Текст книги "Клетка"

2

Какой все-таки замечательно интеллигентный и корректный народ трудился на его фирме «Базальт»! Наклейку на лбу Бориса невозможно было не заметить. Но никто ему и слова не сказал. Могли бы и сказать что-нибудь участливое. Типа того – что, мол, случилось? Вы ушиблись, обращались ли вы к врачу, нет ли, к примеру, сотрясения мозга? Ничего подобного. Все отводили глаза и старались поскорее закончить разговор с КГ.

Только начальник отдела Евгений Тимофеевич Полупанов, полнокровный жизнерадостный человек, который очень любил КГ за трудолюбие и исполнительность, а главным образом – за улыбчивость и нежную показную любовь к начальству и даже иногда после работы приглашал его «зайти к полковнику», то есть посетить рюмочную на углу Литейного и «полковника Пестеля», чтобы вместе выпить по рюмке холодной водки и закусить бутербродом с килькой, встретив Бориса в приемной отдела, озаботился его внешним видом и, не спросив ничего о наклейке на лбу, поинтересовался, все ли у того в порядке. Ведь у Бориса, как ему сказали, сегодня день рождения. Почему же он так бледен и не случилось ли чего особенного с ним сегодня утром?

Может так быть, что они все прекрасно понимают смысл наклейки? Может ли быть, к примеру, что для них всех он уже совсем конченый человек, изгой, враг пролетарского государства, а эта наклейка на лбу – все равно что желтая звезда Давида, пришитая к одежде евреев в фашистской Германии?

В таких беспокойных мыслях проходил рабочий день Бориса Илларионовича. Возможно, источником распространения слухов были как раз юнцы из соседнего сектора, которых он подвез сегодня на такси. Они работали по той ОКР, которую вел КГ в качестве технического руководителя, так что он в некотором смысле был их начальником. Смешные, кстати, фамилии у них, будто специально подобранные, – Реликтов и Рецептов. КГ несколько раз – и вместе, и поодиночке – вызывал их к себе с единственной целью: понаблюдать за поведением молодых людей, и каждый раз отпускал их вполне успокоенный.

Крупнейшее в отрасли объединение, колоссальная по размеру и численности фирма, а эти двое – просто мелкая килька, которая растворилась без следа в трюме огромного корабля под названием НПО «Базальт».

Нет, зря он тревожится. Никто ничего не знает. А если кто-то и узнает, вряд ли станет придавать значение этой абсолютной чепухе. Наклейка на лбу, конечно… А под ней родимое пятно. Пугают меня… Завтра утром и следа не останется от этой кожной печати.

Все шло своим чередом. Приходили сослуживцы, поздравляли с днем рождения. Поднесли бокал шампанского. «Боря, Боря, Боря, Боря, пей до дна!»

Приходили от профсоюзной и партийной организации отдела. Тоже поздравляли. С ними – один из старейших сотрудников – Михаил Арзамасович Сокол. На «сокола» совсем не похож. Седенький, скромный, даже застенчивый. Когда все ушли из кабинетика КГ, он почему-то задержался.

– Борис Илларионович, вы приличный, порядочный человек, зачем вам все эти осложнения?

– Что вы имеете в виду, Михаил Арзамасович?

– Давайте говорить напрямую. Почему бы вам не вступить в партию?

– Да меня вроде никто не приглашал пока.

– Вы на хорошем счету. Я дам вам рекомендацию. Знаете, так нехорошо говорить, наверное… Вы перспективный работник, это поможет вашему продвижению по службе. И вообще…

– Что вообще? Что вы имеете в виду?

– Может помочь снять какие-то ваши проблемы.

– Какие проблемы, на что вы намекаете?

– Я, конечно, не знаю, ничего не хочу сказать такого, извините меня, если что не так, – и он выразительно показал глазами на наклейку над виском КГ. – Если я как-то обидел вас, простите меня, старика.

– Что вы, что вы, ваше предложение – большая честь для меня.

