Текст книги "Горькое лекарство"

– Мы подумали, – честно сказал он, что, если бы мы задержали роды, это причинило бы большой вред вашей дочери.

Мамаша проигнорировала его слова, хотя весьма категорически потребовала сказать, крестили ли ребенка:

– О да, да, – подтвердил священник. – Меня позвали тотчас же, как ваша дочь родила ребеночка. Она сама на этом настояла. Мы назвали девочку Викторией Шарлоттой.

У меня даже сердце екнуло. Кое-какие стародавние суеверия, связанные с именами и душами, приводят меня в трепет.

Я знала, что это нелепо, но почувствовала непонятную связь с умершей девочкой. И все оттого, что ребенок носил мое имя.

Священник сел в кресло рядом с миссис Альварадо и взял ее за руку.

– Ваша дочь – храбрая девочка, но она очень расстроена, в частности тем, что вы будете сердиться на нее. Не могли бы вы пройти к ней и сказать, что любите ее?

Миссис Альварадо встала, не сказав ни единого слова.

Она проследовала за священником и Треджьером в ту уединенную гавань, где нашла временное убежище Консуэло. Бургойн остался в посетительской, он не глядел на меня, вообще ни на кого не глядел. Он перестал тормошить шапочку, но его умное, я бы сказала, утонченное лицо выражало все, и это были неприятные мысли.

– Как она сейчас? – спросила я.

Звук моего голоса вернул доктора к действительности. Он слегка привстал.

– А вы их родственница?

– Нет, я их адвокат. А также их друг и приятельница доктора, лечащего Консуэло, – Шарлотты Хершель. Я привезла сюда девушку, потому что мы с ней ездили на фабрику. В дороге у нее начались схватки.

– Да, чувствует она себя неважно. Давление вдруг снизилось до такого уровня, что я испугался: как бы не умерла. Тогда-то мы и извлекли ребенка. Чтобы полностью сконцентрироваться на самой роженице, привести ее более или менее в норму. Сейчас она в сознании, положение стабильно, но я все же считаю, что кризис еще полностью не миновал.

Малькольм вернулся в посетительскую.

– Миссис Альварадо, – заявил он, – хочет забрать дочь в Чикаго, в госпиталь «Бет Изрейэль». Но я думаю, ее не следует сейчас перевозить. А вы как полагаете, доктор?

Бургойн поддержал его:

– Если состав крови и давление останутся на таком же уровне в течение суток, то тогда и можно о чем-то говорить... Но отнюдь не сейчас... Извините, у меня есть еще один пациент, и я должен взглянуть на него...

Он ушел, плечи опущенные, сгорбившийся. Какие бы чувства администрация этого госпиталя ни испытывала по отношению к дальнейшему пребыванию и лечению Консуэло, Бургойн явно воспринял все близко к сердцу.

Малькольм отозвался, словно эхо:

– Мне кажется, он сделал все как нельзя лучше. Но ситуация, понимаешь ли, то и дело выходила из-под контроля. Поверь, это трудно – приехать, когда все уже началось, в разгар событий и сразу установить, достигнуто ли улучшение. По крайней мере, для меня это трудно. Если бы Лотти была рядом...

– Ну, я думаю, она сделала бы то же самое, что и ты.

– У нее больше опыта. И она знает много всяких приемов. В этом разница. – Он устало потер глаза. – Мне нужно продиктовать отчет, пока помню детали... Ты сможешь присмотреть за госпожой Альварадо и ее семьей, когда они здесь появятся?.. У меня сегодня дежурство в госпитале, и я должен ехать туда. Я уже переговорил с Лотти, она будет наготове, если состояние Консуэло ухудшится...

Конечно, я согласилась – без радости. Я так хотела уехать отсюда, от моей мертвой тезки, от всех этих специфических запахов и звуков, свойственных медицинским учреждениям и столь привычных больным. Но я не могла бросить семейство Альварадо на произвол судьбы. Я проводила Малькольма через холл, отдала ему ключи зажигания, сказала, где найти машину. И в первый раз за все это время подумала о Фабиано. Так где же все-таки отец ребенка? И какое это облегчение для него узнать, что вообще никакого ребенка-то и нет, а потому и работы никакой искать не надо...

