Текст книги "Грехи дома Борджа"

Глава 4
^{Рим, декабрь 1501}

Я мог бы овладеть ею по-всякому, настолько пассивна она была, но я не стал этого делать. В этом не было бы никакой радости.

Однажды утром, вскоре после Рождества, когда я помогала донне Лукреции одеться для поездки в Тиволи, в дверь постучал рассыльный, принесший записку для меня. Санта-Мария-ин-Портико – огромный дворец, его извилистые коридоры ведут к сотням комнат. Сомневаюсь, что даже донна Адриана, прожившая здесь почти всю жизнь, знала их все. Зато курьеры знали, в основном это были старики или воины, искалеченные в битвах, слишком уродливые, чтобы прислуживать нам в салонах или обеденных залах. Из своего главного помещения, что располагалось позади кухни, где все стены были забраны разделенными на секции полками, удобными для сортировки почты, они разносили послания во все покои дворца и за его пределы. Приглашение на свидание или вызов к дворецкому, чтобы объяснить, как разбилась чашка или откуда на фреске «Купидон и Психея» в зале Влюбленных появился скол, мелкие подарки в знак благодарности, долговые обязательства за проигрыш в карты, забытая перчатка или вызов на дуэль – все это курсировало по дворцу в кожаных сумках курьеров, попадало в город, а оттуда вниз по реке до Остии или через большие ворота в Неаполь или Романью.

То, что пришла записка, никого не удивило. Переполох среди придворных дам мадонны вызвал небывалый факт, что записка была адресована мне. Мы как раз закончили застегивать на мадонне сапожки для верховой езды и укладывать ее волосы в синюю бархатную сетку.

– Ну-ну, – сказала мадонна, выхватывая записку у посыльного, прежде чем он передал ее мне, – все-таки у нашей маленькой Донаты появился кавалер. А ты темная лошадка, Доната, и к тому же коварная, раз хранишь секреты от своей крестной матери.

– Уверяю вас, мадонна, для меня это такая же загадка, как и для вашей милости.

– Возможно, это один из феррарцев, что восхищался тобой на расстоянии, а теперь думает, будто сегодня утром ему выпадет счастливый шанс, – произнесла Элизабетта Сенесе, некогда принявшая по ошибке Святого Отца за подушку.

– Нет, – возразила донна Лукреция тоном, способным разбить хрусталь, – оказывается, здесь нет никакой загадки. Это рука герцога.

Дамы притихли. Я потянулась к записке. Мне казалось, я единственная, кто тут дышал и двигался, а все остальные во дворце попали под чары и уснули глубоким сном, только я спаслась каким-то чудесным образом. Даже донна Лукреция не шевелилась, однако продолжала держать двумя пальцами написанную на кремовом пергаменте записку, но так, чтобы я не достала.

– Можно мне прочесть ее, мадонна? – О, какими смелыми нас делает страсть.

Донна Лукреция моргнула, совсем как мой отец, если его неожиданно разбудить во время послеобеденного сна.

– Разумеется, – промолвила она. – Она твоя.

Пергамент был хрустящим и гладким. Я развернула его, проведя большим пальцем по гербу Чезаре, выдавленному вверху листа. Коварный бык рода Борджа, ключи Святого Петра, лилии Франции. Палец остановился на лилиях, эмблеме его француженки-жены. Любил ли он ее? Скучал ли по ней? Сделал ли все, что в его силах, чтобы вырвать ее из лап короля Людовика?

– Ну? Что он пишет?

– Он… спрашивает, можно ли его наезднику надеть мои цвета на завтрашних скачках, мадонна. И стану ли я наблюдать за скачками вместе с ним. – Мои щеки так горели, что могли бы без огня согреть комнату.

– Мы все будем зрителями. Финишный столб здесь, на площади.

– Да, мадонна.

– В таком случае все решено. Можешь ответить соответствующим образом.

– Да, мадонна.

Мне показалось, что ничего не решено. Я бросила взгляд на Анджелу, которая чистила щеткой короткую накидку мадонны. Подруга пожала плечами. Я взяла в руки поднос с перчатками и протянула мадонне, чтобы та выбрала пару.

– Ты мне не ответила.

