Текст книги "Горькое лекарство"

Сара Парецки
Горькое лекарство

Рассудочна любовь людей обыкновенных.

В подлунном мире требует она

Для сохраненья чувств и мыслей сокровенных,

Чтобы всегда была ты не одна.

(Отсутствие предмета поклоненья

Лишает нас любовного томленья.)

А вот для нас любовь столь утонченна,

Что оба мы не чувствуем ее.

Без взглядов, без объятий опьяненных,

Без поцелуев мы берем свое.

Ведь души наши в ней убеждены

И даже в смертный час едины и послушны.

И не страшны страдальческие сны —

Они нам золото куют до тонкости воздушной.

Джон Донн

«Прощальные слова: запрещение скорби»[1]1
  Перевод В. Дробышева


[Закрыть]

Кэтлин

Глава 1
По ту сторону аэропорта О'Хара

Жара и тошнотворное однообразие дороги подействовали так одуряюще, что все пассажиры молчали. Июльское солнце мерцающе обволакивало «Макдональдс», «Видео-Кинг», «Компь-ютерленд», автосалоны, «Бургер-Кинг», «Эрбис», «Колонель» и снова «Макдональдс». У меня болела голова от жарищи, бесконечного потока автомобилей, однообразия всего, всея. И лишь Господь один ведал, как чувствовала себя Консуэло. Когда мы покидали госпиталь, она была невыносимо перевозбуждена и без умолку болтала о работе для Фабиано, деньгах и детской колясочке.

– Ну, уж теперь-то маменька позволит нам встречаться, – радовалась Консуэло, нежно сплетая свои руки с лапами Фабиано.

Наблюдая за ними в зеркало заднего вида, я что-то не заметила на роже Фабиано взаимную радость. Кислый был у него видок... Подонок. Так называла этого парня миссис Альварадо, взбешенная тем, что Консуэло – гордость семьи – умудрилась влюбиться в такого И ведь надо же угораздить: понесла от него! А? Да еще настояла на том, чтобы аборт не делать... Консуэло, бывшая под вечным надзором (несмотря на то, что никто и никогда не стал бы похищать ее, а потом каждый день возить из школы домой), уж сейчас-то находилась буквально под домашним арестом.

Стоило ей заявить, что она ждет ребенка, мама Альварадо потребовала, чтобы свадьба, причем непременно «белая», состоялась в церкви Гроба Господня. Но даже когда амбиция была удовлетворена, мать не выпускала дочь из дому. А Фабиано, тот проживал у своей мамаши.

Все это было бы нелепо, если бы не грозило обернуться трагедией для Консуэло. И надо отдать справедливость маме Альварадо, она хотела этой трагедии избежать. Ей ничуть не улыбалось, чтобы Консуэло превратилась в рабу младенца и мужа, который даже не старался подыскать хоть какую-нибудь работенку.

Консуэло только что окончила школу (на год раньше, благодаря блестящим способностям), но каких-либо практических навыков и особых умений у нее не было. В любом случае миссис Альварадо требовала, чтобы дочка поступила в колледж. Лучшая ученица, староста, настоящая королева класса, победительница уймы конкурсов... Не бросать же все это, чтобы превратиться в замученную тяжким трудом прислугу! Альварадо-старшая вдосталь нахлебалась такой жизни. Воспитала шестерых детей, работая старшей официанткой в кафетерии солидного банка в центре города. Она уже все решила: дочь должна стать врачом, юристом или менеджером – это принесет семье Альварадо славу и деньги. Она не позволит этому злодею и хулигану загубить блистательное будущее дочки. Уж мама об этом позаботится...

Все это я выслушивала не один раз. Кэрол Альварадо, старшая сестра Консуэло, служила медсестрой у Лотти Хершель. Кэрол умоляла сестру сделать аборт: общее состояние здоровья Консуэло было не ахти какое. В четырнадцать лет она перенесла операцию на мочевом пузыре, а плюс к сему у нее был и диабет. И Кэрол и Лотти пытались внушить: эти обстоятельства могут привести к осложнениям при беременности, но Консуэло уперлась – хочу ребенка и все тут. В шестнадцать лет, да с диабетом, ну, тут уж ни одной беременной бабе не позавидуешь... А в августе, если у вас в доме нет кондиционера, особенно. Но Консуэло, худющая и больная, была счастлива. Наконец-то она избавится от гнета семьи и освободится от бремени надежд и славы, взваленного на нее родней.

