Текст книги "Бегство в Египет"

Саша Денисова
Бегство в Египет

– Хватит ныть, – сказала Григорук. – В Египте поноешь.

У меня роман с женатым человеком. Григорук этого не понимает.

– Все мужчины делятся на три категории, – продолжает Григорук. – Женюсь, куплю, полетим. У тебя, сама понимаешь, какая категория. И не женюсь, и не куплю. И даже не полетим. Авиабилеты тебе Людочка покупает.

Людочка – это она.

У Григорук, как она сама про себя понимает, благородная миссия. Вырвать подругу из лап порочного чувства. Поэтому она нарыла у себя в почте пресс-тур в пятизвездочный отель в Египте, принадлежащий какому-то итальянскому миллионеру. Мы летим туда освещать. Хотя я бы спокойно лежала на кровати и грызла одеяло.

Она запихнула меня в такси, очнулась я в самолете. Григорук мне как мать. Мне вообще многие как мать. Григорук – лидер среди них. Она жгучая брюнетка, которая красится в еще более жгучую. Гребля сделала из Григорук человека: спина широкая – если вшарашит, мало не покажется.

– Машина – не надо баловаться, – с достоинством говорит о себе Григорук.

Я наоборот – блондинка, ну хорошо, невысокая, внешность формата «маленькая собачка до старости щенок». Обидно, но хоть до старости.

Кроме нас летят две сестры-певицы кавказского происхождения, их папа в блестящем пиджаке, похожий на сутенера, модный фотограф, местами лысый, директор модельного агентства, о котором говорят, что он приторговывает моделями, и целая толпа моделей, одна из которых мисс чего-то там. Уже в самолете я чувствую диссонанс внутреннего состояния с внешней средой, но поздно. Григорук злорадно шепчет:

– Это тебе наказание за попытку разбить крепкую семью, – и протягивает рвотный пакет.

Мне двадцать пять лет, и я работаю журналистом. Это моя первая ошибка. Работа паршивая – что не напишу, скандал. В каждом абзаце у вас, говорят читатели, глупость. И выражение лица поменять бы не мешало. А один редактор у нас в газете напился и говорит: у Тарасовой жанр, говорит, фигня с портретом. Это про мою рубрику.

Первая ошибка – профессия. Вторая – роман с замужним человеком.

В довершение всего он мусульманин. Наш, российский гражданин.

Григорук говорит, что я стану жертвой шариата:

– Будешь второй женой. А потом пойдут и третьи, четвертые. Будешь сидеть в чалме и шароварах.

Григорук налила в стакан джину, купленного в дьюти-фри, и добавила тонику. Барменам Григорук не доверяет.

– Везде наебывают. А приличной маргариты во всей Москве не найдешь: или айсберг плавает, или моющим средством пахнет.

– Тяпнешь? Нет? Страдаускас?

Григорук периодически добавляет прибалтийские суффиксы ко всему живому. Папу певиц, к примеру, она называет козляускасом.

Аэропорт напоминал гигантский цирк-шапито: купола, похожие на барханы. По аэропорту ходили стройные красивые египтяне в бежевом. Жара.

На ресепшне Григорук по-хозяйски оперлась на мраморную стойку, отвернувшись от портье. Так она выражала свое гордое незнание английского языка.

– Спроси у них, где деньги оставить. Сейф у них хоть есть?

Когда деньги и перстень с бриллиантом, подаренный кем-то из администрации президента, укладывали в сейф, Григорук все равно была недовольна. Иногда она спрашивала шепотом:

– Как думаешь, доверять арабам или нет?

Потом мы расположились в номере, Григорук долго возилась у холодильника, что-то откручивала, смешивала, булькала, потом доложила:

– Людочка готова.

И мы пошли к морю. От моделей сразу же оторвались. Григорук выразила это такими словами:

– Рядом с ними мы – корова и дирижабль. Зачем тебе такие переживания?

Хотелось бы узнать точнее, кто корова.

Шезлонги повернуты к морю как к телевизору. С песком здесь творят что хотят: прочерчивают дорожки, раскатывают блином, рыхлят, превращая в крошку.

– Хочешь ликерчику с шампанским? Я разбавляю, потому что у меня ликеру много, а он сладкий.