Он поджидал на конюшенном дворе, когда мы вернулись с дневной прогулки. Чезаре закутался в плащ, подбитый соболями, и прятал в нем лицо, надвинув низко на лоб черный бархатный берет, но я подозревала, что он просто хотел закрыть рану, которую получил во время боя с быком, а не укрыться от непогоды. Для этого времени года было довольно тепло, тем более что солнце достигло зенита. Чезаре придержал лошадь, пока я спешивалась, стараясь не наступить на Тиресия, который, как обычно, терся у ног хозяина.

– Мадонна говорит, мы все равно будем наблюдать за скачками, ведь участники финишируют у обелиска. Я хотела написать вам, но не хватило времени.

Чезаре посмотрел туда, где его сестра болтала с доном Ферранте, и она оборвала свою речь на полуслове и оглянулась.

– А мадонна разрешила моему наезднику надеть твои цвета? – спросил Чезаре, все еще удерживая взгляд донны Лукреции.

– Она ничего не сказала, мой господин.

– В таком случае дай мне что-то прямо сейчас, прежде чем она выскажется. Это подойдет. – Я отправилась на верховую прогулку, прикрепив к берету вуаль, чтобы защитить лицо от солнца и ветра. Чезаре ловко отшпилил тонкий бледный лоскут газа и сунул себе в рукав. – И это тоже. – Он коснулся моих губ своими так мимолетно и легко, что я подумала, не плод ли это моего воображения.

Дон Ферранте сообщил, что в его покоях нас ждет горячее вино и кексы, и мы отправились вслед за донной Лукрецией переодеваться, готовясь к следующему событию.

Позже Анджела рассказывала, что дон Ферранте оказывал мне особые знаки внимания, даже лично наполнял мой кубок, не позволяя рабу исполнять эту обязанность. Я ничего не заметила. Меня поразило, что я вообще что-то пила, ведь я могла смыть вином отпечаток полученного поцелуя. Да и с доном Ферранте следовало бы вести себя повежливее: он был холост и вторым после дона Альфонсо наследовал одно из старейших и самых могущественных герцогств Италии. Но я вышла на важную линию моей жизни и переминалась от нетерпения с ноги на ногу, вроде коня Чезаре, которому завтра предстояло пританцовывать на площади Кампо-де-Фьори.

– Ты идешь шатаясь по краю пропасти, – изрекла Анджела, – а я собираюсь встретиться с Ипполито и рассказать, что его брату приглянулась моя лучшая подруга. К Ипполито прислушивается донна Лукреция.

Донна Лукреция. Я вспомнила ее ледяной ответ на записку Чезаре и холодный сумрачный взгляд, когда она смотрела на нас.

– Нет! – крикнула я Анджеле, которая подкрашивала губы карминовой краской. – Она ухватится за любую возможность, лишь бы разлучить меня с Чезаре. Умоляю, Анджела, ничего не говори. – Наши взгляды встретились в зеркале.

– Я пытаюсь помочь тебе, Доната. Мы подруги, даже больше, чем подруги. Но я не полечу в пропасть вместе с тобой. Там я буду тебе бесполезна.

– Не понимаю, о чем ты.

– Боюсь, что поймешь. Ну, как я выгляжу? – Она выпрямилась и повернулась ко мне.

В большом декольте благодаря ослабленным ленточкам по краю выреза виднелась грудь, волосы распущены, губы алые, как одеяние кардинала.

– Ты доставишь удовольствие своему возлюбленному, – промолвила я.

Анджела улыбнулась и собралась уходить, но замерла у двери.

– Надеюсь, ты тоже доставишь удовольствие своему возлюбленному, – произнесла она. – Поверь, я очень надеюсь, что это случится, и буду молиться, хотя молиться об этом не полагается. Ипполито я ничего не скажу. Пока не скажу.

