Текст книги "Застенчивость в квадрате"

Глава шестая

Для того, кому мое присутствие крайне не нравится, Уэсли слишком любит путаться у меня под ногами.

На дворе шестое апреля, и я уже на пределе, струны сердца растянуты так, что потеряли всю эластичность на эмоциональных качелях открытий и потерь, которые приносит каждый день работы в особняке. Вместо меня остался искрящийся, дымящийся клубок оголенных проводов.

И все равно я еще не плакала.

Почему я не плакала? Пока не смогу горевать так, как должен горевать любящий человек, этот подарок от бабушки будет казаться незаслуженным.

Поэтому так и получилось, что сейчас я сижу, скрестив ноги, в окружении памятных вещей Ханнобаров, погружаясь в мир Вайолет, умоляя сердце выбрать что угодно, кроме оцепенелой отрешенности, в которую оно погрузилось.

Шаги Уэсли становятся громче. Уверена, ему хочется сказать: «Тебе что, обязательно сидеть прямо ЗДЕСЬ?», но он молчит. Поджимает губы, чтобы чего не вырвалось, и демонтирует мебель в гостиной, кряхтя и вздыхая под тяжестью ноши.

Да, мне в самом деле надо сидеть именно здесь. Это та часть дома, где я чувствую себя ближе всего к Вайолет. Самые прекрасные часы моей жизни прошли рядом с ней именно в этой гостиной, когда мы болтали обо всем и ни о чем. Вайолет была единственной в своем роде. Она разговаривала со мной не снисходительно, но и не как со взрослой. А маму кидало из одной крайности в другую: то она одергивала меня, требуя делать то, что велено, ведь я маленький несмышленый ребенок, то рассказывала слишком много подробностей об одном из своих свиданий, а если я корчила гримасы, то слышала в ответ: «Пора бы уже повзрослеть».

– Ох, Вайолет, – с грустью произношу я: может, хоть театрализованное представление вызовет слезы. – Как жаль, что я не смогла попрощаться.

Не могу удержаться и кошусь на Уэсли, наблюдающего за мной с недоверчивым выражением, которое, стоит ему это заметить, тут же становится непроницаемым. Он осуждает меня.

– Я хотела позвонить, – шмыгаю носом я. – Все очень запутанно.

Он не отвечает. Бросает попытки сдвинуть с места несдвигаемый шкаф от пола до потолка, решивший прирасти к стене: старинный, белый, с длинным овальным зеркалом в дверце. Так что громоздкой мебели, чьим упорством я не могу не восхищаться, достается только свирепый взгляд: эту битву шкаф выиграл.

Уэсли склоняется над столом и пытается что-то сделать с ним при помощи отвертки. Я бы помогла, но: во-первых, вряд ли он этого хочет, и во-вторых, за последние дни спина, ноги и руки уже превратились в желе от поднятий и вытаскиваний такого количества барахла. К тяжелой работе я привыкла, но вычищать настолько большой дом – просто чудовищное и безжалостное задание. И расчистили мы только где-то процента три. Неубывающее количество дел просто обескураживает, и я была бы не прочь броситься на диван и покричать в декоративные подушки, не будь они такими пыльными. Но я же Мэйбелл Пэрриш, а мы не сдаемся.

Разбираю бумаги, которые как кроличья нора в истории Виктора и Вайолет Ханнобар. Акты, документы, судебные бумаги, письма. Так много писем.

Губы сами растягиваются в улыбке, когда я выбираю одно, прочитав первую строчку. Письму уже столько лет, что бумага почти прозрачная. Когда берешь ее в руки, сквозь текст виднеются строки с обратной стороны, превращая буквы в нечитаемые знаки.

– Она рассказывала тебе, как они с Виктором познакомились? – между делом спрашиваю я.

Тишина.

Поднимаю голову убедиться, что он не вышел из комнаты – он не вышел. Хмурюсь, опускаю письмо.

– Ты собираешься вечно меня игнорировать?

По лбу у него катится пот. На мгновение он встречается со мной пронизывающим взглядом и немедленно возвращается к своему занятию.

