Текст книги "Мои мужчины"

Саша Канес
Мои мужчины

Пожизненный срок и не только…

Есть вещи, которые повсеместно происходят в этом мире с другими людьми, но вы точно знаете, что с вами они не случатся никогда. Да, вы порой притворяетесь, что поговорки типа «От тюрьмы да от сумы не зарекайся» имеют для вас какой-то реальный смысл. Но на самом деле в глубине души вы, конечно, знаете, что сами-то никогда не пойдете побираться, никогда не попадете в тюрьму и даже вопреки всей логике нашей жизни вы лично никогда не умрете…

Сегодня вечером знакомая мне тяжелая стальная дверь распахнулась передо мной совсем по-новому, и холодный, пропахший дезинфицирующими веществами коридор впервые стал дорогой домой. Еще утром, выходя отсюда, я могла убеждать себя в том, что я здесь гостья. Хозяйкой тут я, разумеется, и сейчас не стала, но слова «пожизненное заключение», прозвучавшие в приговоре, сразу закрыли от меня весь мир, оставшийся за этими железными дверями и бетонными стенами.

У меня нет ощущения вины и почему-то нет страха. Плевать на приговор, плевать на вой родственников убитого мной ублюдка, что меня ждет еще и кровная месть. Главное, что дорогой и любимый мой человек жив! Он ранен и пока не может ходить и даже говорить… но он жив, жив… Теперь я знаю, что он свободен. Я верю, что он будет моим. Только бы он поправился! Я не сдамся! Я веду борьбу: впереди еще апелляции, адвокаты, журналисты… Мне обещали, что даже российское посольство будет ходатайствовать о том, чтобы добиться для меня отбывания наказания на родине. Тюрьма в России, конечно, похуже, но ее легче покинуть. Думаю, что за деньги этот вопрос можно решить и забить на все международные инспекции, проверяющие исполнение приговоров.

Я стараюсь не думать о своей личной боли, мне необходимо собраться и сосредоточиться. А для того чтобы найти хоть какой-то выход эмоциям, постараюсь привести в порядок свои воспоминания. Я не знаю, позволят ли мне теперь работать на компьютере. Скорее всего, нет. Побоятся, что я попытаюсь свести счеты с жизнью, вскрыв вены обломками экрана, или проглочу трехкнопочную оптическую мышь. Идиоты! Я слишком люблю свою жизнь, тем более когда она еще кое-кому нужна, кроме меня самой: моей дочери, маме и ему… Пока хотя бы принесли карандаш и бумагу. Я, слава богу, еще из того поколения, которое не разучилось писать. Наконец-то есть время вспомнить свою жизнь! Я, наверное, даже готова была бы поболтать о самой себе. Самое время – я теперь живу в камере-одиночке! И здесь, как нигде, осознаешь, что жизнь твоя всегда состояла из неискоренимой любви к самому себе и своим ближним, из жратвы, секса, собственного привычного толчка, из горячей ванны… и еще из разговоров. Болтовня и треп – то, без чего не проходит ни дня, а зачастую даже ни единого часа. Моя жизнь не была исключением. Изо дня в день я, не останавливаясь, говорила и слушала – в офисе, дома, по телефону, общаясь через Интернет. Я обсуждала все: бизнес, планы на отпуск, новые покупки. Но у меня в отличие от многих других баб никогда не получалось обсудить то, что действительно важно для меня, то, что больше всего занимало мое сознание, заполняло мою память и мучило мою душу. Я была не в состоянии никого подпустить близко к себе.