Утро скачек выдалось ясное. Я распахнула ставни и вдохнула пар из кухни. Сегодня он принес запах куриного бульона и напомнил мне о доме. Анджела застонала и отвернулась даже от этого тусклого света, приглушенного высокими стенами, окружавшими внутренний двор. В очередной раз она тайком вернулась в нашу комнату в предрассветные часы. Но городские воробьи уже щебетали в полный голос, наш квадратик неба был безоблачен, и в такой день не годилось мучиться похмельем или тоской по дому. Совсем иная тоска скрутила мои внутренности узлом, поэтому к завтраку я не притронулась. Мне казалось, будто я витаю где-то под потолком и наблюдаю оттуда за собой, когда, пристроившись на краю постели донны Лукреции и напрягая глаза в тени парчового балдахина, чинила выбранный ею лиф, из которого выпал топазовый глазик птицы. Он пошлет за мной, конечно, он пошлет за мной; он не тот человек, чтобы робко подчиняться капризам сестры.

– Доната, – обратилась ко мне донна Лукреция, когда я заканчивала трудиться над ее прической, закрепляя вокруг лба шелковую ленту с квадратным изумрудом размером с портретную миниатюру, – я бы хотела, чтобы ты не отлучалась никуда какое-то время, а находилась рядом. Сегодня утром мне предстоит выполнить одно поручение свекра. К сожалению, это означает, что мы пропустим лошадиные скачки, но, кажется, герцог планировал и другие развлечения, поэтому и на нашу долю достанется веселья.

– Слушаюсь, мадонна.

Донна Лукреция резко втянула воздух сквозь сжатые зубы.

– Слишком туго, Доната.

– Простите, мадонна. Камень такой тяжелый, что я боялась, как бы он не соскользнул.

– Ослабь немного.

– Да, мадонна.

– Ну вот, так лучше. Остальные могут уйти. Доната, пойдешь со мной в Сала-делле-Донне. Уверена, тебе будет интересно.

Сала-делле-Донне, названный так в честь добродетельных женщин, чьи изображения украшали стены, примыкал к бельэтажу, в котором я впервые встретилась с мадонной. В то время я была совсем другой. Глядя на фреску слева от огромных двухстворчатых дверей с изображением царицы Эсфири, коленопреклоненной перед царем Артаксерксом, я больше не испытывала приятного ощущения, что мы с нею как-то связаны, – как-никак я бывшая Эстер Сарфати. Более того, в это утро я скорее сравнила бы себя с мятежной царицей Вашти, но, помня о долге, тщательно уложила шлейф мадонны, когда она устроилась на золоченом троноподобном стуле, которым пользовалась для аудиенций, и послала Катеринеллу «привести монахиню».

– Можешь сесть, – сказала донна Лукреция, указывая на низкий пуфик у подножия трона.

Пришла монахиня в сопровождении священника, аббатисы и двух других монахинь в черно-белых одеяниях ордена доминиканцев. Я содрогнулась, надеясь, что мадонна этого не заметила. Никак не могла сдержаться. Нет ничего страшнее для испанских евреев, даже тех, кто бежал из страны в детстве, вида «соро́к инквизиции». Но монахиня была маленькой и хрупкой, с двух сторон ее поддерживали сестры-помощницы – видимо, иначе она не устояла бы. Увидев на руках и босых ногах грязные повязки, я испугалась, что у нее проказа. Монахиня приблизилась, а донна Лукреция соскользнула с трона и опустилась на колени и нам с Катеринеллой велела сделать то же. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не отпрянуть, когда монахиня возложила на мою склоненную голову забинтованные руки для благословения.

– Ты оказываешь нам великую честь, сестра Осанна, – произнесла мадонна, поднимаясь. – Надеюсь, твое путешествие не было чересчур утомительным и ты обрела покой.

– Я бы обрела больший покой, если бы церковь не была построена на фундаменте языческого храма, – ответила сестра Осанна поразительно сильным голосом.

Донна Лукреция почтительно склонила голову.

– Не хочешь ли подкрепиться?

– Выпью немного воды. Я соблюдаю пост до возвращения к сестрам в Мантую.

Донна Лукреция оцепенела.

– Неужели тебе никто не сказал?.. И ты не знаешь, почему ты здесь?

– Я слушаю только Господа, дочь.

– Мы пытались объяснить, но… – В разговор вступила аббатиса. Пожав плечами, она вперила взгляд в священника, но тот лишь покачал головой.

– Понятно. – Донна Лукреция опустилась на стул. Лицо ее приняло жесткое выражение. По обе стороны точеного носа проступили белые пятна, глаза засверкали. – Тебе известно, сестра, кто я?