Сколько времени прошло с тех пор, как меня действительно слушали? А мне хочется поговорить с кем-то о Вайолет. Больше никто не может разделить мои воспоминания о «Падающих звездах» и моей потрясающей двоюродной бабушке. Думаю, что из всех оставшихся в живых людей, кому она была (или могла быть) небезразлична, половина сидит в этой комнате.

– Они встречались, когда были подростками, потом пошли в разные школы, – рассказываю я. – В выпускном классе Виктор порвал с ней, и Вайолет отправила ему открытку «Сожалею о твоей утрате».

Она даже может быть в этой коробке, в пачке, которую я сейчас попутно просматриваю. Здесь не меньше пары сотен открыток, перевязанных новогодней ленточкой в клетку – она все сохранила.

– Когда они снова встретились несколько лет спустя, он отправил ей открытку со словами: «Пожалуйста, прости меня».

Тяну за ленточку, и новая порция веером разлетается по полу. Джекпот.

– Им было около двадцати, они официально «дружили», но Вайолет, разумеется, еще обижалась на Виктора за тот разрыв, ведь она-то знала, что этот мужчина – ее вторая половинка. С самого первого дня знала, что он тот самый, единственный, но Виктор был подростком немного поверхностным и хотел свободы. Кроме того, он не представлял, как у них может что-то получиться, потому что к межрасовым бракам относились не сказать чтобы положительно, хотя их семьи ладили.

Уэсли, как я замечаю, вот уже две минуты крутит один и тот же шуруп. Не хочет выдать себя, но я знаю, что говорю не в пустоту.

– Ее письма – как маленькие драгоценности: «Привет, Виктор. Будь другом, можешь спросить Генри, есть ли у него девушка? До смерти хочется, чтобы меня наконец поцеловал кто-то, кто знает, что делает ».

Я читаю несколько записок вслух, но приходится останавливаться – отсмеяться и успокоиться. Вайолет измучила Виктора пересказами всех свиданий, на которые ходила с любым другим мальчиком, кроме него, и подписи каждый раз были просто восторг: «Могущественная и Величественная Вайолет Амелия Пэрриш, Знающая себе Цену», «Ты будешь мечтать об этом», «Вторая Мисс Первая Красавица-1953».

Виктор писал ответы с лихорадочным отчаянием, жутким почерком, передающим его страсть, и признавал, как сильно Вайолет заставляла его ревновать.

– Виктор работал в семейном магазине в городе… Кажется, Куквилле. – Я прищуриваюсь. – Точно, Куквилл. Раз в неделю Вайолет, разодетая в пух и прах, сногсшибательная и беззаботная, фланировала мимо их магазина, растравляя рану. И фотографии посылала, как она позирует на капотах машин других ребят, – хихикаю я. – Она действительно заставила его прочувствовать все до конца.

Поднимаю голову проверить реакцию Уэсли, и он поспешно отводит глаза. Медленно опускает на пол одну ножку стола и начинает откручивать вторую.

– Виктор умолял ее снова начать встречаться с ним. Она подразнила его еще месяц, но, конечно же, потом сдалась, и в итоге они поженились на горе Старр, прямо в разгар бури, тайно, так как по закону им бы не разрешили. Невеста была в ярко-алом платье, в тон волосам. – Вот одна из причин, почему я так восхищаюсь нетрадиционными свадьбами, и также почему хочу сама, если когда-нибудь выйду замуж, тоже надеть яркое платье. – Им отказывались сдавать дом, хотя они обращались к хозяевам по отдельности – все знали, что они вместе. Отец Вайолет пытался купить им свой дом, но банк тоже отказал ему в займе, поэтому Виктору с Вайолет пришлось годами жить с ее родителями. Бабушка не рассказывала ничего негативного, у нее конец истории вышел гладким, прилизанным, но, по словам Виктора, когда они жили в Куквилле, их изрядно донимали и изводили. Поэтому, когда его бизнес начал приносить прибыль, они купили дом так далеко, как только было возможно, и завели свору собак для охраны. Настоящую лицензию на брак они получили только в 1967 году, но та, символическая, всегда стояла вон там. – Я показываю на каминную полку. – Для них она значила больше, ведь напечатали они ее сами.

