Текст книги "Мои мужчины"

Сосчитав нашу «команду» и переписав всех по именам и фамилиям, курсант-практикант забрал неиспользованные билеты на давно ушедший поезд и отвел нас в шикарный, просторный и совершенно пустой депутатский зал, с администратором которого у комендатуры были явно особые отношения. Славик первым рванул в депутатский буфет и с восторгом обнаружил, что шикарный обед из трех блюд, включая кофе и мороженое, стоил всего семнадцать копеек. И туалет там был, хоть и один на всех, но зато чистый, и пахло в нем каким-то дефицитным хвойным дезодорантом. Особенно нас всех потрясло, что в депутатском зале имелся душ с горячей водой, перламутровым шампунем в огромной пластмассовой колбе, а в раздевалке стоял и (о чудо!) работал светло-зеленый фен-сушуар. Такие, как я слышала, только недавно появились в самых шикарных московских парикмахерских.

Вместо фанерных и пластиковых лавок для депутатских задов стояли широченные мягкие кресла и кожаные диваны, на одном из которых сразу же пристроился мой отец и с чувством выполненного долга незамедлительно уснул. Он имел на это право – ведь он не спал больше суток, починил лодки, обеспечил нас пищей, транспортом и крышей над головой, а теперь нам оставалось только дожидаться новостей из комендатуры.

Перекусив и приняв душ, я тоже попыталась подремать в кресле, поджала под себя гудевшие от усталости ноги и закрыла глаза. Но идиот Славик, сидя рядом на стуле, нес мне какую-то херню про свой замечательный курсовой проект, за который ему влепили якобы незаслуженный трояк. Я до сих пор не понимаю, почему продолжала делать вид, будто внимательно слушаю, вместо того чтобы послать его открытым текстом ко всем чертям. Думаю, ни отец, ни те два семейства, что уже в который раз ходили с нами в походы, меня бы не осудили.

А потом настал вечер. К нам в депутатский зал пришел тот самый папин однокурсник, выпивоха и прогульщик, ставший теперь очкастым и лысым уфимским профессором. Вместе с профессором прибыл и выполнивший его просьбу военный комендант – здоровенный краснолицый подполковник. Была учинена гулянка по случаю окончания похода, моего дня рождения и нашего отъезда неизвестно когда и неизвестно на чем. И вот наконец появился Леня, усталый и счастливый, и мы все поняли, что он сделал для нас что-то замечательное и необычное.

– Докладывай! – обратился к нему комендант, уже изрядно принявший на грудь за мое здоровье.

Парень вынул из кармана брюк пачку ассигнаций и сообщил, что мест в необходимом количестве на ближайшие сутки на московские поезда достать невозможно. Поэтому он сдал наши билеты с минимальными потерями в кассу возврата. Пачка в его руках – это, собственно, и есть те деньги. Он принес их, чтобы нам вернуть. Как помощник военного коменданта, он договорился, что к отходящему завтра в одиннадцать тридцать утра пассажирскому поезду прицепят вагон-лабораторию, принадлежащий НИИ транспортного машиностроения. Этот вагон использовался для проведения каких-то динамических испытаний на путях местного отделения железной дороги. Работа была давно завершена, и институт просил вернуть вагон в Москву уже вторую неделю, но в управлении дороги в сезон отпусков было не до него.

Нашего спасителя распределили после окончания института в этот НИИ на работу, там же он проходил преддипломную практику и, разумеется, был в курсе сложившейся ситуации. Он договорился со своими будущими коллегами, что прицепит вагон-лабораторию к пассажирскому поезду, а институтское начальство, в свою очередь, позволит доехать до Москвы нескольким чрезвычайно важным для местных военных властей персонам, то есть нам.

