Текст книги "Сказки и рассказы"

Разбитое стекло

Взрослый человек стоял в нижнем этаже у стола перед закрытым цветным окном и мыл губкой старый пыльный кактус. Красивое окно: во всю ширину на маленьких оправленных в олово матовых стёклах нарисован был целый сад. Из стекла в стекло завивался душистый горошек, переплетался с диким виноградом, – прищурить глаза – точно в садовой беседке стоишь.

И вдруг – трах! Стекло зазвенело, мимо уха пролетел камень, посыпались осколки, и сквозь зубчатую дыру засквозил клочок улицы, потянуло холодом, бумажки на столе заплясали…

Человек распахнул быстро раму. Перед окном сидела в кукольной коляске удивлённая консьержкина дочка, а направо, словно вспугнутый кролик, удирал малыш в розовой фуфайке. Ага!.. Споткнулся, упал и с рёвом помчался дальше.

Взрослый человек поднял с пола круглый камень – ишь, зверёныш какой, чуть в пенсне не угодил! – и спросил девочку:

– Кто разбил стекло?

Девочка беспокойно завертелась в своей колясочке: очень она туго в ней умостилась – никак не выйти, – и развела руками:

– Не знаю. Не я. Камни лежат вон там, – она показала на груду камней под деревом, – я ведь их и достать не могу!

– Я знаю, что не ты. Ты – умница. Но, может быть, камень бросил твой маленький приятель – Жорж? Почему он так быстро удирал? А?

– О, нет! Что вы! Он совсем не шалун и совсем маленький… Мы играли, он меня возил… А потом я закрыла глаза, задумалась, и… ничего не знаю.

Конечно, она своего друга не выдаст, не такая девочка. Но глазки бегали вверх и вниз, губы морщились, вот-вот расплачется. Бог с ней совсем!

Он вышел на улицу и зашагал к угловому дому. Малыш – сын лавочницы; он ведь хорошо его знает: утром всегда, когда ходит за газетой, он здоровается с мальчишкой. И тот, сидя перед лавкой верхом на своей облезлой лошади без хвоста и ушей, всегда трясёт большую руку взрослого человека и заботливо предостерегает: «Здравствуйте, здравствуйте и до свидания, пожалуйста… А то моя лошадь начнёт брыкаться!»

* * *

Лавочница всплеснула руками и от огорчения едва не уронила на пол жестянку с мармеладом.

– Мой сын? Разбил стекло?! То-то он прибежал с улицы, забился за кровать и сидит там, как мышь под стойкой… О, сударь, мы сейчас это выясним.

Позвала сынишку и строго спросила:

– Ты разбил стекло?

Малыш помотал расцарапанным подбородком – нет.

– Как не ты? Господин видел, как ты удирал. Почему ты удирал?

– Я ловил бабочку.

– В феврале, на улице, бабочку?

– Ну, жука. Он пролетел, а я за ним. Он дальше, а я за ним. До самого дома добежал и споткнулся…

– Стыдись! Разбил, так должен сознаться. Что о тебе этот господин подумает?

– Ничего не подумает. Может быть, он сам разбил, а теперь на меня сваливает, чтобы ему не попало…

Перед окном сидела консьержкина дочка, а направо удирал малыш в розовой фуфайке

– Молчи!.. Сейчас же тебя нашлёпаю, слышишь!

– Ты лучше его нашлёпай. Что он ко мне пристаёт?…

Взрослый человек рассмеялся.

– Позвольте, мадам, не наказывайте его. Я сам его спрошу.

Он вынул из-за спины круглый, похожий на сорочье яйцо, камень и показал его мальчику:

– Чей это камень?

– Мой! – радостно закричал мальчик и, вдруг сообразив, что попался, захныкал. – Я не нарочно… Хотел бросить в стенку, а тут ваше окно по дороге попалось.

– Если бы по дороге моя голова попалась?

– Ну, вы тоже скажете. Не может же камень сразу разбить и стекло и голову… Что вы выдумываете?!

Мать рассердилась.

– Перестань болтать глупости! Сейчас же извинись и скажи, что больше не будешь.

– Сейчас же извинись и скажи, что больше не будешь, – покорно повторил мальчуган, обращаясь к стоявшему перед ним человеку.

– Не так! Смеёшься ты надо мной, что ли? Бесстыдник…

– Ты же сама сказала…

Дело, впрочем, окончилось миром. Мальчик извинился, мать дала ему, как полагалось, три лёгких шлепка, он, как полагается, три раза взвизгнул и был посажен на час под стойку на скамеечку. Там у него был домашний карцер.

