Текст книги "Вечный эскорт"

10

Это был май девяносто первого. С Ирочкой Котек мы не виделись больше месяца.

В Италии совсем тепло. Я остановился в отеле Хилтон, в самом центре Милана, недалеко от знаменитых магазинов Галереи Витторио-Эммануэле II. Рядом – оперный театр Ла Скала, Миланский собор, замок Сфорцеско. Очень удобно. Но, похоже, меня это совсем не интересует.

Только что закончился семинар писателей и сценаристов под руководством Виктора Ерофеева и Евгения Рейна; он проходил на вилле Сан-Карло Борромео, в двенадцати километрах от Милана. Когда-то вилла принадлежала знатному роду Борромео. В пятнадцатом веке здесь жил Леонардо да Винчи. Сейчас это пятизвездочный отель, превращенный хозяином в настоящую картинную галерею. Номера, коридоры, залы украшают картины, исключительно подлинники; немало русских художников: Брусовани, Кабаков, Бренер, Булатов и другие. По завершении семинара получил какой-то диплом, очередную «ничего-не-значащую-бумажку».

Все разъехались – кто по магазинам, кто в аэропорт. Я остался в гостинице. Завтра рано утром самолетом домой. Долго сидел в лобби-баре с приятелем Виталием из Москвы. Пили пиво – я проставлялся по случаю получения диплома.

Фамилия смешная у этого Виталия – Добров-Шмелев. Да и сам он смешной, – большой, тучный, любитель вкусно поесть и хорошо выпить – настоящий добродушный Гаргантюа. Поэт и журналист, работает в популярной газете, выпускает литературное приложение.

– Есть-то надо, поэзией нынче ну никак не прокормиться, – объяснял он глубокомысленно.

«Да, литературой на жизнь не заработать, – согласился я с ним. – Хорошо, что у меня есть нормальная специальность и устойчивый доход».

– Понимаешь, Гера, я в людях давно разочаровался, – продолжал Виталий. – По мне животные гораздо лучше. Они такие, какие есть, и никогда не предадут. «Кто знал, что станет страшным зверем? Приобретет зубов оскал… И я не знал, и я не верил… А ты скажи, ты сам-то знал?»[30]30
  А. Щербак-Жуков, «Кто знал?».


[Закрыть]

На семинаре Виталий читал свои басни – «О Еноте и Кашалоте», «Бегемот и Крот». Читает он, кстати, отменно.

– Мне говорят: Виталий Викторович, это же детские стихи, пишите для взрослых. Почему детские? Про зверей – значит, детские? Хармс тоже детские писал, по вашему мнению? «Мама Няма аманя» или «Пристала к пуделю рука» – гротеск, алогизм, абсурд – это что, детские? Вот и у меня недетские. Детских стихов не бывает, бывают хорошие или плохие. Ну ладно, Гера, мне на автобус пора, а то в аэропорт опоздаю. Давай обнимемся. Встретимся в Москве, ты ведь часто у нас бываешь. «Кто-то нас, как детей, развел: нас учили, что жизнь – это бой; а она оказалась… герл!»[31]31
  А. Щербак-Жуков, «Кто-то нас, как детей, развел».


[Закрыть]

«В одном он прав, – подумал я тогда, – жизнь, скорее всего, – дама, причем дама довольно требовательная и капризная. И, похоже, приструнить эту своенравную барышню пороху у него не хватает. С женой развелся. Любит ее до сих пор. Наверное, она его тоже, а вот ведь – врозь живут. Человеку любовь нужна, и чтобы любимая была рядом. Вот он и пьет с утра до вечера, заглушить тоску хочет, пьет от бессилия что-то изменить».

Проводил Виталия до выхода из гостиницы и, когда направлялся к лифту, заметил высокую элегантную даму, сидящую за столиком. Знакомое лицо – да это же Ева Яблонская! Помолодела, похорошела, платье от Готье из голубой сетки с муаровым рисунком подчеркивало контуры ее загорелого, тренированного тела. Ева смотрела на меня знакомым – умным, затаенно-ласковым – взглядом, слишком уж человечным для женщины ее профессии.

