Текст книги "Смех сквозь слезы"

 
В коридоре длинный хвост носилок…
Все глаза слились в тревожно-скорбный
взгляд, —
Там, за белой дверью, красный ад:
Нож визжит по кости, как напилок, —
Острый, жалкий и звериный крик
В сердце вдруг вонзается, как штык…
За окном играет майский день.
Хорошо б пожить на белом свете!
Дома – поле, мать, жена и дети, —
Все темней на бледных лицах тень.
 
 
А там, за дверью, костлявый хирург,
Забрызганный кровью, словно пятнистой
вуалью,
Засучив рукава,
Взрезает острою сталью
Зловонное мясо…
Осколки костей
Дико и странно наружу торчат,
Словно кричат
От боли.
У сестры дрожит подбородок,
Чад хлороформа – как сладкая водка;
На столе неподвижно желтеет
Несчастное тело.
Пскович-санитар отвернулся,
Голую ногу зажав неумело,
И смотрит, как пьяный, на шкап…
На полу безобразно алеет
Свежим отрезом бедро.
Полное крови и гноя ведро…
За стеклами даль зеленеет,
Чета голубей
Воркует и ходит бочком вдоль карниза.
Варшавское небо – прозрачная риза —
Все голубей…
 
 
Усталый хирург
Подходит к окну, жадно дымит папироской,
Вспоминает родной Петербург
И хмуро трясет на лоб набежавшей
прической:
Каторжный труд!
Как дрова, их сегодня несут,
Несут и несут без конца…
 

Между 1914 и 1917

 
Одолела слабость алая,
Ни подняться, ни вздохнуть:
Девятнадцатого мая
На разведке ранен в грудь.
 
 
Целый день сижу на лавке
У отцовского крыльца.
Утки плещутся в канавке,
За плетнем кричит овца.
 
 
Все не верится, что дома…
Каждый камень – словно друг.
Ключ бежит тропой знакомой
За овраг в зеленый луг.
 
 
Эй, Дуняша, королева,
Глянь-ка, воду не пролей!
Бедра вправо, ведра влево,
Пятки сахара белей.
 
 
Подсобить? Пустое дело!..
Не удержишь, поплыла,
Поплыла, как лебедь белый,
Вдоль широкого села.
 
 
Тишина. Поля глухие,
За оврагом скрип колес…
Эх, земля моя Россия,
Да хранит тебя Христос!
 

1916

На Литве

 
На миг забыть – и вновь ты дома:
До неба – тучные скирды,
У риги – пыльная солома,
Дымятся дальние пруды;
Снижаясь, аист тянет к лугу,
Мужик коленом вздел подпругу, —
Все до пастушьей бороды,
Увы, так горестно знакомо!
И бор, замкнувший круг небес,
И за болотцем плеск речонки,
И голосистые девчонки,
С лукошком мчащиеся в лес…
Ряд новых изб вдаль вывел срубы,
Сады пестреют в тишине,
Печеным хлебом дышат трубы,
И Жучка дремлет на бревне.
А там, под сливой, где белеют
Рубахи вздернутой бока, —
Смотри, под мышками алеют
Два кумачовых лоскутка!
Но как забыть? На облучке
Трясется ксендз с бадьей в охапке;
Перед крыльцом, склонясь к луке,
Гарцует стражник в желтой шапке;
Литовской речи плавный строй
Звенит забытою латынью…
На перекрестке за горой
Христос, распластанный над синью.
А там, у дремлющей опушки,
Крестов немецких белый ряд, —
Здесь бой кипел, ревели пушки…
Одни живут – другие спят.
 
 
Очнись. Нет дома – ты один:
Чужая девочка сквозь тын
Смеется, хлопая в ладони.
В возах – раскормленные кони,
Пылят коровы, мчатся овцы,
Проходят с песнями литовцы —
И месяц, строгий и чужой,
Встает над дальнею межой…
 

1920

 
В воде декламирует жаба,
Спят груши вдоль лона пруда.
Над шапкой зеленого граба
Топорщатся прутья гнезда.
 
 
Там аисты, милые птицы,
Семейство серьезных жильцов…
Торчат материнские спицы,
И хохлятся спинки птенцов.
 