Согласие было получено немедленно, так как все сотрудники НИИ, приехавшие в Уфу на время испытаний, уже давно отправились домой, и «на вагоне» оставались только пара проводников, изнывавших от полного безделья. В вагоне имелись четыре жилых купе, лабораторный зал с какими-то осциллографами, которые нас попросили не трогать, и мастерская с прикрученной к полу дизельной электростанцией и грудой хлама вокруг нее. Но это все мы увидели только на следующий день. А в тот момент я опять бросилась молодому человеку на шею, чувствуя, что уже обожаю его и, нисколько не задумываясь, что ставлю и его самого, и коменданта в неудобное положение, потребовала от всех собравшихся выпить еще за одного именинника. Поцеловав этого случайно встреченного мной человека второй раз за день, я окончательно поняла, что это – моя судьба!

Я была так откровенно счастлива, что подполковник разрешил своему подчиненному остаться. Мне было необыкновенно приятно, что такой чудесный парень сидит рядом со мной и слушает мои любимые песни в исполнении моего любимого папы! Я ощутила, что в мире есть еще надежные и сильные мужчины, что мой папа – не исключение в этом мире. В отличие от всех наш спаситель, соблюдая субординацию, пил только «Буратино», а потом, уже под утро, подполковник отдал ему ключи от служебного «газона», чтобы он отвез своего начальника и его друга-профессора домой, где подгулявших мужей поджидали сварливые жены.

Весь вечер Славик тоже был, разумеется, с нами, молча сидел в углу и пил свой портвейн, никак себя не проявляя. Ту ночь он мне не испортил.

В одиннадцать утра Леня пришел нас проводить. На наш прицепленный дополнительно вагон высокой платформы уже не хватило, и мы с немалым трудом втаскивали свой громоздкий багаж прямо с насыпи. Леня в отличие от пребывавшего в похмельной прострации проводника помогал поднимать вещи и складывать их.

До отхода поезда оставалось несколько минут, когда к нему, уже стоявшему внизу, спустился по железной лесенке отец и, пожав руку, поблагодарил:

– Спасибо вам огромное! Я – ваш должник! Вернетесь в Москву – жду вас в гостях. Просите у меня все что угодно, вам отказа не будет!

– Хорошо, ловлю на слове, – ответил Леня и поднял глаза на меня, стоявшую в дверях тамбура. – Раз так, непременно явлюсь и буду просить… руки вашей дочери!

На этих его словах состав дернулся и пополз. Опешивший отец проворно запрыгнул на лесенку, взглянул на меня и опять повернулся к молодому человеку, шедшему вслед за медленно набиравшим ход поездом. На папиных губах расплылась та улыбка, которую я обожала больше всего на свете.

– Думаю, это вообще не вопрос! – хохотнул он и, заскочив ко мне в тамбур, ловко защелкнул за собой железный фартук. – Во всяком случае, вопрос не ко мне.

В руках у папы в какой-то момент оказался незнакомый мне бумажный сверток, о происхождении и назначении которого я забыла спросить.

Под перестук колес от нас уплывал уфимский вокзал, и вместе с ним уплывал от меня первый, если не считать отца, мужчина, которого я полюбила. И последний…

С таким комфортом, как в тот раз, я не ездила никогда. Мне больше нигде не удавалось испытать такой полноты ощущения простора и свободы, которое возникло у меня сразу, как только я вошла со своим рюкзаком в этот старый, задрипанный, но полностью наш вагон. Славик с папой заняли купе, соседнее с логовом проводников, я вообще оказалась в своем купе одна, остальные тоже разместились с немыслимыми для советских людей удобствами. Прошли годы, и сейчас нельзя никого удивить ни собственной яхтой, ни частным самолетом. Но тот вагон, свой до самой Москвы, снится мне много лет. И ведь это именно Леня в день своего и моего рождения подарил его мне…

Хозяйственной жизнью вагона распоряжались два человека: проводник Вася Халявин и его напарница, она же сожительница, Нинка. Вася был плюгавым спившимся дегенератом с несостоявшимся интеллектом, даже убогие зачатки которого были разрушены алкоголизмом. Почти всю дорогу он находился попеременно то в состоянии прострации, то в белогорячечном бреду. Нинка хлопотала по вагонному хозяйству, кипятила чай, что-то все время протирала и мыла, а Вася в неестественной позе сломанной старой куклы валялся на нижней койке в купе проводников. Через сорок минут после отхода поезда он внезапно очнулся и с безумным ревом вылетел в коридор. Непонятно, что ему примерещилось, но левой рукой он вцепился напарнице в волосы, а правой принялся лупить ее куда придется. Нинка взвыла, мужчины бросились к ней на помощь. Но когда отец с приятелем отодрали от нее хрипящего Василия и уже собрались вломить ему для успокоения, Нинка закрыла сопливую мразь своим обширным телом.

