Текст книги "Горячий аккорд (сборник)"

Саша Ирбe
Горячий аккорд (сборник)

© Саша Ирбe, 2016

© «Время», 2016

* * *

Книга издана при содействии Министерства культуры Российской Федерации и Клуба писателей-выпускников Литературного института им. А. М. Горького

Рассматриваю поэзию как диалог души и души, как возможность высказать то, чего в реальной жизни не скажешь. И буду благодарна каждому, кто сможет меня услышать.

Автор

I. Картинки из жизни

«Он курит, долго варит чай…»

 
Он курит, долго варит чай,
идёт домой, когда стемнеет,
жену поздравить невзначай.
Она от нежности немеет.
 
 
Она отвыкла,
    чтоб её
и обнимали, и любили,
в старинном шкафчике бельё,
в индийском
и фламандском стиле,
 
 
в квартире,
    где всегда одна.
Почти…
    А белая тарелка
заморских сладостей полна –
на скатерти в горошек мелкий,
 
 
в груди – усталости струна:
он вдруг появится – уедет.
И не одна, – а всё одна –
среди машин и башен бредит
 
 
о том, что всё ещё придёт:
любовь, восторги, восхищенье, –
а время душу пьёт и пьёт
и не бывает возвращенья.
 
 
…Походы к маме,
круг
    подруг,
глаза,
склонённые в печали.
 
 
А Новый год приходит вдруг,
такой же,
как и был в начале
тот прошлый –
позапрошлый год.
И всё грядущее бессменно!..
А жизнь пройдёт обыкновенно,
без всяких вздоров и забот.
И вновь появится вопрос:
«Не лучше ль жить грешно и круто,
чем ждать кого-то, петь кому-то
почти безмолвно
и всерьёз?!»
 

Старики

 
Он улыбался, точно плыл закат
лишь в первый раз
    (пускай и плыл в последний).
И каждый встречный
    был безмерно рад
его улыбке ласковой
осенней.
 
 
Почти до боли светлый и родной
(и видно, что спадали вмиг морщины),
старик с цветами нёсся к ней одной,
единственной любимой, без причины.
 
 
Ему в ответ
    зажглись десятки солнц
в её глазах
    (пусть ослабели руки).
Мне кажется,
    что изо всех оконц
к ним понеслись
    торжественные звуки.
 
 
И так вдвоём смеялись старики,
что на скамейке палочку забыли,
и так держались вместе две руки,
как будто вечность неразлучны были.
 
 
Им улыбался чёрствый дипломат,
что по бульвару следовал картинно,
и мальчик,
    что всего лишь час назад
влюбился в одноклассницу
        Марину.
 
 
И пусть на миг встречали стариков,
идущих тихо
    и идущих рядом,
я знаю, все –
    без всяких дураков –
их провожали мыслями и взглядом.
 
 
И каждый верил
    в чудо во плоти,
и каждый молодел за ними следом,
и понимал,
    что встретил на пути,
то, что ещё не чувствовал, не ведал.
 
 
И так неважно, что грядёт потом
и что у них в той прежней жизни было,
но счастье всё поставило вверх дном,
всё разожгло, распяло, разбудило.
 
 
Я знаю, каждый,
        как домой придёт,
тех стариков не раз с печалью вспомнит.
И на покой его унылых комнат
вдруг светлый луч надежды
упадёт.
 

Мальчик с парада

 
«Я не знаю, как стреляет пушка»
(слава богу, что не знаешь ты), –
шепчет мальчик бабушке на ушко
на параде. (Помыслы чисты.)
 
 
Этот мальчик многого не знает
(и, дай бог, чтоб вовсе не узнал!),
как солдат без устали стреляет,
как ему становится подвал
 
 
отчим домом, царствием господним,
но и там боится в тишине,
что ещё придут они сегодня,
давши волю горю и войне.
 
 
Он не знает, как под утро к маме
нету сил и незачем бежать;
как кричали тёмными ночами
свою боль не смевшие сдержать;
 
 
и как молча близких хоронили
не в могилы… мёртвых на себе
на пустое кладбище сносили;
как потом в квартире и в избе
 
 
дети (лишь случайно уцелели)
от простого щёлканья сучка
вспоминали, как они гремели –
пушки – напролом, наверняка,
 
 
и уже в спокойной жизни нашей
в страхе забивались под кровать.
точно зная: нету жизни краше
той, где могут вовсе не стрелять.
 