Все, впрочем, знали, что лишь гнев братьев Консуэло толкал Фабиано на поиски работы. Его мать, казалось, была готова вечно содержать сынка. А он, видно, рассчитывал, если и дальше оставить все как есть, глядишь, выскользнешь и из жизни Консуэло. Однако Пол, Херман и Диего все это лето дышали ему в затылок. Однажды они его поколотили, рассказывала Кэрол, немного встревоженная, – Фабиано вроде бы водился с уличными бандитами. Но именно это подвигло его на какие-либо маневры по части трудоустройства.

А тут еще появилась реальная возможность; на фабрике, что вблизи Шомбурга, нанимали неквалифицированных рабочих. У Кэрол же был приятель, чей дядя подвизался там менеджером; без особого энтузиазма, но он согласился помочь. Конечно, в том случае, если Фабиано соизволит пожаловать для предварительной беседы...

Этим утром Кэрол подняла меня с постели в восемь утра. Она заявила, что хотя ей и претит беспокоить мою особу, но сегодня все будет зависеть от интервью, которое соблаговолит дать фабрикантам этот самый Фабиано. Увы, у него, видишь ли, «тачка» поломалась.

– Этот ублюдок, – сказала Кэрол, – наверняка сам ее изуродовал, только бы не ехать на фабрику... Лотти из клиники никак не вырваться. Мама Альварадо не водит машину. Все братья йа службе. Я знаю, Ви.Ай., какая это для тебя морока, но ты почти член нашей семьи, а мне не хотелось бы впутывать посторонних в дела Консуэло.

Я скрипнула зубами. Фабиано был из тех вялых и одновременно наглых панков, чьи «интересы» мне, как казенному адвокату, довелось защищать в суде чуть ли не всю мою сознательную жизнь. Я надеялась оставить их за бортом еще восемь лет назад, когда стала частным детективом. Однако члены семейства Альварадо обладали способностью бескорыстно жертвовать собой: на прошлое Рождество Кэрол весь день просидела возле меня, выхаживая после незапланированного купания в озере Мичиган. А Пол Альварадо буквально не отходил от Джил Тайер, когда ее жизнь была в опасности. Я могла бы припомнить множество других оказий, серьезных и не очень. Словом, выбора не было. Я согласилась забрать их из клиники Лотти в полдень.

Клиника была недалеко от озера, так что бриз слегка умерял ужасающую жару этого лета. Однако, когда мы выехали на скоростную магистраль и устремились к северо-западным окраинам, тяжелый душный воздух придавил нас. В моем автомобильчике нет кондиционера, и горячий вихрь врывался в окна, подавляя даже энтузиазм Консуэло.

Я видела в зеркальце, как она побелела и увяла. Фабиано отодвинулся от нее, кисло пробормотав, что такая женщина – помеха для тесного соседства. Мы подъехали к перекрестку с шоссе номер 58.

– Тут скоро должен быть поворот, – сказала я не оборачиваясь. – Куда нам?

– Налево, – буркнул Фабиано.

– Нет, – возразила Консуэло, – направо. Кэрол говорила – северная часть автострады.

– Наверное, именно тебе и надо бы потолковать с менеджером; – зло сказал Фабиано по-испански. – Ты устроила встречу, ты дорогу знаешь. Ну? Доверишь переговоры мне или хочешь сама?

– Прости, Фабиано! Пожалуйста! Ведь я же ради ребенка все делаю. И уверена, что ты сам прекрасно все устроишь.

Этот гад отшвырнул ее беспомощную, протянутую в умоляющем жесте руку... Мы выкатили на шоссе Осэйдж. Я повернула на север, проехала милю или две. Консуэло оказалась права: «Кэнэри и Бидвелл, производители красителей» гнездилась поблизости от дороги в модерновом промышленном квартале. Длинное белое здание было вкраплено в ландшафтик с искусственным прудом, где плескались утки.

Завидев их, Консуэло оживилась:

– Какая прелесть! Как славно тебе будет трудиться, имея под боком и деревья и этих милых уточек.