Борис подумал о том, насколько было бы опасно принять предложение этого плешивого «сокола». Придется ведь, как говорят, «разоружиться». Хотя за ним ничего нет, но они из всего сделают проблему. На комиссии будет: расскажите то, расскажите это. Позора ведь не оберешься. А сами все знают. Не расскажешь – скрываешь от партии, не разоружился. А расскажешь, все равно в порошок сотрут.

Расскажите, кто ваш отец? Чем занимался? Вы знали, чем он занимался? Почему не сообщили куда следует? На какие средства купили квартиру? Из каких средств доплачиваете вахтерше? А что это за подозрительная связь с девушкой, проживающей на проспекте Обуховской обороны? У нее ведь родители в Америке. Вы что-нибудь рассказывали ей о своей работе? У вас ведь вторая форма, подписку давали. Дело молодое, вы не женаты, это понятно, но надо бы поосторожней быть. С француженкой переписывались. Ну, вы ей не писали. Но она-то вам писала. С какой стати она решила вам написать, вы подумали? Она знала, что вы работаете в режимном учреждении? Рассказывали, чем мы занимаемся? Вы уверены в этом? А мы, например, не уверены. Вас даже в комсомол не хотели принимать. Вам уже было четырнадцать лет, а вы не знали, например, какую должность занимал тогда в нашей стране товарищ Подгорный. Расплакались, вот вас и пожалели. Потому что школьники, неопытные еще комсомольцы. А вы теперь в партию. Не знаем, не знаем… В партию вас… Конечно, нам надо укреплять ряды образованной инициативной молодежью. Но следует все взвесить. В партию вас или правильней на скамью подсудимых… Вот такой может получиться разговор. А если, к примеру, туда, в это ведомство, кто-то кляузу на меня написал, оговорил? У них в парткоме наверняка есть копия. Если сейчас нет, то для комиссии кто-нибудь, какой-нибудь доброхот непременно разыщет и принесет.

Михаил Арзамасович – хороший человек, он, конечно, добра мне желает. Но только вместо защиты все может наоборот получиться. Похоже, КГБ еще не заинтересовался мной. А тут непременно подключат. Сын цеховика, моральное разложение. Кто рекомендовал, Сокол? – Сокола многие не любят. Отчество подозрительное.

И потом неизвестно, что там это ведомство накопало против меня. Подальше мне надо держаться от сомнительных мероприятий, поменьше светиться. Мероприятие оно, конечно, достойное. Вон и Полупанов за рюмочкой намекал мне. И на будущее пригодилось бы. Но не момент.

– Знаете что, Михаил Арзамасович… Я очень вам благодарен за такое предложение. Для меня это большая честь. Но ведь и ответственность. И соответствовать тоже надо. Не уверен, что готов. Все-таки стать членом Компартии Советского Союза… Боюсь, что рано мне. Не дорос еще. Не смогу соответствовать высоким эталонам. Какие мои годы? Думаю, у меня все впереди. А пока… Мне кажется, не потяну. Плохо изучал труды Энгельса, Владимира Ильича. Вопросы языкознания – хотя у Иосифа Виссарионовича и были перегибы, связанные с культом личности, а все-таки он классик, труды его надо знать, да и победа в Великой Отечественной – разве она без Сталина состоялась бы? Нет, я пока не готов. Просто подведу вас. Вы за меня поручитесь, а я вас подведу. Давайте поговорим об этом в другой раз. Через пару лет.

– Ну, как знаете, Борис Илларионович. Я посчитал, что это может помочь. Помочь в ваших проблемах. Но вам виднее. Мое дело предложить.

«Правильно я решил. Лезть прямо в пасть к дьяволу. Тише себя ведешь – лучше спишь, – подумал Борис. – Надо отвлечься. Займусь работой. У меня дел невпроворот».

Пошел в первый отдел, взял тетрадь для секретной работы – почему, интересно, для такой важной работы используют столь ужасную бумагу с грубой, топорной горизонтальной разлиновкой? На такой бумаге пишешь не то что с удовольствием, скорее – с отвращением. Бытие определяет сознание. Ленин, между прочим. Может, и Сталин. Никак уж не Хрущев. И не Брежнев. От них слова путного не дождешься. Не способны. На кабана ходить или туфлей стучать по трибуне ООН – это пожалуйста. Дешевые лицедеи!