Глава 3
Горделивый отец

Я еще немного постояла в дверях приемного покоя, пока не уехал Малькольм. Это крыло госпиталя выходило на пустырь, где затевалось строительство жилья, всего в какой-нибудь четверти мили отсюда. Если смотреть сбоку, можно подумать, что ты вообще в пустыне. Я видела, как смягчалось ночное небо. Летние сумерки, их ласкающая теплота – лучшее для меня время суток.

В конце концов я поплелась снова в посетительскую, где у дверей столкнулась с доктором Бургойном. Он был уже в своем гражданском одеянии и шел, опустив голову, держа руки в карманах.

– Извините, – окликнула я. Он присмотрелся и узнал меня.

– Ах, это вы... Адвокат Альварадо...

– Да. Ви. Ай. Варшавски... Послушайте, вот что мне хотелось бы узнать. Ваша служащая сказала, что вы не лечите Консуэло на том основании, что считаете необходимым перевести ее в больницу для неимущих. Это правда?

Он озабоченно посмотрел на меня. Мне даже показалось, что на его лице, как на компьютере, отразилась «вспышка»: судебный иск из-за плохого ухода за больным.

– Когда она только-только поступила, я надеялся, что нам удастся настолько поправить ее дела, что она сможет переехать в Чикаго и лечиться у своего врача, под семейным присмотром. Но вскоре стало ясно, что улучшения не произойдет. И уж конечно, мне бы и в голову не могло прийти – допытываться у коматозной пациентки-роженицы насчет ее платежеспособности.

Он выдавил из себя улыбку и продолжал:

– Для меня всегда загадка, как слухи просачиваются из операционных блоков в административные круги? Но так было и есть. И всегда эти слухи на поверку выходят чепухой... Кстати, могу я угостить вас чашечкой кофе? Я зверски устал, мне просто необходимо немного расслабиться, прежде чем попаду домой.

Я заглянула в посетительскую. Миссис Альварадо еще не вернулась. У меня мелькнуло подозрение, что приглашение на кофе в большей мере объясняется желанием быть на дружеской ноге с адвокатом семьи, дабы снять опасения, связанные с возможным иском по поводу плохого ухода за больным. Но день, проведенный с семейством Альварадо, вывернул меня наизнанку, и я жаждала хотя бы нескольких минут общения с кем-нибудь другим.

Ресторан госпиталя превосходил подобные заведения при многих других больницах. Запах еды напомнил, что я не съела ни крошки после завтрака. Я заказала жареного цыпленка и салат, а Бургойн – бутерброд с индейкой и крепкий кофе.

Он спросил, что мне известно об истории болезни Консуэло и о всей ее семье, а также довольно корректно поинтересовался, каким образом завязались наши отношения.

– Я слышал о докторе Хершель, – отрывисто бросил он. – По крайней мере, знаю, кто она. Проходил практику в Нортвестерн, там же работал. Но «Бет Изрейэль» – лучшее заведение в области родовой патологии, особенно связанной с большим риском. Поэтому практика там просто неоценима. Меня приняли туда в штат после того, как я проординаторствовал четыре года. И хотя ныне доктор Хершель занята там неполный рабочий день, о ней ходят легенды.

– А почему вы не остались?

Он скорчил гримасу.

– «Дружба» открыла эту клинику в 1980 году. У них на юго-востоке и так уже около двадцати больниц. Но эта – их первое предприятие в гуще западной части, и они из кожи вон лезли, чтобы сделать «Дружбу-5» образцово-показательным заведением. О, они много мне предложили. Не только деньги. Возможность реализации некоторых моих задумок, всяческие новшества, вот я и не смог отказаться...

– Понятно, – сказала я.

Мы еще немного поболтали, но я и так уже покинула мой пост на сорок минут. И сколь ни претили мне мои обязанности, я подумала, что лучше бы вернуться к миссис Альварадо. Бургойн немного проводил меня, затем отправился к стоянке.

Когда я вошла, мама Альварадо недвижно восседала в оранжевом кресле. На мои расспросы о Консуэло она откликнулась сетованием о чудесном провидении и справедливости.