Не знаю почему, но я очень обрадовался.

– Ева, вот сюрприз, что ты здесь делаешь?

– Тебя дожидаюсь, милый, вижу, ты занят умными разговорами. Вот и жду, когда до меня очередь дойдет. Давняя знакомая из Ленинграда хочет взять у тебя интервью!

– Мы теперь в Петербурге живем, Евочка. Как ты сюда попала?

– Дверцы клетки распахнулись, вот птичка и упорхнула куда глаза глядят. Сам-то как сюда попал? А-а-а, литература. Виктор Ерофеев, знаю, знаю такого. Альманах «Метрополь», «Жизнь с идиотом» – опера Шнитке… У меня всегда было подозрение, что ты немного пописываешь. Интеллигентные мальчики из хороших семей всегда стихи сочиняют. Ах, проза… Пиши, пиши – может, именно это как раз и есть самое твое. Только не рассчитывай на деньги и славу. Сегодня ты инженер, а станешь литератором – так и будешь всю жизнь убогой голытьбой. Давай-ка я тебя угощу. Всегда ты угощал – думаешь, я не помню, забыла? – теперь моя очередь, не отказывайся.

Мы проговорили до полуночи. Ева рассказала, что занимается тем же, чем и раньше. Но «работает» мало. У нее есть «спонсор», пожилой итальянец, и она ни в чем не нуждается. «Спонсор» оплачивает квартиру и одежду. Считает ее второй женой и появляется с ней на людях по средам и субботам.

Я рассмотрел ее лицо – складки от носа к губам никуда не делись, но лицо округлилось и посвежело – хороший климат и спокойная жизнь делали свое дело.

– Зачем же тогда тебе эта «работа»?

– Не хочу полностью зависеть от одного человека. Подрабатываю – будем считать, что на шпильки и сигареты. Не волнуйся – на улице не стою. У меня есть постоянные клиенты. Солидные мужчины в возрасте.

Неожиданно она сменила будничный тон на страстную декламацию:

 
Клянусь, о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь – до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю…[32]32
  А. С. Пушкин, «Клеопатра».


[Закрыть]
 

Смотрел на нее и не мог поверить собственным глазам – она смеялась надо мной, дразнила, никогда еще я не видел Еву такой. Жрица любви. За края ее чаши – через распахнутые глаза, разведенные руки, в силу магии ее царственной осанки и ленивого грудного голоса, спускающегося как бы издалека, с небес, – выплескивалась такая женская мощь, перед которой невозможно было устоять; она была воплощением разящей и неотразимой Клеопатры. Можно представить, насколько она была ослепительно прекрасна в свои лучшие годы.

«Вся человеческая и мировая деятельность сводится к Эросу. Нет больше ни эстетики, ни этики – обе сводятся к эротике, и всякое дерзновение, рожденное Эросом, – свято»[33]33
  Вячеслав Иванов.


[Закрыть].

Кто только не подводил теоретическую базу для объяснения необходимости этой древней профессии. Если за работу платят, значит, она востребована.

– У меня было много любовников, тех, кого я действительно любила. Если бы не я, они не узнали бы, что такое страсть, что есть на свете счастье, никогда не испытали бы наслаждения.

Ева закурила. Принялась мне зачем-то объяснять, как раньше готовили храмовых жриц любви. Их по нескольку лет учили опытные гетеры, используя мужчин-рабов. К концу обучения женщины могли предложить посетителям на выбор десятки позиций. В Месопотамии практиковали ритуал «облизывания», в процессе которого несколько храмовых куртизанок языками доводили до экстаза юношу перед обрядом посвящения в воины. Во время ритуала мужчина ощущал связь со сверхъестественным, до такого состояния его могли довести только жрицы, владеющие в совершенстве искусством любви.

– Не понимаю, зачем ты об этом: о гетерах, о мужчинах-рабах? – удивился я.

– Многие хотели бы стать жрицами любви, мой дорогой, – пояснила Ева. – Вот только не каждой по силам раскрыться и превратиться в нежный редкостный цветок, в менаду, овладевшую искусством сладострастия.