С тех пор, как мне исполнилось шестнадцать лет, я никому не верила настолько, чтобы рассказать о себе правду. Я преуспевающая бизнес-леди! У меня все прекрасно! Я богата и счастлива! Никто не должен знать, где и что у меня болит. Мой гинеколог не знал моего настоящего имени… И мой психиатр – тоже! Но молчать всегда невозможно. Недаром американцы платят огромные деньги своим психологам, как правило дармоедам, изображающим заинтересованность в пациенте и готовность выслушать всю ту дрянь, что накопилась у того на душе. Зачем? Ведь он ничем не поможет и уж тем более не вылечит! Он не психиатр – врач, который выписывает таблетки, глушащие невыносимую боль и тоску бесцветным туманом. Психолог при этом и не адвокат, который помогает избежать тюрьмы и разорения! Объяснение популярности профессии психолога лишь в одном: ему не стыдно все рассказать про себя. Не стыдно показывать себя, каким бы ты ни был, как не стыдно раздвигать ноги перед гинекологом или подставлять задницу проктологу. Выслушивать всяческую пакость – его работа. Он, за твои деньги, разумеется, обязан выслушать тебя и посочувствовать, вместо того чтобы заорать, что ты шлюха, а мужик твой – садист и дегенерат. Психолог скажет тебе много умных слов, которые, конечно, никогда не помогут. Но тебе станет легче – ведь рассказанный кому-то ночной кошмар перестает быть кошмаром. Душившее тебя во сне чудовище, если о нем рассказать вслух, становится смешным и нелепым.

Я никогда не ходила на приемы к психологам. Может, и зря, конечно…

Самый первый и не только…

Женщины моего возраста часто начинают рассказ о жизни со своего первого мужчины. Я считаю, что у большинства женщин, кроме разве что сирот, первым мужчиной в жизни был не тот ублюдок, что в силу идиотских обстоятельств первым в нее проник! Первый мужчина – это не тот прыщавый юнец или сластолюбивый дядечка, что отодрал девицу в первый раз, изнудев и исклянчив малолетнюю дуру до полной потери и без того невеликого соображения. Сколько их только за историю так называемого цивилизованного общества добивались своего, тупо и пошло загружая глупеньких девочек бредятиной, что, дескать, только она, чистая и невинная, спасет его, козла, от тоски и безысходности в этом жестоком мире! Первый мужчина – это и не влюбленный по уши паренек-отличник, и не дурачок-жених, отложивший самое «сладкое» на первую брачную ночь. Нет! Первый мужчина в нашей женской жизни – это отец, папа, папаша, папочка…

Мой отец, он же папочка, был классный, из тех, кого сегодня называют шестидесятниками: физик по профессии, лирик по призванию, неутомимый походник, альпинист и байдарочник. Порой он казался веселым и бесшабашным выпивохой, душой любой компании, а иногда представал перед самыми близкими молчаливым, углубленным в размышления о судьбах мира бесконечно одиноким человеком. Невысокий, коренастый, бородатый и с вечно нечесаной копной вьющихся волос, он был… нет, не красив – красивым его назвать было бы кощунством. Он был божественно прекрасен, когда брал свою старенькую ленинградскую гитару в мощные, огрубевшие от настоящей мужской работы руки и пел под завораживающий струнный перебор.

Музыкальность передалась отцу от его деда-испанца. Согласно семейной легенде, сто лет назад молодой секретарь испанского посланника был направлен с «деликатной миссией» в аптеку Цыханского на Самотеке. Ему надлежало заказать для своего высокого начальства свечи от геморроя, причем свечи эти должны были изготавливаться по некоему совершенно особому рецепту, полученному страдальцем от испанского доктора. Именно в этой аптеке юный гранд встретил очаровательную и аппетитную дочку провизора, которая поведала горячему испанскому парню, сколь важно для успешного рассасывания геморроидальных шишек в заднем проходе посланника дополнить рецептуру оных свечей облепиховым маслом. Неудивительно, что юная фея в накрахмаленном белом халате стала впоследствии моей прабабушкой.