– Не троньте Ваську! – кричала она. – А не то всех в милицию сдам, как на станцию приедем. – С этими словами она, словно заботливая мать, на руках оттащила небритого вонючего младенца в свое купе. Вернувшись в коридор, она примирительно, но все же не без укоризны в голосе сказала моему опешившему папе: – Че вы его трогаете?

– Вы же сами орали, что вас убивают!

– Так ведь то от неожиданности орала, как он мне в волосья вцепился, ирод. Тут и не так заорешь! А вы культурные люди, нешто не видите, что, коли будет нужда, так я его сама отхожу по первое число?!

Отец пожал плечами:

– По-моему, уже давно пора!

Но Нинка была не согласна:

– А смысл? Есть в этом смысл? – применила она неожиданно философскую категорию. – Ну двину я его по голове пару раз! Так он после этого просто будет гадить где попало – и все! Нету никакого смысла!.. Чаю будете?

– Еще как! – ответили мы хором и направились в зал, занимавший по меньшей мере половину площади вагона. Недолго думая, мы разложили между осциллографами и прочими громоздкими приборами нехитрую снедь, среди которой особо выделялся похожий на гордый фаллический символ копченый колбасный сыр, продававшийся в привокзальном уфимском гастрономе по полкило в одни руки, зато без всяких талонов, необходимых для покупки большинства продуктов. Еще у нас были хлеб, огурцы, помидоры и огромная банка засахаренного башкирского меда. Мед мазался на хлеб и в таком виде шел к чаю вместо торта, и было это незатейливое кондитерское блюдо потрясающе вкусным.

Разговоры во время трапезы касались самых разных вещей. Мы обсуждали поход, особенно радуясь его счастливому завершению, и изменения в стране. Начиналась перестройка, сопровождавшаяся окончательным исчезновением вкусных продуктов и появлением интересных печатных материалов. Прочитать все одному человеку было нереально, поэтому все пересказывали друг другу откровения из книг, газет и журналов, до которых кому-то удавалось добраться. Славик, помнится, почти все время молчал и только один раз вякнул, что время читать книжки и журналы подходит к концу и наступает время зарабатывать деньги. (Следует отметить, что деньги в то время в нашей компании обсуждались меньше всего и не считались достойной темой. Даже мама, вкалывающая как проклятая, чтобы заработать эти самые деньги, считала ниже своего достоинства их обсуждать.) Все замолчали и повернулись в сторону Славика. Тот поерзал на прикрученном к полу сундуке с инструментами, на котором сидел, и заявил, что считает главным делом каждого мужчины зарабатывать деньги. Отец усмехнулся и пожелал выступившему «попутного ветра во все паруса». Народ засмеялся и продолжил обсуждение очередного бестселлера о сталинских временах, напечатанного в каком-то толстом журнале.

Я же подмигнула Славику, чтобы он не слишком комплексовал по поводу собственного убожества, и чуть не рассмеялась в голос, вновь вспомнив о недавнем происшествии в салават-юлаевском плесе. Потом я задумалась о стремительно покорившем мое сердце Лене Ильине. Интересно, шутил он или нет? Правду ли он сказал отцу, что приедет просить моей руки, или это просто было сказано только для того, чтобы повеселить маленькую девочку? Я поймала себя на том, что мысль о возможном замужестве томительно приятна. Я даже забыла, что планировала всю жизнь провести рядом с родителями – с заботливой и усталой мамой и обожаемым отцом. Я сама себя остановила. Прошло чуть больше суток с того момента, как я встретилась с молодым человеком, – и что, уже влюбилась? Я, всю жизнь смеявшаяся над романтическими мечтаниями своих школьных подруг, позволила себе и впрямь решить, что шестнадцатилетняя десятиклассница, одетая в прокопченную штормовку, приглянулась в качестве будущей жены взрослому, уже окончившему институт человеку? Надо мной посмеялись, как над ребенком, а я раскатала губы?! Ведь он даже не спросил ни нашего адреса, ни номера телефона!