 
В моей любви для вас блаженство.
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
 

– Где они, те, кто меня любил? – продолжала она. – Никто не вспомнит обо мне, когда меня не станет. Только ты. Но ты опоздал на двадцать лет и ничем мне не обязан. Если бы ты знал, как я была хороша и как умела любить. Все в прошлом, и ты никогда уже этого не узнаешь. Как плакал Сандро Церетели… Ты хоть знаешь, что был такой великий грузинский поэт Акакий Ростомович Церетели? Сандро – его сын, советский выдвиженец, дальний родственник Ильи Чавчавадзе, между прочим. Как он плакал, когда уезжал на дипломатическую работу в Америку: «Я женат, и в моем положении ну никак не могу бросить семью, а люблю я только тебя, буду помнить тебя всю свою несчастную, немолодую уже, вконец загубленную жизнь».

Я была в белой прозрачной рубашке, а Сандро стоял на коленях перед моей кроватью и рыдал, словно ребенок. Сколько партийных боссов и бравых военачальников стояло на коленях перед моей кроватью. Шелк, атлас и бархат неувядаемого, казалось бы, советского номенклатурного карнавала, сталинские высотки, представительские «Чайки», весь этот мир лакированного кино Герасимовых, Пырьевых, Орловых и Ладыниных… Карнавал сжимался словно «шагреневая кожа», он высох и истлел уже к моменту нашей с тобой первой встречи.

«Ева заслуживала лучшего, – подумал я и почему-то на мгновение представил себя дряхлым стариком с желтой вытянутой кожей и гнилыми зубами. – Ее несчастье в том, что она попала в среду пожилых и невежественных развратников, достигших уже сияющих вершин номенклатурного величия; каждый хотел жить как в модном западном фильме. В этой среде у нее не было других перспектив. Несмотря на ум и опыт, она знала только единственный вариант счастья, которым она торговала, разбрасывалась, которое дарила направо и налево всю свою долгую и печальную жизнь. Все остальное, что бы с ней ни происходило, о чем бы она ни думала, включая ее размышления и суждения об истории, культуре, литературе, иногда, кстати, довольно глубокие, оказывалось лишь случайным и несущественным дополнением к тому главному, что она по-настоящему ценила в жизни».

– Ты вспоминаешь о своем блестящем прошлом в советские времена, – вздохнул я. – Но все эти люди с советским воспитанием и дурным вкусом, со своими неумными сентенциями и адюльтерными вздохами теперь, наверное, глубокие старики. Долгая жизнь, ежедневное гниение и разложение живого тела, воспоминания и вздохи о жрице любви в прозрачной рубашке, рядом с которой они однажды почувствовали себя мужчинами, – зачем ты мне рассказываешь этот мыльный сериал?

– Удивительный человек, как в тебе это сочетается – душевная черствость, даже грубость и доброе, отзывчивое сердце? Пойми, Герман, то была совсем другая эпоха. Что сейчас кажется образчиком дурного вкуса – все эти «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух», а тем более «Девять дней одного года», – тогда воспринималось иначе. Ты должен был сам догадаться об этом, милый.

Подошел метрдотель, изящный, как Миланский собор, извинился – mi scusi signore[34]34
  Простите меня, синьор (итал.).


[Закрыть] – сказал, что бар закрывается, надо выключить свет и оставаться здесь нельзя.

Разговор с Евой показался мне забавным, захотелось еще поболтать, и я предложил подняться наверх.

– Номер большой, есть гостиная, в минибаре – вина, сделаю тебе кофе. Просто поговорим, если не торопишься, и без всяких поползновений.

– Не смеши меня, напугали бабу высокими каблуками. Дело не в этом. Здесь все меня знают – и мэтр, и швейцары, и официанты. Не хочется, чтобы потом говорили, что Ева снимает в Хилтоне клиентов. Поедем лучше ко мне, если не возражаешь, это недалеко, сейчас вызову такси.

Я согласился, и она направилась к выходу, изгибая стройную спину и покачиваясь, словно ладная барка на волнах. «Красиво у нее получается – ундина! Настоящая ундина, я совсем забыл об этом».