Вместо ответа сестра Осанна издала вопль, прокатившийся по всему залу, отскакивая от гладких белых лбов добродетельных женщин на стенах. Монахиня упала на колени, сложившись пополам, как от боли, и вцепилась забинтованными руками себе в бок. Обе помощницы опустились рядом и принялись дергать ее за рукава, воркуя, как встревоженные голубицы.

Донна Лукреция даже бровью не повела.

– Я дочь вашего Святого Отца, который по своей милости очистил ваш орден от ереси фра Джироламо во Флоренции. Поэтому ты можешь выслушать меня, не так ли? – Ее тон отличался сладостью, но твердостью, вроде тех леденцов, о которые рискуешь сломать зуб.

Сестра Осанна стонала и раскачивалась из стороны в сторону, но теперь она еще и рвала на себе уши, словно хотела вообще от них избавиться.

– Дьявол меня искушает, – завывала она, – о, как он меня искушает! – Затем, по-прежнему стоя на коленях, но замерев и выпрямив спину, она произнесла звенящим тоном: – Но он не сможет восторжествовать. «Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы»[20]20
  Новый Завет. Откровение. 19:15.


[Закрыть]. Я буду слушать голос Господа, дочь.

Донна Лукреция с облегчением вздохнула.

– Я позвала тебя в Рим, сестра, чтобы ты сопровождала меня в Феррару. Мой знаменитый свекор, герцог Эрколе, давно оценил твою святость, поскольку ты носишь знаки страданий нашего Господа и обладаешь благословенным даром провидения. Герцог желает, чтобы ты присоединилась к сестре Лючии Нарнийской в доме, который он для нее построил. – Она сделала паузу, чтобы ее слова дошли до всех присутствующих. Сестра Лючия Нарнийская прославилась своими пророчествами, и герцог Эрколе прибегнул ко всяческим ухищрениям, даже не всегда праведным, чтобы переманить ее в Феррару из монастыря в Витербо. – Мать аббатиса и твой священник, отец Евстасий, согласны, что тебе следует нести свое слово за пределы Мантуи.

По тому, как аббатиса поджала тонкие губы и сверкнули слезящиеся глазки отца Евстасия, я догадалась, что их согласие обошлось недешево. Только сейчас я сообразила, что́ скрывали повязки. У сестры Осанны выступали стигматы, таинственные раны на руках, ногах и боку, которые якобы повторяли увечья, причиненные Христу римлянами. Или, возможно, евреями.

Сестра Осанна кивнула, превратившись в саму покорность после напоминания донны Лукреции о судьбе Джироламо Савонаролы.

– Значит, мы поняли друг друга, – сказала донна Лукреция.

– Пути Господни неисповедимы, госпожа.

– Воистину так, сестра, воистину так. Поднимись теперь и подойди ближе. – Я заметила, как священник с аббатисой недоуменно переглянулись, когда сестра Осанна исполнила повеление. Донна Лукреция продолжила: – Видишь эту девушку рядом со мной? Она родилась иудейкой, но по милости Нашего Спасителя и при заступничестве святых пришла к Христу. Не будет ли это величайшим проявлением Его сострадания к грешнице, если ты позволишь ей лицезреть отметины?

Я испугалась, но, когда взглянула на донну Лукрецию, слова протеста замерли у меня на устах. У нее было точно такое выражение лица, как у нашего старого соседа, сеньора Пердоньела, торговавшего тканями, когда он растирал двумя пальцами шерсть или лен, определяя их качество. Донна Лукреция была искренне набожна, но, как и мой отец, даже если душа витала среди ангелов, твердо стояла ногами на земле, особенно на той узкой полоске в рытвинах, что пролегала между лавками банчеротти, денежных менял и ростовщиков, где начинал мой отец по прибытии в Рим, ожидая аудиенции у кардинала Борджа. Поэтому она привела меня сюда не только для того, чтобы удержать скромницу-новообращенную подальше от своего великолепного брата.