 
С крыльца деревенского дома
Смотрю – и как сон для меня:
И грохот далекого грома,
И перьев пушистых возня.
 
 
И вот… От лугов у дороги,
На фоне грозы, как гонец,
Летит, распластав свои ноги,
С лягушкою в клюве отец.
 
 
Дождь схлынул. Замолкли перуны.
На листьях – расплавленный блеск.
Семейство, настроивши струны,
Заводит неслыханный треск.
 
 
Трещат про лягушек, про солнце,
Про листья и серенький мох —
Как будто в ведерное донце
Бросают струею горох…
 
 
В тумане дороги и цели,
Жестокие черные дни…
Хотя бы, хотя бы неделю
Пожить бы вот так, как они!
 

1922

Чужое солнце

 
Сероглазый мальчик, радостная птица,
Посмотри в окошко на далекий склон:
Полосой сбегает желтая пшеница,
И леса под солнцем – как зеленый сон.
 
 
Мы пойдем с тобою к ласковой вершине
И орловской песней тишину вспугнем.
Там холмы маячат полукругом синим,
Там играют пчелы над горбатым пнем…
 
 
Если я отравлен темным русским ядом,
Ты, веселый мальчик, сероглазый гном…
Свесим с камня ноги, бросим палки рядом,
Будем долго думать каждый о своем.
 
 
А потом свернем мы в чащу к букам серым,
Сыроежек пестрых соберем в мешок.
Ржавый лист сквозит там, словно мех пантеры,
Белка нас увидит, вскочит на сучок.
 
 
Все тебе скажу я, все, что сам я знаю:
О грибах-горкушах, про житье ежей;
Я тебе рябины пышной наломаю…
Ты ее не помнишь у родных межей?
 
 
А когда тумана мглистая одежда
Встанет за горой – мы вниз сбежим свистя.
Зрей и подымайся, русская надежда,
Сероглазый мальчик, ясное дитя!..
 

1921

 
С девчонками Тосей и Инной
В сиреневый утренний час
Мы вырыли в пляже пустынном
Кривой и глубокий баркас.
 
 
Борта из песчаного крема.
На скамьях пестрели кремни.
Из ракушек гордое «Nemo»[2]2
  «Никто» (лат.).


[Закрыть]
Вдоль носа белело в тени.
 
 
Мы влезли в корабль наш пузатый.
Я взял капитанскую власть.
Купальный костюм полосатый
На палке зареял, как снасть.
 
 
Так много чудес есть на свете!
Земля – неизведанный сад…
«На Яву?» Но странные дети
Шепнули, склонясь: «В Петроград».
 
 
Кайма набежавшего вала
Дрожала, как зыбкий опал.
Команда сурово молчала,
И ветер косички трепал…
 
 
По гребням запрыгали баки.
Вдали над пустыней седой
Сияющей шапкой Исаакий
Миражем вставал над водой.
 
 
Горели прибрежные мели,
И кланялся низко камыш:
Мы долго в тревоге смотрели
На пятна синеющих крыш.
 
 
И младшая робко сказала:
«Причалим иль нет, капитан?»
Склонившись над кругом штурвала,
Назад повернул я в туман.
 

1923

 
Цветет миндаль вдоль каменных громад.
Вишневый цвет вздымается к балкону.
Трамваи быстрые грохочут и гремят,
И облачный фрегат плывет по небосклону…
И каждый луч, как алая струна.
Весна!
 
 
Цветы в петлицах, в окнах, на углах,
Собаки рвут из рук докучные цепочки,
А дикий виноград, томясь в тугих узлах,
До труб разбросил клейкие листочки —
И молодеет старая стена…
Весна!
 
 
Играют девочки. Веселый детский альт
Смеется и звенит без передышки.
Наполнив скрежетом наглаженный асфальт,
На роликах несутся вдаль мальчишки,
И воробьи дерутся у окна.
Весна!
 
 
В витрине греется, раскинув лапы, фокс.
Свистит маляр. Несут кули в ворота.
Косматые слоны везут в телегах кокс,
Кипит спокойная и бодрая работа…
И скорбь растет, как темная волна.
Весна?
 