Последнее соображение показалось мне грустным и убедительным. Я почувствовала, что сейчас заплачу и даже не смогу объяснить всей веселой компании, почему реву. Плеснув себе в чайный стакан изрядную порцию мерзкого дагестанского коньяка, доставшегося нам из бездонных запасов уфимской комендатуры, я залпом выпила и, пробормотав, что устала, направилась спать.

Мне показалось, что алкоголь моментально проник в мой мозг. Когда я вошла в свое купе и села на полку, весь окружающий мир покачивался и плыл в такт колебаниям несущегося по железным рельсам вагона.

Я с силой задвинула зеркальную дверь купе, разделась до трусов и, перед тем как завалиться в постель, критически осмотрела себя в зеркале. Ну кому я могу понравиться? Совершенно закономерно, что мальчишки никогда не пытались за мной приударить. Ничего нет во мне женственного, соблазнительного! Смуглая шатенка невысокого роста, метр шестьдесят два. Никакой утонченности в фигуре, руки, как у мальчишки, с коротко остриженными ногтями. На ладонях – мозоли от весел и топора.

По рукам сразу видно, что я все время занималась спортом, более подходящим для мальчиков: то самбо, то стрельбой из пистолета, то рубкой дров… Глаза серые, нос… нос как нос. И губы как губы, не огромные, не сладострастные, как в заграничной рекламе помады. Полно веснушек и красных следов от жестоких комариных налетов. Ноги прямые, слава богу, не волосатые, но не от ушей растут и не от коренных зубов. Не худая совсем, талия сантиметров шестьдесят пять, а как поем – так и все семьдесят, не меньше. Грудь, как мне кажется, великовата, ходить без лифчика я еще могу, но при беге сиськи болтаются так, будто вот-вот оторвутся. Мне еще все время кажется, что они не совсем симметричные, левый сосок явно чуть больше правого. Я все время собиралась измерить их, но как-то странно мне казалось брать линейку, приставлять ее к себе… На левой груди теперь красовался огромный покус. Я навсегда запомнила того слепня или, может быть, овода, который умудрился укусить меня прямо сквозь футболку, когда мы проходили небольшой порог в самом конце маршрута. Рядом с перекатом на лугу паслось большое стадо, а этот членистоногий гурман, видимо, пресытился мычащей говядиной и решил побаловать себя человечинкой. Грудь мою он выбрал, видать, из-за того, что всевозможным рулькам и голяшкам все же предпочитал на вкус вымя. Огромное насекомое вцепилось в мою плоть, а я, сидя впереди, не могла ни на секунду отпустить весло, иначе бы наша лодка со всего маху влетела в огромную серую скалу. Боль в момент укуса была ужасной. Даже после того, как я, пройдя порог, остановила байдарку и густо обмазала укус йодом, красное пятно продолжало расти. Кожа в этом месте на ощупь оставалась воспаленной и горячей. Я еще раз рассмотрела уродующее левую грудь пятно и решила по приезде в Москву сходить в поликлинику.

Голова ужасно кружилась. Я легла, натянула простыню до самого подбородка и ощутила себя совсем маленькой, несчастной, никому не нужной. Еще два дня назад я твердо знала, что очень нужна своим родителям, и уже одного этого мне было более чем достаточно. Что такого случилось вчера? Почему этот парень, пустивший меня пописать и, следуя указаниям собственного начальства, устроивший нам поездку в отдельном вагоне, занял такое место в моей душе? Почему же он не спросил, как нас найти в Москве?! Я лежала с открытыми глазами и хлюпала носом.