По кивку аббатисы монахини-помощницы выступили вперед и начали снимать повязки с ног и рук сестры Осанны. Монахиня стояла спокойно, как ребенок, опустив голову, поднимая ногу или поворачивая руки в ту или иную сторону, чтобы облегчить задачу помощницам. Взволнованная и отстраненная, она напоминала художника, который снимает покрывало со своей работы перед заказчиком, понимая, что картина его и в то же время не его, исполнена им, но за материалы заплатил заказчик, а вдохновение шло от Святого Имени. Я хотела отвести взгляд, но не смогла. Повязки становились все мокрее, а гнилостное зловоние заставило донну Лукрецию вынуть из рукава платочек и прижать к носу и рту. Я принялась быстро глотать, пытаясь справиться с тошнотой. Монахини занялись боком сестры Осанны – расстегивали крючки, спрятанные в швах одежды.

Внезапно нас отвлек шум за дверью. Взволнованные голоса, шарканье ног, обутых в мягкую обувь, громкий стук в дверную створку, грохот щеколды. Только сестра Осанна, казалось, ничего не замечала, оставаясь неподвижной, как женщины на фресках, пока мы с тревогой смотрели на дверь.

В комнату ворвался Чезаре, за ним по пятам следовал еще один мужчина, который едва достигал ему до плеча, хотя и отличался мощным телосложением. Лицо его напоминало гранат, настолько оно было рябое, острые блестящие глазки сверкали, как марказит на изломе породы. Когда створки распахнулись, отколов дверной ручкой кусок штукатурки от босой ноги царицы Эсфири, я заметила, что один из лакеев, дежуривших снаружи, стоит на коленях, зажимая рукой окровавленный нос.

– Вот ты где, коварная девчонка! – крикнул Чезаре, сверля меня взглядом. Тиресий залаял в поддержку хозяина и тоже уставился на меня, хотя и был абсолютно слепой. Швырнув мою вуаль на пол, Чезаре продолжил: – Надеюсь, твое каменное сердце обрадуется, узнав, что мы все равно выиграли. Всю скачку вела лошадь из Мантуи, но в районе пирамиды на окраине города она сбросила наездника.

– Кто-то ее напугал из толпы, – прорычал рябой.

Я принялась гадать, кто этот человек, что так безнаказанно перебивает герцога Валентино.

– Несомненно, – подтвердил Чезаре.

– Герцог, дон Микеле, что означает ваш приход? Неужели в ваших душах не осталось благочестия? Взгляните на эту женщину. – Донна Лукреция указала на сестру Осанну.

Дон Микеле рухнул как подкошенный на колени и принялся усердно креститься. Чезаре лишь взглянул на свою сестру.

– Ты знала о моем приглашении синьорины Донаты. Что на тебя нашло, почему ты решила пересечь мне дорогу?

Не успела донна Лукреция открыть рот, чтобы ответить, как сестра Осанна отвернулась от нас и посмотрела на Чезаре, стоявшего позади нее. Я заметила, как румянец гнева отхлынул от щек Чезаре и он стал белее апостольника сестры Осанны. Пес съежился, положил морду на лапы и заскулил.

– Царства людские – всего лишь солома, объятая огнем, – изрекла сестра Осанна своим необычным сильным голосом. – Чем ярче загоришься, тем быстрее тебя потушат. Берегись, маленький герцог, берегись руки Великого Мстителя.

Чезаре покачнулся. Я подумала, что он потеряет сознание, и вскочила с пуфика, намереваясь кинуться ему на помощь. Но сестра Осанна, хотя и стояла ко мне спиной, подняла руку, останавливая меня, и повязки упали, открыв колотую рану с запекшейся кровью. Я замерла, как громом пораженная, словно наткнулась на невидимую стену. В зале внезапно стало холоднее, даже настенные изображения, казалось, поеживались. Отец Евстасий принялся растирать предплечья – видимо, тоже почувствовал сквозняк. Какие бы указания он и аббатиса ни дали сестре Осанне, она действовала вразрез заготовке.

Чезаре зашевелил губами, но не издал ни звука. Наконец он хрипло прошептал:

– Двадцать восемь.

– Двадцать, – отозвалась сестра Осанна, и это почему-то вызвало у него смех.

– Ты мне льстишь, сестра, – сказал он.

Сестра Осанна отвернулась от Чезаре с презрением.