Прадед был прекрасным исполнителем испанских песен. По семейным преданиям, он еще и виртуозно играл на гитаре. Передался музыкальный талант, увы, только через поколение. Мне, при полном отсутствии слуха, от него досталась не слишком распространенная в России фамилия, а от прабабушки я унаследовала бюст третьей полноты. Этим, видимо, все и ограничилось. Вообще-то мне в детстве казалось, что природа допустила ошибку, сделав меня девочкой. И я подсознательно старалась эту ошибку исправить: вместо художественной гимнастики и фигурного катания занималась самбо и пулевой стрельбой. Я ненавидела охотников, и моей мечтой было спасать зверей в лесу, безжалостно отстреливая любителей отдыхать, убивая ради забавы зверей и птиц. Увы, пока не сложилось!

Гости у нас дома собирались часто, почти каждую субботу. Кое-кто приносил с собой бутылку вина, тортик или кулек с фруктами. Но были и те, кто приходил просто так, с пустыми руками. Готовить кучу разнообразной еды у мамы не было ни времени, ни денег, но на покрытом старой клеенкой столе обязательно присутствовало ее фирменное блюдо – картошка с солеными огурцами. Для изготовления этого незатейливого кушанья брался обычный картофель, соленые огурцы, подсолнечное масло и, по возможности, свежая зелень. Пропорции более всего зависели от личного вкуса и еще от того, сколько чего было сегодня в доме. Очищенный картофель варился до готовности в слегка подсоленной воде, а затем, еще горячий, мялся в большой посудине с добавлением подсолнечного масла, самого пахучего, какое только можно найти. Не страшно, если оставались большие, нераздавленные куски, это даже к лучшему. В получившееся теплое пюре высыпались крупно порезанные соленые огурцы и свежая рубленая зелень. Получившееся блюдо оставалось вкусным не только в горячем виде, но и постепенно остывая. Как правило, в нашем «парадном» меню было еще что-нибудь, но картошка с солеными огурцами присутствовала всегда.

После ужина мы с мамой убирали грязные тарелки, и на столе оставались только стаканы с чаем и бокалы с вином. И мы, и наши гости смолкали и слушали папу. Мама обычно зажигала несколько свечей, предварительно воткнув их в пустые, но тяжелые бутылки из-под единственного известного нам тогда «Советского» шампанского. Свечи тепло и волнующе освещали напряженные внимательные лица слушателей, а воск, оплавляясь, медленно стекал по горлышкам бутылок и застывал в виде загадочных наростов, матово просвечивающих и поблескивающих в полутьме. Папа не видел никого и ничего – он пел. Пел про Колыму, про Амазонку, про бригантины и каравеллы, поднимающие паруса в далеких и недостижимых морях. У него были и свои, порой очень неплохие, песни, но почему-то он стеснялся их и на еженедельных посиделках в нашей маленькой квартире исполнял обожаемых всеми Высоцкого, Галича и Окуджаву. Имелись в его репертуаре песни Визбора, а также многих других известных и не очень известных бардов. Я не помню, когда в первый раз услышала папино пение. Вспомнить это так же невозможно, как вспомнить, когда я впервые увидела свет. Папин голос, звучащий под волшебный перебор гитарных струн, присутствовал в моей жизни всегда.

Когда я была совсем маленькой, он довольно часто исчезал на несколько недель и возвращался загорелый, пахнущий лесом и костром, с новыми друзьями и с новыми песнями. Чуть повзрослев, я стала ходить с ним в походы. Я видела, что он знает и умеет все, и решила, что никогда не выйду замуж, потому что найти такого мужчину, как мой отец, невозможно, а никакой другой мне не нужен. И я долго-долго верила, что всегда буду жить с родителями, то есть с папой! Ну, и с мамой… конечно! Я очень любила маму, но, наверное, с самых ранних лет по-детски ревновала ее к отцу, переживая, что единственный настоящий мужчина, живущий на этой земле, достался именно ей, а не мне. Мама могла порой сердиться и ворчать на отца, но я никакой критики в папин адрес не терпела. Я знать не хотела ничего о том, что из-за того, что папа занимается «чистой» наукой, но при этом не хочет играть в «конъюнктурные игры» и защищать диссертацию, зарплата его была мизерной, и маме приходилось работать за двоих. Мне было плевать, что папа ненавидел всякую домашнюю работу и называл ее барщиной. Что с того, что краны у нас вечно текли, а из щелей в оконных рамах дул настоящий ветер? Ведь папа за пятнадцать минут собирал на реке байдарку «Салют», моментально ставил брезентовую палатку на ветру и разжигал веселый жаркий костер прямо под моросящим дождем. Нет, я всегда очень любила маму. И она была прекрасной матерью, но отец… Отец был небожителем, осчастливившим нас близостью с собой.