В этот момент в купе как-то тихо и, я бы сказала, воровато протиснулся Славик. Он даже не заметил, что на моих глазах – слезы, и, повздыхав, начал пояснять свою мысль о том, что деньги, на его взгляд, в ближайшее время будут играть намного большую роль, чем раньше, а пренебрежение, которое интеллигентская среда демонстрирует по отношению к материальным ценностям, совершенно ничем не оправдано. Он говорил еще и еще, не ожидая от меня никакой реакции, я была ему за это очень благодарна. Я не слушала его болтовню, но она отвлекала меня от дурацких мыслей.

Был разгар дня, и в окно безжалостно лупило солнце. Слепящие лучи пробивались сквозь толстое двухслойное стекло, преодолевая его, по-видимому, вековечную немытость. Повернув голову, я увидела, что мои глаза находятся как раз напротив ширинки Славиковых брюк. В голову мне взбрела идея повторить салават-юлаевский эксперимент. Как бы ненароком я повернулась и подтянула простыню таким образом, что моя правая грудь высунулась наружу и частично оказалась предоставлена его обозрению. Через секунду я заметила, что Славик запнулся, начал заикаться и путаться в словах. Зато в штанах началось движение. Левая брючина в верхней своей части оттопырилась, и я заметила, что задергавшийся внутри ее большой упругий стержень уперся в грубую ткань и не может подняться дальше вверх. Эксперимент дал повторный положительный результат! Я поняла, что все-таки хотеть меня можно, и, чтобы подавить явную улыбку, прикрыла глаза. Спустя короткое время, может быть всего несколько секунд, я ощутила, что Славик пересел на краешек моей полки и, наклонившись, целует мою шею. Я хотела было согнать его, но, кроме шума в голове, ощутила еще приятную истому и решила позволить ему некоторое время продолжать это занятие. Довольно быстро, не удовлетворившись моей шеей, он запустил руки под простыню и начал гладить и тискать грудь. Покусанную левую сиську я загородила, но правая явно получала от этой первой в жизни мужской ласки некоторое удовольствие. Особенно мне понравилось, как он проводил пальцем вокруг соска, а потом тихонько пощипывал его. Вместо того чтобы прекратить все немедленно, я не удержалась от искушения и, расстегнув молнию на его штанах, запустила туда свою руку. Порывшись в сатиновых трусах, я наконец нашла что искала и, ухватившись за горячий пульсирующий орган, милосердно дала ему задраться вверх, к чему он и стремился. Несмотря на странное нездоровое состояние, держать в руке эту толстую подергивающуюся живую палку мне понравилось. Тихий стон членовладельца был мне так же забавно-приятен. Когда Славик залез пальцами мне между ног, там уже было совершенно мокро. Дальнейшее я помню плохо до того момента, пока не ощутила внезапную резкую боль, как будто мне с силой вывернули, даже вывихнули ногу. Я очнулась и поняла, что означает эта боль и эти резкие толчки внутри меня, но не закричала, так как больше всего на свете не хотела, чтобы отец и наши друзья услышали меня и вошли. Не говоря ни слова, я вывернулась и вышвырнула наружу порвавший меня член. Со всей силы я сжала его в руке, и в этот момент Славик опять застонал, дернулся и выпустил мне на живот горячую липкую струю.

– Вон отсюда! – Я скрежетала зубами от омерзения и к нему, и еще больше к самой себе.

Мне не был нужен ни он сам, ни его хер, заляпанный сейчас моей кровью. Доигралась, закомплексованная дура!

И в этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился проводник Вася. Тупо глянув на мои скомканные простыни и на Славика, лихорадочно пытавшегося застегнуть брюки, Василий все же продолжил протискиваться к столику, бормоча себе под нос:

– Что, е. ся, молодежь? Е…теся, е…теся… А я тута с вами в уголке посижу, покурю с вами тута…

Головная боль и тошнота сделались невыносимыми. Я свесилась вниз, и меня тут же вырвало прямо на пол. Но облегчения я не почувствовала, а сознание меня покинуло.