Я ничего не хочу, а хочу умереть. Мое тело колышется на гигантском понтоне из пластиковых кубов. Я засыпаю, засыпаю, засыпаю…

Просыпаюсь я от детских криков. Дети купаются. Григорук нет, только пустой бокал из-под коктейля.

Двое у понтона кормят рыбу. Кормят остатками завтрака. Они побаиваются пляжного охранника. Поэтому броски получаются вороватые. Рыба приплывает крупная, синяя, с розовой кольчужкой чешуи, хватает белыми губами и тут же, обнаружив, что это не хлеб, а апельсиновая цедра, выплевывает с возмущением.

– Ну забыла я тебе булочку сегодня, – говорит бабуленька в марлевом платке. При бабуленьке то ли сын, то ли муж: весь в наколках.

– Не рискуй там, Толик, – говорит она, глядя, как он надевает маску для плавания. – Говорят, одному мужчине рыба нос откусила.

Заметив меня, бабка говорит:

– И ты бери в столовке хлеб и корми рыбку, видишь, рыбка голодная!

Русский человек приезжает сюда не просто отдыхать. Он миссионер и должен накормить египетскую рыбу.

За голубой рыбой – а все они метровые, жирные – приплывает ворох черных бархатных парусников, чертят зигзаги под апельсиновыми корочками. Люди сбегаются с понтона, смотрят.

Здорово лежать, когда ветер и тебя, и тетрадку треплет как флажки – и ничего не писать. А только мечтать, глядя на раздел бирюзового и синего, на крючок сухогруза и розовую гору вдалеке.

* * *

Он поставил чайник и сел у стены. Всякий раз, когда он ставил чайник, во мне все переворачивалось. Эти минуты до закипания я даже переставала дышать. Задерживала дыхание от страха и оно застревало там, внутри. А сердце быстро-быстро колотилось. Быстро-быстро, а пили чай медленно-медленно.

Он повертел головой, глянул:

– Как чувствуешь себя?

– Хорошо, – ответила я, как обычно, детским голосом. Лицо мое стало подтянутым от счастья. Будто бы я боялась его обидеть равнодушным лицом.

И так всякий вечер, когда он приходил, и мы пили чай.

И так каждый вечер.

Я не могла рядом с ним есть, ходить, сидеть. Пить этот дурацкий чай. Ничего не могла рядом.

Он ставил чай, а я боялась. Того, что он оторвался от меня, что вот он ходит по комнате. А только что был по ту сторону кожи. И он был я.

Но он ставил чайник на плиту и был уже не со мной.

А так уже привычно было лежать. Или сидеть рядом. А он, оторвавшись, ходил по кухне, брал чашки. А вдруг он подойдет и внезапно дотронется до меня? Я же не переживу. Я же… ну как это… я же умру. Ничего не было постоянным, все было зыбким. И вот допьем чай и что будем делать?

Нужно быть смелой. Нужно быть смелой девочкой. Нужно взять ложку и потянуться за сахаром.

Как бы я хотела, чтобы мы вечно, вечно и неподвижно сидели. Или вечно лежали в постели. Пусть что-то будет бесконечным. Что-то, хотя бы что-то.

Но все менялось. Нужно было пить чай. Потом он уезжал, трясся в метро, ехал домой, к жене, к детям, трясся в метро вполне спокойно, дежурно трясся, держа перед собой портфель. И как-то у него в голове все это ведь совмещалось? Как же это совмещается у мужчин? Поспать с одной женщиной, а потом поехать поспать с другой? А ведь так и было, так и было! И ему это казалось… ну… несложным. Однажды я спросила, вот тогда, тогда, в самый первый раз ты спал с ней после? А он сказал, да. Я спросила, зачем? А он сказал: она пришла больная, пустая, уставшая, что-то почувствовала, заплакала, я обнял ее, она прижалась и все покатилось.

И я ехала наутро в метро, и мне казалось, я умру. Я умру возле этого вот поручня. Как только заходила в метро, мне становилось дурно. Не от какой-то там разлуки. Я злилась как черт. От того, что меня, взрослого, двадцатипятилетнего человека, поймали в ловушку. Что я испытываю такое сильное, адски сильное ощущение, в то время когда нужно жить и работать.

