеглась в обнимку с Эдди на диване. Мама забеспокоилась и измерила мне температуру.

– У тебя жар, – сообщила она, нахмурив брови.

– Ему холодно, – выпалила я по ошибке.

– Что?

– Мне холодно.

Это сошло мне с рук, потому что маму отвлекло что-то в кухне.

Я никому не говорю, что Эдди живет внутри меня. Это так здорово – хранить тайны.

Мама медленно опускается на траву, подтягивает колени к груди и опускает голову к коленям. Я не могу понять – дрожит она или плачет. Отец гладит ее по спине, а сам смотрит на меня, глаза у него маленькие и грустные. Диллон пытается зажечь свечку, но у него не получается, и он просто втыкает ее в землю. У меня почти онемели от холода пальцы ног. Приходится подпрыгивать, чтобы согреться. Перебираю ленточки – провожу сначала по гладкой стороне, потом по шершавой. В итоге отец просит меня прекратить это:

– Хватит, Элси. Перестань баловаться.

Опускаю руку, делаю глубокий вдох и смотрю на крест. Пора сказать слова, которые я подготовила.

– Привет, братишка! – говорю громко. – Давай поиграем в салочки! Спорим – ты меня не догонишь!

Поднимаю руку вверх, словно бы предлагаю Эдди ударить меня по ладошке. И тут же понимаю, какую совершила ошибку. Мама поднимает опущенную к коленям голову и смотрит на меня раскрыв рот. Брови отца движутся вверх-вниз, словно забыли свое место на лице. Он протягивает ко мне руку, но тут же отдергивает. Хотел дать пощечину, но раздумал, можно не сомневаться.

– Что ты вытворяешь, черт побери? – кричит он.

Диллон берет меня за руку, и я пытаюсь вспомнить слова, но в голове пусто.

– Я подумала, что ему захочется поиграть, – лепечу я.

Отец наклоняется ко мне:

– Ты же несерьезно, да? Наглоталась чего-то, что ли?

– Я просто подумала, что сегодня мы можем порадоваться, – продолжаю я, хотя хорошо понимаю, что лучше бы мне заткнуться.

Смотрю на маму в поисках поддержки. По ее щекам течет размазанная тушь для ресниц, тонкими змейками стекает к ее губам. Отец переводит взгляд на Диллона:

– Она что-то приняла?

Диллон мотает головой. Мне так хочется, чтобы он меня защитил. Но он молчит.

– Я хотела сказать, что нам стоило бы отпраздновать его жизнь. Ему не нравится, когда мы плачем.

Еще одна промашка. Мне бы надо вести себя осторожно. Но это трудно, потому что в последнее время Эдди все чаще бывает со мной и появляется без предупреждения. С тех пор как несколько месяцев назад умерла бабушка. Наверное, он боится, как бы и я тоже не исчезла.

– Элси, хватит, – говорит отец. Его брови сошлись на переносице.

Мама молчит. Рассеянно смотрит в одну точку. Такое с ней случается все чаще, с тех пор как умерла бабушка. Я стараюсь не думать о том, как все было бы, если бы умерла мама.

– Я хочу вспоминать, когда он был… – Я хочу сказать «живой», но это неправильно, потому что для меня он до сих пор жив. – Когда он был… Эдди.

Настоящим Эдди. Моим братиком-двойняшкой.

Мама раскачивается взад-вперед, смотрит перед собой и плачет.

– Я же никого не хочу обидеть, – говорю я. – Мне даже двух минут не надо, чтобы его вспомнить, потому что я-то его не забыла.

Слова вылетают изо рта сами, я не успеваю остановиться. Хуже всего то, что это не совсем так. Дома нет фотографий Эдди, они все на чердаке. Поэтому кое-что я забываю – ну, например, с какой стороны у Эдди выбивался непослушный завиток. Или что он любил съедать с тарелки в первую очередь – все зеленое или все красное. Воспоминания ускальзывают. Возможно, Эдди прав – мы все больше отдаляемся друг от друга. Теперь мне шестнадцать, я почти взрослая. А Эдди навсегда останется одиннадцатилетним мальчишкой.

– Если не можешь вести себя, как полагается, иди к машине, – говорит отец.

Справляюсь с желанием убежать – понимаю, что именно этого от меня ждут. Сегодня всем было бы легче, если бы меня здесь не было. Но я не уйду. С какой стати я должна делать так, чтобы им стало легче, когда мне самой так тяжело?

– Я останусь, – говорю я и тут начинаю плакать.

Мы сидим молча. Только я время от времени громко рыдаю. Диллон смотрит на дельфинов, а отец наклоняется к свечке, и ему удается ее зажечь. Огонек несколько секунд горит качающимся желто-золотым пламенем и гаснет. Ветер мгновенно уносит дым.

Земля внизу сотрясается. Смотрю на берег и вижу, как бульдозер толкает гальку от кромки воды. Склон становится круче.

