Текст книги "Да будет так!"

Глава 4. Сооф

Бернадетт говорила, что наша квартира была почти пустой, когда она впервые туда пришла. Несколько предметов разномастной мебели, немного одежды в шкафу, кое-что из посуды на кухне, детские вещи и пачка жевательного мармелада – вот и все. Она попыталась отыскать какое-нибудь имя – на конверте или в адресной книге, в сумочке или кошельке, но безуспешно. По ее словам, мы с мамой словно свалились с неба.

Не знаю, была ли Бернадетт бережливой от природы или стала такой со временем, но она никогда ничего не выбрасывала. Пока я не выросла настолько, чтобы самой выносить мусор, все, что нельзя было протолкнуть в мусоропровод или измельчить и спустить в унитаз, оставалось в квартире. Мебели у Бернадетт было так много, что ее с лихвой хватило бы на то, чтобы обставить несколько квартир. Многое в нашем доме было кое-как залатано и держалось на клейкой ленте, но, по словам Бернадетт, незачем было выбрасывать то, что было в П.П. – полном порядке.

После того как Берни нашла нас, она задала маме много вопросов, но быстро поняла, что, даже если мама и знала, о чем ее спрашивают, у нее не хватало слов, чтобы ответить. Все, что Берни смогла выпытать у мамы, были наши имена – Хайди и Сууф ИЯ. Так, по словам мамы, ее звали.

Берни ей не поверила и спрашивала ее снова и снова, но ответ был всегда один. Сууф ИЯ. Мама не умела читать или писать свое имя, так что Берни пришлось самой решить, как оно пишется.

– Каждый заслуживает, чтобы у него были имя и фамилия, а еще лучше, если между ними можно втиснуть инициал, – говорила она.

Так маму стали звать Сууф И. Я, а ее фамилия, Я, хотя и довольно странная, стала и моей.

Когда мне исполнилось пять – возраст, в котором дети обычно начинают дошкольное образование, – я осталась дома.

Бернадетт решила заниматься со мной сама. Я никогда не спрашивала, почему не хожу в школу с остальными пятилетками, потому что не знала об их существовании. Я не знала ни других пятилеток, ни вообще других детей. Не считая Зандера.

Имя Зандер было уменьшительным от Александра. Он был на пять лет старше меня и довольно толстым. Бернадетт говорила, что нехорошо называть людей толстыми, даже если это правда, но, учитывая, как он назвал меня, когда я впервые его встретила, мне было ни чуточки не стыдно. Случилось это, когда я выносила мусор.

– Что значит «тормоз»? – спросила я Бернадетт, когда вернулась домой.

– Тормоз происходит от тюркского turmaz – подкладка для колес арбы, и в современном языке значит «устройство для замедления или остановки машины», – пояснила она.

– Да, но что это значит, когда тебя кто-то так называет? – спросила я.

– Обычно это значит, что тот, кто это говорит, болван.

– Значит, Зандер с первого этажа – болван? – уточнила я.

– Полагаю, что да, – сказала она.

Зандер действительно не отличался особым умом, и, поскольку мое первое впечатление о нем было не самым приятным, я старалась избегать его, пока однажды не столкнулась с ним еще раз – снова, когда выбрасывала мусор. Зандер сидел на лестнице и ел печенье с кремовой начинкой – и вдруг предложил одно мне. Бернадетт не разрешала такой вредной пищи у нас дома – она говорила, что это пустая трата денег и, кроме того, такая еда плохо влияет на мозг. Зандер обожал все вредное – чем вреднее, тем лучше, что, полагаю, доказывало ее правоту. Кроме еды, Зандер любил давить муравьев между пальцами, но больше всего на свете он любил разговаривать.

Со временем у нас с Зандером установился маленький ритуал. Каждый день мы встречались на первом этаже в три пятнадцать, когда он приходил домой из школы, и болтали на ступеньках у входа. Мне многое не нравилось в Зандере. Он ругался, от него частенько плохо пахло, и меня возмущало, что он делал с муравьями. Но я любила слушать, как он говорит.