Мне понравилась ее небольшая квартирка – обставлена просто, но уютно. Я обратил внимание на фотографию Евы в волне прибоя. Молодая, счастливая, тело едва прикрыто синеватой кисеей. Прижимает к обнаженной груди огромный букет чайных роз.

– Как тебе фотография? Мне тоже нравится.

Она смотрела на меня своим неопределенным, одновременно и нежным и насмешливым взглядом. Наклонилась, вглядывалась не мигая, пристально и внимательно, прямо мне в глаза, будто пытаясь разглядеть, что там у меня внутри спрятано, и я почему-то почувствовал себя неловко.

– Ты женат? У тебя есть любовница?

– Есть девушка, которую я люблю.

– А она тебя?

– Не знаю, скорее всего, нет.

– Мне кажется, я ухватила наконец самую суть, догадываюсь, в чем твоя проблема. Почему, например, ты стал заниматься литературой. Почему здесь! Тебе ведь не нужен ни Милан, ни этот семинар посредственностей под руководством других посредственностей. Почему тебя мотает туда-сюда? И в твою инженерную бытность я никогда не ощущала мира в твоей душе. Борьба, суета, поиск. Где ты еще бывал? В Париже, в Лондоне, в Неаполе? Ты несчастен в любви, мой милый. В тебе огромный запас нерастраченных чувств. Ты мог бы дать любви гораздо больше, но от тебя никто ничего такого не ждет. Твоим возлюбленным это не надо, они этого даже не понимают. Поэтому ты даришь тепло и внимание мне, старой, списанной в тираж шлюхе. Ну, может быть, кому-то еще.

Я рассказал об Ирочке Котек. «Мы совсем недавно расстались, но у меня еще сохранились к ней нежные чувства». Рассказал Еве и о том, что испытал настоящий шок, когда впервые увидел, насколько Ирочка хороша. Ева задавала вопросы, слушала, размышляла, курила, потом вынесла свой вердикт:

– Если я верно поняла тебя, один только внешний вид этой девушки стоит целого состояния. Но ее никто не учил правильно себя вести. А у самой – ни ума, ни воспитания, ни самоуважения. Так и останется девушкой на одну ночь, это ее заклятие на всю жизнь. Не понимаю, о чем думала ее подружка, вторая Ира. Она ведь старше и опытней. Нет, тебе не суждено было остаться с Котек. Во-первых, ей надо что-то иметь в голове. Не так трудно заполучить мужчину, гораздо труднее его удержать. Во-вторых, это же азы, нельзя в день знакомства идти в гостиницу, тем более – домой к мужику. Не надо говорить «нет», говори «да, да» или «как хочешь, милый», но поступи по-своему. Раздеваться самой? Вот она – простота, что хуже воровства. Я тебя уже не спрашиваю об интимных подробностях, но подозреваю, что там тоже не все в порядке. Так что напрасно ты думаешь, что в этой Котек было много любви и она может, как ты говоришь, «одаривать много и многих». Ошибаешься! Эрос многоэтажен, мой милый: ощущения – в гениталиях, чувства – в сердце, а познание и верность – в голове. Любовь выше секса, но это всегда взаимное страдание и истязание. Почему-то именно в этом мы и находим истинное наслаждение. Твоя Котек не имеет ни малейшего представления о любви. Ладно, не думай об этом. Все, что ни делается, к лучшему. Ты ведь Тиль Уленшпигель, менестрель с выступающим гульфиком. Едешь по дороге на своем ишаке и по пути имеешь самых красивых и до неприличия юных девушек, которые машут тебе трусиками из своих башен. Пока что твоя жизнь устроена именно так, Герман Уленшпигелевич. А теперь раздень меня. Не торопись. Посмотри на мое тело. Все как у людей? Нет, не совсем. У меня прекрасное тело, ты согласен? Это работа. Массаж, ультрафиолет, спортзал, маникюр, парикмахерская. Если женщина хочет быть востребованной, она должна заниматься собой любимой. Попробуй, какая шелковистая кожа. И там тоже потрогай. Все должно быть идеально. Видишь, почти нет волос, оставлен небольшой рисунок в виде лилии.