Стекольщика из строящегося соседнего дома лавочница обещала прислать вечером. Так как посетитель настаивал, что за стекло заплатит он сам, она упросила его взять от неё на память хотя бы апельсин.

И выбрала для него самый крупный и самый душистый. Но взрослый человек всё-таки перехитрил лавочницу и, уходя, сунул незаметно апельсин под прилавок, и оттуда тихим-тихим шёпотом донеслось: «Мерси, сударь, больше не буду!»

1926

Пaриж

Ссора

Девочка Ната посадила куклу на книжную полку: сиди! А сама поставила на табурет таз с мыльной водой и стала кукольное бельё стирать.

Кукла не человек – никогда сама не скажет, – но хоть раз в месяц надо же ей бельё переменить. Очень весёлое занятие – стирка. Куда веселее зубрёжки французских городов с департаментами, да если их надо ещё на немой карте указать…

Ната стирала не как-нибудь, а по-настоящему. Сначала в горячей воде с мылом и с содой. Потом полоскала, подсинивала, отжимала и развешивала между двумя стульями на розовой тесёмке. И между делом читала кукле нотацию:

– Фи, срам какой! Рубашка с дыркой, на штанишках резинка лопнула… Неряха…

Голая кукла сидела на полке и обиженно молчала. Языка нет, а то бы она ответила. Разве кукла должна шить-чинить-пришивать? Назвалась мамой, так и старайся сама, нечего на куклу сваливать!

* * *

Меньшой брат Гриша косился из угла и завидовал. Он мальчик, не полоскать же ему кукольные штанишки, в самом деле. А очень интересно! Хорошо бы утюжок разогреть, да сырое бельё прогладить, по всем швам нажимая, – как взрослые делают. И перед тем как гладить, поплевать на испод утюжка надо обязательно – железо зашипит, значит, горячо. Но… нельзя мальчику гладить: Ната не позволит, засмеёт и подруги её задразнят…

Думал, думал и выдумал. Взял мяч, отошёл на середину комнаты и стал над самой головой куклы о стену мяч бросать. В руки, в стенку, в руки, в стенку… Кукла сидит и от страха глаза растаращила… А Гриша всё дальше отходит и всё сильнее в стену лупит.

Налетела Ната, мяч вырвала и зашипела:

– Ты что это делаешь?! Хочешь ей лоб разбить?

– При чём тут лоб? Я жонглёр!

– Какой жонглёр?

– Такой. В цирке – забыла? Принесли дверь. Жонглёр перед дверью свою жену поставил и давай вокруг головы ножи в доски метать… Веером…

– Так ты женись, тогда и бросай в свою жену ножами, сколько хочешь… А в куклу мою не смей!

– Так я ведь мячом, чудачка…

– И мячом не позволю!..

– Что же я делать буду? Ишь ты какая, сама стирает, а мне и мячом нельзя… Ну, давай мяч, я бросать не буду.

– Зачем же тебе мяч?

– А я ему глаза нарисую, усы. Чтоб смешно было.

Ната мяч отдала – вот глупости выдумал. И снова за свою стирку.

Но Гриша – мальчик упрямый. Исподтишка изловчился, хотел было опять над головой куклы мячом в стену ударить, да ошибся и угодил кукле в нос…

Кукла всплеснула руками и прямо головой вниз с полки в мыльный таз. Брызги снопом во все стороны, локоны в воде, ноги кверху, а Ната, как паровозный свисток, завизжала и мокрым кукольным одеялом Гришу по голове как хлопнет! Можете себе представить?

Он мальчик, не полоскать же ему кукольные штанишки, в самом деле. А очень интересно!

* * *

Вытерла девочка куклу, губы надула. Как же: локоны все развились, как макароны висят, вода в голову сквозь глазные щёлки попала – потрясёшь, так в голове и булькает. Что же это такое? Теперь ведь кукла водянкой заболеет.

И Гриша сердит. Мокрым одеяльцем по носу смазала!

– Девчонка бессмысленная!..

– А ты мальчишка, капустная кочерыжка! В сто раз лучше девчонкой быть… Я кому мешала? Тихонько себе стирала, а ты вон какую пакость натворил. И все вы такие… Обидчики, драчуны, задиры… Думаешь, штанишки надел, так тебе всё можно? Кошку кто в картонку с маминой шляпой посадил? Ты. Грамматику кто чернилами измазал? Ты. За столом сопишь, во сне в воскресенье ругался. Стыдно! С Вовой вчера такой шум подняли, точно слоны дикие в дом ворвались… Стулья вверх ногами, в камин супом брызгали… Девочки никогда себя так не ведут.