Однажды я, будучи лет двенадцати от роду, застукала его ночью с пожилой походницей – так я тогда восприняла двадцатипятилетнюю аспирантку. Я пошла за чаем в «хозяйственную» палатку. В свете луны, пробившемся через приоткрытый полог, я увидела их, занимающихся этим на залитом крымским портвейном старом спальнике. Они, думаю, даже не заметили, что в палатку кто-то заглянул. Я вначале несколько взволновалась, но потом меня просто разобрал смех. Да что тут такого?! Эта женщина, по моим понятиям, просто обязана была дать все что угодно такому мужчине, как мой отец, если он вдруг этого захотел. Мне было абсолютно очевидно, что именно она возжелала моего отца, и тот до нее просто снизошел. И за маму не было нисколько обидно. Она с нами в походы не ходила. Это ее право. Но нам с ней и так достался мой папа – лучший мужчина в мире! Он – ее на всю жизнь. Что же тут переживать, если он оттрахает в свое удовольствие какую-то чужую тетку? От нас не убудет! Сколько я прочитала книг и сколько видела фильмов, где дети оказывались до безумия потрясены сексуальной неверностью кого-либо из родителей. Я, признаться, этого никогда не понимала. Безусловно, распад нашей семьи, развал дома, который я обожала и в который вросла всем своим существом, был бы для меня катастрофой. Но вольный дух не покидал наших палаток и костров и залетал через открытую форточку в прокуренную кухню нашей маленькой московской квартиры.

Те времена называют сейчас годами застоя, и это правда был застой, но и в нем была своя прелесть. Никогда после я не чувствовала в душе своей такой свободы, как тогда. Советская власть важнейшим своим достижением провозглашала уверенность советских граждан в завтрашнем дне. И она и вправду была, эта уверенность, несмотря на то что самого завтрашнего дня уже не было. Ни у граждан его не было, ни, как показал этот пресловутый завтрашний день, у самой советской власти. Но мы-то были уверены в том, что эта чертова власть навсегда и что мы тоже навсегда и у нас, конечно, ни хрена никогда не будет ни в кармане, ни за душой, но мы зато кладем на эту власть с прибором и класть будем! И станем мы всю жизнь дышать дурманящим воздухом свободы на своих самых уютных в мире тесных кухнях и возле своих самых жарких в мире походных костров. Мы знали, что никогда не пройдем неторопливой походкой по Пиккадилли и не выпьем аперитив в маленьком парижском бистро. Зато наши песни под гитару были лучшими на земле. А других песен мы особо не знали и знать, честно говоря, не хотели.

Это был мой мир, царем которого был мой отец, но все-таки не все в этом мире были мне по душе. Иногда появлялись и застревали у нас никому не нужные, но очень прилипчивые друзья чьих-то друзей и подруг. И тоже становились неотъемлемой частью моего мира.

Когда я была в девятом классе, у нас стал появляться некий Славик. Он приходил со своей прокуренной, хриплой мамашей, которая вовсю пыталась проявить эмансипированность и разговаривала исключительно площадным матом. Она сама смеялась над собственными грубыми и тупыми шутками, и жутковатый хриплый хохот вырывался прямо из окутывающего ее беломорного облака. Я ее так и запомнила – как матерящееся вонючее облако. Без лица… А папаши у Славика, я думаю, вообще никогда не было. Во всяком случае, я, даже пытаясь вопреки естеству представить себя самым разнузданным и сексуально озабоченным мужиком в мире, не могла вообразить, как можно совершить с его мамашей те самые действия, которые привели к появлению Славика на свет. Но подвернулся все же какой-то опустившийся бич – бывший интеллигентный человек, из числа тех, кто настолько упивался своей внутренней свободой, что никогда и нигде не работал. При этом эти люди жили как хотели, то есть за счет эмансипированных от безысходности и недотраханности русских баб. Уж не знаю, как и зачем, но переспал он спьяну с этой несчастной нечесаной дурищей. Поняв, что таким образом заделал Славика, он, в ужасе от содеянного, смылся, как я поняла, бичевать то ли на БАМ, то ли на какую-то другую стройку развитого социализма.