– Как же, славно, – саркастично согласился Фабиано. – Отмотав полста километров по жаре, я конечно же поддамся очарованию.

Я припарковала машину в закутке, отведенном для гостей.

– Мы с Консуэло полюбуемся прудом, пока ты будешь вести переговоры. Удачи тебе.

Я постаралась вложить в это пожелание предельный энтузиазм. Если Фабиано не поступит на работу до рождения ребенка, то, возможно, Консуэло бросит его, получит развод или аннулирует брак. Ну а госпожа Альварадо вопреки самой неистовой морали будет ухаживать за ребеночком. Возможно, его рождение освободит Консуэло от ее страхов и она наконец устроит свою жизнь.

Она робко попрощалась с Фабиано и даже вознамерилась чмокнуть его в щечку, но не встретила никакого взаимопонимания. Притихшая, она проследовала за мной по тропинке к пруду; седьмой месяц беременности делал ее медлительной и неуклюжей... Мы уселись в скупой тени деревцов и молча любовались птицами. Привыкшие к подачкам визитеров, те подплыли с требовательным карканьем.

– Если будет девочка, вы с Лотти должны стать крестными мамами, Ви. Ай.

– Ты хочешь назвать ее Шарлотта Виктория?! Тяжкая ноша для дитяти. Посоветуйся-ка с мамой, Консуэло. Может быть, это помирит вас.

– Помирит? Мама считает меня развратной негодницей. И Кэрол так думает. Только Пол мне малость сочувствует... А ты, Ви. Ай., тоже считаешь меня развратной?

– Да нет, дорогая, ты просто испугалась. Они хотели, чтобы ты отправилась в «Страну гринго» одна и завоевала им всем премии и призы. Но это не под силу одиночке.

Она взяла меня за руку, совсем как малый ребенок.

– Значит, ты согласишься стать крестной?

Не понравилось мне, как она выглядит: слишком бледная, с, красными пятнами на щеках.

– Видишь ли, я не христианка. И твой священник-католик выскажет мне недовольство на этот счет... Слушай, может, посидишь здесь одна, а я сбегаю в бистро и принесу чего-нибудь холодненького попить.

– Я... Не бросай меня, Ви. Ай. Странно себя чувствую, ноги отяжелели ужас как. Мне кажется... начинаются роды.

– Но этого быть не может. Ты же только в конце седьмого месяца!

Я пощупала низ ее живота, не зная точно, какие признаки нужно искать. Однако юбка у нее была вся мокрющая; я еще разочек попробовала, вроде бы действительно схватки. Не помня себя, оглянулась по сторонам: ни души! Это естественно, когда находишься в районе аэропорта О'Хара. Улиц нет, прохожих тоже, безлюдье полнейшее, лишь нескончаемые километры киосков и забегаловок.

Преодолев панику, я спокойно сказала:

– Сейчас оставлю тебя одну на несколько минут, Консуэло. Пойду на фабрику, узнаю, где ближайшая клиника, и тотчас же вернусь... Постарайся дышать размеренно: глубокий вдох, задержи его, сосчитав до шести, медленно выдохни.

Она вцепилась в мою руку, мы немножко попрактиковались. Карие глаза казались огромными на искаженном гримасой бледном лице, но Консуэло заставила себя улыбнуться.

Войдя в здание, я несколько ошалела. В воздухе пахло чем-то едким, над головой шумело, но ни конторки, ни вахтера не было. Таким мне виделся вход в ад. Я пошла на звуки по коридорчику. Справа оказалась огромная комната, набитая бочками и суетившимися людьми. Слева виднелась стальная решетчатая дверь, над ней надпись «Приемная». За дверью восседала дама средних лет в очках с крашеными волосами. Не жирная, нет, просто рыхлая – результат бедняцкого питания, без утренней зарядки. Дама трудилась над горами входящих и исходящих бумаг, это был прямо-таки сизифов труд.

Когда я обратилась к ней, она бросила на меня мимолетный обеспокоенный взгляд. Я обрисовала ситуацию как только могла выразительно.

– Мне надо срочно позвонить в Чикаго, поговорить с врачом и выяснить, куда ехать.

Стекла очков дамы сверкали, и я не могла увидеть выражения ее глаз.