Борис стал описывать свой телеметрический прибор. Простейшее устройство, конечно, – обычная релюшка, оповещающая, дающая сигнал на командный пункт о том, что включился главный двигатель. Все зависит, как подать.

Начнем с названия. «Система телеметрического оповещения и индикации события, связанного с включением главного двигателя, и определение момента выхода режима двигателя на уровень рабочих оборотов». Дальше разделы. Обо всем объекте, являющемся субъектом телеметрического наблюдения. Задачи и цели телеметрической системы. О повышении тактико-технических характеристик объекта, оснащенного телеметрией. Состав телеметрической системы, ее связь с основными подсистемами объекта. Выбор компонентов телеметрии по критериям надежности, стоимости, удобства регулировки и монтажа, а также по возможности импортозамещения. Выбор параметров и маркировки соединительных проводов. Выбор расположения и цвета лампочки индикации на КП. Программа подготовки и обучения личного состава, занимающегося эксплуатацией телеметрии. Логика восприятия сигналов индикации, «защита от дурака». Инструкция по эксплуатации. Да, неплохо получилось. Довольно солидно, между прочим.

Рабочий день заканчивался. КГ положил тетрадь с бесценными записями в специальный портфель, специальной печатью сделал пластилиновый оттиск на замке портфеля и отнес все это в первый отдел. Там долго рассматривали оттиск, вскрыли портфель. Зачем вскрывать портфель? – раньше ничего такого не было. Огромная апоплексичного вида дама с багровыми щеками долго перелистывала записи в тетради, время от времени посматривая на пластырь, закрывающий часть лба над виском КГ.

– Не согласились бы вы стать нашим секретным сотрудником? – наконец произнесла она, но в ее голосе не чувствовалось уверенности.

Борису не понравился этот разговор. «Что сегодня за день такой? С самого начала все пошло наперекосяк».

– У меня уже есть работа, и она мне нравится, – ответил он, сделав вид, что не понимает, о чем идет речь.

– Ваша работа останется. Вы просто будете сообщать нам, если в отделе будет что-нибудь не так.

– В каком смысле не так? У нас в отделе все очень даже так. Мы работаем над важнейшими правительственными программами и делаем все возможное для укрепления обороноспособности нашей Родины.

– Ну, если какие-то будут разговоры не такие. Вот вы иногда ходите с товарищем Полупановым в рюмочную. Может, он за рюмкой водки что-то не так скажет о политике партии и правительства. Или эти молодые специалисты Реликтер и Рецептер.

– Реликтов и Рецептов, – поправил Борис.

– Ну, все равно, – дама нежно улыбнулась, улыбка у нее была совершенно обворожительная. Она словно говорила КГ: «Пусть будет так, вы многого еще не знаете, молодой человек». – Может, эти двое что-нибудь не так. Или, например, аморальное поведение.

– Могу сказать вам с полным удовлетворением, что у нас в отделе работают очень даже моральные люди. И все как один поддерживают политику партии и правительства. Но если я что-нибудь узнаю такое, вы не беспокойтесь, я непременно сообщу вам. И притом в письменном виде.

– Так вы отказываетесь быть нашим секретным сотрудником?

– Вы меня неправильно поняли. Мне совсем не нужно быть чьим-то сотрудником. Я и так готов вам помогать во всем. Это мой долг. Выявлять случаи нарушения социалистической законности и своевременно сообщать об этом компетентным органам.

– Напрасно вы отказываетесь. Это помогло бы вам в некоторых делах. Вы понимаете, что я имею в виду? Необязательно помогло бы. Но могло бы и помочь.

«Откуда они всё знают? Хотя эти-то и должны всё знать», – подумал Борис, но вслух произнес совсем другое:

– Не очень понял, что вы имеете в виду. Но тем не менее огромное вам спасибо. Как же я вам благодарен за ваши добрые намерения! Если будет необходимость, непременно воспользуюсь вашей помощью. А пока подпишите, пожалуйста, в реестре, что я сдал вам секретные документы в надлежащем виде и в надлежащим образом запечатанном портфеле.