1920 или 1921

 
Здравствуй, Муза! Хочешь финик?
Или рюмку марсалы?
Я сегодня именинник…
Что глядишь во все углы?
 
 
Не сердись: давай ладошку,
Я к глазам ее прижму…
Современную окрошку,
Как и ты, я не пойму.
 
 
Одуванчик бесполезный,
Факел нежной красоты!
Грохот дьявола над бездной
Надоел до темноты…
 
 
Подари мне час беспечный!
Будет время – все уснем.
Пусть волною быстротечной
Хлещет в сердце день за днем.
 
 
Перед меркнущим камином
Лирой вмиг спугнем тоску!
Хочешь хлеба с маргарином?
Хочешь рюмку коньяку?
 
 
И улыбка молодая
Загорелась мне в ответ:
«Голова твоя седая,
А глазам – шестнадцать лет!»
 

1923

Русская помпея

 
Прокуроров было слишком много.
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога
И гудит-ревет девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —
Это все, что здесь мы сберегли…
И встает былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли…
 

Между 1920 и 1923

 
Ах, зачем нет Чехова на свете!
Сколько вздорных – пеших и верхом,
С багажом готовых междометий
Осаждало в Ялте милый дом…
 
 
День за днем толклись они, как крысы,
Словно он был мировой боксер.
Он шутил, смотрел на кипарисы
И прищурясь слушал скучный вздор.
 
 
Я б тайком пришел к нему, иначе:
Если б жил он, – горькие мечты! —
Подошел бы я к решетке дачи
Посмотреть на милые черты.
 
 
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне —
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.
 

1922

Стихотворения
1905–1913 гг., не вошедшие в сборники сатир и лирики

Чепуха

 
Трепов – мягче сатаны,
Дурново – с талантом,
Нам свободы не нужны,
А рейтузы с кантом.
 
 
Сослан Нейдгарт в рудники,
С ним Курло́в туда же,
И за старые грехи —
Алексеев даже.
 
 
Монастырь наш подарил
Нищему копейку,
Крушеван усыновил
Старую еврейку.
 
 
Взял Линевич в плен спьяна
Три полка с обозом…
Умножается казна
Вывозом и ввозом.
 
 
Витте родиной живет
И себя не любит.
Вся страна с надеждой ждет,
Кто ее погубит.
 
 
Разорвался апельсин
У Дворцова моста —
Где высокий господин
Маленького роста?
 
 
Сей высокий человек
Едет за границу;
Из Маньчжурии калек
Отправляют в Ниццу.
 
 
Мучим совестью, Фролов
С горя застрелился;
Губернатор Хомутов
Следствия добился.
 
 
Безобразов заложил
Перстень с бриллиантом…
Весел, сыт, учен и мил,
Пахарь ходит франтом.
 
 
Шлется Стесселю за честь
От французов шпага.
Манифест – иначе есть
Важная бумага…
 
 
Иоанн Кронштадтский прост,
Но душою хлипок…
Спрятал черт свой грязный хвост, —
Не было б ошибок!..
 
 
Интендантство, сдав ларек,
Всё забастовало,
А Суворин-старичок
Перешел в «Начало».
 
 
Появился Серафим —
Появились дети.
Папу видели засим
В ложе у Неметти…
 
 
В свет пустил святой Синод
Без цензуры святцы,
Витте-граф пошел в народ…
Что-то будет, братцы?
 
 
Высшей милостью труха
Хочет общей драки…
Всё на свете – чепуха,
Остальное – враки…
 

1905

«От русского флота остались одни…»