Менингиальный синдром и не только…

Несколько дней и ночей я провела в полузабытьи, ощущая сквозь проблески сознания дикую головную боль, причем казалось, что голову мою с силой сжимают железным обручем. Тошнота тоже никуда не делась. Меня неоднократно пытались напоить то водой, то чаем, но мой организм отторгал поступавшую в него жидкость. Окончательно я пришла в себя уже в палате, точнее, в тесном двухместном боксе в главном здании Центральной московской инфекционной больницы. Но тогда я сама не знала, где нахожусь. Из небытия меня опять-таки вырвала боль, только уже не в голове, она, слава богу, уже чуть-чуть успокоилась. Больно было в локтевом сгибе правой руки, куда пожилая полная медсестра с проклятиями заталкивала тупую иглу.

– Что же это за безобразие такое? – причитала дама в белом халате. – Это ж не иглы! Это же крючки какие-то! Как, скажите на милость, такой иглой в вену попадать?! Я здесь все изорвала, к чертовой бабушке!

– Вы не волнуйтесь, пожалуйста, – попыталась я ее успокоить. – Я потерплю.

– А ты, милая, уж лучше помолчала бы! – резко ответила она мне, будто не мою руку вовсе терзала варварским инструментом. – Тебя покамест не спрашивают.

Наконец вена была поймана, и моя кровь узкой темно-вишневой лентой устремилась по изогнутой пластиковой трубке.

Я вновь закрыла глаза, как мне показалось, на секунду, но, когда открыла их, передо мной сидела мама и внимательно смотрела на меня красными воспаленными глазами. В помещении мы были не одни. Скосив глаза, я увидела, что два санитара стаскивают с соседней кровати чье-то совсем маленькое тельце, прикрытое простыней. Я никогда не видела свою соседку по больничному боксу. Это могла быть школьница, или высохшая старушка, или миниатюрная женщина средних лет, но я четко поняла одно: охотившаяся за мной смерть ошиблась койкой и ушла с другой добычей.

Мама заметила, что глаза мои открыты, и на лице ее отразились надежда и волнение. Я вытащила из-под одеяла руку, помахала ею в воздухе, а потом положила ладонь на мамино колено. Мама тихонько заплакала.

– Мама, это часто так бывает? – с усилием разлепив губы, спросила я.

– Что так бывает, девочка моя? – Мама не поняла моего вопроса.

– Ну, когда… становишься женщиной, у многих это так проходит?

Мама всхлипнула:

– У тебя еще бред! О чем ты говоришь?! Ты в инфекционной больнице!

– Почему в инфекционной?

– Тебя, наверное, укусило какое-то насекомое и занесло инфекцию. Боялись, что это энцефалит. Но, слава богу, нет. Но все равно это опасное воспаление коры головного мозга. Врачи не понимают, кто тебя покусал и чем заразил. Но ты умница, выкарабкалась. Спасибо тебе, моя девочка! – Мама сжала в своих ладонях мою руку, а потом поцеловала ее.

Сознание мое уплыло, но на сей раз я просто уплыла в блаженный сон, без боли и тошноты.

Судя по всему, я начинала выздоравливать. Несколько дней я еще пробыла как в тумане, но все же сама ходила в туалет, держась за стены и спинку кровати. Приятный пожилой еврей в белом халате, видимо, мой лечащий врач, часто осматривал меня и беседовал с мамой. Постоянно звучало словосочетание «менингиальный синдром». Иногда ко мне в палату заходил насупленный очкастый заведующий отделением и, не обращая внимания на мое присутствие, втолковывал маме, что не следует рассчитывать, что в дальнейшем я смогу учиться столь же легко, как до болезни, и необходимо на ближайшее после выписки время обеспечить мне щадящий режим. Мамино лицо я видела все время заплаканным, но сама по мере утихания головной боли испытывала только покой.

Я находилась в дремотном забытьи, и меня часто посещали сны. Однажды мне приснился Леня, его спокойная и ласковая улыбка, его руки, теплые и нежные. Словно наяву мы гуляли с ним, взявшись за руки, по роскошному тропическому парку. Я прекрасно понимала, что это сон и мне никогда больше не увидеть Леню, равно как и не вырваться из навязчивых объятий своей горячо любимой родины. Я осознавала, что разноцветных тропических птиц, изумрудных игуан и наглых мартышек я могу увидеть только в кино или в зоопарке.