– Мы играли в пожарных, ничего ты не понимаешь. Плакса кислая! Бантик прицепила, думаешь – умница. В тетрадках промокашка на ленточках. Чистёха какая… А кто тебя от бульдога на улице спас? Мальчик из лавочки. Ага! В воду если с парохода свалишься, кто тебя вытащит? Матрос! А он ведь тоже бывший мальчик… И шофёр – бывший мальчик. И… трубочист. Вам только тряпки на кукол шить… По моде! Подумаешь! У меня лошадь как лошадь, целый год за диваном стоит и никаких ей мод не надо. Ага! Нечего сказать? Накуксилась?

– Не желаю на мальчишкины глупости отвечать. Очень интересно трубочистом быть! А я замуж не выйду, первая в мире балерина… И трубочист придёт, я ему гордо скажу – поскорее почистите мой камин, мне некогда, у меня сегодня выступление. Вот тебе и мальчик! И на рояле все девочки играют, а вы только и знаете: барабан да свою несносную трубу.

– Хорошо, хорошо… Что ты мне не дашь слова вставить? Кто рояль выдумал? Кто музыку сочинил? Мальчики. То есть мужчины, но это же всё равно. И беспроволочный телеграф, и рахат-лукум, и кинематограф, и азбуку, и… и… одеколон. И повар всегда лучше, чем кухарка, – это сама мама говорила… Куклу твою, если сломается, кто починит? Мужчина! Бывший мальчик! Что? Съела?

– Ничуть не съела. «Хижину дяди Тома» кто написал? Женщина!

– Мужчина!

– Да? Вы так думаете? И Жанна д’Арк была женщина. Понял? Была, и конец.

– Была… я не спорю. Что же, бывают и такие женщины, которые похожи на мужчин…

– Ничуть не похожи! В миллион раз лучше. Не смей возражать… Куклу испортил и ещё возражает!

* * *

В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату вошла бабушка, нагружённая свёрточками и пакетиками. Ната к ней сломя голову так и бросилась, чуть с ног не сбила.

– Бабушка, бабушка! Он меня дразнит, и куклу мою в воду сбросил, и важничает, вздор про девочек городит, и не даёт мне слова сказать…

– Это тебе-то? – рассмеялась бабушка. – Что такое? Да не тарахти, пожалуйста. Расскажи-ка, Гриша, ты толком.

– Кто, бабушка, Эйфелеву башню построил? Мужчина или женщина?

– Ишь, что выдумал! Мужчина, дружок, кто же больше? Да хоть бы он её и не строил вовсе. Торчит каланчой, а радости от неё никакой нет…

– Ага, мужчина, ага, мужчина!

Гриша радостно захлопал в ладоши, но бабушка ничего не поняла. Когда же дети, позабыв про куклу-утопленницу, рассказали ей вперебой, о чём они спорили, она посадила внучка под правую руку, внучку под левую, погладила обоих по встрёпанным волосам и, как мудрый царь Соломон, рассудила:

– О чём спорить? Воробьи… С дедушкой вашим, когда мы детьми были, я всегда играла. Никогда не ссорились. Раз вот только заспорили, как вы: кто лучше – мальчики или девочки? И что же, дедушка мне уступил, я – ему, и ссоре конец…

– Как уступил? – спросил Гриша.

– А ты сам догадайся. Подумай-ка хорошенько да отвечай: кто лучше, мальчики или девочки?

– Девочки, – тихо ответил Гриша и покосился на сестру.

– Умник. Ну-ка, Ната, а ты что скажешь?

– Мальчики лучше, бабушка, – глядя в пол, пробурчала Ната. Посмотрела на брата – и оба рассмеялись.

Принялась Ната опять за свою стирку, нельзя же дело на половине бросать. Гриша вертелся сбоку, вертелся и спросил:

– Можно, Ната, кукольное бельё погладить?

– А ты не сожжёшь?

– Нет. Я холодным утюжком.

И стали они вдвоём работать ладно и весело – прачечное заведение, да и только.

Посмотрела бабушка, улыбнулась и поплелась на кухню свои пакетики разбирать.