Перебираю письма дальше:

«Милая Могущественная и Величественная Вайолет Амелия Пэрриш, ангел, спустившийся к смертным, единственная женщина моей жизни! Умоляю, дай мне еще один шанс. Однажды ты назвала меня мужчиной своей мечты. Постарайся вспомнить об этом!»

Уэсли выглядит суровее, чем когда-либо. Наверное, у него всегда такое лицо, если он твердо настроен не испытывать никаких эмоций вообще и никак не реагировать на юмор.

Пробую другое письмо. Я заставлю его открыть карты.

«Вайолет, ты долго будешь меня мучить? Я не могу спать. Не могу есть. Твоя бабушка считает, что ты меня сглазила, а мне все равно, даже если так, просто либо сними свое заклятье, либо выходи за меня замуж. Люблю, твой будущий (надеюсь) муж».

Уэсли прикусывает губу.

«Моя возлюбленная Вайолет, я увидел тебя на коньках с Джеймсом и совсем пал духом. Помни, что хорошо играть в теннис – совсем не значит преуспевать в других занятиях в реальном мире, а я когда-нибудь стану миллионером. Твой, с сожалением и печалью, Виктор».

Тут я замираю, услышав любопытный звук, прервавший мольбы Виктора.

– Это был смешок?

Уэсли только морщится. И не отвечает.

– Да ладно, – поддразниваю я. – Ты такой серьезный. – Это точно был смешок. Или мышь.

Вряд ли он как-то отреагирует. Почти минута проходит в молчании. Но потом он, почти с неохотой, все же спрашивает:

– И почему она согласилась выйти за него замуж?

– Он сломал лодыжку, катаясь на лыжах, но их матери, сговорившись, сказали Вайолет, что он умирает. Она заставила парня, с которым в тот момент встречалась, отвезти ее туда, попрощаться. Посмотрела на Виктора на больничной койке, полностью здорового, если не считать лодыжки, и заявила: «Можешь сейчас сделать предложение». Он попытался встать на одно колено, прямо в гипсе. Бабушка так и не смогла закончить рассказ, так сильно смеялась, – улыбаюсь я. – Ее любимая история. И дедушке Виктору нравилось ее слушать. – Наверное, потому, что тогда его жена смеялась. Он действительно обожал ее.

Тянусь за следующей пачкой открыток, но отдергиваю руку. Сердце колотится как сумасшедшее.

Бумага с детскими узорами Лизы Франк. Старательно выведенные буковки с сердечками над «й».

От: Мэйбелл Пэрриш

209 Ойнби Стрит

Гэтлинбург, TN37738

Всего там двенадцать писем, и все с двенадцатью разными адресами – теперь понятно, почему мне никогда не приходили ответы. Не могу поверить, что мама их отправила. Она говорила, что отправит, но я не верила – так сильно она ненавидела Вайолет, а еще больше то, как я к ней привязалась за такое короткое время. Позвонить бабушке или приехать навестить мне не разрешалось.

Начинаю открывать один из конвертов, но так и застываю с ним в руках, уставившись на пожелтевшую полоску клапана внутри, который маленькая Мэйбелл тщательно заклеила, хотя клей давно уже высох. Эти письма меня просто огорошили. Когда я отправляла последнее? Вроде бы я писала их все свои подростковые годы, но тут их всего двенадцать, и все на тех детских листках. Роюсь в памяти, пытаясь понять, когда и что случилось, но припоминаю только, как думала, что это больше не имеет значения, что она, наверное, ни одного так и не получила. Я очень старалась избегать каких-то негативных оценок и жалоб на маму или жизнь вообще, так как у мамы была привычка везде рыться, и найди она в моих письмах что-то такое, мне пришлось бы несладко.

Собираю письма в кучку, чтобы вернуть в коробку, и острый краешек полароидного снимка царапает ладонь. На фотографии маленькая девочка на фоне особняка. Она в вельветовом комбинезоне с юбкой-шортиками и в панамке. Личико разрумянилось от солнца, передние зубы чуть больше, чем нужно. Мне хочется дотянуться до этой девочки, обнять ее, потому что я знаю, чему она так широко улыбается. Думает, что останется там навсегда. Она хочет, чтобы замечательная бабушка удочерила ее, и ей больше никогда не пришлось бы уезжать.