– Беременная девица?! Там, у пруда? Убеждена, вы ошиблись.

Она говорила в нос, с акцентом, свойственным жителям южных окраин Чикаго, – туда ныне приблизилась более или менее фешенебельная Маркет-парк.

Я глубоко вздохнула и вновь постаралась объяснить:

– Ее муж сейчас здесь, ведет переговоры с мистером Муньозом. По поводу работы. А она приехала вместе с нами. Ей шестнадцать. Она беременна, и у нее начались схватки. Мне нужно созвониться с ее доктором и найти подходящую клинику.

С минуту рыхлое тело дамы как бы колыхалось.

– Не могу взять в толк, о чем вы, моя дорогая. Но если вам нужен телефонный аппарат, тогда войдите.

Она надавила на кнопочку, раскрывающую стальные врата помещения, показала, где телефон, и вновь увязла в горах документов.

Кэрол Альварадо откликнулась с удивительным спокойствием, возникающим у некоторых людей в кризисных ситуациях. Лотти сейчас в хирургии госпиталя «Бет Изрейэль». А сама Кэрол позвонит в тамошнюю акушерскую и выяснит, куда надлежит везти ее сестру Консуэло. Да, Кэрол знает, где я, несколько раз была там у Хектора. Я продолжала держать трубку.

Она взмокла в руках, подмышки вспотели, ноги дрожали. Я боролась с желанием закричать от нетерпения. Моя рыхлая «компаньонша» украдкой поглядывала на меня сквозь горы бумаг. Чтобы успокоиться, я несколько раз глубоко вздохнула. Когда Кэрол наконец-то вновь возникла на линии, я уже дышала довольно сносно и могла сосредоточиться на ее словах.

– Там где-то неподалеку от вас находится госпиталь «Дружба-5». Доктор Хэтчер из «Бет Изрейэль» сказал, что в этом госпитале наверняка есть отделение третьего уровня для недоношенных. Срочно везите ее туда, мы же отправим к ней доктора Малькольма Треджьера – помочь. А я постараюсь связаться с мамой и побыстрее разделаться с клиникой.

Малькольм Треджьер был партнером Лотти. С год назад Лотти без особой охоты согласилась на почасовую работу в родовспомогательном отделении «Бет Изрейэль», что, впрочем, сделало ее своего рода знаменитостью. Однако, коли уж вы беретесь быть повивальной бабкой, вам нужна поддержка. После открытия своей клиники Лотти пригласила коллегу-партнера. Малькольм Треджьер, дипломированный акушер, разделял ее взгляды на медицину и восхищался ее умением быстро найти ключ к сердцу пациентов.

Повесив трубку, я испытала чувство огромного облегчения и обратила вопрошающий взор к моей «компаньонше» с дряблым подбородком. В свою очередь, та смотрела на меня с нескрываемым возбуждением и любопытством. Да, ей известно, где это – «Дружба-5». «Кэнэри и Бидвелл» направляли именно туда своих случайно, знаете ли, пострадавших работников. Всего пару миль отсюда по шоссе, не ошибетесь, сразу увидите...

– А не могли бы вы позвонить туда сейчас же и предупредить о нашем приезде? Скажите им, что это диабет, молоденькая девушка...

Теперь, когда кризис миновал, дама была не только готова, но даже рада помочь...

Как спринтер, я ринулась к Консуэло. Та лежала под молодым деревцем, прерывисто дыша. Стоя перед ней на коленях, я потрогала ее лицо. Кожа холодная, набрякшая потом. Не открывая глаз, она пробормотала что-то по-испански. Убейте, я не могла понять что, поняла только несколько слов, обращенных к маменьке. Видимо, ей казалось, что она здесь.

– Да, да, детка, я здесь. Ты не одна. Все сейчас сделаем, как надо. Пойдем, доченька, пойдем, держись!

Я чувствовала, что вот-вот задохнусь, сердце в груди сжалось от сострадания.

– Держись, Консуэло! Только не умирай, ну, пожалуйста.