 
«Я не знаю, как стреляет пушка!» –
хнычет мальчик, к бабке прислонясь.
И глядит усталая старушка
на него, родного, прослезясь.
 
 
И, сутулясь, крестится победно
на плакат, на красную звезду
и на фото, где солдатик бледный,
в сорок пятом сгинувший году.
 

Бывшему тенору

 
Быть мальчиком на побегушках,
её часами, рюкзаком,
любимой плюшевой игрушкой
и ночником?!
 
 
Какое доброе мещанство:
тебе начальница – жена.
Сама из дома строит царство,
во всём верна.
 
 
Ты счастлив?.. Нет…
Но так успешно
жениться каждый норовит,
чтоб жить безбедно и безгрешно,
иметь значение и вид.
 
 
Но как же вдруг сжимает клетка
ту грудь,
которой данность – петь.
Как ваша вздорная соседка,
готов теперь ты
зареветь,
вскричать
без видимой причины
(смирение – ценою в грош),
а к векам близятся морщины
и в сердце – дождь.
 

 
Прости, в судьбу твою не лезу.
Мне только жаль, что тает свет,
а в тихой жизни затрапезной
тебя как будто бы и нет.
 
 
Я одного тебе желаю:
В конце тревог не пожалеть,
что там поют другой… другая…
что мог бы ты
их круче петь,
 
 
чтоб дар Эвтерпов[1]1
  Эвтерпа – муза лирической поэзии.


[Закрыть], оживая,
в тебе не сделался огнём,
спокойный мир твой разрывая,
переворачивая дом.
 
 
Чтоб жил ты так: легко и сонно –
чтоб засыпало сердце в срок,
торжественно и обречённо,
как в пору сорванный цветок.
 

Псковской красавице

 
Пока ещё, по молодости лет,
пока печалей и запретов нет,
твой умопомрачительный рассвет
тебе, я знаю, кажется прекрасным.
 
 
И принцев взгляды (тоненьких пажей),
на прочих ухажёров непохожих, –
тебя царицей делают уже
и матушку твою царицей тоже.
 
 
Но все пройдёт, лишь канет года два,
в свои права войдёт провинциальность,
и упадёт в подушку голова,
скрывая слёзы, – вырванность, ментальность, –
 
 
и принцы, воцарённые едва,
отправятся в работы и заботы.
Зачем же ты, красавица, жива?
Зачем ты вскоре влюбишься в кого-то?
 
 
Таким, как ты, не нарожать детей,
не прыгать с чёрным чайником на кухне.
Таким, как ты, – планету из затей.
Еще?.. – Свечу, которая не тухнет.
 

Жене Авдеевой

 
Как далека от всех причуд,
мирского блуда, сладострастья,
ты, околдованная чуть
желаньем музыки и счастья.
 
 
А в лёгком голосе твоём
звучит нетронутость любовью,
её не-испытанье болью,
её не-воцаренье в дом –
а ожиданье.
 
 
Так росы
под утро ожидают травы,
а вместе с ней восторгов, славы
и вдохновенной красоты.
 
 
Прости мне, Женечка, тоску:
она, как вихрь, во мне витает,
когда твой голос оживляет
спокойствие и простоту.
 

 
Как сладко белым быть листком,
не зная, что грядет потом,
а просто верить, как в бреду,
в свою заветную звезду.
 
 
Твоя звезда – в твоей груди,
в твоём смущении и пеньи,
завидую, что те мгновенья
ещё ты видишь впереди,
 
 
где рукоплещет целый зал,
где всё, как сну, тебе подвластно.
И шепчет Он:
«Она прекрасна.
О Боже!.. Это я сказал!..»
 

Прежним рабочим

 
Узнать хотелось,
кто тому виной,
что все они обмануты страной,
но в ту страну ещё нещадно верят.
Я слышала, как плачут за стеной
за ними закрываемые двери.
 
 
Не пенсии достойной, не надбавки,
но свято верят, что придёт пора –
и государство по архивам справки
вдруг наведёт, как с самого утра
 
 
всю-жизнь-весь-век без устали трудились
в подсобках пыльных, в пышущих цехах,
но ту страну любили, ей – гордились,
лишь за неё испытывая страх;
 
 
что, если добр – то добротой ответят,
что, если пашешь с самого утра,
то позже благодарны будут дети,
ещё – тобой любимая страна.
 