– Ты мой сон, правда ведь? – все же спрашивала в надежде на чудо.

Он смеялся мне в ответ и обещал, что я увижу весь этот мир своими глазами, что не только тропический рай, но Лондон, Париж и Рим станут частью моей новой жизни.

– А ты? Где я найду тебя? Ты даже не поинтересовался номером моего телефона, ты не спросил моего адреса, когда мы прощались!

– Не волнуйся! Ведь я с тобой. Я уже здесь… – ответил он мне спокойно и ласково.

На этих словах я открыла глаза и… увидела его лицо! Леня сидел возле моей кровати на облупленном больничном стуле. На нем было уже не выцветшее солдатское хэбэ, а обычный гражданский костюм, на шее даже красовался галстук.

– Где мама? – почему-то ничего другого я не могла сказать.

– Сейчас ночь, а посещения разрешены только с пяти до восьми вечера. Ей нельзя здесь было больше находиться и пришлось уйти.

– А тебе можно?

– Мне можно.

– Почему?

– Главврач этой больницы мечтал, чтобы его дочь с женой съездили на недельку в Сочи. Места в санатории для него не проблема, но с билетами оказалось намного сложнее, чем он рассчитывал. Ему нужно было двухместное купе в спальном вагоне.

– И что, ты ему помог?

Он посмотрел на свои наручные часы:

– Они сейчас уже в Туле.

– А почему ты в галстуке?

– У меня сегодня планировалось торжественное событие.

– Какое?

– Я сегодня приехал к вам домой просить твоей руки. Приехал без предупреждения. Сюрприз хотел сделать. Ну мне и рассказали, что с тобой стряслось. Несколько часов ушло на решение проблемы с главврачом. И вот я тут.

– А как ты узнал, где мы живем? Ты же у меня не спросил ни адреса, ни телефона даже…

– Я же с отцом твоим башкирский мед своим родным передал! И взял у него ваш телефон и адрес, чтобы мои родители смогли позвонить и забрать передачу.

Тут я вспомнила про сверток, который папа держал в руках, когда мы влезали в вагон. Дура я была, какая дура! Все могло быть совсем по-другому! Почему же я не спросила папу, что у него в руках?!

Я отвернулась к обшарпанной, покрытой мерзкой голубой водоэмульсионной краской стене, чтобы Леня не видел, что творится с моим лицом.

– Ну и что они тебе ответили?

– Твой отец, шутя, я надеюсь, обозвал меня педофилом и сказал, что ты сама будешь решать, когда вырастешь. Так что расти поскорей… – Помолчав, он добавил виновато: – Я не знал, кстати, что тебе только шестнадцать.

– Я буду быстро расти, – хлюпнула я носом. – И непременно приму твое приглашение, то есть, прости, предложение.

Леня поставил на тумбочку поднос с моими любимыми абрикосами и грушами. Несколько фруктов было уже очищено от косточек, порезано на кусочки и выложено на отдельную тарелку. На подносе лежали вилка, нож и стопка салфеток. Он еще раз нагнулся к своей сумке и вытащил из нее две бутылки минеральной воды «Боржоми», стакан и открывалку.

– Мне сказали, что это все тебе уже можно, – сказал он. – Ты поешь? Тебе помочь приподняться?

Я резко повернулась к нему и сквозь слезы увидела лицо человека, которого видела в четвертый раз, а знала и любила, как мне казалось, с глубокого детства. Я слышала его спокойный голос, и было такое ощущение, что он говорил со мной всегда. Мне страшно хотелось приподняться и поцеловать его в губы, но я не могла этого сделать. Я не помнила, когда в последний раз чистила зубы и умывалась ли вообще с начала своей болезни. Образ девушки из инфекционной больницы, бросающейся в объятия к молодому человеку, шокировал меня саму. Я вновь вспомнила, что произошло в поезде, и меня охватило незнакомое до того часа ощущение непоправимой беды. Тем не менее я чувствовала голод и, приподнявшись на постели, подцепила вилкой половинку абрикоса, прожевала и, не без напряжения, проглотила. Больше я съесть не могла и попросила Леню оставить меня и идти домой. Была уже ночь, и мне было очень стыдно, что дорогой мой спаситель дежурит у моей кровати, а не спит дома. Он кивнул, погладил меня по голове и скрылся за дверью бокса.