Обычно, стоило нам сесть, Зандер отсыпал мне горсть очередных сладостей и начинал одну из своих историй. Он обожал рассказывать истории. Некоторые из них ему особенно нравились, и он рассказывал их снова и снова – например, про то, как он однажды нашел на улице мешок стодолларовых купюр и закопал его в лесу в коробке из-под печенья. Еще он любил рассказывать про то, что его отец был героем войны.

Дома, с Бернадетт, разговаривать было просто. Мы всегда говорили друг другу, что думаем или чувствуем, или делились чем-то важным. Слова путешествовали по прямой. Но когда говорил Зандер, девять раз из десяти он искажал правду до неузнаваемости. После каждой невообразимой лжи он говорил: «Чистая правда, клянусь слюной моей матери», и я с серьезным видом кивала, давая понять, что верю каждому его слову.

Я не была глупа и прекрасно знала, что Зандер безбожно врет, но не хотела, чтобы он замолкал. Его ложь завораживала меня. Бернадетт говорила, что люди лгут, когда им слишком тяжело принять правду, так что каждый день, когда я сидела с ним рядом, грызя какое-нибудь печенье и не спуская с него глаз, я слушала только наполовину. Другая моя половина пыталась в это время понять, какой на самом деле была правда.

Когда я познакомилась с Зандером, он ходил в третий класс начальной школы «Скарлетт Элементари» в южной части города. Бернадетт, приняв решение не отправлять меня в школу, наказала мне говорить всем, что я на домашнем обучении.

Каждое утро мы занимались «школой» за кухонным столом. Вначале мама сидела вместе с нами – особенно когда мы проходили алфавит. Но через некоторое время, когда я выучила буквы и цифры и перешла к другим предметам, мама стала проводить это время за раскрашиванием картинок. Бернадетт покупала маме кучу книжек-раскрасок, и у нас была большая коробка из-под обуви, полная восковых мелков. Мама обожала раскраски. Она постоянно залезала за контуры и использовала один цвет для каждой картинки, но ей это нравилось и занимало ее, пока Берни выступала в роли моей учительницы.

– Синий! – кричала мама из соседней комнаты, каждый раз, когда заканчивала очередную картинку.

– Молодчина, Пикассо! – кричала Берни ей в ответ.

Мама использовала все мелки – желтый, розовый и мой любимый фиолетовый, но каким бы цветом она ни пользовалась, она называла его синим. Иногда я думала, что, возможно, это потому, что она видит всего один цвет, и мне было грустно оттого, что в мамином мире может не быть розового, желтого или фиолетового. Но я знала, что мама меня любит, хотя у нее не было для этого слов, и поэтому я решила, что с цветами было так же – то, что у нее не было для них слов, не значило, что она их не видит.

Днем, после «школы», мы с мамой часто ходили в магазины или по другим домашним делам. Бернадетт давала нам список. Некоторые слова в нем были написаны печатными буквами – ХЛЕБ, МОЛОКО, ЯЙЦА, но, если нужно было купить что-нибудь, что я еще не могла прочитать, например жевательный мармелад, она рисовала мне картинку. Сначала мы могли ходить только в магазины на нашей стороне улицы, потому что ни мама, ни я еще не умели переходить через дорогу. Позже Бернадетт нас научила: она раскладывала полотенца на кухонном полу и показывала, как смотреть налево и направо, перед тем как пройтись по ним. Маме нравилось держать меня за руку, и она тоже смотрела по сторонам, но я видела, что она не понимает, почему должна это делать.

Я познакомилась с хорошими людьми – кассиршами Фрэнсис и Кейти в магазине, а потом и с библиотекаршей миссис Копплмэн, когда начала ходить в местную библиотеку. Иногда мы с мамой видели на улице детей примерно моего возраста. Я помню, что думала, как здорово было бы с ними поиграть, но каждый раз, когда мы останавливались в парке, чтобы покачаться на качелях или покормить голубей, дети начинали перешептываться и отходили от нас подальше.