Не помню как, но мне удалось поставить ее на ноги. То ли я волокла ее на себе, то ли подталкивала, но мы прошли крестный путь к машине, каких-то сто ярдов... Больше всего я боялась, что Консуэло упадет в обморок... Когда мы были уже в автомобиле, мне показалось, что она потеряла сознание, но все свои силы я употребила на то, чтобы четко выполнять указания крашеной дамы из «Приемной». Та-ак-с, прямо по дороге, второй поворот налево, следующий – направо. Вот и госпиталь, распластавшийся на земле, точно огромная морская звезда. Я «вломилась» чуть ли не в самый приемный покой. Дама с фабрики хорошо сделала свое дело. Стоило мне открыть дверцу автомобиля, как носилки были уже у машины. Умелые руки профессионально выхватили Консуэло и уложили на каталку.

– У нее диабет, – сказала я дежурному ординатору. – И двадцать восемь недель беременности. Это все, что я могу сообщить.

Скоро сюда прибудет врач из Чикаго, который досконально знает историю ее болезни.

Металлические двери с шипением открылись, ординатор следовал за носилками, а я брела по холлу до тех пор, пока внутренний вход приемного покоя не поглотил Консуэло. Что ж, если она выдержит тяготы, связанные с этими катетерами и шлангами, до приезда Малькольма, все будет в порядке.

Я твердила себе это, бредя вслед за носилками. В конце коридора, наверное через милю, наткнулась на сестринскую палату. Две белые молодые женщины в белоснежных накрахмаленных шапочках энергично обменивались краткими фразами. Судя по внезапным взрывам хохота, они разговаривали явно не о только что поступившей пациентке.

– Извините, – обратилась я к ним. – Меня зовут Ви. Ай. Варшавски, я только что привезла женщину с преждевременными родами. К кому мне обратиться?

Одна из сестер заявила, что тут же свяжется с номером 108. Другая поправила свою шапочку, видимо, для того, чтобы убедиться: ее «медицинский облик» в полном порядке, и, надев на себя докторскую улыбку – безличную, но в то же время покровительственную, – проговорила:

– Боюсь, что к нам еще не поступала информация об этой больной. Вы ее мать?

Мать?! Ничего себе, подумала я, внезапно придя в ярость. Хотя для этих молоденьких бабенок я выглядела даже бабушкой.

– Нет, просто друг семьи. Ее доктор будет здесь в течение часа. Малькольм Треджьер, он из группы Лотти Хершель. Вы не могли бы сообщить это персоналу из блока интенсивной терапии?

Мне подумалось, что всемирно известную Лотти конечно же должны знать даже здесь, в Шомбурге.

– Кого-нибудь найду, чтобы им сказали. Естественно, как только освободится дежурная сиделка.

Она как-то тупо улыбнулась мне и продолжила:

– Ну а пока почему бы вам не подождать в посетительской? Это – там, в конце коридора. Здесь не место для посторонних. Разумеется, до времени, отведенного для посещений.

Каюсь, я растерянно заморгала. Какое отношение это имело к сведениям о здоровье Консуэло? Впрочем, лучше сэкономить силенки для настоящей драки. Я вышла и отыскала посетительскую.

Глава 2
Крещение инфанты

Комната отличалась особой стерильностью, которую в клиниках, очевидно, создают специально, дабы люди, мающиеся в ожидании плохих вестей, в максимальной степени почувствовали свою беспомощность. Дешевенькие ярко-оранжевые кресла, обитые искусственной кожей, чопорно выстроились вдоль молчаливых стен безликого желтовато-розового колера. На креслах и овальном металлическом столе были разбросаны старые номера журналов «Беттер хоумз энд гарденз», «Спорте иллюс-трейтед» и «МакКоллс». Единственной моей сотоваркой оказалась дама средних лет, смолившая одну сигарету за другой. Она сидела неподвижно, без каких-либо эмоций. А если и двигалась, то только для того, чтобы достать очередную сигарету и прикурить от золотой зажигалки... Небудучи курильщицей, я была лишена даже этого небольшого развлечения.

Я тщательно проштудировала каждое слово отчета о весьма спорном бейсбольном матче на первенство мира 1985 года, когда появилась мегера, с которой я разговаривала в сестринской палате.

– Это вы говорили, что приехали с беременной девушкой? – спросила она.

Кровь застыла в моих жилах:

– А что?.. Она... Есть какие-то новости?