Ева подошла к окну. Узкая загорелая спина и белые ягодицы – совсем как девочка. Глухая стена напротив окна с разноцветными кирпичными заплатами и штукатуркой в разводах напоминала картины ташистов[35]35
  Течение в западноевропейском абстракционизме, живопись пятнами.


[Закрыть]. Участок неба, ограниченный этой стеной и непрерывной линией домов, казался куском измятого картона, залитого ядовитой, глубоко въевшейся темно-синей краской.

– Почему я так решила? – спросила она, глядя в неподвижную синеву итальянского неба, потом развернулась и вновь приблизилась ко мне. – Потому что ты всегда мне нравился. И я тебе тоже. Но не судьба. Мы разминулись на двадцать лет, tant pis[36]36
  Тем хуже (фр.).


[Закрыть], как грустно шутят французы. Почему я вспомнила французский язык? О любви, даже о несостоявшейся, лучше говорить на французском.

Она смотрела на меня так ласково. Не было больше никаких сомнений. Мне было хорошо с ней. Так и должно быть у того, кто всю жизнь искал свою ундину.

– Не вздумай платить – tu veux que je achet bas?[37]37
  Ты хочешь опустить меня на деньги? (фр.).


[Закрыть] – я хоть и шлюха, но все-таки не девочка с Монмартра. Ты ведь завтра уезжаешь?

– Какое там завтра?! Сегодня!

– «Скорей беги: светает. Светает. Жаворонок-горлодер своей нескладицей нам режет уши».

«Вот я и услышал наконец желанные слова! Она всю жизнь была Джульеттой, которая искала своего Ромео, но об этом никто так и не догадался».

– Наверное, мы уже не увидимся, – вздохнула она.

– Почему, Ева?

– А ты бы хотел? Trиs gentil de ta part[38]38
  Очень мило с твоей стороны (фр.).


[Закрыть]. Нам не нужно больше встречаться – и все. Сколько мне осталось? Совсем немного. А тебе надо идти вперед. Вот и иди. Желаю удачи, Уленшпигель.

– Ciao!

Она не знала тогда, что пройдет много лет и наши пути вновь пересекутся.

11

В греческом языке есть несколько слов, означающих любовь: эрос, филиа, сторгэ, людус, аганэ, прагма, мания. Что они означают? Восторженная влюбленность, любовь-дружба, любовь-нежность, любовь-игра с расставаниями и изменами, жертвенная любовь, любовь по расчету, безрассудная любовь-одержимость. А какая любовь была у меня с моими Аганиппами? Зачем я во всем этом копаюсь? Никакой высокой любви не может быть у человека с Аганиппой. Русалки только наполовину люди, они до сих пор частично принадлежат животному миру. Отчего тогда меня так тянет к ним? Вы хотели бы, например, полюбить дикую лесную кошку… или буйволицу, или двуногую рыбу?

Эрос, химия, запахи, феромоны, игра гормонов. И все. За этим больше ничего нет. Надо быть откровенным и уметь называть вещи своими именами: если это только бунт гениталий, то для взбунтовавшихся гениталий есть проститутки и публичные дома.

Однажды мне попался на глаза примечательный документ тысяча восемьсот девяностого года, касающийся Александровского юнкерского училища города Перми, определяющий правила посещения юнкерами домов терпимости: судя по всему, он был призван защитить юных сладострастников от сифилиса. Кроме требований личной гигиены, документ напоминал юношам и о правилах приличия.

«Юнкера во время отпуска для совокупления должны соблюдать строгий порядок и тишину. Всякие недоразумения в доме терпимости с женщинами устраняются взводным унтер-офицером, который по возвращении докладывает дежурному офицеру. Плата за визит устанавливается 1 руб. 25 копеек, и притом допускается за эти деньги совокупиться только один раз и в течение не более получаса времени».