Глядя на маму, невозможно было понять, что с ней что-то не так, но все становилось ясно, стоило ей заговорить. У нее был тоненький, как у маленькой девочки, голос, и она знала всего двадцать три слова. Я знаю это наверняка, потому что у нас был список всего, что говорила мама, приклеенный к внутренней стороне кухонного шкафчика. Многие из этих слов были обычными, например «хорошо», «еще» и «горячий», но было одно слово, которое говорила только моя мать: «сооф».

– Что, по-твоему, она имеет в виду? – спрашивала я Бернадетт.

– Только твоя мама это знает, – каждый раз отвечала она.

Это слово, «сооф», все время шуршало у меня в голове, напоминая о себе слабым покалыванием. Я думала о нем все чаще и чаще.

– Наверное, можно как-то узнать, что это значит? – снова спрашивала я Берни.

– Вряд ли, Хайди.

– Но что-то это все-таки должно значить, или мама бы его не говорила. Она наверняка знает, что имеет в виду.

– Может быть, но ты необязательно это тоже узнаешь. Поверь мне, Хайди, в жизни есть вещи, которые ты просто не можешь знать.

Но я не верила ей. Многое должно было произойти, чтобы я ей поверила.

Бернадетт разговаривала с моей матерью так же, как со своими кошками, словно напевая.

– Цветочек! Ну где же мой милый цветочек? – звала она каждое утро, когда приходила к нам через смежную дверь, чтобы помочь мне разбудить и одеть маму.

До того как мама научилась сама чистить зубы и причесываться, привести ее в порядок с утра было нелегко. Позднее все стало гораздо проще, хотя никогда нельзя было угадать, когда маме вздумается насупиться или накукситься – еще одно слово Берни. Думаю, нам обеим было легче знать, что в случае чего мы могли положиться друг на друга.

Милый цветочек или просто цветочек – так Бернадетт звала маму.

– Если, не дай бог, Сууф И. Я и правда ее настоящее имя, я надеюсь никогда не встретиться с человеком, который принес в этот мир такую нежную душу и назвал ее этим не пойми каким именем. Это просто-напросто жестоко, – возмущалась Берни.

– Почему жестоко? – спросила я.

– «Сууф И. Я» звучит обреченно, как «аминь».

– Как в Библии?

– Да, «аминь» – самое последнее слово в Библии. Так говорят, когда уже ничего не поделаешь, Хайди.

– Так же, как «конец»?

– Именно, – кивнула Бернадетт, – как «конец». Я считаю, что начало жизни, особенно трудной, заслуживает самого многообещающего имени, какое ты сможешь придумать. Например, Доун. Или Хоуп. Или Аврора.[3]3
  Dawn (англ.) – заря, Hope (англ.) – надежда, Аврора – древнеримская богиня утренней зари.


[Закрыть]

– А Хайди – многообещающее имя? – спросила я.

Она улыбнулась и дотронулась до моей щеки.

– Просто переполненное надеждой, – заверила она. – В любом случае, думаю, что несчастливая мысль дать твоей маме такое имя пришла в голову ее собственной матери, и вот что я скажу: встреть я когда-нибудь твою бабушку, я уж ей выскажу все, что на этот счет думаю.

Странно, конечно, но до того, как Бернадетт заговорила о моей бабушке, мне даже в голову не приходило задуматься о том, что она у меня есть. Берни всегда говорила, что мы с мамой словно свалились с неба, и я, видимо, принимала это как данность.

– У мамы есть мама? – удивленно уточнила я.

– У всех есть мама, – ответила Берни.

– И где она?

– Это уже другой вопрос.

– И какой у него ответ?

Бернадетт рассмеялась:

– Не буду говорить, что его нет, поскольку точно знаю, что тебе это вряд ли понравится, Хайди-Хо.

– Но люди ведь не исчезают просто так, незаметно для всех, правда?

– Как правило, нет, – тихо сказала Берни.

Бернадетт любила делать списки, и, едва научившись читать и писать, я переняла у нее эту привычку. Списки Бернадетт в основном состояли из покупок и неотложных дел. Мои были похожи – я составляла их, пытаясь следить за порядком, – так, например, я начала вести список маминых слов, которые записывала на листок на дверце кухонного шкафчика. Но я делала и другие списки. Один из первых, что я помню, назывался «Что я знаю про маму». Он был не очень длинный.