В то лето мне исполнилось шестнадцать и я перешла в десятый, последний, класс школы. Славик был старше меня на два года и только что сдал летнюю сессию в своем нефтехимическом институте. Мы с отцом и двумя знакомыми семейными парами сплавлялись по реке Юрюзани в Башкирии. Для Славика это был первый поход в жизни. Его мать попросила моего папу взять его с нами, аргументировав это желанием сделать из Славика настоящего мужчину. Думаю, на самом деле у нее внезапно завелся какой-нибудь недоделанный хахаль-попрошайка, и Славик просто мешал короткому бабьему счастью.

На Урале в тот год стояла страшная жара, вода не несла совершенно, и мы две недели вкалывали как проклятые, перетаскивая ободранные острыми камнями байдарки через высохшие перекаты. При этом днем нас нещадно жрали слепни и оводы, а ночью изводили гнусным зюзюканьем и несносной почесухой озверевшие от великой суши комары. Справедливости ради надо сказать, что Славик все же старался быть полезным, но большого прока от его не в то место вставленных рук, разумеется, не было. Зато я обратила внимание на то, что он стал совершенно дико на меня пялиться.

Однажды мы заночевали возле задрипанного башкирского городка. Назван этот населенный пункт был в честь Салавата Юлаева – узкоглазого подельника Емельяна Пугачева. В пятидесяти метрах от нашей стоянки, на изгибе реки, был песчаный плес. Я проснулась рано утром от нестерпимой духоты, вылезла из палатки и пошла купаться. Побарахтавшись несколько минут нагишом в пованивавшей коровьим навозом теплой воде, я направилась к берегу. И в этот момент на берег вышел Славик и словно прилип взглядом к моему голому телу. Он так уставился на мои несчастные сиськи, вусмерть обкусанные за последние дни летучей кровососущей нечистью, что я подумала – у парня столбняк. Синие сатиновые трусы его самым бесстыдным образом оттопырились, и, пробормотав что-то невнятное, он ринулся в кусты. Я совершенно искренне захохотала, не спеша вышла из воды и обтерлась махровым полотенцем. Потом оделась. Это, надо сказать, был первый замеченный мной случай столь откровенной реакции мужского естества на мою персону. Скажу честно, произошедшее меня позабавило. Я к тому времени в теории знала об отношениях полов не меньше, чем нормальная взрослая женщина, но мысль, что сегодня «поприветствовали вставанием» именно меня, волновала.

В то утро была моя очередь готовить завтрак на всю нашу ораву, и, не углубляясь особо в размышления, я пошла разводить костер. Надо сказать, что завтрак в общем-то был уже почти совсем готов и требовалось совсем немного, чтобы довести его до ума. Еще накануне мы осматривали молодой ельник возле нашей стоянки и наткнулись на несметное количество маслят. И я решила, что на завтрак у нас будет пшеничная каша с грибами.