 
От русского флота остались одни
адмиралы —
Флот старый потоплен, а новый ушел
по карманам.
Чухнин, Бирилёв и Дубасов – все славные
русские лица,
Надежда и гордость страны, опора
придворных и прочих.
Чухнин с Бирилёвым себя показали довольно,
А бедный Дубасов без дела сидит
в Петербурге…
В престольной Москве разгорается злая
крамола,
Рабочий, солдат и почтовый чиновник
мятежный
Хотят отложиться от славной державы
Российской…
Последние волосы Витте терзает
в смертельном испуге:
«Москва, ты оплот вековечный престола
и церкви,
Не ты ли себя сожигала в войне с Бонапартом,
Не ты ли Димитрием Ложным из пушки
палила?
А ныне – почтовый чиновник, солдат
и рабочий
Союз заключают, поправ и закон, и природу!
О горе, о ужас! Кого же в Москву мне
отправить,
Чтоб был он собою ужасен, и пылок, и дерзок,
Имел бы здоровую глотку и крепкие, львиные
мышцы,
Чтоб буйный почтовый чиновник, солдат
и мятежный рабочий
Взглянули… и в ужасе бледном закрыли бы
лица руками.
Людей даровитых не стало – иные бесславно
погибли,
Иные, продав свою ренту, позорно бежали
на Запад…»
И видит пророческий сон Сергей, миротворец
Портсмутский:
На снежном, изрытом копытами конскими поле
Кровавые трупы лежат – и в небо застывшие
очи
Безмолвно и строго глядят… Ужасны их
бледные лица!
Над ними кружит вороньё, и в хриплом,
зловещем их крике
Граф Витте отчетливо слышит: «Дубасов,
Дубасов, Дубасов!..»
. . . . . . . . . . . .
Воспрянул от ложа Сергей, миротворец
Портсмутский,
И быстро садится к столу, и черные буквы
выводит:
«Дубасов в Москву на гастроли…»
Чу, поезд несется в Москву, с ним ветер летит
вперегонку —
На небе зловеще горят багровые, низкие тучи,
Навстречу кружит вороньё и каркает хрипло
и злобно:
«Посмотрим, Дубасов, посмотрим…»
 

8 декабря 1905

«Пусть злое насилье царит над землей…»

 
Пусть злое насилье царит над землей,
За правое дело мы подняли бой!
Пусть много нас пало – другие придут
И дело святое к концу приведут…
Мы жертв никогда не считали,
Но с честью погибшие пали…
 
 
От темного сна пробудился народ —
Вы слышите мощные крики: «Вперед!»
Земля подымается грозной стеной,
Не чудо ль случилось с родною страной?
Тупое терпенье упало —
Терпели, знать, раньше немало!
 
 
И тьма, и терпенье бесследно прошли;
Отвсюду сбираются люди земли.
Так пусть же исчезнет раздор и вражда:
Нас общая крепко сплотила беда —
Мы землю родную спасаем
И к храбрым и честным взываем:
 
 
Кто зло ненавидит, кто иго клянет —
За правое дело пусть с нами идет,
Враги или братья, но нет середины, —
Вступайте же, сильные, в наши дружины
За право и волю борцами!
Мы знаем – победа за нами!
 

Декабрь 1905

Жалобы обывателя

 
Моя жена – наседка,
Мой сын, увы, – эсер,
Моя сестра – кадетка,
Мой дворник – старовер.
 
 
Кухарка – монархистка,
Аристократ – свояк,
Мамаша – анархистка,
А я – я просто так…
 
 
Дочурка-гимназистка
(Всего ей десять лет)
И та социалистка, —
Таков уж нынче свет!
 
 
От самого рассвета
Сойдутся и визжат, —
Но мне комедья эта,
Поверьте, сущий ад.
 
 
Сестра кричит: «Поправим!»
Сынок кричит: «Снесем!»
Свояк вопит: «Натравим!»
А дворник – «Донесем!»
 
 
А милая супруга,
Иссохшая, как тень,
Вздыхает, как белуга,
И стонет: «Ах, мигрень!»
 
 
Молю тебя, Создатель
(Совсем я не шучу),
Я русский обыватель —
Я просто жить хочу!
 
 
Уйми мою мамашу,
Уйми родную мать —
Не в силах эту кашу
Один я расхлебать.
 
 
Она, как анархистка,
Всегда сама начнет,
За нею гимназистка
И весь домашний скот.
 
 
Сестра кричит: «Устроим!»
Свояк вопит: «Плевать!»
Сынок шипит: «Накроем!»
А я кричу: «Молчать!!»
 
 
Проклятья посылаю
Родному очагу
И втайне замышляю —
В Америку сбегу!..
 