Дом на снимке серый.

– Не понимаю, – бормочу я, вертя фотокарточку и так, и эдак. Сзади была какая-то надпись, но со временем мягкий карандаш стерся, осталась только буква М. – Он был розовым. Почему я помню розовый цвет?

Уэсли на фото не смотрит. Его внимание привлек другой лист, выпавший из коробки: старая вырезка из газеты Daily Times, еще 1934 года.

«Вы влюбитесь в отель «Падающие звезды»!»

Элизабет Робин

THE DAILY TIMES

«В 1884 году мы в Daily Times делали репортаж о строительстве пансиона «Падающие звезды», тогда газете исполнился всего год. И логично сейчас, в честь пятидесятилетия той статьи, вернуться и одним глазком заглянуть в отстроенный особняк, который готовится к открытию в качестве роскошного отеля. Прощайте, канделябры и туалеты во дворе, здравствуй, двадцатый век! Новый владелец решил следовать духу времени и установил лифт и электрич…»

На этом заметка обрывается. Справа от нее, размером всего сантиметров пять, размытая фотография дома, который я узнаю где угодно. Эффектно одетая женщина с уложенной волнами прической, типичной для того времени, и темной помадой на губах приветственно машет под кованой аркой с названием «Отель “Падающие звезды”».

– Я не знала, что здесь не всегда был просто дом, – ошеломленно сообщаю я Уэсли.

– А я не знал, что здесь был лифт. Когда его убрали?

– Понятия не имею. – Как увлекательно это все представлять, здесь, в моем доме, был лифт! – Интересно, когда Вайолет с Виктором купили его, был ли здесь отель? Мне казалось, они владеют этим домом годов с семидесятых. – А ведь я все еще использую настоящее время. – То есть владели.

Судя по всему, он вовсе не находит это столь же увлекательным.

– Странное место для отеля. Кто вообще захочет тащиться в такую даль?

– Мы захотели.

Бросив на меня быстрый взгляд, он наклоняется, потирая подбородок, и выстраивает свои отвертки в ровный ряд.

– Здесь красиво, – замечаю я. – Много пешеходных троп для туристов. Горы. Близлежащие городки я еще не проверяла, дел куча. Здесь есть какие-нибудь хорошие рестораны или торговые центры в радиусе пятидесяти километров?

– Ненавижу рестораны и торговые центры, – ворчит он.

Боже.

– А что ты вообще любишь?

Если что и можно понять по его сердитой физиономии, так это что мой вопрос Уэсли не нравится. За две секунды он разбирает остатки стола, выносит на улицу и больше не возвращается.

Когда опускаются сумерки, я уже больше не могу оставаться в доме одна. Надо выйти наружу. С тех пор как я нашла свои старые письма, вставший в горле болезненный комок мешает дышать, лишь давит сильнее, когда я пытаюсь спрятаться в коттедже: воспоминания о Вайолет живут и там тоже. Куда бы я ни пошла, новая волна смущения, вины или тоски следует неотступно, или вспоминается какой-то забавный момент и выбивает меня из колеи, потому что как я могу смеяться, когда все так ужасно грустно. Поэтому я решаю направить всю энергию на выполнение ее последних желаний.

Желание 2. Виктор думал, что где-то здесь закопан клад, но я его так и не нашла. Для бесстрашного исследователя действует правило «кто нашел – берет себе».

– Я собираюсь идти копать, – кричу я Уэсли, сидящему в кузове своего пикапа с миской макарон с сыром. Могу только предположить, что в кухне он не ест потому, что там я. Всю неделю он меня избегает. Стоит войти в комнату, как он тут же находит причину выйти. А если я пытаюсь завести беседу, ответом мне служит лишь тишина.

Он напрягается, не донеся вилку до рта.

– Копать что?

На это не отвечаю уже я. Время от времени полезно побыть под прицелом собственного оружия. Так что я направляюсь к сараю. Удивительно, как это из распахнувшейся двери пыль не летит в разные стороны, ведь местный садовник не больно-то утруждал себя подрезанием кустов или прополкой клумб. Только представьте себе профессионального садовника, которому платят за то, что чей-то двор выглядит все хуже и хуже. С изумлением обнаруживаю, что внутри очень чисто. Дверь не заедает. Кто-то рыскал здесь, и совсем недавно.