Для того чтобы приготовить ее, кроме собственно пшеничной крупы (в те годы она еще называлась «Артек») требуются репчатый лук, растительное масло для жарки и немного соли. Замечательно, если найдется пара морковок, которые можно натереть на терке, а в походных условиях просто мелко порезать вместе с репчатым луком. Грибы вовсе не обязательно должны быть маслятами – отлично пойдут и другие: белые, моховики, подосиновики, подберезовики, опята и шампиньоны – лучше, разумеется, лесные, а не магазинные. Грибы моем, чистим и режем на куски в полпальца величиной. Тем временем в глубокую сковороду наливаем масло, пригодное для жарки, и доводим его до кипения. В кипящее масло бросаем нарезанный репчатый лук и морковь. После того как лук станет золотистым, а морковь – оранжевой, положим туда же нарезанные грибы. Подождем, когда из грибов выпарится вода и они тоже подрумянятся в кипящем масле. Когда это произойдет, засыплем сухую пшеничную крупу прямо в образовавшуюся смесь и все тщательно перемешаем. Дадим крупе пару минут погреться в масле и только потом зальем кипятком. Прокипятив кашу минут пятнадцать на небольшом огне, накроем ее крышкой и снимем с огня. Лучше всего подавать приготовленную вечером кашу наутро, и вкуснее всего – прижарить ее на сковороде. При этом нет необходимости смазывать сковороду жиром – его достаточно в самой каше. Образуется замечательная золотистая корочка с неповторимым грибным ароматом.

Позавтракав, мы двинулись в дальнейший путь – всего за несколько коротких дней нам предстояло пройти пару сот километров по капризной реке, где длинные мели чередовались с опасными порогами.

В конце сплава нас постигла серьезная неудача. Две байдарки из трех, разогнавшись на стремнине, сели на топляк – разбухшие от воды бревна, осевшие на мелководье. Повреждения лодок были столь серьезны, что ремонтироваться пришлось весь день. Отец даже ночью продолжал работать, пытаясь не только проклеить расползающуюся резиновую «калошу» одной из них, но и привести хотя бы во временный порядок разваливавшийся дюралевый каркас другой. С огромным трудом, предприняв кучу вынужденных остановок, мы преодолели последние двадцать километров пути. Затраты времени оказались невосполнимыми. В конечном пункте маршрута мы очень удачно арендовали всего за двадцать целковых похоронный «пазик», только что освободившийся от покойника и его родни. Но когда мы прибыли на уфимский вокзал, наш поезд уже ушел.

В самый разгар лета, в период отпусков, шансов нормально добраться до Москвы практически не было. О том, чтобы уехать всем вместе, в одном поезде и тем более в одном вагоне, не могло быть и речи.

Но мой отец никогда не унывал и не привык даже расстраиваться от подобных жизненных трудностей. У него везде были друзья. Оставив весь наш измученный табор в зале ожидания железнодорожного вокзала, он бросился разыскивать приятелей – каэспешников и профессоров-физиков, которые могли бы нам помочь покинуть этот замечательный город. Кроме просроченных билетов, у нас оставалось совсем немного денег, и неутомимая папина активность была практически единственным источником оптимизма. Я даже представить не могла, что следующий день будет счастливейшим в моей жизни.

Это был день моего шестнадцатилетия. Я никогда не придавала особого значения дням рождения, предпочитая Новый год. Но в этот раз сама судьба сделала мне потрясающий подарок. Я встретила его, мужчину своей жизни! Нашла его в недрах прокуренного и заплеванного уфимского вокзала. Это была моя удача, мой шанс, который я упустила.

В свои шестнадцать лет я так же мало задумывалась о будущем, как и в десять, и в двенадцать. Мне было понятно, что буду учиться, работать, что у меня будут когда-нибудь какие-то мужчины, даже дети. Но в общем мне это виделось как-то абстрактно. Подсознательно я продолжала верить, что жить мы будем все так же, с мамой и папой, в той же квартире, с теми же походами и посиделками в выходные. Но все же гормоны делали свое дело, и в невесть откуда взявшихся девичьих грезах я порой представляла себе мужчину, который будет рядом со мной. Я не видела его лица, не знала, высок он или коренаст, но представляла себе его голос, знала, что он будет добр, ласков и силен и по совершенству своему будет приближаться, насколько это возможно, к моему любимому папе. Наяву я, разумеется, осознавала, что такое чудо просто невозможно.