Она покачала головой, издав легкий смешок.

– Мы только что заметили, что никто не заполнил ее карточку. Такой, видите ли, информационный листок. Не потрудитесь ли вы пройти со мной и сделать это?

Она провела меня сквозь длинный ряд запиравшихся на ключ коридоров к офису при входе в госпиталь.

Плоскогрудая увядшая блондинка приветствовала меня с нескрываемой злобой.

– Вам бы следовало явиться сюда, как только вы приехали, – раздраженно сказала она.

Я бросила взгляд на именной жетон, несколько увеличивавший бюст этой особы.

– А вам следовало бы вывесить специальные листочки-предупреждения с изложением здешних правил. Не умею читать чужие мысли, миссис Кеклэнд.

– Но мы ничего не знаем об этой девушке. Ни ее возраста, ни истории болезни, никого, с кем можно связаться в случае, если возникнут какие-то проблемы...

– Не кричите, пожалуйста, – попросила я. – Вот я – тут, перед вами. Я известила ее доктора и семью. И сейчас, воспользовавшись паузой, отвечу на ваши вопросы. На те, разумеется, что смогу.

Сопровождающая меня медсестра, у которой оставалось достаточно свободного времени, чтобы посмотреть «мыльное» шоу, примостилась у окна с безразличным видом, но явно подслушивала наш разговор. Миссис Кеклэнд торжествующе на нее поглядела. Уж она-то прекрасно работала на публику.

– Кэрол Эстерхази позвонила к нам в реанимационное отделение, и мы предположили, – продолжала она, – что эта девица с фабрики «Кэнэри и Бидвелл»; у нас с ними заключено нечто вроде страхового соглашения. Но когда я перезвонила ей и справилась относительно лицевого счета социальной помощи пациентки, то узнала, что эта девушка на фабрике не работает. Какая-то мексиканка, преждевременные роды... Да. Но мы здесь не занимаемся благотворительностью. Это не больничка для неимущих. А потому собираемся перевести данную пациентку в соответствующее медицинское учреждение, в обычный госпиталь.

Голова моя помутилась от гнева.

– А вам известно что-нибудь о здравоохранительном законе штата Иллинойс? Уж мне-то все доподлинно известно. Закон гласит: вы не имеете права отказать в неотложной помощи только на том основании, что клиент якобы не сможет заплатить. Мало того. Каждая клиника этого штата по закону обязана наблюдать за роженицей. Буду счастлива прислать вам точный текст вышеупомянутого закона. А плюс к сему повестку с вызовом в суд, если что-либо случится с миссис Эрнандез, поскольку вы отказали ей в помощи.

– Там ждут нашего, решения: будем ли мы перемещать больную? – сказала моя оппонентка, вытянув губы лодочкой.

– Вы что же, вообще не лечите ее? – Мне показалось, что моя голова вот-вот разорвется на части, и уж лучше бы мне воздержаться и не смазать по физиономии собеседницу. – А ну-ка, проводите меня к главному врачу. Немедленно!

Вероятно, накал моей ярости подействовал. А может, угроза предпринять активные судебные действия.

– Нет-нет, – торопливо выговорила миссис Кеклэнд. – Ее лечат. Оказывают помощь в данный момент. И если не требуется перевозить ее куда-либо еще, ей дадут постоянное место. И весь разговор.

– Сию же минуту позвоните и скажите, что больную переместят только в том случае, если доктор Треджьер сочтет это нужным. Но не ранее того.

Узенькая щелка ее губ как бы совершенно расклеилась.

– Вам все-таки придется переговорить с мистером Хамфрисом.

Она резко встала, очевидно, желая придать таким образом угрожающий характер своим движениям, но это выглядело всего-навсего так, как если бы разозленный воробей нападал на корку хлеба. Она нырнула в коридорчик справа от меня и скрылась за массивной дверью... А сестра, выступавшая в роли гида, воспользовалась этим, чтобы улизнуть. Кто бы ни был этот самый мистер Хамфрис, ей не-хотелось, чтобы он застал ее бездельничающей в рабочее время.