Надо отдать ему должное, в инсектициды Уэсли вложил целое состояние. Вдоль грязных фанерных стен расставлены лопаты, миллионы разных семян, ножницы, средства от сорняков, которыми он не пользуется, и тачка, заставленная коробками. Обувными, круглыми шляпными, из интернет-магазинов. Собираюсь открыть одну из них, и тут проскользнувшая мимо тень вытаскивает коробку прямо из рук. Кто-то высокий стоит за мной.

С испуганным возгласом я пригибаюсь.

По его лицу ничего прочитать нельзя, как и всегда, он просто молча разглядывает меня.

Прижимаю руку к сердцу.

– Как ты так постоянно подкрадываешься? Будь добр, предупреждай!

Уэсли ставит обувную коробку на полку повыше, куда мне не дотянуться, туда же отправляются и остальные.

Напрягшись, он оглядывается и прикидывает, остановит ли меня недосягаемость коробок. Остановит. Теперь, зная, что они под запретом, мне еще любопытнее, но карабкаться на стремянку – это уже слишком. Жизнь коротка, как и я.

– Успокойся, я всего лишь пришла за лопатой, – объясняю я, едва успев схватить хоть какую-то, потому что Уэсли в гробовой тишине вытесняет меня из сарая, даже не прикоснувшись, толкая меня в ботинки граблями, как клюшкой для шаффлборда.

Только мы оказываемся снаружи, он щелкает замком и скручивает диск с цифрами.

– Серьезно? – поднимаю брови я.

Он уже отвернулся, будто ему очень скучно, и собирается уходить.

– С таким отношением я точно не буду делиться с тобой никаким кладом! – кричу я вслед его удаляющейся спине. – Разве что ты захочешь помочь! У тебя, случайно, нет металлодете…

Я сдаюсь. Он быстрым шагом возвращается к коттеджу, где, как я надеюсь, его макароны с сыром давно остыли. Проходит еще несколько секунд. Разочарованно опускаю беспомощно сжатые в кулаки руки. Будто вернулась в школу, где все снова дразнят и смеются.

– Когда ты не был собой, ты мне нравился гораздо больше! – ору я вслед, когда он уже далеко. Если Уэсли и слышит, то никак не показывает.

Ну и пожалуйста. Прикусив губу, рассматриваю разросшийся лес. Отлично. Во всех командных задачах львиная доля работы все равно всегда сваливается на меня.

Если бы я была до смешного богатым человеком и хотела бы закопать сокровище (а спрятать хотя бы часть захочет только действительно очень богатый человек), я бы выбрала подножие какого-нибудь дерева. Иду по тропинке в лес, едва начав, но уже борясь с искушением бросить все как безнадежное дело. Почти сто двадцать гектаров потенциальных тайников, а я даже не знаю, что ищу. Копаю ямы то тут, то там, безо всякой системы, уже обливаясь потом и заработав мозоли на руках. Какая неэкономная трата сил! Но Вайолет хотела, чтобы я это делала, и если не заниматься выполнением последнего желания с полной самоотдачей, какое у меня право на этот дом? Я его не заслуживаю. Я не писала, не приезжала, не плакала. У меня нет права даже грустить, потому что и при ее жизни я была довольно безответственной. Просто тянула время.

Тыкаю лопатой в землю, так, слегка, а потом прыгаю на ней со всей силы. Проваливаемся мы вдвоем недалеко, сантиметров на десять, а стоит мне задеть древесный корень, как я сразу думаю, что это сундук с кладом.

Волоча лопату за собой, брожу между деревьями в поисках большого красного креста прямо над нужным местом. Конечно, это было бы слишком просто, а если бы сокровище так легко давалось в руки, Вайолет с Виктором сами бы его давно выкопали. Понимаю, что дошла до старой части леса, которая всегда здесь была: на развилке возникает очень, очень древнее дерево. Оно скрюченное, с потрескавшейся и отваливающейся корой, все во мху. На гладком круглом наросте вокруг бывшего сучка вырезано сердце. Внутри инициалы.