Борис подумал о том, что в его квартире и в квартире мадам Гаулейтер после визита незваных гостей остался полный раскардаш. И если привести поскорей эти помещения в порядок, то следы утренних событий исчезнут и жизнь сама собой пойдет по-прежнему, все забудется, будто сегодня утром ничего такого и не случилось. Ему все время казалось, что это какая-то нелепая случайность, главное свойство которой состоит в том, что она обязательно сама собой рассосется.

Утром он планировал, что после работы непременно посетит Клару и оставит ей честно заработанные пять рублей, а может, даже и семь… Но сейчас он передумал и решил, что, пожалуй, ему следует поскорей вернуться домой.

3

Получилось так, что после посещения первого отдела на работе появились еще кое-какие дела, и КГ добрался до дома только в девятом часу.

В полутемном подъезде его дома он увидел крепкого, вихрастого молодого парня в кепке, надвинутой на глаза, и с сигаретой, словно приклеившейся к нижней губе. Стоял, широко расставив ноги и будто перегораживая вход в вестибюль. Было трудно разглядеть его лицо.

– Это что еще такое, что за явление Христа народу? Да кто вы такой, черт побери, и почему вы не даете мне пройти?

– Вы меня не узнаете, Борис Илларионович? – спросил парень, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил ее в темноту и отошел в сторону, пропуская КГ. – А я так преотлично вас знаю. Я сын председателя кооператива.

– Председателя кооператива? Сын? – задумчиво сказал КГ и постучал складным зонтиком по металлической раме входной двери.

– Может, вам нужна какая-то помощь? Хотите, я сбегаю, позову отца?

– Мне, помощь вашего отца, – вы смеетесь надо мной? – с издевкой спросил Борис. В интонациях его голосе звучало: «Вы сами-то хоть понимаете, сколько бед натворили?» – Нет, нет, мне ничего не надо – милостиво добавил он. Это звучало так: «Вы тут изрядно набедокурили, но тем не менее я вас прощаю».

Борис быстро прошел в вестибюль, но, прежде чем подойти к лифту, резко повернулся на каблуках и еще раз внимательно посмотрел на парня.

«Вот как с ними надо. Держать в руках и не давать слабины. Если буду в форме, ничего подобного тому, что случилось со мной сегодня утром, больше уже не произойдет».

Он мог, конечно, пройти сразу к себе, но так как ему надо было непременно поговорить с Евдокией Прокопьевной, вначале прошел к ней в колясочную. В помещении, которое мадам Гаулейтер превратила в свое жилье, все было аккуратно прибрано. Видимо, она уже закончила со своими обязательными делами – весь день строго следила, чтобы никто лишний в дом не входил, дала очередной нагоняй всем работникам кооператива – и дворнику, и бухгалтеру, и электрику, и даже самому председателю. И теперь, преисполнившись сознанием выполненного долга, решила отдаться личным делам. Ее излюбленным занятием – можно было бы даже сказать «хобби», но товарищ вахтер была женщиной простой и не знала такого мудреного слова – было вязание носков, шарфиков и шапочек. Покупала впрок много шерсти, вязала под аккомпанемент старенького черно-белого телевизора, а потом с удовольствием раздаривала свои изделия родственникам, жильцам дома, просто случайным знакомым. Вот и теперь мадам Гаулейтер сидела с носком из грубой шерсти в руках, который она вязала, как и положено, на четырех спицах. А на столе рядом лежало полтора десятка готовых вязаных изделий разных цветов.