Я схватила запись поступления Консуэло в клинику, эту запись вела не иначе как сама миссис Кеклэнд. Имя, возраст, вес – ничего! Никаких данных. Одна графа, правда, была заполнена – «пол»: пошли ведь на риск... Разгадать же вторую загадку они не смогли: способна ли пациентка оплатить оказанные ей услуги? Это заставило их зачислить Консуэло в неимущие – слово, выглядевшее этаким припудренным ругательством. Что ж, американцы никогда не сочувствовали бедным, а с избранием Рейгана президентом, бедность с ее проблемами стала считаться почти таким же тяжким преступлением, как насилие над ребенком.

Я была занята тем, что вычеркивала все эти «неизвестно», вписывая нужную информацию о Консуэло, когда Кеклэнд явилась в сопровождении мужчины примерно моих лет. Его каштановая шевелюра была тщательно ухожена, каждый волосок уложен с предельной точностью. Только тут я представила себе, как выгляжу сама, с разметавшимися патлами, в простеньких джинсах и дешевенькой тенниске.

Он соизволил протянуть мне холеную руку с аккуратно наманикюренными розовым лаком ноготками.

– Я – Алан Хамфрис, исполнительный директор госпиталя. Миссис Кеклэнд говорит, что у вас возникли какие-то проблемы.

Моя рука истекала потом, поэтому я постаралась лишь дотронуться до его благоухающей ладони.

– Ви. Ай. Варшавски, друг семьи Альварадо и их адвокат.

Миссис Кеклэнд сообщила мне, что вы сомневаетесь, лечить либо нет миссис Эрнандез. На том основании, что предполагаете, будто «эта мексиканка» не сможет оплатить ваши счета.

Хамфрис воздел руки к потолку и, хмыкнув, изрек:

– Ну и ну! Разумеется, чувство некоторого беспокойства есть, не спорю, но только на тот счет, чтобы не принимать слишком много неимущих больных. Впрочем, нам прекрасно известно, что по законам штата Иллинойс мы обязаны помогать в особо сложных и срочных случаях.

– Так почему же тогда миссис Кеклэнд сказала, что вы собираетесь отправить мою подопечную в другую клинику?

– Уверен, это недоразумение. Слышал, слышал, что и вы и она погорячились. Да это и понятно. Трудненько вам сегодня пришлось!

– Что именно вы предпринимаете в отношении миссис Эрнандез?

Хамфрис засмеялся совсем по-мальчишески.

– Видите ли, я администратор, а не лечащий врач. Поэтому не могу посвятить вас в детали. Но если вы желаете переговорить с доктором Бургойном, то я попрошу его заглянуть сюда к вам. Конечно, только после того, как он покинет блок интенсивной терапии... Миссис Кеклэнд также сказала, что сюда едет личный врач пациентки. Как бишь его?

– Малькольм Треджьер. Он практикует вместе с доктором Шарлоттой Хершель. Мистер Бургойн, вероятно, слышал о ней. Она пользуется большим авторитетом среди врачей-акушеров.

– Не волнуйтесь, я обязательно дам вам знать, что сюда пожалует Треджьер... Ну а пока почему бы вам вместе с миссис Кеклэнд не заполнить вот эту анкету? Мы стараемся держать нашу отчетность на высоте.

Он улыбнулся ничего не значащей улыбкой, протянул на прощание холеную руку и удалился в свои Палестины.

Мы трудились с госпожой Кеклэнд, сохраняя, так сказать, вооруженный нейтралитет.

– Когда сюда приедет ее мать, – твердо заявила я, – она сможет представить вам карточку Консуэло о социальном страховании.

Я была уверена, что миссис Альварадо и ее дочь Консуэло, так же как и все их сородичи, обладают такими карточками. Именно семейными. Недаром же мама двадцать лет состоит в корпорации кафе и ресторанов.

После заполнения графы «поступившая, но не обязательно больная или увечная» я вернулась к входным дверям приемного покоя, ибо именно туда должен был подъехать Треджьер. Заодно запарковала свой автомобиль в надлежащем месте, проделав все это, с трудом передвигаясь и обдуваемая тяжелым июньским воздухом; со вздохом выбросила из головы грезы о холодной воде Мичигана, вышвырнула из сознания почти неотступные, привязанные ко мне сотнями трубочек и шлангов мысли о Консуэло. Каждые пять минут я смотрела на часы, словно торопя приезд Малькольма Треджьера.