1905 или 1906

До реакции
Пародия

 
Дух свободы… К перестройке
Вся страна стремится,
Полицейский в грязной Мойке
Хочет утопиться.
 
 
Не топись, охранный воин, —
Воля улыбнется!
Полицейский! Будь покоен —
Старый гнет вернется…
 

1905 или 1906

Словесность
(С натуры)

Звание солдата почетно.

Воинский устав

 
«“Всяк солдат слуга престола
И защитник от врагов…”
Повтори! Молчишь, фефела?
Не упомнишь восемь слов?
Ну, к отхожему дневальным,
После ужина в наряд!»
Махин тоном погребальным
Отвечает: «Виноват!»
– «Ну-ка, кто у нас бригадный?» —
Дальше унтер говорит
И, как ястреб кровожадный,
Всё глазами шевелит…
«Что – молчишь? Собачья морда,
Простокваша, идиот!..
Ну так помни, помни ж твердо!» —
И рукою в ухо бьет.
Что же Махин? Слезы льются,
Тихо тянет: «Виноват…»
Весь дрожит, колени гнутся
И предательски дрожат.
«“Всех солдат почетно званье
Пост ли… знамя… караул…”
Махин, чучело баранье,
Что ты ноги развернул?
Ноги вместе, морду выше!
Повтори, собачий сын!..»
Тот в ответ всё тише, тише
Жалко шепчет: «Господин…»
– «Ах, мерзавец! Ах, скотина!»
В ухо, в зубы… раз и раз…
Эта гнусная картина
Обрывает мой рассказ…
 

<1906>

Балбес

 
За дебоши, лень и тупость,
За отчаянную глупость
Из гимназии балбеса
Попросили выйти вон…
Рад-радешенек повеса,
Но в семье и плач и стон…
Что с ним делать, ради неба?
Без занятий идиот
За троих съедает хлеба,
Сколько платья издерет!..
Нет в мальчишке вовсе прока —
В свинопасы разве сдать,
И для вящего урока
Перед этим отодрать?
Но решает мудрый дядя,
Полный в будущее веры,
На балбеса нежно глядя:
«Отдавайте в… офицеры…
Рост высокий, лоб покатый.
Пусть оденется в мундир —
Много кантов, много ваты,
Будет бравый командир!»
 
 
Про подобные примеры
Слышим чуть не каждый час,
Оттого-то офицеры
Есть прекрасные у нас…
 

<1906>

Кому живется весело?

 
Попу медоточивому —
Развратному и лживому,
С идеей монархической,
С расправою физической…
 
 
Начальнику гуманному,
Банкиру иностранному,
Любимцу иудейскому —
Полковнику гвардейскому;
 
 
Герою с аксельбантами,
С «восточными» талантами;
Любому губернатору,
Манежному оратору,
 
 
Правопорядку правому,
Городовому бравому,
С огромными усищами
И страшными глазищами;
 
 
Сыскному отделению
И Меньшикову-гению,
Отшельнику Кронштадтскому,
Фельдфебелю солдатскому,
 
 
Известному предателю —
Суворину-писателю,
Премьеру – графу новому,
Всегда на всё готовому, —
 
 
Всем им живется весело,
Вольготно на Руси…
 

1906

Пастырь добрый

«Долой амнистию,

Да здравствует смертная казнь!»

 
От монашеского пенья,
От кадильных благовоний
Прикатил для управленья
Из Житомира Антоний.
Там, в провинции доходной,
Украшался он виссоном
И средь знати благородной
Пил душистый чай с лимоном.
А за ним весьма прилежно
«Мироносицы» ходили,
В рот заглядывали нежно
И тихонько говорили:
«Ах, какой епископ статный
Управляет нынче нами!
Просвещенный, деликатный,
С изумрудными глазами…»
Через месяц аккуратно
Для людей непросвещенных
Он прочитывал приватно
Поучений ряд ученых:
О Толстом и о Ренане
С точки зрения вселенской,
О диавольском обмане,
О войне, о чести женской…
Тексты сыпались привольно,
Речь текла легко и гладко…
Я там был… дремал невольно
И зевал при этом сладко…
Что Ренаны, что Толстые?
Отщепенцы, басурмане!
Лишь епископы святые —
Чистой крови христиане…
Прочитав теперь в газете,
Как Антоний отличился
В Государственном совете,
Я ничуть не удивился:
Где муаровые рясы
В управленье влезть сумеют —
В черносотенстве лампасы
Перед ними побледнеют!..
В каждом слове кровожадность,
Пресмыканье, фарисейство,
И смиренная «лампадность»,
И высокое лакейство.
Христианнейший язычник
Черной злобою пылает.
Где тут пастырь, где опричник —
Пусть досужий разбирает…
«Им амнистию?!» – смеется,
И цепям поет: «Осанна!»
Ликование несется
Из самаринского стана…
Ах, епископ-звездоносец
С изумрудными глазами!
Сколько бедных «мироносиц»
Недовольны будут вами!..
 