‹1926›

О мыши, которая легкомысленно забралась в чемодан

В полуоткрытом чемодане завозилась мышь. Прорыла траншею в воротничках и рубашках, вытерла старательно усики, присела на край чемодана и осмотрелась. Куда же это её хозяин завёз?… Обои незнакомые, портреты на обоях незнакомые, кровать в полкомнаты, тоже совсем не то что в Париже. И воздух совсем другой: сырее и потяжелее, чуть-чуть устрицами попахивает. В окно круглый фонарь смотрит, шипит и на дожде покачивается.

Неуютно стало мыши, вскарабкалась по вязаному одеялу на кровать к хозяину, – всё же свой человек…

А дело было так: вчера её хозяин бельё да разные бумаги в чемодан запихал, в дорогу собрался. Мышь из-под стола смотрела, и пришла ей в мышью голову фантазия на чистом белье поваляться… Влезла тихонько в чемодан, а хозяин возьми да и закрой крышку. Протряслась часа три в поезде в сетке и к ночи вот в чужом городе, в чужой комнате и очутилась…

– Пи! Какое досадное положение…

* * *

– Кто вы такая, как вы сюда попали, и почему вы нарушаете в посторонней квартире тишину? – спросила сидевшую на одеяле гостью появившаяся из-под комода толстая старая мышь.

– Я? Приехала с хозяином по делам из Парижа. У него нет детей, и он всегда берёт меня с собой… Но мы так часто с ним путешествуем, что я даже не знаю, куда мы, собственно, теперь приехали: в Копенгаген или в Берлин…

– В Брюссель. А зачем вы сюда пожаловали?

– Мы пишем сценарий из жизни парижских мышей, и я самая главная героиня. Для пьесы нам, кстати, нужно несколько неуклюжих служанок. Парижские мыши слишком грациозны, но вы бы, например, подошли. Хотите, я за вас замолвлю словечко? Выговор у вас, простите, тяжёлый, как недопечённая булка, но для кинематографа это неважно.

Брюссельская мышь обиделась.

– Не нуждаюсь! Я из солидной фламандской семьи и вертеть в кинематографе хвостом мне не пристало. У моей хозяйки, честной и доброй старушки, тоже нет детей, но у неё есть попугай, с которым я в большой дружбе. Попугай получает два раза в день кусочки поджаренного мяса, на второе орехи и семечки и на третье – шоколад. Он очень щедр и, когда ест, разбрасывает пищу во все стороны, а я, конечно, подбираю… У вас, должно быть, более изящная пища, ишь как у вас живот подвело…

– Нет, что же… это я ради моды похудела. Кусочек поджаренного мяса я бы, впрочем, охотно съела, или ломтик шоколада… – пискнула парижская мышь.

Намёк, кажется, достаточно ясный, но брюссельская толстуха поскребла лапками брюшко и отвела разговор подальше от съестного:

– Не понимаю, почему это у меня на животе волосы вылезают? У вас в Париже тоже?… И вообще, пока люди спят и нам никто не мешает, расскажите-ка мне, что у вас делается в Париже…

– В Париже? Чудесная жизнь. Кошки в последнее время выходят из моды. Заводят собак, но мы, мыши, ничего против этого не имеем. Иные хозяйки, правда, держат ещё тибетских и сибирских кошек, наряжают их в ошейники, берут с собой в лес… Но эти твари тоже мышей не едят, и я однажды даже дёрнула тибетскую кошку за бантик, а она как фарфоровая: вылупила голубые глазки и ни с места… А вообще у нас весело! В каждом доме граммофон и танцы. Хозяева танцуют вверху, а мы внизу. На рассвете пробираемся в квартиру и поедаем бисквитные и шоколадные крошки… Что вам ещё сказать? Усики выходят из моды, хвосты тоже, я слыхала, будут стричь. Недавно в нашем клубе был конкурс худобы, и приз получила мышка, которая вся могла уместиться в чехле для зубочистки…

– Так зачем же вы переехали в такой старомодный город, как Брюссель?… У нас, слава богу, живут прочно, хвостов не стригут, едят до отвала и про чёрный день в укромный уголок провизию откладывают.

– Я ведь вам говорила, – жеманно объяснила парижанка, – что мы приехали сюда с хозяином, чтобы поработать здесь в тишине над сценарием из мышиной жизни…

Брюссельская мышь иронически повела носом.