В груди было жарко, как в паровом котле.

Я становилась в торце вагона и смотрела, как извивается поезд и в желтом свете висят на поручнях мерцающие люди.

Потом внутри что-то подкипало, пересыхало, чернело как подгорающее варенье. И я начинала с ненавистью вглядываться в людей.

Особенно в супружеские пары. Думала, чертовы-чертовы пары. Как я ненавижу вас, пары! Пары молодые, пары старые. Всех, кто держится за руки до скончания своего века! Всех, кто питает на этот счет иллюзии! Ненавижу!

* * *

Возле меня лежит пара молодых итальянцев. Отец возится с дочкой – о, бамбина! Бамбина кричит: папа, папа, иль скарабео пер уна фортуна! Папаша бежит. А матери до жука нет дела, она трещит по телефону, оглаживая шикарные ноги. Откуда у итальянок такие ноги? Заходишь в СПА, лежит, ноги кверху, расположила на стене – точные, тонкие, ноги девочки. Подымается – а ей лет шестьдесят. Свинство.

Надо мной возникает Григорук:

– Сейчас будет прием у миллионера. Фуршетик ням-ням. Надо надеть свое кавалли.

Я не могу, Григорук, давай я буду лежать здесь и тихо смотреть на море, на два ялика, выстроившихся один за другим как уточки, две уточки на линейке горизонта, на вечернюю вуаль света, на море, залитое алюминием. Ничего этого я, конечно, не говорю, а стону:

– Я не могу…

Григорук берет меня за ноги, тащит и говорит:

– Подымайся, мордяускас, идем отрабатывать.

На вечеринке престарелый миллионер прицельно присматривается к моделям. Компания, конечно, похабненькая. Модели разоделись, точнее, разделись, как могли. Из глубин виллы вышла заплаканная девушка миллионера, бывшая «Мисс Эстония». Она сильно беременная. Она подходит к бару и наливает себе виски, бросает лед. Она режет глаз на фоне общего праздника. Итальянский гумберт хватает ее за руку и резко что-то тараторит, «Эстония» плачет. Уходит.

Григорук победно стоит в бирюзовом платье с развевающимися розовыми воланами. Волосы себе она взбила в гнездо. Небольшое гнездо, в таком болотная птица чомга селится, помню по учебникам. Григорук с осуждением смотрит на мой пляжный сарафан:

– Одеваешься, как бомжара.

– Еще текилки! Ням-ням! Вкусняшка! – общается Григорук с официантом. Официант отвечает:

– О май френд, хаур а ю?

– Ответь ему, Тарасова, что он хочет? – беспокоится Григорук. Она стоит рядом с пальмой, почти такая же длинная, ветер рвет на ней воланы, а на пальме листья. Отца певиц уронили в бассейн, и он вылезает в мокром пиджаке, разочарованно вытаскивает из кармана мобильный, модели хихикают, миллионер накидывает на папу халат.

Григорук дошла до кондиции и ругается на русском с официантом:

– А я тебе говорю, арабская морда, ты больше лей! Джину, джину! Не воды. Ну везде наебывают!

* * *

По каньону Григорук бредет, как сама говорит, «на каблуку» – и ей тяжело.

– Водички тут негде купить? – спрашивает она гида Ахмада. Вокруг пустыня и раскаленные камни. Ахмад, крупный египтянин килограммов ста тридцати, с чувством ловит Григорук, которая с воплем скатывается в расщелину. Меня он не ловит, видимо, у меня отрешенный вид.

– Пачиму подруга такой? – спрашивает он Григорук.

Григорук крутит у виска.

– А, дурное! Влюбилась, а у того жена и дети.

Ахмад оживляется:

– У нас можно второй жен. Главное – деньги быть, калым, золото. Можно жить второй жен!

Григорук говорит мне:

– Видишь! А я тебе что говорю! Твой этот мусульманин тебе глаза пудрит, а потом раз – и будешь сидеть в парандже и тапочках.

Вечером Григорук бурчит: пойду пройдусь. Приходит лирическая. Сообщает:

– Та в автобусе чуть-чуть поцеловались.

Я смотрю на розовую гору, как она медленно гаснет в черноте ночи.