Я предложила ей пойти со мной в ресторан, что-нибудь съесть, но она отказалась. Вновь погрузившись в безмолвие, Альварадо сидела как вкопанная, ожидая, что кто-нибудь придет с новостями о дочери. У ее благопристойного спокойствия был привкус беспомощности, рвавшей мне нервы: нет, ни за что не пойдет она к сестрам справиться о Консуэло, будет сидеть здесь, пока не выгонят. Она не хотела ни о чем разговаривать; вообще не хотела ничего – только сидеть здесь, закутавшись в печаль, как в свитер, надетый поверх ее униформы.

Ну и облегчение же это было, когда примерно в девять прикатила Кэрол с двумя братцами. У Пола, толстяка лет двадцати, было тяжелое уродливое лицо гангстера. Когда он был еще школьником, мне множество раз доводилось вызволять его, особенно летом, из полицейских участков, куда его прихватывали из-за подозрительной внешности. И только когда он улыбался, во взгляде проступали присущие ему ум и благопристойность.

Диего был тремя годами моложе Пола и чем-то похож на Консуэло, невысокий, хрупкий. Кэрол ввела их в приемную и бросилась к мамаше. Поначалу тихий, спокойный разговор вдруг скандально взорвался криком:

– Как?! Ты говоришь, не видела ее после ухода Малькольма?! Но ты можешь ее повидать, ведь ты ее мать. Это безумие, мама, ждать, чтобы доктор разрешил ее посетить.

Она волокла мать из комнаты.

– Как Консуэло? – спросил Диего.

Я покачала головой.

– Не знаю. Малькольм не уезжал, пока не убедился, что ее состояние стабилизировалось. Знаю только, что он говорил с Лотти, и, вероятно, она выскажет собственное мнение.

Пол приобнял меня за плечи.

– Ты верный друг, Ви. Ай. Ты просто как член семьи. Почему бы тебе не поехать домой, немного не отдохнуть? А мы приглядим за мамой, что нам всем здесь делать?

В этот момент вошла Кэрол и тоже рассыпалась в благодарностях:

– Да, да, Вик, поезжай-ка сейчас домой. Консуэло все равно в блоке интенсивной терапии, а туда пускают только по одному человеку, и то лишь каждые два часа. Да и ходить будет только мама.

Я уже доставала из сумочки ключи от машины, когда за дверью в холле, словно разорвавшийся снаряд, прокатилось кресчендо вопля. В комнату влетел Фабиано, за ним едва поспевала медсестра. Фабиано сценически застыл в дверях и обратился к сестре:

– Да! Вот они – все тут! Эта замечательная семейка моей супруги, моей Консуэло, прячет ее от меня. Да, да. Именно прячет.

Он подскочил ко мне.

– А, и ты здесь? У, грязная тварь! Да ты хуже их всех. Это ты все подстроила. Ты, вместе с докторшей-еврейкой.

Пол схватил его за плечи.

– А ну-ка, извинись перед Викторией! И убирайся отсюда. Не хотим видеть здесь твою рожу.

Вырываясь из цепких рук Пола, Фабиано продолжал надрываться:

– Жена моя заболела. Почти умирает. А ты ее крадешь, увозишь тайком от меня. И что же? Я узнаю обо всем только от мистера Муньоза, когда ищу вас! Не выйдет! Ты нас с ней не разлучишь. Ты считаешь, что можешь лапшу мне на уши вешать, но – дудки. Вы все просто сговорились разлучить нас...

Меня едва не стошнило.

– О да, Фабиано, ты и вправду ужасно обеспокоен. Ведь сейчас уже почти девять вечера. Ты что же, пешком сюда шел две мили от фабрики или сидел у обочины, рыдая и умоляя кого-нибудь подвезти тебя?

– Да он в баре сидел, от него разит, – заметил Диего.

– Что-что?! Ты почем знаешь? Я-то знаю: главная ваша цель – не допускать меня к Консуэло. К моему ребенку.

– Ребенок умер, – сказала я. – А Консуэло так слаба, что не выдержит встречи с тобой. Вернись-ка ты в Чикаго, Фабиано, и как следует проспись.

– Ага! Ребенок мертвый? Это ты его убила. Ты и твоя распрекрасная подруга Лотти. И теперь вы радуетесь, что дитя померло. Вы же хотели, чтобы Консуэло аборт сделала, а она возьми и не сделай. Вот вы ее сюда и заманили и ребенка убили.