– Бросьте! Вы хоть и парижанка, но даже врать правдоподобно не научились… Ваш хозяин самый обыкновенный скупщик кроличьих шкурок, и вы ему так же нужны, как крысе слоновьи клыки. Объясните мне, наконец, толком, как вы попали к нам в Брюссель?

А вообще у нас весело! В каждом доме граммофон и танцы

– Не знаю… А скажите, как у вас относятся в Брюсселе к новым мышам?

– К каким это новым?

– Ну к таким, которым бы понравился ваш город и они бы вздумали у вас поселиться…

– Это вы, душечка, о себе, что ли, говорите? Зачем же вам у нас селиться? Вы так грациозны, и выговор у вас такой лёгкий, и хозяин вас любит, как родную дочь. Нет уж, бросьте. Солидным мышам мы всегда рады. Впрочем, солидных у нас уже полный комплект: плотность мышиного населения сверх нормы. А уж такие легкомысленные пищалки, вроде вас, нам, сударыня, не ко двору. Ни одно мышиное общество вас к себе на порог не пустит. А бродяжничество у нас строго преследуется – все закоулки на чердаках и в подвалах на учёте…

– Так что же мне делать?! – растерянно запищала мышь-парижанка. – Простите, пожалуйста! Я совсем не кинематографическая примадонна, и хозяин вовсе не брал меня с собой… Он меня захлопнул крышкой в чемодане, вот и всё. Но что же мне теперь делать? У вас такие симпатичные усики, и вы даже немножко похожи на мою покойную тётю. Я на всё согласна, не сердитесь на меня: я тоже пополнею и стану неуклюжей, только не гоните меня с этой квартиры… Я умею делать модные причёски и буду массировать ваши лапки, только…

– Нет, нет, – покачала головой брюссельская мышь. – Я на вас не сержусь больше… Но не могу же я впустить вас к себе в квартиру. Что скажет хозяйка? Что скажет попугай? И наконец, поджаренного мяса вовсе не так уж много! Знаете что? Вы ведь можете обратно добраться до Парижа в чемодане, так же точно, как приехали сюда…

В самом деле! Парижская мышь с досады даже себя за хвост куснула: как же она сама не догадалась об этом? И вспомнила заодно, что на дне чемодана лежит целый пакет с бисквитами… О! А она унижалась, как какая-нибудь мышь, сбежавшая из погоревшего дома.

– Благодарю вас за совет… Одно из двух: или вы уж очень простоваты, или я действительно гениальная артистка… Я перед вами простушку от скуки разыгрывала, а вы и лапки растопырили… Слушайте, я вам серьёзно советую подумать. Завтра мы с хозяином отправляемся в кругосветное путешествие. Для нашего сценария нужна служанка. Хотите проветрить мозги и есть каждый день голландский сыр? Подумайте, до утра времени много. А теперь ступайте, милая, в ваш чулан, что вы тут перед глазами торчите?…

И так дерзко она это сказала, что брюссельская мышь из своей же комнаты на цыпочках покорно в коридор вышла и хоть бы слово нашлась ей в ответ молвить.

* * *

Утром человек вскочил с постели, умылся и весело сказал вошедшей в дверь с кофейным прибором хозяйке:

– Доброе утро, тётя! А чемодан, знаете, я решил оставить у вас, стар уж очень. Бельё в газету заверну, против вокзала куплю себе чемодан и переложу…

У парижской мыши сжалось под умывальником сердце… Брюссельская мышь ехидно наступила ей лапкой на хвост и пискнула:

– Что-с?

– Впрочем, – сказал человек, – не люблю я ваших брюссельских чемоданов… Прочен, как утюг, неуклюж, как корова… Доеду уж со своим, а в Париже куплю новый.

– Что-с?… – пискнула парижская мышь, наступая лапкой на хвост брюссельской толстухе.

‹1926›

Железное колечко

В глухом углу сада, в глубине липовой аллеи, жалобно кричала птица. Хлопала крыльями, дёргалась и шипела… Гриша навострил уши, прислушался: «Что за штука такая?» И побежал вдоль огородной сетки на крик.

Вот так история! В гамаке, между двумя старыми липами, бился скворец. Запутался, до половины провалился в петлю – ни взад ни вперёд.

– Постой, постой… Не брыкайся, сейчас я тебя распутаю.

Скворец был умный: не испугался маленьких рук мальчика и покорно позволил сложить крылышки и вытащить завязнувшие лапки.