Борис рассеянно извинился за столь позднее вторжение. Евдокия Прокопьевна была весьма приветлива, никаких извинений не принимала. Сказала, что Борис Илларионович может заходить к ней в любое время, когда захочет, она всегда рада ему, потому что он самый любимый ее жилец в этом доме. Она с удовольствием может делать ему завтраки и приносить утром прямо в его квартиру, если он пожелает. Постирать и погладить его рубашки, а не носить их, как он это делает, к какой-то незнакомой женщине на стороне. Потому что она-то как раз всегда рядом. А еще потому что женские руки – это совсем не то же самое, что мужские. И она всегда сделает для него гораздо лучше, чем он может сделать это сам. Не хочет ли Борис Илларионович чаю? У нее есть ватрушки с клубничным вареньем, все домашнего приготовления, очень вкусные. «Или, может, стаканчик горячего молока для согрева? – погода сегодня промозглая и сырая. Посмотрите мои шапочки. Если что-то понравится, подарю вам для прогулок в холодную погоду. Тем более, я смотрю, у вас вавка на голове».

Борис сел за стол, но отказался от угощения и от шапочки – сказал, что в другой раз обязательно воспользуется ее гостеприимством. Перебирая руками вязаные вещи, он спросил как можно более безразличным голосом:

– Сегодня я доставил вам немало лишних хлопот, не так ли?

– Скажите на милость, чем же это вы меня обременили? – ответила она, внезапно оживившись и положив на колени спицы с незаконченным носком.

– Ну как же, как же… Я имею в виду тех людей, которые так бесцеремонно вломились в наш дом сегодня утром. В комнате Марины они перевернули все вверх дном.

– Ах, вы вот о чем. Да нет, никаких особых хлопот для меня тут не было. Мало ли кто к кому приходит, дело житейское, – сказала она спокойно и снова принялась за носок.

«Наверное, ей не очень понравилось то, что я заговорил об этом. Тем более важно, что я откровенно высказал ей все, что думаю об этом. Только с таким очень пожилым человеком и можно все по-настоящему откровенно обсудить».

– Вы просто очень скромный человек. Так взять и сказать – никаких хлопот. Ничего себе, никаких хлопот. Эти товарищи весь дом переполошили. Да что весь дом! Жильцы соседнего дома тоже были весьма обеспокоены. Я же видел это. И в комнате Марины надо все приводить в порядок. Но я вам обещаю, больше ничего подобного не случится.

– Вы абсолютно правы, ничего подобного больше случиться не может, – сказала Евдокия Прокопьевна и с грустной улыбкой взглянула на КГ.

– Неужели вы серьезно так думаете? А почему, позвольте полюбопытствовать?

– Поверьте мне, именно так я и думаю, – совсем тихо ответила она. – Но главное, конечно, не в этом. Вам, Борис Илларионович, совсем нет необходимости так огорчаться и расстраиваться. Все проходит, в жизни всякое бывает. Послушаешь людей, и не такое случается. Вы всегда были добры ко мне, и поэтому я хочу вам признаться кое в чем. Я подслушивала под дверью. А потом мне мальчики из охраны кое-что сказали. Я, конечно, глупая деревенская женщина, но, поверьте, очень все-таки за вас переживаю. Может, это вас и обидит – кто я такая, чтобы за вас переживать? – просто вахтерша в доме. Тогда простите Христа ради. У нас теперича не принято переживать друг за друга. Все говорят, и по телевизору тоже, что главное – это работа, выполнение плана, главное – блюсти социалистическую законность. Не знаю, как это все можно без души делать. Наверное, я совсем отстала от вашего времени. Пора мне уже сложить руки и в гроб ложиться.

Но я вам все-таки скажу, что я кое-что слышала. И вы не должны думать, что ваши дела очень плохи. Вы, конечно, арестованы. И отметка вам на лбу. Но, вот ведь какая незадача, вас арестовали совсем не так, как какого-нибудь вора, бандита или, прости Господи, врага народа. Вас арестовали как-то неконкретно, как в сказке, что ли, или в какой народной песне. Вроде арестовали, а вроде вы и свободны. Можете у меня сидеть, можете поехать к вашей матушке и сестре, а можете и Кларочку свою навестить, если захотите. Так что ваш арест вроде он даже и не арест. Вы уж меня простите, если старая женщина глупостей вам наговорила. Что я понимаю в сегодняшней жизни? А по мне – все это ерунда собачья. И понимать тут совсем нечего даже. В этом аресте есть только слово одно – «арест», а ничего такого нет вообще. Простите меня, если я глупости какие сказала.