– Пол, – потребовала Кэрол, – сделай так, чтобы он заткнулся, и вышвырни его отсюда.

Медсестра, неуверенно топтавшаяся у входа, заявила категорично:

– Если вы не успокоитесь, всем придется покинуть клинику.

Однако Фабиано продолжал орать и буянить. Схватив его за руки, мы с Полом потащили его к выходу. Он упирался, но мы дотащили его до главного холла, где были кабинеты приемного покоя и Алана Хамфриса.

Фабиано выкрикивал всякие гнусности так громко, что можно было поднять на ноги даже Гумбольдт-парк в центре Чикаго, не то, что Шомбург. В холле собралось немало разных людей, желающих насладиться необычным зрелищем. К моему изумлению, показался и Хамфрис, крайне обеспокоенный скандалом. Я-то думала, что он уже давным-давно или тренируется в бассейне «Наутилус», или сидит себе мирно у аквариума с экзотическими рыбками.

Увидев меня, он даже споткнулся.

– Эй, вы там! Что здесь происходит?

– Это – отец умершего ребенка. Он так страдает! Я буквально задыхалась.

Фабиано перестал орать, со злобой рассматривая Хамфриса.

– Ты здесь главный, гринго?

Хамфрис поднял тщательно ухоженные брови.

– Да, я заместитель главного врача по административной части.

– Это хорошо. Мой ребенок здесь умер, гринго. А это, знаешь, каких денежек стоит?

Фабиано произнес все это с сильным испанским акцентом.

– Ты можешь говорить по-английски, – проворчал Пол, добавив испанское ругательство.

– Он хочет избить меня, потому что я ищу жену и ребенка, – плаксиво пожаловался Фабиано Хамфрису.

– Пойдем, – поторопила я Пола. – Давай выбросим этот мусор... Извините за беспокойство, мистер Хамфрис, сейчас мы его выкинем отсюда.

Администратор меланхолически помахал рукой:

– Да нет, нет, ничего. Все в порядке. Я же понимаю, это столь естественно, что он подавлен... Зайдите ко мне на минутку потолковать кое о чем, мистер, э-э...

– Эрнандез, – всхлипнул Фабиано.

– Ну а теперь послушай меня, Фабиано, – предупредила я. – Ты будешь говорить толькочот своего имени.

– Угу, – поддакнул Пол. – И чтобы мы твоей задницы нынче ночью не видели, понял? И я вообще никогда тебя видеть не захочу, ты, моллюск. Понятно?

– Но вы должны подбросить меня до Чикаго, – возмущенно запротестовал Фабиано. – У меня же нет моей «тачки».

– Доберешься домой пешком, – отрубил Пол. – Вдруг нам всем очень повезет и тебя переедет грузовик...

– Не беспокойтесь, мистер Эрнандез, я думаю, что мы найдем, на чем вас отправить после нашего разговора, – сладко произнес Хамфрис.

Мы с Полом наблюдали, с какой изысканной деликатностью Хамфрис проводил Фабиано в свой кабинет.

– Как ты думаешь, – спросил Пол, – что этот кусок дерьма предпримет?

– Хамфрис собирается его подкупить. Он воображает, будто сможет заставить Фабиано дать расписку в получении парочки тысяч и таким образом, возможно, избавит госпиталь от больших судебных расходов.

– – Но кто собирается их преследовать по суду? – Пол нахмурился. – Вроде бы они сделали все, что могли, для Консуэло и ребенка.

Кажется, миссис Кеклэнд что-то говорила сегодня, но весьма неопределенное, и я стояла, размышляя. «Не тронь дерьмо, вонять не будет», – так обычно говаривала Габриела, и этому совету я старалась хотя бы частично следовать.

– Видишь ли, мой юный друг, – сказала я наконец. – Всякий раз, когда при родах умирает ребенок, есть повод для потенциального предъявления иска. Никому, даже Фабиано, не по душе, когда умирают дети. А такой иск может обойтись больнице в несколько сотен тысяч «зеленых». Даже в том случае, если врачи так же невинны, как ты.

Вот почему, думала я, Хамфрис так задержался на службе, хотел подстраховаться на всякий случай.

Я поцеловала Пола в лоб на прощание, к нам подошли Кэрол и Диего.