* * *

Я не могу воткнуться в его спину носом, не могу даже обхватить, как все влюбленные во сне. Но если/когда он остается – тоже нельзя. Если положить руку на его лопатку, он повернется. И, уже совсем одуревшие от друг друга, мы станем смотреть, не отрываясь, истончаясь и коченея смотреть. А потом и не только смотреть, и не только, и не только.

Память об этом здесь – убивает.

Страшно, потому что мы можем раствориться друг в друге. А я не имею права – на «растворимся». Надо оставаться в рамках себя и оттуда устало смотреть. Истончаясь и коченея – одной.

Он пахнет фланелькой. Все равно, даже голый, пахнет фланелькой – мягким воротничком прилежного мальчика, детским материалом, ворсистым, покорным в сгибе как замша. Материалом пижам и ночных сорочек, халатов для детского сада и фартушков для уроков труда. Мальчуковых рубашек для хора. Ползунков и чепчиков. С молочным, как детское темя, запахом. Даже странно, чтобы взрослый мужчина так пах.

Я – глагол первого лица единственного числа – тебя, моя фланелька, моя бязь, ситец мой и мой мадаполам. Я бы могла тебя гладить вечно по круглой голове и дышать в затылок, если бы только… Когда бездетный человек погладит мягкий затылок ребенка – он ощущает чувство незаконности в собственной руке. Так и здесь.

Я слышу этот запах, даже отодвинувшись от него далеко. Я чувствую его, даже окунув нос в подушку. И вот я засыпаю тяжело, как одурманенный олеандрами король-эстет, пожелавший свести счеты с жизнью сладостью экзотического цветка.

* * *

Ночь. Розовые цветы олеандра пахнут как тлеющие благовония.

Григорук спит, я вышла во двор. Ужасно хотелось танцевать под звездами: включила в айподе Lucy in the sky – и хотела было отжечь по подсвеченными фонариками дорожкам, но благоразумие победило. Над темным пляжем, где стоят пляжные грибы, сияет детская площадка-пиратский корабль – огромный, с украшенными мачтами. Созвездия все перевернуты. Месяц висит как символ ислама. Вижу, как в море падают три звезды.

Днем. В ресторане подают гриль. Гриль пахнет, но его не дают.

– Мясо скоро? – спрашивает с тоской русский.

– Мяса-мяса! – ласково отвечает официант.

Официанты тут по лицу знают, кому сказать бон джорно, кому добрийдэн.

В будке над пляжем как судья на матче сидит спасатель, лицо его хмуро. Как только русские туристы, раскинув руки, бегут навстречу кораллам, а заодно травматологу, он зверски свистит. Свет лежит чешуей на воде, воду взрезает черный рукав водолаза. Прошли две девушки в персиковых бикини, одинаковой формовки тела, только у одной тело раскрытое, знающее себе цену, у другой зажатое, занятое внутренним.

Григорук говорит:

– Забрала с ресепшна деньги и кольцо. Та на фига мне этот цирк. В номере надежнее.

Она плавает по полчаса, медленно, с достоинством.

– Людочке надо сбрасывать, – говорит, стоя надо мной, сверкая телом и оттягивая кожу на бедрах. – Тебе бы тоже не мешало. – Оглядывает меня критически. – Животяускас наела – мама, не балуйся!

– Пойду возьму бухаускас. – Возвращается с египтянином, который несет зонтичный коктейль. Он смотрит на Григорук подведенным черным глазами и говорит:

– Красивий.

Григорук где-то натырила физалиса, выкладывает гору на поднос и говорит:

– Закусяускас.

Я вдруг начинаю рыдать. Григорук растерянно обнимает меня и качает:

– Все пройдет, все пройдет… Ну что ты как маленькая…

Порыдав, я иду плавать и все стирается: горечь и слезы, и теплая вода.

Уходя с пляжа в детстве, всегда остро чувствовал, что сегодня купаешься последний раз. Прощался с морем, гладил его, увещевал, договаривался. Говорил: до завтра. Море, море, мой дружок, зачем сбиваешь меня с ног? Ну и не вытащить при этом было, такое было горе – в последний раз купаться.