1906

«Пьяный» вопрос

 
Мужичок, оставьте водку,
Пейте чай и шоколад.
Дума сделала находку:
Водка – гибель, водка – яд.
 
 
Мужичок, оставьте водку, —
Водка портит божий лик,
И уродует походку,
И коверкает язык.
 
 
Мужичок, оставьте водку,
Хлеба Боженька подаст
После дождичка в субботку…
Или «ближний» вам продаст.
 
 
Мужичок, оставьте водку,
Может быть (хотя навряд),
Дума сделает находку,
Что и голод тоже яд.
 
 
А пройдут еще два года —
Дума вспомнит: так и быть,
Для спасения народа
Надо тьму искоренить…
 
 
Засияет мир унылый —
Будет хлеб и свет для всех!
Мужичок, не смейся, милый,
Скептицизм – великий грех.
 
 
Сам префект винокурений
В Думе высказал: «Друзья,
Без культурных насаждений
С пьянством справиться нельзя…»
 
 
Значит… Что ж, однако, значит?
Что-то сбились мы слегка, —
Кто культуру в погреб прячет?
Не народ же… А пока —
 
 
Мужичок, глушите водку,
Как и все ее глушат,
В Думе просто драло глотку
Стадо правых жеребят.
 
 
Ах, я сделал сам находку:
Вы культурней их во всем —
Пусть вы пьете только водку,
А они коньяк и ром.
 

1908

Размышление современного интеллигента

 
Засунув руки в брюки,
Гляжу во двор от скуки.
В мозгу мотив канкана,
В желудке газ нарзана.
 
 
У старых бочек парни:
Детина из пекарни
И всяких прав поборник —
Алёха, младший дворник.
 
 
Они, возню затеяв,
На радость ротозеев,
Тузят – резвы и прытки —
Друг друга под микитки.
 
 
А мне, ей-ей, завидно…
Мне даже как-то стыдно,
Что я вот не сумею
Намять Алёхе шею.
 
 
Зачем я сын культуры,
Издерганный и хмурый,
Познавший с колыбели
Осмысленные цели?
 
 
Я ною дни и ночи,
Я полон многоточий;
Ни в чем не вижу смысла;
Всегда настроен кисло.
 
 
Мне надоели шахи,
Убийства, сплетни, крахи.
Растраченные фонды
И кража Джиоконды…
 
 
Я полон слов банальных —
Газетных и журнальных…
О неврастеник бедный,
Ненужный, даже вредный!
 
 
Зачем в судьбе случайной
Я не хозяин чайной,
Не повар, не извозчик,
Не розничный разносчик?
 
 
Я мог бы в речи жаркой
Марьяжиться с кухаркой,
Когда у кухни бодро
Она полощет ведра.
 
 
И дворник, полный местью,
За то меня честь честью,
Забывши про поливку,
Хватил бы по загривку.
 
 
И этот вызов тонкий,
Отведавши «казенки»,
Я принял бы покорно
Душой нерефлекторной.
 

<1911>

Новый «изм»

 
Нет денег, угол хуже склепа,
Талант в пределах ремесла,
Работать скучно, ждать нелепо,
И конкурентам нет числа.
 
 
Что делать? Тлея незаметно,
Писать портреты с чахлых дев?
Но самолюбие – как Этна,
Но самолюбие – как лев!
 