Историк рассказывает, как в таких заведениях дамы готовились к посещению гостей: «В ход шли белила, румяна, сурьма. Все это щедро накладывалось на лицо, зачастую превращая девицу в матрешку – сказывалось деревенское представление о красоте: „что красно, то красиво“. Многие дамы имели татуировки на предплечьях. Чаще всего это были изображения сердца со стрелой, голубков, инициалов любовников или любовниц. Татуировки наносились и на интимные части тела, но их вид, по словам врачей, досматривавших обитательниц публичного дома, был бессовестно циничен».

Сохранилось предание, что в общежитии нынешнего Пермского педуниверситета до сих пор бродят призраки бывших обитательниц дома терпимости, располагавшегося когда-то как раз по этому адресу.

Во второй половине девятнадцатого века в Пермской губернии разразился громкий скандал. Во время одного из светских приемов в Благородном собрании Евгения Толмачева, дочь профессора, прочла стихотворение Пушкина из «Египетских ночей». То же, что мне в свое время читала и Ева. Молодая красавица без тени смущения скандировала строки: «Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю; скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?»

На каком-то сайте я нашел размышления некоего «знатока» из Самары «О девяти бабах, с которыми надо обязательно попробовать».

На первом месте – юная похотливая нимфоманка с ангельской внешностью, маленькая бесстыжая дрянь, которая постоянно источает желание, реинкарнация набоковской Лолиты… Нет, мне это было совсем неинтересно, недоразвитые нимфетки меня не увлекали. Учительница в школе – хоть молодая, хоть зрелая – также не интересовала в этом смысле. Азиатские девушки, говорят, окрашивают близость такими отчаянными криками, какие могут вызываться только адской болью. Вообще-то, азиатки мне нравятся, но не было у меня такой подружки – случай не представился.

Дальше идут: дочка владельца похоронного бюро, бывшая (жена, с которой уже развелся), сотрудница ментовки или прокуратуры, возрастная красавица, по которой хорошенько проехалось одиночество, подруга твоей девушки и, наконец, пышка.

Что за детский сад! У меня не было подобных подруг. И никогда они меня не интересовали. Получается, что я ничего так и не увидел в жизни? Ерунда, подростковый низкопробный треш!

Нет, все, баста, сыт по горло бесовщиной. Я тогда уже был совсем, совсем взрослым, тридцатка стукнула. Эротика, секс – не такие, как у всех, ундины, особые женщины – не такие, видите ли, как все остальные, – ребячество какое-то.

Хорошо, что нашел в себе силы остановиться. Глупости с Аганиппами и ундинами были вовремя оставлены. В тридцать я встретился с Лерой. Встретился и сразу понял, что это она. Нет, вовсе не ундина. Не могу сказать, кто она, – не ундина, но и не йеху. Просто та, которую ждал. Она, наверное, тоже меня ждала. Не знаю, можно ли назвать это яркой вспышкой, страстью, внезапно налетевшей грозой, но с нами случилось все, что должно происходить между любящими мужчиной и женщиной. И голова кружилась, и земля качалась, и сердце разрывалось от невыразимой нежности. Но это, как ни странно, оказалось не главным! Главным было то, что мы встретились как очень хорошие знакомые, будто давно уже были мужем и женой. Понимали друг друга с полуслова. Умная, красивая, преданная, любящая подруга – о чем еще можно мечтать? А когда ты счастлив, это воспринимается как подарок, как дар небес, как некая объемная и неделимая данность. И не нужно размышлять об этажах и уровнях Эроса, о видах любви, можно без оглядки отдаваться радости, взмахнуть крылами и… «Человек создан для счастья». Вы скажете, штамп? Но в этом и есть, наверное, высокий смысл жизни.

Нам было хорошо друг с другом с первой минуты встречи, с первого разговора, с первого прикосновения. Работали, путешествовали, любили. У меня появился готовый семилетний сын – Андрей, сын Леры. Это было аксиомой и как-то само собой подразумевалось, что нас сразу стало трое. Что говорить – счастливое время! Счастливые пятнадцать лет! До тех пор пока в моей жизни не появилась Ана.