* * *

Камень воткнулся в мое колено, как айсберг в титаник – быстро и сокрушительно. А с виду был такой безобидный круглый камень, в Крыму такие только соскользнут и обдерут кожицу. Этот прям раскроил. Дыра глубиной в сантиметра полтора. Меня это потрясло: вот была целая нога, и вот нога нарушенная. Так о хрупкости человеческого существа и задумаешься.

Дело было даже не на коралловом рифе, а в Соленом озере. Это такой водоем, сообщенный с морем. Скала посередине. На ней ступенечки – залезать. Не то что бы какое-то запрещенное место.

Потом плыла к берегу, зрелищно истекая и опасалась мурены. Иду – мелодрама. Песок белый, кровь капает. Арабы делали страшные глаза, итальянцы всплескивали руками. Русские переносили мое страдание стоически.

Григорук со стаканом в руке стояла возле холодильника, когда я, затыкая трусами рану, окровавленная зашла в номер.

– Ебать-копать! – сказала Григорук и опустила стакан.

Она бегала, что-то орала, нашла в чемодане страховку и потащила меня в медпункт. Там долго ругалась.

– Я тебе сейчас заполню! Я тебе так заполню, арабская ты морда! Человек кровью истекает!

Григорук в операционную не пустили. Я слышала, как она бесновалась в приемном покое.

В раздетом виде или даже в купальнике я вызываю умиление у мужчин. Даже жалость. Я неспортивная. На днях тренер смотрел, как я таскаю гантели, и на лице у него была боль. Он предложил заниматься бесплатно.

Египтянин-врач с нежностью посмотрел на мой шрам от перитонита.

– Слип энд донт край, – говорит египтянин. Надо быть честной: я всплакнула, но даже не от боли, а от страха, глубокий порез, кожа разошлась как земная кора от тектонических сдвигов, в разрезе видны беловатые слои и что-то малиновое светится. Потом пришел ассистент, похожий на средневекового горбуна. Так вот: горбун налег от усердия на мою вторую, здоровую ногу.

– Будешь пить антибиотики и приходить ко мне на перевязки через день, – сказал в конце врач.

Мне наложили семь швов, повязка на полноги.

Когда мы дошли до кадки с пальмой у входа, повязка сползла. Вернулись, врач стал хохотать.

– Ржет он, – сказала Григорук в сердцах. – Пластырь налепить не может, пидораускас.

* * *

Плавать нельзя, в СПА нельзя, на танцы под пальмами – тоже нельзя. Лежу как бревно. Умолила Григорук уехать в Каир – там как раз Ахмад экскурсоводом. Она долго тянула волыну – не может же она бросить дитя, то есть меня. Зачем-то оставила мне флягу с текилой. Я полежала на пляже. Смотреть на купающихся было невыносимо. В номере убирали и посреди комнаты зачем-то стоял козляускас. Люду, говорит, ищу, она хотела у меня интервью взять. Я пожала плечами, папаша помялся и ушел.

Приехала Григорук, говорит:

– Та, большой город, все бегают, машины ездят – кошмар! Ходили в музей духов: вонючки! Экскурсия – не фонтан.

Про Ахмада ни слова. Прихорошилась, опять ушла. Я легла на кровать: и душа, и нога болели.

* * *

Розовая гора. Когда мне совсем плохо, я смотрю на розовую гору. Розовая гора не дает мне покоя. Это символ будущего. Когда я здесь все выпью, со всеми познакомлюсь, с кем суждено, перестану работать в редакциях и мне станет совсем все равно, что думают обо мне, машетарасовой, девушке с колонками и статьями, – я там поселюсь. Это, как вы понимаете, фантазия. Аллегория.

На розовой горе – как на луне – есть свои тайны. Почему там не строят? На горе нет ни дорог, ни людей. Она разрезана линиями, и в сумерках они то синеют, то становятся лиловыми. Иногда гора гаснет как выключенная лампа и сливается с мерцающим морем. Иногда наоборот – горит на солнце. Иногда она похожа на песочный торт, иногда – на кусок льда.

Я хочу убежать туда, чтобы ничего не решать. Потому что он говорит: я не могу уйти оттуда, но и ты должна быть со мной. Это достижимо, говорит он. Достижимое это вязкое и противное, и жена все знает, и не против и даже хочет познакомиться, мы должны быть честными, мы интеллигентные люди, а она хорошая, тебе понравится, она – золотой фонд человечества.