– Вот и свободен. Лети куда хочешь. А гамак, дружок, совсем не для тебя. Качайся лучше на ветках…

Скворец взлетел на зеленевшую над гамаком лозинку, внимательно наклонил шейку и вдруг, представьте себе, тоненьким человеческим голосом заговорил:

– Спасибо, мальчишка. Вот уж никогда не забуду!

Гриша так и присел:

– Ты умеешь говорить?! Ах ты, боже мой!..

– А почему бы старому скворцу и не говорить? Наслушался, как люди вокруг трещат, – и перенял. Штука нетрудная… Что ж тебе, мальчик, подарить за твою услугу?

– Да ведь ты ж птица. Велосипеда всё равно не подаришь, а так – у меня всё есть.

– Велосипеда не могу, это правда. Ты что-нибудь полегче придумай…

Гриша задумался. Посмотрел вдруг на лапу скворца, которой тот расправлял пёрышки, и спросил:

– Что у тебя на лапе за колечко? Как оно к тебе попало?

– Секрет. Колечко, брат, особенное.

– Почему особенное?

– Стоит с ним вокруг какого-нибудь места облететь или обежать, ну, хоть вокруг вашей усадьбы, и всё живое, все, кто в усадьбе живут – и люди, и всякая животная тварь – сразу вернутся в своё детство. Станут маленькие-премаленькие…

Мальчик захлопал в ладоши:

– Ты правду говоришь?!

Скворец обиделся:

– Это сороки врут. Скворцы – птицы серьёзные.

– Извини, пожалуйста. Я не знал… Слушай, ты такой умный, умнее… страуса! Подари мне это колечко. Подари, – подари, подари! Ну, пожалуйста…

Скворец покрутил шейкой.

– Жаль.

– Ну, дай хоть на неделю. Я верну… Дай, птичка, дай, моё золото… Я тебе каждое утро сладкую булочку приносить буду. И изюм. И гречневую кашу…

– Уговорил. Только помни: если захочешь позабавиться – обегать надо вокруг усадьбы слева направо, а то ничего не выйдет. Помни же, на неделю…

Скворец сбросил клювом с лапы кольцо, захлопал крылышками и полетел в чащу, – бог его знает, какие у него там дела были…

Ах, как колотилось у мальчика сердце! Осмотрелся – ни души, и помчался вокруг парка вдоль старой стены, слева направо, пока не сомкнулся круг у самого гамака под липой.

* * *

Гриша осторожно подкрался к дому. Двери и окна настежь. Взрослых точно сквозной ветер выдул. Из столовой доносился детский писк. Кто это там пищит?

На пороге столовой он остановился и протёр глаза. Маленькая девчурка (совсем такая, как мама в старом альбоме, когда ей было пять лет) укладывала в картонку из-под шляпы куклу и плохо с ней разговаривала.

Гриша заложил руки за спину и осторожно подошёл поближе:

– Здравствуй, козявка! Как тебя зовут?

– Наташей. И шавшем я не козявка.

Мальчик вздрогнул. Конечно, это она! Маму ведь тоже зовут Наташей. И у девочки точно такие же панталончики с рубчиками, юбочка колокольчиком и вздёрнутый бойкий носик, как у мамы на карточке.

– А ты кто такой? – спросила девочка.

Мальчик обиделся и глубоко вздохнул.

– Я – Гриша. Твой сын. Разве ты меня не узнала?

– Глупошти. Мой шын шавшем другой.

Она вытащила из картонки замусоленного клоуна и показала его Грише.

– А кукла моя дочка. У неё корь. Пошторонишь, пожалушта, не зашлоняй ей швет…

Гриша посторонился. Что с ней, шепелявкой, делать, если не узнаёт? Она разрыла в мягких тряпках ямку, уложила куклу и стала напевать песенку, знакомую Грише ещё с раннего детства:

 
«Вше шпят… Шпи и ты…
И букашки, и чветы,
И чиплята, и мартышки,
И девчонки, и мальчишки…»
 

А на мальчика, стоящего перед ней, даже и не взглянула больше. Мало ли их, мальчиков, на свете.

Гриша совсем надулся. «Хорошая мама, – деревянный паяц ей сын, а я будто пробка, которая на полу валяется».

В кабинете кто-то отчаянно запищал. Он подкрался к дверям и посмотрел в щёлку: дядя Вова! Сразу его узнать можно было: чубик над лбом, круглая головешка и вишнёвая родинка над левым глазом… Он лежал в бельевой корзинке и отчаянно болтал голыми пухлыми пятками, а щенок изо всех сил тащил из-под него пелёнку.