– Вовсе это не глупости, Евдокия Прокопьевна. Я с вами согласен частично. Вы говорите, что есть слово «арест». А по мне, и слова такого нет. Чушь и полная ерунда. Я просто попал впросак спросонья. Если бы я не стал готовить себе завтрак, а сразу пошел бы к вам, чтобы позавтракать, к примеру, у вас, как вы и предлагали мне сейчас и до этого тоже предлагали, что было бы мне менее хлопотно и гораздо удобнее. А потом попросил бы вас сходить ко мне за одеждой и прямо от вас пошел бы на работу. Тогда никакой этой глупости не произошло бы. Мы бы ничего о таком и не узнали бы.

Вот, к примеру, я на работе всегда и ко всему готов. У меня есть подчиненные, которых я могу вызвать к себе в любой момент. В конце концов, позвонить на охрану. В моем кабинете три телефона: городской, местный и диспетчерский. По диспетчерскому мне может в любой момент позвонить начальник отдела и даже сам генеральный директор объединения. А это ого-го какая шишка. Он, между прочим, член бюро обкома. Я тоже могу набрать начальника отдела. А если потребуется, если будет такая необходимость, надеюсь, вы понимаете… Ко мне постоянно приходят и уходят люди, сообщают, обсуждают, приносят документы. Я всегда начеку, отдаю себе полный отчет в происходящем. Так что там такая история доставила бы мне полное удовольствие. Да она и не могла бы там произойти. Как эти люди прошли бы через проходную «Базальта»? Они ведь не предъявили никаких документов. У них, может, и нет никаких документов. Ну, ничего. Все закончилось. Откровенно говоря, я совсем не хотел об этом с вами говорить. Просто мне интересно узнать ваше мнение, мнение женщины, прожившей большую жизнь, вы – настоящее воплощение опыта и мудрости нашего народа. Мы всегда ищем опору в народе, который выстрадал и перенес на своих плечах все муки и испытания родной земли. И раз уж у нас такое единодушие, давайте скрепим его дружеским рукопожатием.

КГ встал, протянул руку и посмотрел на женщину долгим испытующим взглядом. Мадам Гаулейтер тоже встала. Она была очень смущена – главным образом из-за того, что она почти ничего не поняла из того, что Борис ей сказал.

– Главное, вы уж не переживайте так, не убивайтесь, Борис Илларионович, – сказала она, и в ее голосе звучали слезы. Сказала очень прочувствованно, но почему-то забыла пожать его руку.

– Я и не переживаю. Вроде бы так.

Борис внезапно почувствовал, как на него навалились усталость и разочарование – с какой стати, разве ему нужно сочувствие этой недалекой женщины? – не нужно, совсем не нужно, с какой стороны ни посмотри.

Перед уходом он спросил:

– Вы не знаете, Марина Толоконникова дома?

– Нет ее, – резко ответила Евдокия Прокопьевна. После некоторой паузы последовала запоздалая вымученная улыбка, мадам Гаулейтер попыталась сгладить свой резкий тон:

– Она в конторе и приходит довольно поздно. Почему вы спрашиваете, может, ей что-то передать?

– Да нет, я хотел сказать ей несколько слов.

– Но она поздно приходит, уж не знаю, чем я могу вам помочь.

– Это неважно, – сказал КГ, грустно опустив голову. – Я просто хотел извиниться перед ней за то, что эти люди набедокурили в ее комнате.

– Да что вы, что вы. Не за что вам извиняться. Я все прибрала и все поставила на свои места. Она придет в свою комнату и ничего не заметит, будто ничего и не было. Потому что там полный порядок. Зачем ей говорить? – не стоит зря беспокоить девушку. Тем более что она придет усталая после работы. Если не верите – пойдемте, посмотрите сами.

– Да что вы. Я вам полностью доверяю.

Тем не менее они с Евдокией Прокопьевной поднялись на седьмой этаж. Мадам Гаулейтер открыла дверь своей квартиры и провела Бориса в комнату Марины. Он осмотрел комнату, все было на своих местах. Распялочка с кремовой блузкой по-прежнему висела на ручке окна. Тут он заметил, что тахта в ее комнате была заметно выше его тахты – видимо, из-за высокой перины и пухлого одеяла.