Неожиданно картинка перед глазами дрожит и начинает расплываться, земля стремительно приближается, и я хватаюсь за траву, чтобы удержаться. Грохот и рев наполняют уши, мелькают какие-то фрагменты: волны, пена, вдалеке – оранжевый спасательный жилет, мама, которую поддерживает полицейский, бегущий ко мне отец. Подметки его коричневых туфель поскальзываются на мокрой гальке. А потом отец исчезает, и я остаюсь на берегу совершенно одна. А потом опять какие-то обрывки… Лицо Диллона – красное и сердитое. Белая футболка мамы… отец держит что-то голубое – кусок ткани, хлопающей на ветру. Рев звучит громче. Такое чувство, будто шквал налетел на мою голову и кружит около нее. Я кашляю, пытаясь вобрать воздух в легкие. Все становится туманно-голубым. Ощущаю вкус соли, а потом в моем теле заканчивается кислород.

– Элси.

Голос отца пробивается сквозь рев.

– Элси, пойдем, ветер слишком сильный.

Открываю глаза и тяжело дышу. Я лежу на траве, страшные картины исчезли. Похоже, никто не заметил ни жуткого рокота, ни моего удушливого кашля.

– Спи крепко, Эдвард, – говорит отец.

Мама тоже произносит эти слова, но я отчетливо слышу только первое – «спи», а потом ее губы движутся беззвучно.

Но Эдди не спит. Он гонится за мной, пытается ударить меня по рукам, но промахивается. Я даю ему обогнать меня, он высоко подпрыгивает, радостно визжит, приземляется и кувыркается на траве.

Нет, я его не вижу, я только чувствую его.

Два дельфина проплывают мимо. Отсюда мне не видно, кто это, но мне хочется думать, что это Озорник и Сандэнс – любимчики Эдди, а любит он их потому, что однажды ему удалось их погладить.

Пытаюсь привлечь внимание Диллона, но он смотрит на море. Я гадаю – не думает ли он о том же самом, о чем думаю я: если бы только он не оставил меня одну с Эдди, если бы только он смотрел за Эдди, как положено.

– Фины сегодня плавают, Эдди, – шепчу я.

Позже мама заходит в мою комнату, чтобы поздравить с днем рождения.

– Прости, что так неловко вышло с подарками. Я даже не знаю, что он теперь любит. «Лего», наверное, ему уже не годится.

– Ты так думаешь? – спрашиваю я. Может быть, мама раньше тоже чувствовала Эдди? У меня по коже бегут мурашки. – Он до сих пор обожает «Лето», – шепчу я. – Особенно кораблики.

Мама ахает, у нее дрожат руки. Кажется, она хочет обнять меня, но успокаивается и качает головой.

– Нам не стоит так себя вести. Не нужно притворяться, будто он все еще здесь, – говорит она.

Она гладит мои волосы, а меня пробирает озноб. Даже не знаю, что она имеет в виду, что значит «притворяться». Только из-за того, что мы не видим Эдди, мы не должны перестать разговаривать о нем или думать о том, что он любит. Не можем же мы просто забыть про то, что он вообще существовал.

– Иногда я забываю, – тихо говорит мама. – Ну, например… не вспоминаю о нем, как только просыпаюсь утром или когда покупаю продукты. А как вспомню – такая боль…

– Но ты его чувствуешь? – спрашиваю я.

– Да, конечно, – отвечает мама. – Иногда. – Она хмурится и неуверенно обводит взглядом комнату. – Элси, ты же не веришь в привидения?

– Нет.

Похоже, она не поняла, что я хотела сказать, когда спросила, чувствует ли она Эдди. Нет, этим я ни с кем не должна делиться.

– Ну, хорошо, – говорит мама. – Знаешь… Как насчет того, чтобы отпраздновать твой день рождения на следующей неделе? Мы могли бы съездить куда-нибудь поесть, все вчетвером. Я на это специально денег отложила.

– Конечно, – отвечаю я, разочарованная тем, что мама не хочет больше говорить про Эдди. Да и на предполагаемый праздничный ужин у меня нет никаких надежд – мама каждый год говорит одно и то же, и никогда ничего не происходит.

– У меня кое-что есть для тебя, но только ты папе ничего не говори. Ты же знаешь, какой он.

Она протягивает мне сверток, упакованный в оберточную бумагу, оставшуюся с Рождества.

– Ты разворачивай, а я уйду, – говорит мама. – А вот еще открытка от Диллона.

Она вытаскивает конверт из заднего кармана джинсов. Видимо, Диллон побоялся сам поздравить меня, потому что понимает: он должен был заступиться за меня, когда мы были на Ханури-Пойнт.

Когда мама уходит, я первым делом открываю конверт. На открытке изображен шоколадный торт с шестнадцатью разноцветными именинными свечками. Подписано – от Диллона и Эдди. Диллон даже попытался изобразить корявый почерк Эдди. Диллон тоже притворяется. Иногда у меня такое чувство, будто мы живем в параллельном мире, где Эдди еще с нами, но в мгновение ока мы возвращаемся в реальность – и его нет. Такие дни самые ужасные.

Подарок от мамы – крошечный черный кружевной топ. Хорошо еще, если я сумею просунуть в него голову, но даже если сумею, то потом придется с трудом засовывать руки в хлипкие рукава. Я готова выбросить топ в мусорную корзинку, но думаю, что в один прекрасный день мама попросит его у меня поносить. В прошлом году она подарила мне пристегивающиеся шиньоны – можно подумать, мне нужно еще больше волос. Я отдала шиньоны Диллону, чтобы он подарил их сестре одного их своих друзей.