 
И вот развязные кастраты,
Раскрасив синькой животы,
Толпою лезут в Геростраты
И рушат славных с высоты.
 
 
«Долой слащавых Тицианов!
Долой бездарных пастухов!
Под гром турецких барабанов
Построим храм из лопухов!»
 
 
И спорят: в центре крыши – двери,
Вдоль пола – окна. Принцип прост!
Со стен глядят смешные звери:
Шесть ног, шесть глаз, из пасти – хвост.
 
 
Пускай прием не гениальный,
Но он испытан. Цепь зевак
Бежит, шумя, на вид скандальный
В салон «Квадратный Вурдалак».
 
 
Сначала хохот и глумленье,
Потом, глядишь, один, другой
Стоит у стенки в размышленье,
Тряся задумчиво ногой…
 
 
«А нет ли здесь чего такого?
Ведь сам маститый разъяснил,
Что Врубель тоже был сурово
Осмеян стадом пошлых сил…»
 
 
В четверг маститый гибкий критик
Оценит новый «Вурдалак», —
Он в ногу с веком и политик,
И он напишет… так и сяк.
 
 
Готово «Новое теченье»!
Смеются, спорят и хулят, —
А вурдалаки в восхищенье
Пьют легкой славы острый яд…
 

<1913>

Воробьиная элегия

 
У крыльца воробьи с наслаждением
Кувыркаются в листьях гнилых…
Я взираю на них с сожалением,
И невольно мне страшно за них:
 
 
Как живете вы так, без правительства,
Без участков и без податей?
Есть у вас или нет право жительства?
Как без метрик растите детей?
 
 
Как воюете без дипломатии,
Без реляций, гранат и штыков,
Вырывая у собственной братии
Пух и перья из бойких хвостов?
 
 
Кто внедряет в вас всех просвещение
И основы моралей родных?
Кто за скверное вас поведение
Исключает из списка живых?
 
 
Где у вас здесь простые, где знатные?
Без одежд вы так пресно равны…
Где мундиры торжественно-ватные?
Где шитье под изгибом спины?
 
 
Нынче здесь вы, а завтра в Швейцарии, —
Без прописки и без паспортов
Распеваете вольные арии
Миллионом незамкнутых ртов…
 
 
Искрошил воробьям я с полбублика,
Встал с крыльца и тревожно вздохнул:
Это даже, увы, не республика,
А анархии дикий разгул!
 
 
Улетайте… Лихими дворянами
В корне зло решено ведь пресечь —
Не сравняли бы вас с хулиганами
И не стали б безжалостно сечь!
 

<1913>

Правила для родителей

Посвящается Министерству

народного просвещения

 
Родитель при встрече с директором сына
Обязан всегда становиться во фронт.
Супруга ж родителя молча и чинно
Берет «на кра-ул» черный шелковый зонт.
 
 
Одежда родителей в будни простая:
Суконное платье не в ярких тонах.
По табелям – блузки из белого фая
И черные фраки при черных штанах.
 
 
Небуйным родителям с весом и с чином
Дозволен прием всех казенных питей.
Курить разрешается только мужчинам,
Но дома, притом запершись от детей!
 
 
За чтением книг наблюдает инспектор —
За книгой приходит отец или мать.
Газету всегда выбирает директор.
На пьесах «с идеей» отнюдь не бывать.
 
 
О каждом рождении чада родитель
Обязан в гимназию сам донести.
Предельную норму блюдет попечитель:
Не менее двух и не больше шести.
 
 
С детьми разговаривать можно, но редко…
Нельзя возвращаться в ночные часы.
Прическа у женщин должна быть под сеткой.
Мужчинам же можно носить и усы.
 
 
В гостиной над печкой (отнюдь не в передней)
Повесить портреты всех школьных властей.
По праздникам слушать попарно обедни,
Чтоб сим благотворно влиять на детей.
 
 
Раз в месяц всех дворников классный
наставник
Обходит, чтоб справки о всем навести:
Кто вел себя плохо, тех местный исправник
Сажает – от месяца до десяти.
 
 
У скромных родителей – скромные дети,
А путь послушанья – путь к лучшей судьбе.
Родители мудрые правила эти
Должны постоянно носить при себе.
 

<1913>