Боже, боже, если я скажу, какую загадку решаю, Григорук, ну вы понимаете, что она скажет:

– Наденет на тебя чадру и халат с карманами – и с приветом, дуся!

Поэтому единственный мой собеседник – розовая гора.

* * *

У Григорук украли перстень. Она побежала на ресепшн, обозвала их грязными арабами, добежала до виллы миллионера, прорвалась через секьюрити и ему сказала все, что думает. По-русски. Но он понял. Ему тоже самое «Эстония», видимо, регулярно говорит. Теперь Григорук ходит по номеру и пьет виски прямо из горла. Самые приличные слова, вылетающие из нее: «какого хера!» и «суки неприятные». Черные волосы стоят дыбом, еще чуть-чуть, она и мне вломит – за то, что не уберегла. Ахмад стоит по ту сторону двери и ждет, чтобы идти с ней в полицию. Ахмад – молоток.

Они уехали в полицию, и я целый день буду одна.

* * *

Я снова пошла на соленое озеро. На место своего краха. Здесь красиво. Камни похожи на растрескавшиеся, в белой обсыпке, хлеба. Изящные эфы шезлонгов покачиваются на кромке воды. Посреди озера эта чертова скала и мостик. Когда ты вылезаешь на остров нормально (а не хреначишь ногой по коралловой породе), можно спокойно и тихо греться на камнях, осознав весь мир вокруг себя смыкающимся кольцом.

Григорук говорит, что мой случай с ногой – это психосоматика. Я думаю, что она думает, что это наказание. За то, что я хочу разбить семью.

Рядом на мелководье – мусульманская компания. Муж, жена, двое детей – мальчик лет пяти и девочка годков полутора. С ними то ли подруга, то ли нянька – в обычном европейском купальнике. Возможно, итальянка: раствор кожи бледней, чем у египтян, черты спокойней. Мусульманка в черном плавательном платье, вокруг запястьев и щиколоток – натянутая ткань. Когда выходит – отщелкивает пузыри от тела и похожа на белку-летягу. Плавать не умеет, зажимает нос прищепкой и бросается в воду.

Болтает с белой подругой по-арабски. Обе хохочут, радостные. Дети бросаются то к одной, то к другой женщине, вызывая у меня подозрения о структуре, так сказать, компании. Детей качают, тетешкают, обтирают – обе. Без разделения обязанностей. Все дети – арабские.

Отец – в красных трусах, пухлый, вальяжный. Между его знаками внимания одной и другой женщине четкое, математическое равновесие. Корректность. Никаких объятий. А вот женщины за руки держатся. Тут до меня доходит: это ведь жены!

Муж купается и лежит на шезлонге вдалеке от женской возни. Он – как глава государства: на работе. Все окутано счастьем баланса. Малышка не унималась и теперь европеянка кормит ее грудью. Египтянка смотрит на это ласково.

И вот европейская жена, укладывая раскричавшуюся девочку, вдруг мягко, напевно и говорит:

– Ну хочешь грушку? Грушка мытая.

И дает гуаву.

Я чуть не заплакала. То есть нет – я заплакала. От русского ее языка, да от всего. Я заплакала, стянула полотенце и пошла в номер.

– Опять? – спросила Григорук, глядя на меня, заплаканную.

– Нет. Теперь все, – сказала я. И это было действительно – все.

* * *

На финальной вечеринке миллионеру таки впарили пару наших моделей. Папашу в блестящем пиджаке снова уронили в бассейн, а когда он снимал пиджак выжать, из кармана выпал перстень с бриллиантом. Мы с Григорук вернулись в Москву. Через неделю после возвращения мне сняли швы и колено мое благополучно заросло. Только шрам остался, длинный такой, лиловый. Я рассталась с женатым мужчиной. Думаю влюбиться в одного молчаливого мальчика на работе. Григорук говорит, что он – фу.

Сама Григорук переписывается с Ахмадом. Теперь она яростно защищает мусульман, египтян и арабов – от общественной несправедливости.

– Осенью снова в Египет поедем. Ахмад говорит: надо на гору Синай взойти. Пешкаускасом.