Сделав над собой усилие, я спустила ноги с постели и, держась за спинку стула, поднялась. Вторая кровать все еще пустовала, и, хотя свою умершую соседку я не помнила, мне все равно было страшно. В боксе, в отличие от обычных многоместных палат, был свой туалет. Там же находился умывальник с маленьким зеркальцем над ним, и я смогла на себя полюбоваться. Зрелище, прямо скажем, было жалкое – слипшиеся волосы, желтая кожа, потрескавшиеся губы и огромные синяки под глазами. На пластмассовом крючке слева от зеркала висел предназначенный мне выцветший больничный халат, а одета я была в принесенную мамой из дома старую ночную рубашку.

Задрав ночнушку до подбородка, я увидела, что похудела, тело мое, как мне показалось, даже одрябло. Сдувшиеся груди в неверном свете флуоресцентной лампы походили на слепые и грустные мышиные мордочки. Я заметила, что в стакане с зубными щетками на умывальнике торчит невесть откуда взявшаяся там простенькая шариковая ручка. Сама не знаю, что на меня нашло, но я взяла эту ручку и нарисовала на каждой провисшей сиське по два широко распахнутых глаза с длинными ресницами. «Мышки» в зеркале, излечившись от «слепоты», сразу повеселели и вызывающе «выпучились» на окружающий мир.

Я услышала торопливые шаги за дверью бокса и быстро опустила ночную рубашку. Выглянув из уборной, я увидела, что он вернулся. Он тихо вошел, по-видимому, опасаясь меня разбудить, и вздрогнул, когда я, словно привидение, возникла в дверях туалета.

– Ты что-то забыл? – спросила я с нескрываемой радостью.

– Извини, входные двери закрыли на замок, и я не смог никого найти, чтобы меня выпустили. Я вспомнил, что у тебя вторая кровать пустует, и решил попроситься на ночлег.

Это была вторая ночь, которую мы проводили вместе. Если, разумеется, первой считать веселую пьянку в уфимском депутатском зале. Сняв только ботинки, пиджак и галстук, Леня лег на кровать моей усопшей соседки. Он рассказывал мне про себя, про свое детство, про родителей, про младшую сестру Олю и про только что прошедшие военные сборы. Он был потрясающим рассказчиком, и я прохохотала половину ночи. Умирая от смеха, я вдруг почувствовала, что проклятый менингиальный синдром больше не имеет ко мне никакого отношения.

Я сама не заметила, как меня сморил сон, и проснулась, ощущая себя здоровой и счастливой. Его рядом уже не было, осталась только записка, которую я храню долгие годы: «Ты самая замечательная девочка в мире! Выздоравливай и расти скорей!» И приписка внизу: «Кстати, родственники привезли мне из-за границы видеомагнитофон и кучу классных фильмов! Кое-что я с друзьями уже посмотрел, но с удовольствием посмотрю с тобой еще раз!» Излишне говорить, что к тому моменту ни одного видеомагнитофона я еще не видела и все, что Леня рассказал, показалось мне ужасно интересным.

На следующий день в пять вечера одновременно с папой ко мне непонятно зачем пришел Славик. Я сама от себя не ожидала, что смогу с ним общаться, но почему-то неприязни к нему не испытывала. Я приняла цветы и тортик «Ленинградский», который потом с успехом скормила дежурным медсестрам. Меня неимоверно потрясло то, что Славик с папой умудрились найти общий язык: оба наперебой рассказывали о своих планах покупать и продавать отцовскому институту какие-то персональные компьютеры через какой-то Центр научно-технического творчества молодежи – НТТМ, новоявленное детище перестройки и комсомола. Надо сказать, что у папы в первый раз появился интерес к зарабатыванию денег. До сих пор не могу понять, как Славику удалось подействовать на него таким образом.