Гриша шлёпнул щенка, тот радостно обернулся, подпрыгнул и лизнул мальчика в нос. Слава богу, хоть этот узнал. «Тузик, Тузик! Ах ты, собачий младенец…»

Ещё сегодня утром он был старой легавой собакой, глаза слезились, мух и тех ловить перестал. И вот тебе на – щенок. Только напрасно Гриша думал, что щенок его узнал, – просто вошёл в дверь новый человечек, отчего же его не лизнуть в нос?

А где же папа? Ага, вон там в углу на ковре строит карточный домик. И такой же серьёзный, как всегда. Только волосы золотистые, а медальончик на шее тот же самый – синяя эмаль с белым ободком.

Гриша подошёл и опустился на ковёр рядом. Спрашивать уже ни о чём не решался. Папа покосился на Гришу:

– Ты племянник садовника? Который вчера приехал?

– Нет. – Гриша чуть не заплакал с досады. – Сам ты племянник садовника.

Папа удивлённо повернул голову:

– Не хочешь – и не надо. Кукса какая. Не смей дышать на мой домик. Дыши в пол.

Гриша рассердился. Дать ему шлепка, что ли? Неудобно, всё-таки он вроде папы…

Мальчик топнул ногой по ковру – карты рассыпались, и побежал скорей на кухню.

У дверей обернулся: опять строит. Такой уж характер.

Толстая девчонка с серыми навыкате глазами – точь-в-точь как у кухарки – стояла перед скамейкой и лепила из песка пирожки.

Он лежал в бельевой корзинке и отчаянно болтал голыми пухлыми пятками…

– Здравствуйте, Дуняша. Что у вас на обед сегодня?

– А ты почём знаешь, что меня Дуняшей кличут?

– Вот так и знаю. На первое – перловый суп?

– Никакой не перловый. Суп из герани на первое.

Она показала ему чашку с холодной водой, в которой плавали цветы и листья герани.

– А на второе?

Дуняша со вкусом вытерла кончиком фартука нос и задумалась.

– Не знаю. – Она показала ему замазку и горку толчёного кирпича. – Ленивые вареники разве сделать?

Что будет на третье, Гриша и спрашивать не стал. Крем из толчёного стекла, должно быть.

– А где няня?

– Кака така няня?

– Агафья! – «Она тоже теперь, верно, маленькая», – подумал мальчик.

– Агафья там, под лестницей. Кукольные рубашки стирает.

Под лестницей на табуретке стояла суповая миска из любимого маминого сервиза, и в ней маленькая нянька, засучив рукава, подсинивала какие-то крохотные тряпки.

Гриша решил навести порядок – чего ж с ними стесняться, если они ничего не понимают.

– Разве можно в суповой миске стирать, кикимора?

Девочка так и взвизгнула:

– Я кикимора? Да ты откуда, Таракан Иванович, взялся-то?

– Я мамин сын, – обиженно огрызнулся Гриша. – Ты сама всегда ворчишь, когда непорядки. Отдай миску!

– Когда же я на тебя ворчала это? Лапы прочь! Не то так тебя мокрой рубашкой и двину.

Гриша отскочил: кончик кукольной рубашки задел его по уху. Драться с ней? Стыдно. Она же совсем маленькая…

А из кабинета неслись визгливые крики, будто пять поросят из граммофонной трубы визжали.

Мальчик помчался в кабинет, за ним Агафья и Дуняша.

Дядя Вова натворил беды: выполз из своей корзины, дополз до карточного дома и бухнулся в него всеми четырьмя лапами. Папа – сам серьёзный папа! – ревел и тянул его за хвост рубашки прочь, щенок тянул за штанишки папу и визжал, мама стояла над ними и, заливаясь слезами, хлопала куклой то папу, то дядю Володю, то щенка. Агафья вступилась за маму, Дуняша за папу, – Гриша уж и не знал, за кого вступаться.

– Цыц! Сейчас же цыц… Я здесь самый старший.

– Ах, ты самый старший! – Папа схватил с подоконника колоду карт и бросил её в Гришу.

– Самый старший?! – закричала мама, набрала в рот из банки для золотых рыбок воды и обрызгала мальчика с ног до головы.

– Самый старший!