 
Теперь надежды канули бесследно
и откричали в небе журавли.
А жизнь, которой так служили верно,
они в своём грядущем не нашли.
 
 
Но даже в смерти, даже и в могиле
не смогут вдруг подумать старики,
что чуждой они Родине служили,
что так они от правды далеки.
Они уйдут.
 
 
Пока – всего лишь в койку.
И, дома, зажигая тусклый свет,
винить отныне будут перестройку,
что ей не дали вовремя ответ,
 
 
что не спасли страну, в которой жили,
но не посмеют даже в судный час
задуматься, что зря они служили
той Родине,
в которой так дружили,
которую несли,
боготворили,
которую оставили
для нас.
 

А. Шамардину

 
В печальный дом
из песенной страны
врывается, как чашка кофеина.
 
 
В его куплетах
празднество страны,
где все до восхищения едины.
 
 
Соединенье чар в его чертах –
густая гладь немеркнущего диска.
 
 
В его глазах не страх – сплошное «Ах!»,
покой Афона, ярость Сан-Франциско…
 
 
А го́лоса стремительный излом
рождает ощущение побега.
 
 
И, изумившись, вдруг смеётся дом
вблизи церквей и «Ноева Ковчега»
 
 
и смотрит с удивлением в окно…
И я смотрю – мне некуда деваться.
 
 
И замечаю: солнышко взошло
и голуби уселись целоваться.
 

Одному другу

 
Уезжаешь?..
Прошу, уезжай!..
В новой жизни
навряд ли ты вспомнишь,
как в Москве
брёл взволнованный май
по деревьям,
по зареву комнат,
как на сонный рояль забегал,
как на этом рояле молчали
руки,
    полные дикой печали,
те,
    которые ночью ласкал.
 
 
Как потом уходила она…
Пили чай без неё…
Говорили…
Как по миру катилась весна,
и мы все в ней кого-то любили.
 
 
Уезжаешь?..
Прошу, уезжай!
Простотой перемен упоённый,
поскорее всю жизнь поменяй
на свой Раушен,
тихий и томный.
 
 
Дом у моря…
Прости, – умирать?..
Слишком рано…
Не скоро ли сдался?..
Над тобой – как бы ты ни пытался –
прежних дней оголтелая рать
 
 
вьётся…
В небе сияют огни.
Спит твой Раушен,
тихий и томный,
а с тобой уезжают они – дни
от прожитой жизни бессонной.
 
 
Потому,
и приехав в свой рай,
заглянув в дивных сосен
ресницы,
ты увидишь в них
прежние лица
и уже вековую
печаль.
 

 
И покидая снова старый дом,
с десяток дней укладывая вещи,
ты думаешь теперь о часе том,
непоправимом и почти зловещем,
 
 
когда уходит из дому жена
(она одна была тобой любима),
о том, что чаша выпита до дна,
о том, как годы и стремленья – мимо,
 
 
о том, как от её озимых рук
сходил с ума,
в глазах искал прохладу.
 
 
Она уходит – и уходит друг,
других взамен которого
не надо.
Прошло лет двадцать,
но глядит она
из всех зеркал
оставленного дома.
И ты, как прежде,
по уши влюблённый,
теперь боишься,
что сошёл с ума.
 
 
И, точно ворон раненый,
летишь
    подальше от гнезда,
от жизни светлой,
чтоб умереть легко и незаметно.
 
 
Так улетай!
…А ты всю ночь – грустишь!
 

Три девочки

 
Гуляют в классе девочки,
по школе тёмной – девочки.
И во дворе на лавочке
хоть за полночь сидят.
 
 
О чём мечтают девочки?
О ком вздыхают девочки?
Три светлые припевочки, –
о чём они молчат?
Молчат они о мальчиках,
о самых светлых мальчиках.
Обидно им, что мальчики
проходят мимо них.
 
 
Но и не знают девочки,
что, как они ни вырастут
и что потом ни сделают
для мальчиков своих,
 
 
а мало что изменится.
И если жизнь осветится,
то только на мгновение –
на год или на два.
 
 
И вновь исчезнут мальчики,
в работах, в дружбах – мальчики,
к другим уйдут негаданно,
им встретившись едва.
 
 
И будут вместе бабушки,
опять – три светлых бабушки,
три милых, чудных бабушки
сидеть, вздыхать, галдеть.
 