– Мои повязки! – скомандовала она помощницам, однако те не спешили повиноваться, переводя взгляд с аббатисы на донну Лукрецию.

Донна Лукреция кивнула, и они принялись заново перевязывать раны сестры Осанны. Вернулась Катеринелла, принесла воды, по ее черному лицу ничего нельзя было понять, хотя, может, сказывался опыт прислуживания донне Лукреции.

– Идем, – произнес Чезаре, протягивая мне руку. – Гонки на кабанах не начнутся, пока я не приду. Ты больше ничего не пропустишь.

Мне показалось, будто рука дона Микеле чуть подвинулась к рукояти одного из кинжалов, висевших у него на поясе.

– Мадонна?..

– Иди, Доната. Так как сестра Осанна должна сопровождать нас в Феррару, у тебя будет еще предостаточно возможности извлечь для себя пользу из ее святости.

Я взглянула на Чезаре, пытаясь понять, какой эффект произведет на него эта новость, но, видимо, он отнесся к сестре Осанне, как к обыкновенной монахине, ничуть не лучше любой другой, что повстречалась бы ему на улице или в Ватикане, в залах аудиенции. Сунув мою руку себе под локоть, он принялся обсуждать ставки с доном Микеле, а я была предоставлена самой себе и наслаждалась теплом его тела, пока он вел меня по многочисленным коридорам и лестницам. Вскоре мы пришли к маленькой незаметной двери. Дон Микеле открыл ее ключом, который передал ему Чезаре, и отошел в сторону, пропуская нас. Чезаре пригнул голову, чтобы не стукнуться о косяк. Прямо из низкого извилистого коридора в самой старой части дворца Санта-Мария мы шагнули в похожую на пещеру, пропитанную фимиамом базилику, прохладную и тихую, если не считать едва слышных шагов священников, готовящих следующую службу. А теперь к ним присоединился звон шпор Чезаре и дона Микеле и мои собственные шаги, когда мы пересекали неф. Пройдя за алтарь, мы оказались у второй небольшой дверцы, ее закрывала ширма с изображением триптиха «Муки святого Петра».

– Сколько часов я провел на коленях в этом месте, – заметил Чезаре, роясь в кисете, висевшем на поясе. – От одного воспоминания они начинают ныть. Тебе известно, что я когда-то был кардиналом?

Еще бы! Весь Рим гудел, обсуждая скандал, и нигде так горячо не спорили, как в классной комнате монастыря Святой Клары, когда после убийства дона Хуана Чезаре отрекся от религиозного призвания, чтобы занять пост брата во главе папских войск.

– Только время зря потратил, – добавил он, покачав головой.

Но прежде, чем я успела спросить, что он имеет в виду, ключ нашелся и вторая дверь открылась. Потянулась еще череда лестниц и коридоров, но уже лучше освещенных, чем в Санта-Марии, с мраморными полами и гобеленами на стенах. Я предположила, что мы в Ватикане, и через несколько секунд мы шагнули из окна второго этажа на короткий мостик, ведущий к трибуне, установленной перед дворцом для Папы Римского и его гостей.

Когда мы появились на трибуне и остановились рядом с троном, толпа взревела так дружно, что этот рев ударил мне в грудь, чуть не выбив из меня дух. Зрители стояли плотной толпой за деревянными ограждениями и ждали начала состязания. Под напором тех, кто оказался напротив трибуны, доски стали выгибаться и трещать. Гвардейцы в ливреях Чезаре взяли наперевес алебарды, готовясь отразить прорыв. Лезвия топориков поблескивали в лучах холодного зимнего солнца. Вся огромная площадь пылала знаменами с гербами Борджа и Эсте, из каждого окна, с каждого карниза свешивались разъяренные быки на шелке и белые орлы, кружившие над добычей. Над нашими головами бился и шуршал на ветру балдахин в алую и золотую полоску. Я огорчилась, что не успела прихватить с собой накидку.