Агафья уколола его сзади вязальной спицей, Дуняша, как сердитый бычок, ударила его головой под ложечку, и даже щенок, даже он, единственный, кто его узнал, – схватил шнурок от Гришиной туфли и начисто его оторвал… Бедный Гриша стал отступать к шкафу, быстро скользнул за дверцу и захлопнул её за собой. Ух, как они колотят по шкафу – будто в бочке по железной крыше катишься. А за что? За что они на него напали? Что он им сделал?

Сквозь шум и грохот ничего не было слышно – можно было немножко и поплакать.

* * *

Никогда мальчик не думал, что столько с малышами забот. Только успокоились, расселись по своим уголкам, как опять началось.

Щенок занозил лапу старой граммофонной иглой, которая валялась на полу, и во время операции такой поднял визг, точно Гриша у него зубами кишки вытягивал.

Дядя Вова стянул за угол с ломберного столика скатерть. Разбил любимую папину пепельницу, – это ещё ничего! Со стола слетела на пол английская бумага для мух, дядя Вова сел на неё, не мог отодрать и стал кричать, щенок наступил сбоку лапой и тоже приклеился… Пока Гриша их тёплой водой отмывал, они же его лапами в живот били… Извольте радоваться!

Няня вздумала завивать у маминой куклы волосы. Накалила на спиртовке щипцы и прижгла на кукле все кудряшки, так что она стала похожа на барашка, которым чистили каминную трубу. Мама отказала няне от места, няня показала ей язык, а потом обе стали реветь и тянуть куклу в разные стороны.

Спиртовка опрокинулась на ковёр, вспыхнули бледно-голубые язычки, – к счастью, Гриша не растерялся, приволок из передней новое папино пальто, бросил его на огонь, а сверху навалился сам. Малыши обрадовались и стали поливать Гришу молоком, квасом, водой из-под золотых рыбок. А щенок… Что сделал щенок, лучше мы и говорить не будем. И все гудели, как сорок восемь пожарных автомобилей: гуп-ряп, гуп-ряп!

Мальчик поднялся с пола – сердитый и мокрый, сконфуженно повесил папино пальто на вешалку и поплёлся в столовую. Что с этой бандой делать? А они все потянулись за ним, как утята за уткой… Какое он ещё представление им устроит?

Стоят – молчат. У кого палец во рту, у кого – целая пятерня. И вдруг началось.

– Хочу кушать! – капризно захныкала мама.

– Пришёл большой… Пожары устраивает, а есть не давает, – угрюмо забубнил папа.

– Давай есть! – сердито дёрнула его за курточку маленькая кухарка.

– Сам, небось, напитался, – крикнула няня, подбоченясь… – Бесстыдник этакий!..

А щенок задрал мокрый нос к потолку и отчаянным голосом взвыл на весь дом:

– У-у-у! Молоком пожар тушили… Всё молоко в ковёр ушло… Что же теперь нам пить-есть?!

Гриша бросился к буфету: кроме сухой булки и засахаренного смородинного варенья – ничего. На нижней полке нашёл в банке остатки сгущённого молока. Размешал с вареньем, намазал на хлеб и заткнул наскоро всем рты…

Побежал на кухню: картошка, саго, капуста, перловка, какао… Что с этим делать? Кухарка крохотная – кроме супа из герани ничего приготовить не может.

Помчался на птичий двор и в хлев – авось хоть яиц немного соберёт да как-нибудь подоит корову. Всё-таки лёгкая провизия…

Но на птичьем дворе ни одной взрослой курицы не было – только цыплята канареечными шариками с голодным писком посыпались к нему из всех углов. Гриша вынул из кармана кусок хлеба, покрошил им и побежал в хлев. Увы, так он и думал: корова превратилась в телушку – знакомое чёрное пятно на боку, мохнатые светлые ресницы – и, жалобно мыча, повернула к мальчику голову: «Му! Молока… Где моя ма-ма?…»

Гриша схватился за голову… Побежал на огород: редиска, лук, бобы. Тыква такая дурацкая, всё не то, всё не то. Ах, как трудно без взрослых жить!

Подкрался снова к дому. Боже мой, – из раскрытых окон доносился такой визг и плач, будто Баба Яга их всех головой в угольный мешок всовывала. Он заглянул с веранды в окно. Господи! Перемазанные вареньем малыши, как раки из корзины, расползлись по ковру и пищали. Ну, конечно, – у них разболелись животы… Шутка ли, всю банку съели. Щенок, сунув голову в камин, визжал и корчился: должно быть, у него морская болезнь начиналась…

Что ж делать? Где же настоящая большая мама и няня, которые всё умеют, и всё понимают, и всем управляют?!