– Девушка частенько приходит домой очень поздно, это нехорошо, вы не находите, уважаемая Евдокия Прокопьевна? – раздраженно произнес Борис и внимательно посмотрел в глаза вахтерши.

– Молодежь, что поделаешь. Весна. Разве это моя вина?

– Но это может зайти далеко, слишком далеко. И кое-кто может этим заинтересоваться.

– По существу вы правы. Возможно, вы правы и в данном конкретном случае, товарищ Кулагин. Марина Толоконникова – очень хорошая, чистенькая девушка. Трудолюбивая, приветливая, очень аккуратная. И рассчитывается за жилье всегда вовремя. Я это очень ценю. Но, вы справедливо сказали, ей надо бы побольше девичьей гордости, побольше женской сдержанности. Терпеть не могу сплетни. Но я уже не раз за последнее время встречала ее в глухих переулках. Зачем ей появляться в сомнительных местах? Да еще каждый раз с разными кавалерами. Если бы вы только знали, как мне все это неприятно. У меня, честно говоря, есть и другие подозрения. Надо бы посмотреть ее паспорт. То она Марина, то Мариула, кто она такая на самом деле? Она ведь в закрытой конторе работает и должна понимать… Вы первый человек, с которым я говорю об этом. Но, наверное, вы правы, придется мне серьезно поговорить с девушкой об этом напрямую и призвать, если чего…

– Зачем вы коверкаете и выворачиваете наизнанку мои слова? – сердито произнес Борис. – Ничего такого я о Марине Толоконниковой не говорил. Я очень хорошо ее знаю, и все ваши слова о ней – чистая неправда. Скажите, зачем вам так хочется опорочить эту скромную трудолюбивую девушку? Если хотите послушать моего совета, искренне рекомендую вам ни о чем таком с Мариной не говорить. Хотя кто я такой, чтобы советовать вам и вмешиваться в ваши дела с квартиранткой? Говорите ей все, что сочтете необходимым. Только вначале задайте себе вопрос – почему я, Евдокия Прокопьевна, не оформила надлежащим образом договор сдачи внаем этой комнаты? И кстати, на каком основании вы используете колясочную как свое личное жилое помещение? Хотя и это тоже меня не касается, никак не касается. Спокойной ночи, – с этими словами он открыл дверь своей квартиры.

– Товарищ Кулагин, я вас умоляю, – закричала мадам Гаулейтер и подбежала к его квартире, взялась двумя руками за ручку, чтобы он не успел закрыть дверь. – Я вовсе не собираюсь именно сейчас с ней разговаривать, с Мариной Толоконниковой. Следует еще понаблюдать за ней, ведь я только вам рассказала о том, что знаю. Есть еще соображения. Но больше никто не знает. Вы тоже должны меня понять. Мы все, жильцы кооператива, хотели бы, чтобы в нашем доме были чистота и порядок. И, поскольку я вахтер, я только к этому и стремлюсь.

– Ах, вам нужны чистота и порядок? Если так, то вам перед правлением в первую очередь следует поставить вопрос об исключении именно меня из кооператива. Никакой чистоты в моей квартире нет. Ко мне ходят девушки сомнительного поведения и всякие липовые инспекторы, которые сами не знают, что им надо. Меня первого, вы поняли? – крикнул он не оборачиваясь и захлопнул дверь своей квартиры. Послышался робкий стук, потом еще раз, но он не обратил на это никакого внимания.

Спать не хотелось. КГ решил дождаться Марину. Он приоткрыл входную дверь, чтобы услышать, когда Марина вернется домой и подойдет к своей двери.

Прилег на тахту и закурил. Надо бы наказать притворщицу мадам Гаулейтер. Ишь, сочувствует ему, а руку ведь не подала.