Вернее, так – по-настоящему счастливый и безоблачный период нашей жизни оказался короче. Лет через восемь после нашей встречи Лера серьезно заболела. У нее было что-то с обменом веществ – подгибались ноги, опускались веки, в глазах двоилось. Пришлось оставить мысль о том, чтобы завести еще детей. Мы мотались по врачам, клиникам, консультациям, надеялись, что Лере удастся выкарабкаться. Медики лишь разводили руками.

Ей пришлось оставить работу. Это далось нелегко. Она была прекрасным научным работником, кандидатом наук, занималась микробиологией. Были успехи, перспективы, но все пошло прахом.

Герману казалось, что у него над головой большая платформа. А на поясе – широкое кольцо, сделанное из ивы и плотно прилегающее к телу. Платформа опирается на кольцо изогнутыми толстыми тягами, изготовленными тоже из переплетенной ивы. Он может видеть лишь то, что у него под ногами и по сторонам. Но смотреть вверх не получается.

На платформе располагались все заботы и обязанности Германа. По работе, например. Рабочие обязательства были совсем легкими и занимали немного места. С ними он справлялся играючи, они вовсе не казались обременительными.

Основное место занимали родители. Их маленькая квартирка в хрущевке целиком помещалась на платформе. Там все было совмещено: санузел – с ванной, прихожая – с кухней, коридор – с общей комнатой, и даже крошечную кладовку при желании можно было бы использовать под жилье, поэтому она и называлась насмешливо – «тещиной комнатой».

Платформа готовилась постепенно. Вначале это был просто каркас, затем появились пояс и тяги. Каркас дополнялся, укреплялся, пропитывался разными составами, чтобы несущие конструкции не ослабли от дождей, жары и мороза. Платформа получилась на славу, все хвалили Германа. Отец с матерью гордились платформой, а родственники ставили Германа в пример своим детям.

Родители были уже совсем старенькими; вся их жизнь, все их помыслы сосредотачивались на сыне, ну и, конечно, на собственном здоровье. Поэтому-то они вкупе со своими немудреными заботами и оказались на платформе Германа. Нет, не подумайте дурного, они были скромными людьми и старались не обременять сына. Сами решали бытовые проблемы, сами занимались собственными стариковскими хворями. Тщательно хранили и часто пересматривали фотографии – семейные, фронтовые, фотографии родственников и друзей, пожелтевшую переписку тридцати– и пятидесятилетней давности, вырезки газет, список книг небольшой семейной библиотеки, квитанции квартплаты и коммунальных услуг за последние десять лет, благодарности, дипломы, членские книжки Осоавиахима, партийные и профсоюзные билеты – все, что не имело уже никакого значения, но аккуратно хранилось, листалось, перебиралось и перепроверялось.

Герман должен был донести это хозяйство вместе с родителями до места их будущего упокоения. Нет, имелись в виду, конечно, не могила, не кладбище, а какое-то особое место, где их примет дух святой, некто вроде Нараямы[39]39
  «Легенда о Нараяме» – художественный фильм японского режиссера и сценариста Сёхэя Имамуры, создан по мотивам рассказов Ситиро Фукадзавы.


[Закрыть]. Непонятно, как это все уживалось в них: стремление к месту, где их примет дух святой, и нерушимый коммунистический атеизм. Родители никогда не произносили страшных и магических слов – «место, где нас примет дух святой», – но подразумевали, как казалось Герману, что-то именно в этом роде.

А потом, когда Герман отнесет платформу в долину Нараямы, где родители встретятся с тем миром, что находится по ту сторону завесы, он сможет вернуться домой. Платформа останется стоять в долине, аккуратно поставленная рядом с другими подобными ей платформами и помостами с такими же брошенными и оставленными душами, которые продолжили свой путь уже за покров завесы.

Там останутся тела его родителей. Останутся ненадолго. Ночью дракон отнесет их в морг или в крематорий, и все, кто любил их при жизни, смогут прийти и попрощаться с ними. А платформа будет стоять среди неприветливых скал и постепенно сгниет и рассыплется. Но это про изойдет не сразу. Она будет стоять до тех пор, пока Герман помнит о ней, помнит о том, как жили его родители и как он продлевал их жизнь с помощью этой простой деревянной конструкции, ведь у них не было уже сил идти дальше, их время остановилось бы раньше, если бы не помощь сына. А когда он забудет о своих стариках и о своей миссии, платформа тут же рассыплется.