– Господи, Вик, и после того, что ты сделала сегодня для всех нас, эта гадина посмела тебя так оскорблять. Прости, еще раз прости, – сказала Кэрол.

– Да не проси ты прощения. – Я поцеловала и ее. – Ведь не вы же его таким сделали. Как бы там ни было, я рада, что помогла. Еду восвояси, но весь вечер буду о вас помнить...

Они проводили меня к выходу и застыли в дверях – растерянный, но воинственный клан.

Глава 4
Десятичасовые новости

От обилия кондиционеров в госпитале я озябла и по телу побежали мурашки. Не райский уголок, конечно, но и духота снаружи не лучше: меня словно в носок засунули. Каждое движение стоило огромных усилий, да и дышать было трудно. Я еле тащилась, ласково приговаривая: «Двигайся, двигайся, работай мускулами».

Наконец добравшись до своего «шеви», минуту-другую я посидела, уронив голову на руль. События сегодняшнего дня так вымотали меня, что я просто перестала соображать. Рулить сорок миль в такую темень казалось мне сверхзадачей. В конце концов, вяло включив первую скорость, я двинулась в ночь.

Не было случая, чтобы я заблудилась в Чикаго. Если не могу обнаружить озеро или небоскребы Сирс[2]2
  Здания торгового дома «Сирс и Робэк», до недавнего времени считавшиеся самыми высокими в мире.


[Закрыть], то на верную дорогу меня выведут объезды с литерой «Л» или улицы, помеченные в алфавитном порядке, приведут к цели. Но здесь, в полупустыне, никаких известных примет не было. Разумеется, территория вокруг госпиталя ярко освещалась фонарями на столбах, но за ними стоял мрак. Раз, дескать, нет преступности в северо-западном округе, то и освещение улиц не требуется. Конечно, я не запомнила их названий, когда бешено мчалась сюда, и теперь, в темноте, тупички и проезды, киоски и подъезды к автосалонам не служили ориентирами. Я ехала наугад, и страх, что так никогда и не попаду в Чикаго, овладел мной.

Я не видела Консуэло после того, как на каталке ее провезли сквозь металлические двери шесть часов тому назад. В моем представлении она казалась такой же, какой я когда-то видела свою мать – невысокую, хрупкую, скрытую тенью безликих равнодушных машин. И я никак не могла себе представить крохотную Ви., которая не могла дышать и умирала, окутанная копной черных волос.

Мои руки вспотели, когда я наконец-то выехала на знак, указывающий путь к вершинам Глендэйла. Благословляя эту путеводную звезду, я остановила машину на обочине шоссе и вытащила план города. Оказалось, что мой путь был более или менее правильным... Еще через десять минут я подъехала к платному тоннелю, пожиравшему ряды машин, стремившихся к восточной скоростной магистрали. Шум, скорость, сверкание неона восстановили мое равновесие. В конце Остин-авеню я свернула к центру.

Правда, где-то в подсознании вновь возникли смазанные образы Консуэло. Ну-ну, с ней все будет в порядке. А я перенервничала из-за жары, усталости и непривычной обстановки больничного учреждения.

Моя скромная кооперативная квартира на улице Расина северного Белмонта встретила меня кипами свежих газет и тонким налетом летней пыли. Это жизнь. Хороший душ смыл дневные тяжести. Добрый глоток «Блэк лейбл» и бутерброд с великолепным каштановым маслом завершили мое выздоровление. По телевизору я немного посмотрела повтор старого фильма «Коджак» и заснула сном праведницы.

Мне приснилось, что я брожу по старенькому дому моих родителей. Кто-то беспокойно кричит. В поисках этого крика я взбираюсь на второй этаж. Оказывается, храпит мой бывший муж. Я трясу его: ради всего святого, Ричард, проснись, таким храпом мертвого на ноги поставишь... Он отрывает голову от подушки, но странный звук не прекращается, и до меня доходит, что это кричит ребенок, лежащий рядом на кровати. Я стараюсь утешить дитя, но оно продолжает хныкать. И это дитя – Виктория, которая плачет беспрестанно из-за того, что не может дышать.