Все изменилось в канун моего шестнадцатилетия. Как только отец убежал на поиски выхода из сложившегося положения, я тоже оставила всю нашу компанию и отправилась на поиски уборной. Каждый советский человек, живший в период застоя, знал, что найти это укромное место на любом железнодорожном вокзале было задачей не из простых, особенно если ты женщина. На уфимском вокзале в середине восьмидесятых любые указатели или отсутствовали, или могли лишь дезориентировать несчастного хозяина переполненного мочевого пузыря. Десять минут ушло только на то, чтобы обнаружить искомое место в лабиринте обшарпанных помещений вокзала. К вожделенной двери тянулась угрюмая очередь из двух десятков страдающих дам. Я поняла, что мне не дотерпеть и писать придется в кустах, что посажены вокруг грязной привокзальной площади, украшенной памятником Ильичу. Скуластого и раскосого вождя ваял, по-видимому, местный скульптор-алкаш, который взял в качестве натурщика то ли своего опустившегося собутыльника, то ли просто безвестного пастуха-башкира.

Рядом с тем местом, где заканчивался хвост очереди, тянувшейся вдоль выкрашенной синей масляной краской стены, я увидела дверь, обитую темно-коричневым дерматином, с табличкой, гласящей, что это здесь находится военная комендатура и вход сюда категорически запрещен.

Дверь внезапно открылась, и из источавших запах дешевого линолеума недр вышел среднего роста парень в полевой солдатской форме без знаков отличия. Он направился было куда-то по своим делам, но, встретившись со мной взглядом, остановился как вкопанный. Узрев страдальческое выражение на моем лице, он окинул взором длиннющую очередь, приоткрыл дверь в свое рабочее помещение и поманил меня. Я не знала, как мне реагировать. Он улыбнулся, сделал полшага ко мне навстречу и, не выпуская ручки двери, наклонился к моему уху и тихо произнес:

– По-моему, девушка, вы очень хотите срочно… помыть руки?

Я кивнула и пулей влетела в помещение военной комендатуры.

– Вам по коридору до конца. Затем направо.

Повторять ему не пришлось. Я бросилась вперед по пустому мрачному коридору, на ходу расстегивая пуговицы брюк своего пропахшего костром и потом штормового костюма. Вначале я все-таки перепутала двери и, уже с расстегнутыми штанами, влетела в кабинет, принадлежавший, как потом выяснилось, заместителю военного коменданта. На письменном столе, за которым сидел пожилой майор, вперемежку с бумагами лежала какая-то еда, грязные вилки и ложки. Натюрморт венчала большая пластмассовая канистра. Видимо, именно из нее за мгновение до нашей встречи майор налил в заляпанный стакан какую-то горячительную жидкость и даже успел опрокинуть содержимое стакана в рот. Мое стремительное появление привело к тому, что напиток пошел не в то горло. Майор поперхнулся, и все бумаги на столе и на соседних полках оказались забрызганы.

С глухим стоном я вылетела из кабинета назад в коридор и уже безошибочно вбежала куда надо. Свершилось восхитительнейшее свидание с «белым другом», по которому я, несмотря на всю любовь к походной жизни, все же успевала к концу каждого маршрута немало соскучиться.

Когда я вернулась в коридор, разгневанный майор в залитом спиртным кителе распекал моего спасителя.

– Военная комендатура, курсант Ильин, – это вам, б… не бардак! – поучал он. – Военная комендатура – это, б… армия! А армия, б… – это дисциплина, на х..! Строжайшая, на х… дисциплина и полная, б… секретность! У меня же тут, епть, проездные документы, блин, лежат, понимаете, курсант? Ты же, Ильин, сам их, б… выписывал! – Произнося эту тираду, майор легко переходил с «вы» на «ты» и обратно. – По ним, б… эшелоны, на х… ездют, с воинской, б… техникой! Туда, б… ездют и сюда, б..! И еще хрен знает куда! А у вас, курсант, здесь девки на толчках сидят! Ты же думать хоть чем-то должен! Вы же взрослый, епть, культурный, на х… человек! У тебя уже яйца как у слона, вы должны отвечать за свои поступки!