Что я знаю про маму:

Имя: Сууф И. Я.

Очевидно, что тогда я еще не вполне овладела мастерством составления списков, потому что знала о своей матери куда больше, чем ее имя. Я могла бы записать, что ее рост – 152 сантиметра без обуви и что у нее такие же бледно-голубые глаза, как у меня, только более широко расставленные. Я могла бы написать, что она очень красивая и что у нее прямые волосы, а не кудрявые, как у меня, с пробором посередине, так что они свисают, как занавес, по обе стороны ее лица. Я знала и другие вещи. Например, что ей не нравилось носить носки, что она нервничала в плохую погоду и что она могла сделать все что угодно, если ей обещали за это мармеладку – только не зеленую. Я могла бы записать все это и многое другое, но, как я уже сказала, списки у меня тогда не очень хорошо получались. Я составляла их в красном блокноте на спирали с разделителями. Иногда мне жаль, что у меня его больше нет, чтобы напомнить мне, кем я была раньше.

После того как Бернадетт сказала, что это моя бабушка дала маме такое неказистое имя, я стала размышлять о вещах, которые раньше не приходили мне в голову.

– Кто я? – помню, спросила я Бернадетт как-то раз, когда мы были на кухне.

– Ты моя девочка, моя красавица, – пропела она в ответ.

– Нет, Берни, правда, кто я на самом деле?

– Ты Хайди. Хайди Я.

– И все? – уточнила я.

– Как по мне, так и это немало. Что же тебе еще нужно, кроме того, кто ты есть сейчас?

– Разве человек не должен знать свою историю? – не сдавалась я.

– Что же именно ты хочешь знать? – спросила Берни.

– Много чего.

– Например?

– Где я родилась и кто назвал меня Хайди.

– Может, тебя назвали так из-за книги или из-за фильма, того, что с Ширли Темпл. Как же мне нравились фильмы с ней!

– Но кто смотрел этот фильм? Мама? Бабушка?

– Какая тебе разница? – пожала плечами Бернадетт.

– Люди не должны догадываться, кто они. Они должны знать, – уверенно произнесла я.

– Ты знаешь, кто ты, Хайди. У тебя есть своя история.

– Но я не знаю ее с начала, – сказала я. – Только с того момента, как мы с мамой встретили тебя.

– Не важно, что случилось до этого, солнышко, просто будь за это благодарна, потому что иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

– Но каждый должен знать, что было с самого начала, – настаивала я.

– Думаю, каждый имеет право хотеть это знать, – тихо уточнила она.

Вскоре после этого я решила составить новый список. Вместо того, что я знаю о маме, я решила записать все, что я о ней не знаю. Я не знала настолько многого, что мне казалось – стоит открыть блокнот, и это будет самый длинный список, который я когда-либо писала. В моем воображении он был такой длинный, что доходил до Луны и обратно.

Я начала как обычно, то есть вывела заголовок:

Что я не знаю о маме.

Затем я написала первое, что пришло мне в голову:

Что такое «сооф»?

И вот что интересно: после этого я не смогла продвинуться дальше. Я долго сидела, уставившись на страницу, но все остальные имевшиеся у меня вопросы казались маленькими и незначительными по сравнению с этим. Что такое «сооф»? Эти слова отдавались все громче и громче у меня в голове, расползаясь по странице и капая с ее краев, как сладкий чай с молоком, пока наконец вопрос не стал таким огромным, что я представила, как он сам по себе растягивается до Луны и обратно.

Глава 5. Ш-ш-ш

Когда я была маленькой и не могла ходить на улицу одна, мы все заказывали на дом – еду одежду и все остальное. Мама тоже не могла ходить за покупками, потому что не умела читать и не знала, как обращаться с деньгами, а я была слишком маленькой, чтобы сопровождать ее. Думаю, Бернадетт больше нравилось, когда вся наша семья была дома. Говоря по телефону, Берни почти всегда удавалось уговорить собеседника немного нарушить правила, чтобы нам помочь. Время от времени кто-то отказывался доставить нам ту или иную вещь, и тогда нам приходилось обходиться без нее.