 
И будут в небо бабушки,
и будут в землю бабушки,
и на соседней лавочке
на трёх красивых девочек,
на трёх счастливых девочек,
на деточек глядеть.
 

II. Видения Маргариты
Цикл стихотворений

1. Видения Маргариты

 
Когда душа, уставшая любить,
с земного пьедестала соступает,
она парит, она ещё не знает,
что значит верить, помнить и забыть
 
 
о том, как в полночь синие огни –
его глаза – в моих глазах сияли
и клетки тела мерно засыпали,
едва ещё успевшие остыть.
 
 
Он был мне Принц, и Нищий, и Король,
и тихий Мастер в комнате угрюмой,
и ни о чём он, в сущности, не думал,
обняв меня упрямою рукой.
 
 
А на руке – прожилки (тонок свет)
как реки и озера растекались,
и мы вдвоём над комнатой качались,
как будто бы за нами мира нет.
 
 
А после, погружаясь в тишину,
неслись по звёздам до погостов белых.
И губы, вдруг раскрытые несмело,
в губах других тревожили весну.
 
 
Пробило полночь… И открылся бал…
И Мастер на балу меня ласкал
в фонтанах белых, в ваннах из вина,
и нам опять светила тишина.
 
 
И он спросил: «А любишь ли» –
«Люблю.
    Как жизнь свою и как печаль свою».
 
 
…И было так до первых петухов,
до первого прощения грехов,
до скукой растревоженного дня,
в котором больше не было меня.
 
 
В котором больше не было меня.
 

2. «В нашем доме нет воды и хлеба…»

 
В нашем доме нет воды и хлеба
(но совсем не в том твоя вина),
только позолоченное небо
в васильковой скатерти окна.
 
 
Только позолоченное небо
растеклось, как тоненький хрусталь.
Не хватает в доме только хлеба…
И воды… Но этого не жаль.
 
 
Есть зато рептилии и кошки,
есть зато кифары и стихи,
лютни и весёлые гармошки,
а ещё две ложечки тоски.
 
 
Приходите ж люди, полюбуйтесь,
как живу я в доме из чудес.
Полюбуйтесь да и расцелуйтесь,
пока он и вовсе не исчез.
 

3. Раскаянье

 
Грешна, благослови, Господь!
Грешна, глаза не поднимаю!
Душа грешна, грешна ли плоть?..
не знаю, Господи, не знаю.
 
 
Позволь мне землю ощутить,
губами к снегу прикоснуться.
Его забыть?.. Себя забыть!
Очнуться, Господи, очнуться.
 
 
Забыться, словно всё не так
и не было объятий пленных,
а что какой-нибудь чудак
мне руки жал обыкновенно.
 
 
А всё иное?.. Сон и бред,
которым места в мире нет.
 
 
Или на площади, как встарь,
покаяться, пред всей толпой.
Кто хочет – в грудь меня ударь,
кто хочет – просто так постой.
 
 
Любуйся, смейся, пой, пляши –
устало тело от души
всей каменной!.. – освободись!..
Мне дай, Господь, иную жизнь.
 

 
Хочу я быть обычной тёткой,
пить водку с хлебом и селёдкой,
как птичка утречком вставать,
в метро конфетки продавать.
 
 
И чтоб не думалось совсем:
с кем жизнь живу я
и зачем.
 

4. «В нашем доме зима не бывает зимой…»

 
В нашем доме зима не бывает зимой,
в нашем доме простор и прохлада.
Пахнет розовый кофе хурмой и халвой,
а ещё тенью дикого сада.
 
 
На подушках узоры пернастых цветов
и лилейно дрожат занавески.
И с простуженных строчек вчерашних стихов
смотрят звёзды игриво и дерзко.
 
 
Мы у трав и цветов, у морей на краю,
нас качает тепло и прохлада,
И нечаянно просится слово «люблю»,
и нечаянно, следом – «не надо».
 

5. Напутствие

 
А ты меня покачивай,
руками обволакивай,
туманами осенними,
морозами трескучими.
 
 
Неси меня под звёздами,
неси меня под тучами.
Углы мои все стачивай
ухабами и кручами,
 
 
чтоб стала я как стёклышко,
прозрачная и светлая,
не львица, а лебёдушка,
твоя весна заветная.
 
 
Чтоб стала я прекрасною
Еленой из Елен,
прекрасною и ясною
в твой угодила плен,
 
 
во всём тебе покаялась
и в этом-то плену
чтоб слишком-то не маялась
и не вела войну.
 