Мое сердце колотится, я сильно вспотела, а звук все продолжается. Недоумение длится секунду – я просыпаюсь. Трещит входной звонок. Оранжевые настенные часы показывают всего шесть тридцать – рановато для посещений.

Я нажала кнопку домофона и спросила сонным голосом:

– Кто там?

– Вик, открой. Это я, Лотти.

Другой кнопкой я открыла ей дверь и пошла в спальню накинуть на себя что-нибудь. Ночную сорочку я носила до пятнадцати лет. Когда умерла моя мама, никто уже не мог заставить меня носить ночные сорочки. В ворохе одежды отыскала старенькие шорты. Лотти вошла в тот момент, когда я втискивалась в тенниску.

– Я думала, ты никогда не проснешься, Виктория. Надо бы научиться пользоваться отмычками, как ты...

Лотти шутила, но лицо ее было искажено, этакая маска печального шута.

– Консуэло умерла, – сказала я.

Она кивнула.

– Я только что из Шомбурга. Мне позвонили в три. У нее опять упало давление, и они никак не могли с этим справиться. Я поехала туда, но было уже поздно. Поверь, Вик, вид у миссис Альварадо был ужасающий. Конечно, она меня ни в чем не упрекала, но ее молчание таило в себе укор.

– Тоже мне жертва, – не совсем к месту откликнулась я.

– Вик! У нее же дочь погибла. Трагически погибла.

– Да знаю, знаю... Извини, Лотти. Но эта бесстрастная женщина как автобус, переполненный бедой, и она катит его на первого встречного. Я думаю, что Консуэло не связалась бы с этим типом, если бы не постоянное жужжание матери: благодарение Богу, что твой отец умер, не дожив до той минуты, когда ты сделала то-то и то-то... Ради всего святого, не попади в ее невод. Консуэло не первая пациентка, угодившая в беду.

В глазах Лотти сверкнул гнев:

– Это убитая горем мать Кэрол, которая для меня больше, чем медсестра. Она хороший друг и незаменимый помощник.

Я подперла кулаками опухшее от сна лицо.

– Послушай, будь у меня голова чуть ясней, а сама я не такая уставшая и подавленная, я бы поискала выражения поделикатней. Но, Лотти, не ты же наградила Консуэло диабетом. И не по твоей вине она забеременела. Ты пользовала ее на обычном для тебя высшем уровне... Конечно, ты сейчас упрекаешь себя: а вот если бы я сделала это, а не то, если бы я была рядом с ней вместо Малькольма... Но ведь все это – химера! Ты не можешь спасти мир. Переживай, да. Поплачь. Можешь даже застенать, только не устраивай щоу с участием миссис Альварадо.

Ее черные брови резко сдвинулись, крупный нос заострился. Она повернулась на каблуках, я даже подумала: сейчас на меня набросится. Однако, прихрамывая, она подобралась к окну.

– Ты бы все-таки прибиралась здесь иногда, Вик.

– Права. Но в этом случае друзьям не останется поводов для жалоб и сплетен.

– Нам надо выяснить две вещи, Вик. – Она все еще стояла спиной ко мне. Затем обернулась, протянув ко мне руки. – Я правильно сделала, что приехала к тебе. Как видишь, я не плачу, это не мое амплуа. Но в подобных случаях я всегда переживаю и размышляю.

Я провела ее в гостиную, подальше от неубранной постели, и усадила в огромное кресло. То самое, где обычно мы размещались вдвоем с Габриелой, когда я была маленькой. Лотти долго сидела рядом со мной, ее голова покоилась на моей груди. Затем отрывисто вздохнула и выпрямилась:

– Как насчет кофе, Вик?

Она прошла за мной на кухню, где я вскипятила воду и смолола зерна.

– Малькольм звонил мне этой ночью, но у него было мало времени, и он рассказал только главное. Они давали ей ритодрин перед его приездом, для того чтобы ускорить роды. А также накачали ее стероидными гормонами для облегчения работы легких, хотя бы на сутки. Но ничего не сработало, состав крови ухудшался, и тогда они решили все-таки принять ребенка, чтобы затем полностью сконцентрироваться только на ее диабете. В целом все правильно. Вот только не понимаю, почему это не дало результатов.

– Я знаю, – сказала я, – что тебе известны многие методы, применяемые при родовой патологии, очень рискованной для конечного результата. И тем не менее не все же эти, даже самые современные, методы срабатывают.