Себе посочувствуйте, Евдокия Прокопьевна. Себя пожалейте, о себе плакать надо. Заявлять на нее в органы он, конечно, не будет. Это низко. И даже подло. А вот уговорить Марину, чтобы она уехала от Евдокии Прокопьевны, – это было бы неплохо. Пусть ногти кусает. Такая добрая душа – вот вам чай с вареньем, вот вам шапочка. Не надо мне вашей доброты. Может, мне самому съехать отсюда? Обменять квартиру и переехать. Покинуть эту квартиру после нелепых утренних событий. Да нет, абсолютно бездарная, совершенно бессмысленная идея.

Он мотался по комнате, курил, несколько раз выходил в прихожую, как бы пытаясь ускорить приход своей соседки. Нельзя сказать, что он очень хотел ее увидеть. Он даже не помнил толком, как она выглядит. Но поговорить уж всяко требовалось. Конец дня получился беспокойный, впрочем, как и весь этот день, с самого начала все пошло наперекосяк. Уже одиннадцать. Он не поужинал и не пошел к Кларе, хотя после работы ему очень хотелось навестить ее и утешить. Все-таки из-за него к ней приставали эти наглые стражники. Конечно, еще можно сходить в какой-нибудь уютный ресторанчик или кафе в центре. До 12 часов можно найти симпатичное местечко. Как-никак сегодня его день рождения. А потом можно и Клару навестить. Он так и решил сделать. Поговорит с Толоконниковой и пойдет в ресторан или кафешку, у него еще будет время для этого.

Около половины двенадцатого послышались чьи-то шаги в коридоре рядом с квартирой соседки, кто-то звякнул ключами. Наверное, это Марина. Еще несколько секунд, и она войдет к себе, закроет дверь, и тогда в этот ночной час доступа к ней уже не будет. А если он внезапно выскочит из своей квартиры, это может испугать девушку. Очень напугать. Что делать? Сердце стучало… Я теряю ее, а мне надо поговорить сейчас и без всякого промедления.

– Мариночка, это вы? – его неожиданный крик прозвучал как мольба о помощи.

– Кто это? – спросила Марина, испуганно оглядываясь по сторонам.

КГ вышел к ней:

– Это я, товарищ Толоконникова.

– А, это вы, Борис Илларионович. Рада видеть вас, добрый вечер, – и она протянула ему руку.

«Очень нежная рука. Она, однако, весьма недурна собой», – подумал КГ, наблюдая, как Марина открывает свою дверь, зябко кутая худенькие плечи в шелковую шаль.

– Я хотел бы иметь возможность обменяться с вами несколькими словами.

– Сейчас, именно сейчас? Вы не находите это странным?

– Я жду вас с девяти часов.

– Но я была на службе. Это моя обязанность. Мой патрон обычно поздно задерживается, а я – секретарь и должна быть при нем. И потом мы с вами не договаривались, вы меня ни о чем таком не предупреждали.

– Вы правы, конечно. Но повод для нашего разговора, первоначальная причина, так сказать, появился только сегодня. И вас уже не было дома.

– Ах, вот как! Даже интересно. Пожалуй, вы меня заинтриговали. В сущности, у меня нет возражений. Но только я ужасно устала, просто валюсь с ног от усталости. Зайдите на минуту. Постойте в прихожей. Только мы не сможем здесь разговаривать. Всех перебудим, здесь во второй комнате есть жилец, племянник Евдокии Прокопьевны. А может, и двоюродный брат. Мне, конечно, все равно, если кого побеспокоим. Просто неловко за нас самих. Подождите, я зайду в свою комнату, зажгу свет, а в прихожей мы свет выключим. Заходите ко мне, – шепотом позвала она. – Вот так. Здесь у меня мы можем, наконец, поговорить. Садитесь.

Она усадила его на стул, на котором утром сидел инспектор. А сама осталась стоять у тахты, красиво скрестив стройные ноги. И даже не сняла вуалевую косынку с головы. «Зачем же она осталась стоять у тахты и не села, если она так устала?»

– Так о чем вы хотели поговорить так внезапно? Я вся в нетерпении. Может, вы влюбились в меня столь неожиданно? Думаю, что вряд ли, мы с вами толком и не видели-то друг друга до сегодняшнего дня.