6. Ты у меня единственный на свете

 
Ты у меня единственный на свете,
Такой любимый, что не смогут вспомнить,
чтоб кто-нибудь кого-то так любил.
 
 
Ты у меня и дождь, и зной, и ветер,
и, как ещё, наверное, заметил,
дистанция, что выбила из сил.
 
 
Ты у меня огонь, пусть невысокий,
но впрок дающий света и тепла,
и гордый муж, и отрок одинокий,
с которым я и вовсе не жила.
 
 
Не знала!.. И заглядывая снова
в глаза твои, что в омуты, смеюсь,
что я тебя, незнамного такого,
люблю, жалею, знаю и боюсь.
 

III. Дому

В ожидании лета

 
Эта жизнь
потускнела давно
и давно уже вышла
        из правил.
Отчего во дворе так темно,
будто чёрт в ней ловушек наставил?
 
 
Впопыхах забегаю домой…
На скамейке лепечут старушки.
Не тверди ты теперь:
        «Что со мной?!»
Это, знаешь ли, куклы-игрушки…
 
 
Неземная такая тоска,
будто чёрт зацепился случайно.
Все уедут теперь в отпуска,
и над домом опустится тайна.
 
 
Ты – уедешь, работы кляня.
Всё прекрасно – когда переменно!
Только я как в ловушке Вселенной!
Этот дом не пускает меня!
 
 
Этот дом – старый друг, серый пёс,
он мне шепчет почти незаметно:
«Ты хотела в Стамбул или в Плёс,
на Эльбрус, в царство шорохов ветра?
 
 
Брось, родимая!.. Дурь!.. Не мечтай!
Вот – дела, вот – заботы, проблемы!
Ты хотела в свой маленький рай,
к новым тайнам забытой Вселенной?
 
 
Ты мечтала покинуть меня,
к лету вырваться к чёрту из круга?..»
…Круг замкнулся!.. Теперь без огня,
без любви, без надежды, без друга.
 
 
Не посмела, как все, убежать!
Думай, думай: за что тебе это?..
Неземная московская гладь
вместо прелестей прочего света?!
 
 
Неживая бетонная ширь.
Точно чёрные вены – проспекты…
На огромной деревне – пустырь.
Дорогие, московские метры.
 

Коммуналка

 
Я хожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.
 
 
Нет, не с мужем, не с чёрствым отцом,
а с соседом в лихой коммуналке –
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.
 
 
Говорят: «Коммуналка мертва!»
Только лживы такие слова!
 
 
В нашем доме, как будто в Содоме,
всё живёт,
    светлых радостей кроме.
Бесконечные крутятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы человечки.
 
 
Мой сосед – алкоголик и бабник:
если что-то случится – дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет –
кулаком со всей одури вмажет.
 
 
И соседка – пропойца и шлюха –
всё к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп под утро в половнике варит.
 
 
Просыпается с ликом мегеры,
если кончились все кавалеры.
 
 
А за стенкой хирурги лепечут,
что всю жизнь этих идолов лечат…
Дома, в морге – всё схожие морды.
Наша жизнь – клокотанье аорты.
 
 
Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пелёнку,
кто дал водки грудному ребёнку.
 
 
А хирург двадцать лет как мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»
 
 
Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвёртое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомненья мельчайший горошек!..
 
 
В нашем доме с шикарным крыльцом
ходят все с посеревшим лицом.
 

Облако покоя

 
Меня пленило облако покоя
такой неотвратимой высоты,
что кажется – дом нёсся над рекою,
а в этом доме были я
и ты.
 
 
И всё вокруг кружилось и смеялось –
но только называлось тишиной.
И я одна над миром оставалась –
но ты над миром тоже был со мной.
 
 
А дом?.. А дом?.. Он две руки подставил –
две комнаты, чтоб я за них взялась.
Он тоже улыбался и лукавил,
и нёсся вдоль сугробиков, смеясь,
 
 
и вдоль змеи – во льду затихшей речки,
от всяческих там каяний и бед,
а на его заснеженном крылечке
виднелись твой и мой остывший след.
 
 
Дом был в восторге, что к нему явились,
что так, с лихвой, в нём огоньки зажглись,
что, удивившись, так в него влюбились,
в его покой, отчаянье и жизнь,
 
 
что даже книги серые на полке,
что даже гулкий звон усталых стен
рождали неожиданно и колко
неведомое чувство перемен.
 