– О да, ты только не подумай, что я чересчур занеслась, считая свое искусство всемогущим. И, кстати, могла сказаться операция на мочевом пузыре, которую она перенесла два года назад... Поверь, я провела ее очень тщательно... – Голос Лотти как бы потух, она устала, потерла лицо ладонями. – Не знаю, не знаю... Необходимо прочитать постмортем[3]3
  Постмортем – заключение о смерти.


[Закрыть] вскрытия и отчет Малькольма. Он сказал, что надиктовал его еще в машине, по пути домой. Но хотел согласовать кое-какие детали с Бургойном, прежде чем закончить его. – Она коротко улыбнулась. – Прошлой ночью он дежурил в «Бет Изрейэль» после дня, проведенного в Шомбурге... Он что, помолодел, что ли? Хочет заполнить вакансию?..

После отъезда Лотти я бесцельно слонялась по квартире, собирая одежду и старые журналы, но все это делала машинально, испытывая внутреннее беспокойство. Я – детектив, профессиональный частный сыщик. Я занимаюсь тем, что расставляю точки над «и» и кое-что нахожу. Но сейчас нечего искать, не над чем ломать голову. Шестнадцатилетняя девушка умерла. Факт. Что к этому прибавишь?

День тянулся невыносимо медленно. Рутинные телефонные звонки, завершение отчета об одном деле, заполнение кое-каких счетов. Удушающая жара не спадала, превращая все мои действия в бессмысленные поступки. После обеда я нанесла визит соболезнования миссис Альварадо. Ее окружала толпа родственников. Здесь была и Кэрол. Поскольку еще не было получено свидетельство о смерти, похороны Консуэло и девочки перенесли на следующую неделю. В принципе это предприятие могло вполне обойтись и без меня, подумалось мне.

На следующий день я поехала в клинику Лотти – поддержать ее морально. Поскольку Кэрол отсутствовала, временно наняли сиделку из соответствующей фирмы, но, увы, у этой женщины не было таких же навыков и знания пациентов. Мне пришлось ставить градусники и взвешивать больных, но несмотря на мою помощь, работа затянулась почти до семи часов вечера.

Когда слабым голосом Лотти прощалась со мной, я не удержалась:

– Все убеждает меня в том, что я сделала правильный выбор, став юристом, а не медиком.

– Из тебя, кстати, получился бы классный специалист по патологии, Вик, – сказала она вполне серьезно. – Только вот темперамент не подходит для больничной работы.

Что бы ни означал такой комплимент, лестного в нем было мало: индивидуалистка, слишком отчуждена от людей, чересчур аналитична? Какая уж тут любовь к людям... Я поморщилась; такие комплименты мне не очень-то по душе. Я заехала домой, надела купальник и захватила ласты, а затем направилась в Монтроуз-авеню парк, но не на пляж, где спасатели неукоснительно следят за тем, чтобы вы не погружались в воду выше лодыжек. Нет, я проехала к скалам, где бурлила чистая глубокая вода. Поплавав полчасика в пространстве, огороженном буями, я легла на спину и смотрела, как солнце садится за деревьями. Когда оранжево-красные цвета приобрели пурпурный оттенок, я перевернулась и поплыла к берегу... Стоит ли стремиться обитать в модном Баррингтоне, скажите на милость, если под боком бесплатное купание в превосходной воде?..

Дома я продлила свое блаженное состояние продолжительным душем. Выудила бутылку шампанского из настенного шкафа, который служит мне баром, выпила не охладив и закусила фруктами. В десять, решив вновь настроиться на волну города, включила наиболее интересное чикагское телеобозрение.

Смышленое чернокожее личико Мэри Шеррод возникло на экране. Взгляд у нее был печальный, поскольку самая серьезная новость – грустная. Я вылила остатки шампанского в бокал.

– Сегодня вечером полиция сообщила, что пока подозреваемые по делу зверского убийства Малькольма Треджьера не установлены.