Но мы с мамой были совсем не похожи на Бернадетт. Мы очень хотели на улицу. Я часто сидела у окна на коленях у мамы, и мы обе смеялись над воробьями, садившимися на подоконник, или гудевшими на улице машинами. Когда я стала постарше, я умоляла Берни отпустить нас с мамой в магазин, и в конце концов она сдалась. Сначала она разрешала нам ходить только в магазины рядом с домом, из-за того, что мы не умели переходить дорогу. К счастью, на углу находился магазин «Дабл Ди». Все время, пока нас не было дома, Берни, ломая руки, ждала под дверью, но мы с мамой обожали «Дабл Ди». Нам нравилось толкать тележку по проходам и пробовать кусочки сыра или пирожных, которые иногда выкладывали для дегустации на кассе. По пути домой мы держались за руки и во весь голос смеялись над голубями, удиравшими из-под наших ног. Мне нравилось гулять с мамой. Но все изменилось в тот день, когда у нас сломался пылесос.

Наш пылесос был древним металлическим агрегатом с ножками, похожими на хвост готовой взлететь ракеты. Когда он сломался, Берни обзвонила окрестные магазины и обнаружила, что такие пылесосы давно не производят и в Рино остался один-единственный магазин, в котором была нужная нам деталь. Они не хотели присылать ее нам на дом, а сам магазин находился слишком далеко от дома. Я принялась упрашивать Берни позволить нам с мамой доехать туда на автобусе.

– Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! – канючила я.

Я никогда до этого не ездила на автобусе, но часто видела их из окна и страшно хотела проехаться на одном из них. Берни не соглашалась, но я приставала к ней, пока она наконец не показала мне из окна, где находилась автобусная остановка, и дала нам с мамой денег на два билета туда и обратно.

– Это далеко от дома, Хайди. Ты там никого не знаешь. Не привлекай внимания. Ни с кем не говори. Даже не смотри на них и всегда держи маму за руку. Там опасно, понимаешь? Опасно, – нервно говорила она.

Мама и я отправились на остановку ждать автобус. Несмотря на слова Берни, мне не было страшно – наоборот, я чувствовала радостное волнение. Автобус номер пять появился из-за угла и проехал так близко от нас, что ветер сдул волосы с маминого лица и поднял подол ее платья выше колен. Тормоза автобуса завизжали – по крайней мере, мне так показалось, пока я не поняла, что этот звук исходит от мамы.

Она продолжала кричать, а затем начала всхлипывать и прижимать руки к груди. Я схватила ее за руку и попыталась сдвинуть с тротуара по направлению к дому. Бернадетт все видела и, когда мы подбежали к дому, кричала нам, высунувшись из окна:

– Беги домой, Хайди, скорее, скорее! Беги домой!

Прохожие останавливались и глазели на нас. Какая-то женщина в большой шляпе попыталась ухватить меня за плечо.

– Девочка, тебе помочь? – спросила она. – Вызвать полицию?

Бернадетт ждала нас в дверях квартиры с пачкой мармелада, но мама, казалось, даже не заметила ее. Она забежала в комнату и принялась ходить по кругу, быстрыми движениями поглаживая себя по груди.

– Все. Все. Все. Хайди, ш-ш-ш, – повторяла она снова и снова.

Бернадетт попыталась дать ей мармеладку, но мама и знать ничего не хотела.

– Все. Все. Все. Хайди, ш-ш-ш…

– Почему она так себя ведет? – спросила я.

Бернадетт понаблюдала за ней с минуту, а затем ее взгляд стал понимающим и печальным. Она подошла к маме и мягко сказала ей:

– Цветочек, дай мне, пожалуйста, малышку. Так с ней ничего не случится. Можно, я у тебя ее возьму?

– Какая малышка? – удивилась я. – Ты чего, Берни?

– Отдай мне малышку, – снова сказала она маме. – Дай мне Хайди, цветочек.