Чезаре остановился, чтобы поприветствовать толпу, крепко держа меня за руку. За мной стоял дон Микеле, и его чесночное дыхание смешивалось с резким запахом свежеструганой древесины и духов, с помощью которых гости маскировали запах пота: эфирное розовое масло, сандаловое дерево, бергамот и лаванда. Я терзалась неловкостью и сознанием собственной беззащитности. Как это так – прийти сюда и даже не поцеловать кольцо Святого Отца? Он наверняка отметит такое пренебрежение, несмотря на всю свою снисходительность к нестрогим порядкам в Санта-Мария-ин-Портико.

Чезаре не улыбался, не махал рукой и не кланялся, просто стоял и ждал, когда наступит тишина, и лицо его ничего не выражало, как его любимые маски. Я невольно попыталась представить, как же себя чувствовали быки несколько дней назад, когда барьер подняли и выгнали их на ринг, превращенный теперь в беговую дорожку, но тогда они оказались перед этим неподвижным лицом среди неестественного шума, поднятого квадрильей[21]21
  Группа участников корриды под началом матадора.


[Закрыть].

Вскоре все стихло, лишь изредка раздавались крики торговцев чудесами и жареными цыплятами на маленьких деревянных шпажках. Чезаре повернулся к дону Микеле и спросил:

– Микелотто, за сколько ты домчишься галопом до Кампо?

Я не услышала ответа Микелотто. Ну конечно, мне следовало догадаться. Кому еще доверил бы Чезаре ключи от потайных дверей, как не Микелотто, наваррцу-кондотьеру[22]22
  Предводитель наемных военных отрядов (компаний) в Италии, находившихся на службе отдельных государей и понтификов.


[Закрыть], своей правой руке? Ведь когда Чезаре задумывал очередной коварный план, выполнять его всегда выпадало Микелотто. Говорили, что одной из его жертв был сам герцог Бишелье. Даже Папа Римский побаивался Микелотто, потому что тот не боялся его сына.

– Гонки на кабанах начнутся через двадцать минут, – объявил Чезаре негромко, но четко, так что его услышали на всей площади. – А пока, чтобы скрасить ваше ожидание, слуги подадут выпечку и вино.

И тут же толпа закружилась, образовав водовороты вокруг ливрейных фигур, одетых в алое с золотом и появившихся как из-под земли. Они несли над головами огромные подносы с кексами и глиняными кувшинами.

Чезаре занял свое место на мягкой скамье рядом с отцовским троном – величественным резным сооружением из испанского дуба, обитым красной кожей. Помост угрожающе скрипел под троном каждый раз, стоило грузному Его Святейшеству пошевелиться. Сидя по правую руку от Чезаре, между ним и Микелотто, все еще не отдышавшегося после скачки до Кампо-ди-Фьори, чтобы дать сигнал к началу состязания, я впервые оказалась в такой близости от Папы Римского Александра. Наклонившись вперед под предлогом поправить юбку, я украдкой бросила на него взгляд.

Лицо, обрамленное сшитой по голове шапочкой из белого бархата и горностаевым воротником плаща, было полно противоречий, которые определяли всю его жизнь, возмущая всех, кто имел с ним дело. Чувственный рот меж двух крупных, гладко выбритых челюстей, глубоко посаженные глаза зажиточного крестьянина, кустистые брови и смуглый цвет лица человека действия вместо бледности того, кто привык лишь молиться и размышлять.

До меня дошли слухи, будто в спальне у него висел портрет, выполненный любимым художником, маленьким мастером из Мантуи. На портрете он был изображен коленопреклоненным перед Девой Марией. Моделью для Девы послужила Джулия Фарнезе. С ним так было всегда: святое и земное вперемешку. Преданный своему призванию, он верил, что его временное пребывание на папском троне должно быть пронизано духовной серьезностью, и, как глава священников, соблюдавших целибат, не видел противоречия в том, что использовал для достижения своих целей меч в сыновней руке и утробу дочери. Я заметила, что понтифик взял Чезаре за руку и тот склонил голову к отцовской, пока он говорил ему что-то быстро и взволнованно на каталанском, не переставая прижимать руку сына к резному подлокотнику трона. С той стороны площади, где донна Лукреция уже присоединилась к остальным своим дамам на лоджии над парадной дверью дворца, эта пара казалась воплощением взаимной любви.