Прослеживаю линии большим пальцем: это «В+В». Так трогательно, что я почти таю. Сохранившееся свидетельство любви, которое пережило их обоих. Интересно, каково это – испытать такую любовь? Вырезать собственное имя на чьем-то сердце? Мое роняли и разбивали столько раз, что сейчас оно держится на чистом абсурдном оптимизме, благодаря паре ребер и, наверное, магии.

Зелень вокруг тает, деревья превращаются в домашние растения в цветных кадках. Желтая береза и ежевика становятся плоскими, ложась узорами на обои. Цикады замолкают, уступая место тихой мелодии из музыкального автомата, а руки в волдырях болят не от лопаты, а от горячего масла из фритюрницы. Всего один шаг, и меня уже нет в лесу, я снова в своем маленьком выдуманном мире.

– Ты не виновата, – говорит Джек, тут же оказываясь рядом.

Если не смотреть, куда идешь, тщательно выбирая дорогу, сознание всегда, всегда сворачивает не туда, прямо к Джеку.

Вздыхаю, поглаживая знакомый прилавок в кафе, где стоят все те же красные диванчики, а на окнах – извечные капли ледяного дождя. Бушующая, точно море, кровь в венах успокаивается, становясь тихим озером без волн.

– Твоя бабушка недавно заходила, – успокаивающе произносит он. – Она торопилась, хотела, чтобы я передал, как счастлива она была тебя повидать и как ценит твои приезды.

Над дверью звенит колокольчик, что в другом измерении может показаться шорохом листьев под ногами бредущей по лесу женщины. Кто захочет быть ей, когда вместо этого я могу быть той Мэйбелл? Мэйбелл, которой всеведение позволяет не сталкиваться с пугающей неизвестностью и которая сама творит все намерения и чувства в сердцах своих гостей?

Благодарно улыбаюсь Джеку: он всегда выслушает, для него я всегда буду на первом месте, и он никогда не отвергнет и не предаст меня.

– Спасибо, мне было важно это услышать.

Подаю пончики приветливым посетителям, болтаю с изобретателем приложения «Проверь рекомендации», которое позволяет оценить точность данных анкет ваших бывших на сайтах знакомств. Она представляется как Джемма и говорит, что ждет не дождется, когда сможет вернуться завтра за новой порцией моих восхитительных коричных косичек. Я сразу могу сказать, что мы станем отличными подругами.

Спотыкаюсь о сломанную плитку на полу, которая, стоит присмотреться повнимательнее, тут же превращается в древесный корень, и падаю вниз с той же скоростью, с какой переместилась в кафе, больно приземлившись в мокрую грязь и волчий плющ.

В темноту.

– Чтоб это все! Ну почему опять…

Лезу в карман, проверить, как долго я отсутствовала в реальности, но там пусто. Телефон лежит в коттедже. А коттедж…

Поворачиваюсь вокруг себя, по какому-то безумному кругу, в висках стучит пульс. Уже стемнело, а в лесу вокруг неожиданно очень, очень много звуков. А ведь только пару мгновений назад я слышала вступление к песне «Everywhere», которая будто перезвон ветра и напоминает заставку к заезженному фэнтези. Теперь же из разных концов доносится то крик совы, то шаги кого-то маленького и пушистого. Шелест крыльев летучих мышей. Может, это армия нежити, которая вот уже сколько лет бродит тут в поисках сокровищ.

– Все хорошо, – убеждаю себя я. Вместо медленного выдоха почему-то получается свист. – Ты не могла уйти далеко. Ты все еще стоишь на тропе, так что…

Я стою на тропе, да, но у того места, где она раздваивается. Если прислушаться тщательнее, можно услышать смех вселенной. А вместе с ним и хруст веток под ногами. Или…

Именно в этот момент я вспоминаю о высокой плотности популяции черных медведей в этой части Теннесси.

Тело тут же превращается в желе.

Пытаюсь убедить себя, что топот тяжелых лап мне только слышится, жалея, что, похоже, где-то обронила лопату и уже не могу воспользоваться ей в качестве оружия. То, что звук приближается, мне определенно чудится. Крепко-крепко зажмуриваюсь, будто это может изменить реальность на более приятную мне версию. Без зрения все только хуже, вместо него слух обостряется. И шаги приближаются уже наяву.