 
И радостно мне жить в ожившем доме,
лишь прыткости его страшась слегка,
под звоны ветра покориться дрёме
и твоему: «Но ты поспи пока!..».
 
 
…Пока-пока по миру дом летает
и нет предела звучной тишине,
пока на кухне чайник остывает,
но – остывая – помнит обо мне.
 

Переезд

 
Переезжают за полночь соседи,
навеки покидая старый дом.
И старый дом,
как будто в час последний,
дубовой дверью хлопает с трудом.
 
 
Глядит окно,
покрывшись сонным мраком,
и люстра в поседевшем хрустале.
И уезжают люди виновато
навстречу новой жизни
и земле.
 
 
С соседями не стану я прощаться:
увозят память, прошлое кляня…
И начинает дом меня бояться.
Дом начинает слушаться меня.
 
 
Фургон отъехал…
Собирают вещи
ещё с помойки нищие в ночи.
И смотрит вдаль почти по-человечьи
чердак-труба – остаток от печи.
 
 
А там, вдали, виднеется иное.
(И слава богу, что не сносят дом.)
К нему машины гордою стеною
спешат-гремят, мигают за окном.
 
 
И новые уже владельцы просят
Рабочих старый дом пообновить…
Мешки с цементом, вёдра с краской вносят…
И дом опять предполагает жить.
 
 
Как жаль: дома и люди так не схожи.
(С полсотни лет – а с чистого листа.)
И прежние не смогут люди тоже
жить там, где поселилась пустота.
 
 
С соседями не стану я прощаться,
но каюсь, что питаю зависть к ним,
что так легко умеют расставаться
с неповторимым прожитым своим!
 

Белая Холунь

 
Мой светлый город, Белая Холунь,
отчаянное, детское житьё,
я возвращусь в твою земную лунь,
как в лучшее на свете бытиё.
 
 
По берегам твоим шуршанье трав
меня наполнит светом и теплом.
И, бесконечной нежностью объяв,
твой старый сквер напомнит о былом.
 
 
Вот школьный сторож – тихий и седой,
вот вдоль тропики белые грибы,
а вот и мы, летящие гурьбой,
своей судьбы и юности рабы.
 
 
Мы знали всё – и нищету, и боль,
и интернатских спален забытьё,
но, оттого что мы неслись гурьбой,
нас не смущало скудное житьё.
 
 
И оттого что так, рука с рукой,
плечо с плечом, могли хоть век идти,
нам эта синь казалась дорогой
и все казались добрыми пути.
 
 
…И стук колёс, и скрипнувшая дверь –
всё наполнялось тайной бытия.
А что у нас подобного теперь?..
Такого нет… Есть только ты – и я.
 
 
Моя пустая, Белая Холунь –
заросший сквер и травы у реки, –
но, видит Бог, твоя земная лунь
мне светит,
    словно в небе
        огоньки.
 

Пращур

 
На станции,
где свет давно погас,
где поезда
и лошади не ходят,
дом пращура ещё встречает нас,
глазницами в ночи пустынной водит.
 
 
Он был вокзалом, детским садом был,
а раньше – в допотопную эпоху –
в нём пращур мой винца попить любил,
а за винцом и каялся, и охал.
 
 
В чём каялся?.. Теперь уж не поймём.
О совести его давно забыли,
а вот что дом построили при нём,
что табуны рысцов и русских[2]2
  Рысцы, русские – местное название пород лошадей на севере России.


[Закрыть] были,
 
 
то помнят все из рода моего
и каждый год печально приглашают:
«Поедем, дескать, навестим его,
пока о нём ещё в округе
    знают».
 

 
Так велика же память у сельчан?!
Домишка три от прежнего посёлка,
каскад берёз да кладбища курган,
на месте магазина – сруб-плетёнка,
 
 
но крепко помнят: застрелился дед,
мой пращур и строитель дома то бишь,
когда увёл табун не раб-сосед,
а те, кого кнутом не остановишь
 
 
и револьвером тоже не возьмёшь, –
красногвардейцы – смелая бригада.
В тот день по дому пробегала дрожь,
а из людской кричали вслед: «Не надо!..
Куда ведёте?.. Нас прокормит кто ж?»
 
 
Лошадкам сена выдали в запас,
бока и морды тряпкой обтирали,
и лошади себя
    в столь страшный час
важнейшими на свете ощущали.