Мама перестала ходить по кругу. Тяжело дыша, она медленно протянула обе руки Бернадетт, которая взяла у нее невидимого младенца. Как только она это сделала, мама ушла на кухню и улеглась на пол. Она свернулась калачиком и закрыла глаза.

– Что происходит? – спросила я Бернадетт.

– Мне кажется, твоя мама что-то вспомнила, – сказала она.

– Ты сказала «дай мне Хайди». Мама вспомнила меня?

– Не знаю, золотко.

Затем мама сказала что-то, что мы не расслышали. Я опустилась на пол с ней рядом и наклонилась к ней, поглаживая ее волосы.

– Что такое, мама? – прошептала я. – Что ты вспомнила?

– Сооф, – прошептала она еле слышно, – сооф.

Как узнать, что человек что-то вспомнил, если он не может рассказать о своих воспоминаниях? Мама помнила многое из прошедшего дня – как заваривать чай, где лежит ее зубная щетка, как открывать консервные банки, – но помнила ли она свое прошлое? Свою мать? День, когда я родилась? Моего отца? Может, все эти воспоминания хранились, как картинки, в ее голове, но у нее не было слов, чтобы описать их? Или, может, в боку ее сломанной машины зияла дыра и все воспоминания выпадали через нее, как карамельки, закатываясь в темные углы или под кровать, где терялись в пыли? Все, кроме одной. Одно из воспоминаний было таким важным, что мама не отпускала его и называла особенным словом, которое помогало ей не забыть, – «сооф».

Я размышляла об этом слове часами, и все ответы на мои вопросы тянулись за ним, как хвост воздушного змея. Я представляла, что стою на земле, держа моток бечевки, а это слово парит, танцуя и подпрыгивая, высоко в безоблачном небе.

Но одна только мама знала, что оно значит. И она никому не рассказывала.

– Что такое «сооф»? – спрашивала я у нее шепотом, сидя на краешке кровати и поглаживая ее по спине. Я надеялась, что ответ выскользнет с ее губ на подушку, когда она закрывала глаза и расслаблялась от моих поглаживаний.

Иногда я садилась рядом с ней на диван, открывала журнал и показывала ей картинки с младенцем, собакой или машиной.

– Где тут «сооф», мама? Это «сооф»? А это?

Мама улыбалась своей милой, широкой улыбкой и гладила мою коленку – как всегда, когда я была с ней рядом.

– Чай, Хайди? – говорила она. – Чай?

Если бы на ее месте был кто-то другой, я подумала бы, что, предлагая мне чай, он пытается сменить тему разговора, избегая ответа на мой вопрос. Так же, как Зандер, предложивший показать бородавку у него на ноге, когда я захотела посмотреть на медали, которые, по его словам, дали его отцу, воевавшему во Вьетнаме. Но я знала – мама просто не понимает, что я спрашиваю. Она видела, что мне что-то нужно, и не хотела меня расстраивать, так что предлагала то, что всегда могла мне дать, – чай. И я говорила:

– Конечно, мам, сделай мне чаю.

И она отвечала:

– Хорошо, Хайди. Чай.

И шла на кухню, чтобы приготовить две чашки «Липтона» – в белой чашке с золотым ободком для нее и в чашке с розами для меня, обе с тремя ложками сахара и капелькой молока, как ее научила Бернадетт.

Но и тысяча чашек маминого сладкого чая не могли утолить во мне жажду знать, что значило это слово.

До того как Бернадетт заболела агорафобией, она очень любила ходить в библиотеку и бывала там почти каждый день. Я знала, что Берни скучает по библиотеке, так что была очень рада, когда она наконец разрешила мне ходить туда самостоятельно. Мама тоже ходила со мной – ей нравилось рассматривать книжки с картинками. Мы бывали в библиотеке хотя бы раз в неделю, пока мама могла выходить на улицу. Берни делала списки нужных ей книг и часто давала мне задание найти какую-нибудь информацию про раков-отшельников, или Джорджа Вашингтона Карвера[4]4
  Джордж Вашингтон Карвер (1865–1943) – американский ботаник, миколог, химик, педагог, учитель и проповедник.