Бывает и так, что иная платформа набирает к концу пути огромную силу, сама превращаясь в огнедышащего дракона. И пугает тех, кто не хотел исполнять сыновний долг. Но правда ли это? Вряд ли кто-то сможет сказать об этом с полной уверенностью.

Если получалось, что устремления Германа и путь, который он хотел выбрать, не совпадали с пониманием родителей их собственного пути, это воспринималось как подрыв основ мироздания, как неуважение к родителям, как предельная степень оскорбления, как забвение Германом его сыновних обязанностей, непонимание их преклонного возраста и состояния здоровья и так далее и тому подобное. Все эти декларации сопровождалось громкими поучениями и гневными ударами палкой в пол. Никто не обращал внимания на то, что у Германа должны быть личная жизнь, свои интересы… Но как только Герман уступал, на платформе вновь устанавливались порядок, тишина, можно сказать, мирное небо над головой.

Иные не хотят нести бремя ответственности за родителей и сбрасывают их в пропасть вместе с красивой плетеной или грубой дощатой платформой. «Чего тут мудрствовать? Дух святой и так не оставит бессмертную душу человеческую после того, как та покинет бренное тело». А может, «эти иные» так и не думают, когда скидывают в пропасть опостылевших стариков? Просто скидывают, и все.

Ничего подобного в мыслях Германа не было, но, когда появилась Лера, стали возникать конфликты. Герман, как правило, выбирал сторону стариков, но не по слабости характера, а просто ему было жаль своих угасающих родителей, которые когда-то дали ему жизнь и теперь на глазах превращались в капризных детей. «Было время, и они несли меня на плечах, на поясе, не знаю уж, как была устроена их платформа».

Ну а потом произошло то, что произошло, – Лера заболела, не могла больше обходиться без посторонней помощи. Сыну Леры, Андрею, было тогда пятнадцать. Почти взрослый вроде, а с другой стороны, еще школьник, за ним нужен глаз да глаз. Так получилось, что Андрюша постепенно стал перебираться к родителям своей матери, а Лера обосновалась на платформе. Герман не роптал.

Теперь за его спиной разыгрывались малозаметные конфликты и тихое противостояние жены с его родителями – но какие это были пустяки по сравнению с усилиями, необходимыми для того, чтобы каждый день поднимать платформу своих накопившихся обязанностей и идти дальше.

Путь непростой. Дождь, расплывающиеся глинистые склоны, осыпи, снегопады, пыль и иссушающая жара. Забудь, Герман, о своих стремлениях, забудь о полете, творчестве, идеалах. Твой кругозор ограничен платформой. Сверху. Никогда ты не увидишь того, что выше ее горизонта. Пока на тебе платформа.

Всему в жизни приходит конец, и когда-нибудь наступит освобождение. Герман знал об этом – придет время и судьба освободит его от ноши. Но, когда наступит тот день и час, сумеет ли он воспользоваться свободой? Не отравлен ли он навсегда, навечно, безвозвратно своим добровольным стоицизмом?

Один человек спал в степи, ночью ему в рот заползла змея. Она поселилась в его желудке и постоянно хотела есть. Человеку приходилось день и ночь работать, чтобы прокормить змею. И только одна мечта была в его жизни – освободиться от змеи. Но вот однажды, когда этот человек спал, змея покинула его. Человек проснулся и не знал, что ему делать со своей свободой, потому что умел только одно – день и ночь работать, чтобы прокормить змею.

Человек прямоходящий был создан для того, чтобы смотреть вперед и по сторонам. У него в свое время был выбор. Мог поднимать голову и видеть небо, ловить взглядом полет орла, бросать вызов далеким вершинам и оставаться в Эдеме. Или покинуть райский сад и, опустив голову, отдаться земным делам, стать homo faberом, человеком работающим. Мы с вами выбрали второе. Потому и сгибаемся в три погибели – моем полы, пашем землю, пишем буквы и цифры. Но полетим ли мы когда-нибудь?