Крупным планом демонстрировалось тонкое умное лицо Малькольма, его фотография с медицинского диплома. Показали часть квартиры Малькольма. Мне приходилось там бывать, но я ничего не узнала. Его предки некогда приехали с Гаити, и уголки квартиры, которую он снимал на севере города, были декорированы гаитянскими масками и вазами. Теперь на телеэкране это походило на разбитую статую египетского бога Тета. Часть обстановки была разнесена в куски, а маски и картины-сорваны со стен и разбросаны по полу, смятые и разорванные.

Голос Шеррод безжалостно продолжал:

– Полиция подозревает, что взломщики застали доктора Треджьера после ночного дежурства в госпитале «Бет Изрейэль». Видимо, он спал, а соседние квартиры в дневное время пустовали. Его обнаружила приятельница, забитого до смерти, в шесть часов пополудни. Она зашла к нему, чтобы пригласить на ужин. К 22 часам полиции никого не удалось арестовать...

Лицо диктора исчезло, на экране появилась дама, взахлеб расхваливавшая достоинства сосисок. Малькольм. Но это невозможно, это не могло произойти! Я переключила на другой канал, нет, все было именно так, как была и эта сладко улыбающаяся домохозяйка, и ее дети, энергично поедавшие сосиски. Я выключила телевизор. Радиостанция Ви-би-би-эм в общечикагских новостях передавала то же самое.

У меня промокла левая нога. Глянув вниз, я заметила, что уронила бокал. Шампанское намочило джинсы, а осколки валялись на полу.

Наверное, Лотти еще ничего не знает, если, конечно, ей не позвонили из госпиталя. В ней был этакий европейский интеллигентский снобизм: она никогда не читала чикагских газет, не смотрела местное ТВ. Информацию о мире она черпала из «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк стэйтсмэн». Мы как-то поспорили на этот счет. Это хорошо, утверждала я, если ты живешь в Нью-Йорке или Манчестере. Но ты варишься в самом центре Чикаго! И вот ты идешь, задрав нос и витая в облаках, по городу, в котором живешь, ничего о нем не зная!..

До меня дошло, что я вне себя от ярости и кляну Лотти, а ведь дело не в какой-то там «Таймс". Не-ет, мне надо злиться на кого-то еще.

Лотти откликнулась по телефону тотчас же. Доктор Хэтчер недавно звонил ей из «Бет Изрейэль». Новость немного задержалась, так как человек, разыскавший Хэтчера, был не врачом, а артистом.

– Полиция хочет поговорить со мной утром, – сказала Лотти. – Я главный врач, я и доктор Хэтчер отвечаем за клинику. Полагаю, они хотят расспросить меня о знакомствах Малькольма, но, скажи на милость, кто из знакомых мог бы это сделать?.. Ты свободна? Сможешь со мной поехать? Понимаешь, не очень-то мне нравится вообще разговаривать с полицией...

Лотти выросла в Вене, когда там уже вовсю орудовали нацисты. Не знаю как, но ее родителям удалось переправить Лотти и ее брата к родственникам в Англию в 1938 году. И тем не менее люди в форме до сих пор вызывали у нее чувство неприязни.

Я согласилась с неохотой, не потому что не желала помочь Лотти, а потому что меня угнетало все, что имело отношение к семье Альварадо, мертвому ребенку. А подоплекой всему был Малькольм. Потом позвонила Кэрол:

– Диего, Пол и я много об этом говорили, Вик. И мы хотим узнать твое мнение. Вик! Ты, надеюсь, не думаешь, что это мог быть Фабиано? Не так ли? Конечно, той ночью он был не в себе, как чокнутый, но ты же не думаешь, что он убил Малькольма из-за Консуэло и ребенка, ведь правда?

Я сардонически улыбнулась самой себе: никто, никто не оставит тебя в покое после смерти Малькольма.

– Знаешь, Кэрол, я действительно не думаю, что это сделал Фабиано. Скажем прямо: много ли значила для него Консуэло? А ребенок? Ты же помнишь, что Фабиано громче всех выступал в пользу аборта. Не хотел он ребенка и лишней мороки, ответственности не хотел. Да он только рад, что выпутался из всей этой каши.

– Это в твоем духе, Вик, да, потому что твои суждения всегда рациональны. Но хотя некоторые отпускают шуточки насчет мужской гордости, она присуща многим мужикам. А Фабиано мог вообразить, что человек чести должен поступить таким образом, мог сорваться и – р-раз – проделать все это. Я покачала головой.