[Закрыть], или про что-то другое, что мы проходили в «школе». Каждый раз, когда я приносила домой новую стопку книг, Берни подносила их к носу, закрывала глаза и делала глубокий вдох – я видела, что она делает то же самое со старым пальто ее отца, все еще висевшим в шкафу у нее в прихожей.

Когда я задумалась над тем, что такое «сооф», я спросила библиотекаршу, миссис Копплмэн, и она сказала, что это слово звучит как иностранное. Она показала мне, где стояли иностранные словари, и я просмотрела их все, но ничего не нашла. Я уже проверила дома в Л.Д.Ч., надеясь, что мой палец наткнется на это слово в столбике с другими словами на «со»: «собака», «совет», «сокровище», «софа». Но его там не было. Его не было нигде – только у мамы в голове.

Я всегда была настороже, ожидая, когда она его скажет. В те редкие моменты, когда она это делала, я вцеплялась в нее, пытаясь узнать, что она имеет в виду. Однажды мама произнесла его, когда наблюдала за тем, как Берни причесывает меня после ванны. В другой раз она сказала его, порезавшись о край крышки консервной банки, которую пыталась открыть. Но она делала это без всякой логики. Я много раз расчесывала перед ней волосы, пытаясь заставить ее снова сказать «сооф», но безуспешно. Каждый раз она произносила его совершенно случайно.

Я начала слышать его в других местах – просыпаясь ночью во время грозы, и в шуме машин, проезжавших под окнами, когда их шины шуршали: «сооф». Иногда его нашептывали шлепанцы Берни, когда она шаркала ими по стертому линолеуму по пути от раковины к нашему неказистому холодильнику.

Часами я смотрела в мамины глаза, представляя, что где-то там, в глубине, лежит маленький сверток, ждущий меня, с ярлычком, на котором написано: «это сооф».

Я стала плохо спать. Бернадетт научилась держаться от меня подальше, когда я недосыпала, – она повидала немало сонных кошек, чтобы знать, как увернуться от их когтей и сердитого шипения. Но когда мое плохое настроение затронуло маму и она стала часто насупливаться, Бернадетт потеряла терпение и набросилась на меня:

– Хайди, я сто раз тебе говорила и еще раз скажу. Есть вещи, которые нам не дано знать, и что значит слово твоей мамы – одна из таких вещей. Чем быстрее ты с этим смиришься, тем лучше будет для всех нас.

Может, она была и права. Может, пришло время сдаться. И почему я думала, что это слово так важно? С тем же успехом оно могло быть бессмыслицей, чепухой, которую мама услышала от кого-то на улице. Я говорила это себе снова и снова, надеясь заставить себя в это поверить. Может, я бы и поверила, если бы однажды не нашла тот фотоаппарат в липком нижнем ящике кухонного шкафа, где мы держали разные мелочи, вроде свечек для торта и резинок. Я искала клейкую ленту и открыла ящик так резко, что он выпал на пол. Там я и увидела черный фотоаппарат «кодак», а внутри него – рулон использованной пленки.

По-настоящему мой поиск правды начался, когда я проявила эту пленку. В тот день, когда я пришла домой с проявленными фотографиями, Бернадетт сидела за кухонным столом и читала библиотечную книгу о сумчатых.

– Вот бы у меня была такая сумка, – произнесла она. – Было бы очень удобно хранить в ней очки для чтения.

Я положила конверт с фотографиями перед ней на стол. Она закрыла книгу, даже не отметив место, на котором остановилась.

– Скажи честно, Хайди, – сказала Берни, беря желтый конверт и поворачивая его в руках, – ты заглядывала в него по пути домой? Это ничего, если ты не удержалась.

– Нет. Мне было страшно, – призналась я.

– Что там может быть страшного?

– Ничего. Самое страшное, если там ничего не будет, – прошептала я.

– Ну что же, солнышко, давай посмотрим, – мягко произнесла она, просовывая палец под клапан и открывая его. – Давай возьмем и посмотрим.