Ближе, ближе.

Хочу броситься бежать, но руки и ноги застыли. Какой страшный способ выбрали мои инстинкты, чтобы показать, во что они превращаются в самой тяжелой ситуации. Я просто застываю на месте. Меня растерзает медведь, а я буду стоять, ничего не делая, разве что пискну. Даже медведь удивится.

А вот и он.

Смотрит на меня сверху вниз, окутанный лунным светом. Но у медведей нет светлых волос или хлопковых футболок. Я так рада видеть Уэсли Келера, что если бы могла отклеить себя от земли, точно бы расплакалась и повисла у него на шее.

Он ждет. Смотрит. Я говорить не могу, а он не хочет.

Наконец голос ко мне возвращается:

– Кажется, я теперь дерево, и у меня корни, – слабо произношу я. Он, наверное, считает меня большим ребенком. Что тут возразить. Сегодня точно буду спать со включенным светом.

Очень медленно он протягивает руку, ладонью вверх. Рассматриваю бледные кончики пальцев, будто видение, появившееся так близко, но этот жест оказывает странное влияние на мои мышцы. И вот я уже могу двигаться, сама не заметив, как.

Касаюсь его пальцев, и он легонько тянет меня к себе. Но стоит мне оказаться рядом, он тут же опускает руку и машет, зовя за собой.

Идет Уэсли медленно, позволяя подстроиться под его шаг, и на тропинке как раз умещаются два человека. Стемнело окончательно. Очень надеюсь, что это спасение мне не привиделось – хотя я бы не удивилась. Именно так мое сознание и поступило бы, реши медведь съесть меня живьем – присутствовать при этом оно бы не захотело. Бросаю косой взгляд на Уэсли, смотрящего прямо вперед. Хотя вряд ли мое воображение смогло бы придумать напряженность, которую он излучает, осознание моего присутствия и упрямый отказ даже смотреть в мою сторону. Раздражение, что ему пришлось прерваться посередине чего бы то ни было и идти спасать меня – от лосей, падающих камней или реки, в которую я могла бы свалиться по невнимательности.

Не думаю, что хлещи у меня кровь фонтаном, моему воображению хватило бы необходимых ресурсов на воссоздание настолько реалистичных подробностей, как небольшая прореха на рукаве, грязный след на руке, порез на щеке после бритья. Случайно задеваю его запястье, и он тут же сжимает кулак – вряд ли я бы это придумала. Ведь в таком случае я с тем же успехом могла бы сделать себе небольшой подарок и представить Уэсли, улыбающегося мне. И с армейским фонариком в руках.

Из леса мы выходим, так и не заговорив, изумрудная волна деревьев выталкивает нас прямо к порогу коттеджа. Там включен телевизор – приглушенные голоса доносятся из-за двери, которую Уэсли, дернув, открывает. На кофейном столике тарелка с ополовиненной порцией еды, а вилка, явно брошенная в спешке, свалилась в соус.

Открываю рот сказать «Спасибо, что нашел меня и привел обратно», – но такой возможности Уэсли мне не дает. Дергает за веревку подъемной лестницы и сразу же уходит к себе в спальню. Только оказавшись прямо за ним, я вижу надпись на его футболке: «Ландшафтный дизайн Келеров» и потемневшую от влаги ткань. Шея тоже блестит. Снаружи свежо, настолько, что у меня онемел кончик носа и стучат зубы, но Уэсли даже без куртки – и вспотел.

Той ночью мне снятся черно-белые сны. Я открываю дверь коттеджа и обнаруживаю, что все деревья пропали, остались только пологие холмы и цветы гравилата везде, куда ни посмотри. Они, покачиваясь, наклоняются друг к другу на слабом ветерке, каждый хохолок приветственно машет. Поместье возвышается над землями, увитое плетистыми розами, а не ползучими лианами. Впереди кованая арка с надписью «Отель “Падающие звезды”», а под ней, цветной и яркий, ждет Уэсли, по лицу его ничего нельзя разобрать, но он протягивает мне руку.

Я сажусь на постели.