Издалека донесся гул. Толпа стихла и дружно повернулась к южной границе площади, откуда кабаны помчатся к финишному столбу рядом с обелиском Калигулы[23]23
  Египетский обелиск из розового гранита высотой 25,5 метра, привезенный в Рим императором Калигулой в 37 году.


[Закрыть]. Зрители на трибуне подались вперед от возбуждения. До меня вдруг дошло, что я здесь единственная женщина среди мужчин. Остальные дамы, если не считать свиту донны Лукреции, собрались по другую сторону прохода, отгороженного веревочными перилами. Я положила руки на колени и уставилась на них, думая, что все взгляды мужчин устремлены на меня, хотя понимала: они ждут начала гонок и смотрят в одну точку, откуда на открытое пространство площади должны вырваться участники, а сами сжимают в кулаках помятые ярлычки со ставками. Гул нарастал, словно по узким улицам катились раскаты грома.

– Там наверху, – пробормотал Чезаре мне на ухо, иначе я бы его не услышала, – покоится прах Юлия Цезаря. А его душа тоже там, как ты считаешь? Может, он смеется над нашими играми?

Я взглянула на золотистый шар на вершине обелиска, а в это время над древними черепичными крышами предместья поднялись тучи коричневой пыли. Они достигли площади, заставив зрителей кашлять и вытирать глаза. Загремели петли, скреплявшие деревянные ограждения. Гвардейцы перемахнули через ограду с помощью своих алебард, удирая от опасности. На площадь выбежал первый кабан, он визжал и мотал головой, пытаясь сбросить с себя карлика, который цеплялся за него мускулистыми кривыми ножками. Правил он вожжами, пристегнутыми к кольцу в носу животного. Свирепый зверь свернул к ограде прямо под лоджией донны Лукреции. Толпа охнула и отступила, как морская волна при отливе. Всадив клыки в доски, кабан катапультировал наездника через ограду, где его подхватили зрители и швырнули обратно.

Вскоре на площадь выбежали и другие кабаны: одни с жокеями-карликами, все еще припавшими к их спинам, другие – самостоятельно. Какой-то кабан с окровавленными лохмотьями, зацепившимися за клык, весь в пене, свирепо сверкая красными глазками, набросился на несчастного наездника, которого толпа вышвырнула обратно на площадь, и всадил в него клыки. Человечек оказался под копытами стада, и гонка закончилась варварской неразберихой: кабаны остановились, не добежав до финиша, и начали пожирать свою жертву.

– Надо же, – изрек Папа Римский, откидываясь на спинку трона.

На трибуне раздался пронзительный визг. Этот тоненький смех безумца вырывался из мощной груди Микелотто.

– Послушай, – сказал Чезаре, тыча ему под ребра, – видишь тех двух кабанов с ногой? Ставлю пятьсот скудо, что она достанется пятнистому.

– Принято, – отозвался Микелотто. – А победителя подадим на ужин? Кабан с человеческой ногой в животе. Такого еще никто не ел.

– У меня другие планы на вечер. – Чезаре не смотрел в мою сторону, но его рука сжимала мое колено, и было ясно, что он имел в виду.

Мне казалось, будто у меня лопнул череп, вроде яйца, которое сварили слишком быстро, и внутрь хлынули самые противоречивые эмоции. Отвращение от зрелища соперничало с притягательностью, какую несет сцена смерти для живого. Унизительная ситуация, что я сижу здесь среди мужчин без дуэньи и один из них держит свою руку у меня на колене, не скрываясь при этом, скрашивалась беспечным восторгом, что я оказалась в сетях непобедимого Чезаре.

Где-то в глубине, может, даже в том месте, которого касалась Анджела своими любящими умелыми пальчиками, я ощутила желание такой силы, что подвинула ногу к нему и не сопротивлялась, когда рука Чезаре скользнула чуть выше по моему бедру, зацепив кольцом ниточку на моей зеленой гамурре. Я зажмурилась, пытаясь отстраниться от хаоса, царившего у меня в голове, щеки горели, а сердце билось о ребра. Меня накрыла волна жасминового масла, которым Чезаре душил себе бороду, и звериного мускуса, чей запах не перебить никакими духами.

– Тебе следует это посмотреть, – произнес он лениво, но с угрожающей ноткой, прорвавшейся сквозь мои грезы.