Притаившись в темном углу за здоровенным огнетушителем, я сгорала от стыда из-за того, что явилась источником неприятностей для своего спасителя.

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – ничуть не смущаясь, обратился молодой человек к своему начальнику.

– Обращайтесь, б..! – ответил тот уже довольно миролюбиво, отряхивая с замызганного форменного живота остатки налипших крошек.

Они оба наконец заметили, что я невольно присутствую при их беседе. Майор при этом смущенно побагровел и уставился в душераздирающий плакат, повествующий о поражающих факторах ядерного взрыва.

– Товарищ майор, вы с товарищем подполковником дали прямое указание, чтобы всех родных, близких, а также офицеров и курсантов воинских сообщений, то есть ВОСО, мы приводили сюда и проявляли соответствующее гостеприимство. Правильно?

– Правильно, б… – Майор запнулся и довольно пугливо покосился в мою сторону. – А она, е… кто? Офицер ВОСО или мамаша твоя единоутробная, на х..? – Из-за моего присутствия он изо всех сил пытался избавиться от ненормативных оборотов.

Парень заговорщически подмигнул мне и, не замешкавшись, промолвил:

– А это моя девушка, приехала из Москвы на мой день рождения. У меня же день рождения завтра, товарищ майор!

Я опешила и вякнула из-за своего огнетушителя, что и у меня завтра тоже день рождения.

– У нас общий день рождения, – подтвердил мои слова курсант.

Майор недоверчиво посмотрел в мою сторону:

– А не молодая она для тебя, Леня?

Надо сказать, выглядела я тогда несколько старше своих лет.

– Да и я вроде еще не старик!

– А точно… это… ну, то есть, точно она твоя? – Майор опять продемонстрировал недоверчивость.

– Зачем же мне врать, товарищ майор?

– А ты докажи! – Он тоненько захихикал, брюшко под мятым кителем затряслось.

– Как же доказать?

– А ты ее поцелуй! – Было очевидно, что майор решил устроить себе хоть какое-нибудь развлечение.

– Ну товарищ майор! – Мой спаситель был явно сконфужен.

– А что! Любишь – докажи! Возьми и поцелуй ее, коли девушка-то твоя. В армии, оно все строго, б… интим интимом, но вокруг должен быть коллектив!

Желая прекратить мучения своего избавителя, я сама подошла к курсанту Лене Ильину, обхватила коротко стриженую голову обеими руками и быстро поцеловала совсем незнакомого мне человека. Я впервые в жизни поцеловала мужчину в губы и в тот момент отчетливо поняла, что парень – моя судьба и если я не буду дурой, то что-то очень важное и необходимое в моей жизни можно считать уже состоявшимся.

Увы, не быть дурой у меня не получилось. Но это стало ясно только потом, а в тот момент мне было просто хорошо и весело. Поцеловав Леню, я подскочила к толстому майору и чмокнула его в небритую щеку. Не ожидавший ничего подобного Ленин начальник стал пунцовым и пулей рванул в свой кабинет.

– Это было очень приятно, спасибо вам! – улыбнулся молодой человек, с которым я была знакома меньше десяти минут. – Давайте я вас провожу.

Мы вышли из комендатуры и направились к окошку информации, где, как объяснил мне курсант, его должен был дожидаться человек, которому вышестоящее начальство велело оказать всевозможную помощь. Человек действительно дожидался. И этим человеком был… мой отец. Как выяснилось, военный комендант железнодорожного вокзала и аэропорта Уфы соседствовал по даче с деканом физического факультета местного университета, папиным однокурсником. До него, слава богу, папе удалось сразу же дозвониться из привокзального телефона-автомата. Когда я подходила к дамской уборной, указание нам помочь уже поступило заместителю коменданта. Тот, в свою очередь, перепоручил нас помощнику, моему спасителю, проходившему на вокзале военную практику после окончания железнодорожного института в Москве.