Уже после того как минуло четыре, поблекший голубой «додж» заскрипел шинами невдалеке от меня. Треджьер вышел, дождавшись, когда движок окончательно заглох. Миссис Альварадо величественно выбралась из задней дверцы.

Поджарый спокойный негр Треджьер обладал огромным чувством собственного достоинства, столь присущим удачливым хирургам, правда, без обычно сопутствующего ему снисходительного высокомерия.

– Рад, что ты здесь, Вик, – сказал он. – Не запаркуешь мою «тачку»? А я пойду взгляну что и как.

– Имя доктора – Бургойн. Двигай по холлу прямо, попадешь в комнату медсестер, они тебя проводят.

Он кивнул и исчез внутри клиники. Я оставила миссис Альварадо в дверях приемной, пока переставляла «додж» поближе к моему «шеви-ситэйшн». Когда я присоединилась к ней, она скользнула по мне плоскими черными глазами, причем взгляд ее был настолько бесстрастен, что казался презрительным. Я пыталась ей что-то сказать, ну хоть что-нибудь о Консуэло, но тщетно, ее мертвенное молчание просто убивало все мои намерения. И потому далее я эскортировала ее по коридору молча. Она проследовала за мной в обезличенную стерильность посетительской, ее желтое форменное платье туго обтягивало мощные бедра. Она долго сидела, упершись локтями в колени, черные глаза ничего не выражали. Правда, через некоторое время она взорвалась:

– Нет, ты скажи, Виктория, что я сделала не так? Ведь только добра хотела дочке! Ну и что в этом плохого?

Попробуйте-ка ответить на такой вопросик.

– Каждый выбирает то, что ему по душе, – беспомощно проговорила я. – Конечно, нашим матерям мы кажемся маленькими. И все-таки мы все – разные люди.

Я не стала продолжать. Хоть и хотела сказать, что она сделала все наилучшим образом, но не для Консуэло. Впрочем, если бы Альварадо-старшая и прислушалась к моим словам, то это было не самое лучшее время для сентенций.

– И почему, почему именно этот ужасный парень? – запричитала она. – Ну был бы кто-нибудь другой, я бы поняла Консуэло. У нее, что, не было хороших парней? Такая прелестная, живая, она могла выбрать любого. Любого, кто хотел бы, хотел бы ее. Но вот вам: она выбрала этого подонка! Этот мусор! Ни образования. Ни работы. Благодарение Господу Богу, что ее отец не дожил до этих дней, не увидел все это.

Я ничего не сказала в ответ, зная, что благодарения Богу обернутся против Консуэло... «Да он бы в гробу перевернулся. Если бы не умер, уж это-то его бы доконало...» Сие «песнопение» я давно знала наизусть. Бедняжка Консуэло, в какую она попала передрягу... Мы посидели некоторое время в полном молчании. Что бы я ни сказала, ничто не утешило бы миссис Альварадо должным образом.

– А ты хорошо знаешь этого негра, этого доктора? – наконец произнесла миссис Альварадо. – Он хороший врач?

– Очень! Поверьте, уж раз не удалось привлечь Лотти, то есть доктора Хершель, то я выбрала бы только его...

Когда Лотти только открыла свою клинику, ее поначалу звали по-испански «эса юдиа» – «эта еврейка». Ну а потом не иначе как «доктор». Ныне же вся округа молилась на нее. К ней шли по всяким поводам: детский насморк, неурядицы на службе, увольнение... По моим предположениям, и Треджьер тоже станет «доктором».

Он вышел к нам в половине седьмого, сопровождаемый человеком в халате и священником. Лицо Малькольма посерело от усталости. Он подсел к миссис Альварадо и очень серьезно посмотрел на нее.

– Это доктор Бургойн, который занимался Консуэло, когда она сюда поступила, – представил он человека в халате. – Нам не удалось спасти ребенка. Мы сделали все возможное, но дитя было слишком слабенькое. Не могло дышать даже с респиратором.

Доктор Бургойн, белокожий, лет тридцати пяти, со слипшимися от пота черными волосами, не мог справиться с ходившими ходуном желваками. Свою серую докторскую шапочку он перекладывал из руки в руку.