Текст книги "Вечный эскорт"

Сумеет ли человек кардинально изменить свою жизнь, распрямиться и на деле стать человеком «по образу и подобию», обратиться к истокам, покаяться и вернуться к Отцу Небесному?

Часть 2
Ундины, кто они?

12

Осенью две тысячи восьмого года Герман участвовал в Московской книжной ярмарке на ВДНХ. Остановился недалеко, в гостинице Космос, когда-то шикарной по советским меркам, а теперь довольно посредственной, запущенной и даже, можно сказать, провинциальной.

«Какая разница, – подумал Герман. – С утра и до позднего вечера буду на выставке. В отеле – только переночевать. Зато совсем рядом».

Он созвонился с организаторами выставки из Центра Векшина, договорился, что на стенд его проведет некая Анастасия Штопорова. «Кажется, она в продюсерском центре занималась каким-то моим проектом», – подумал Герман. Когда у входа появилась и не задумываясь прямо к нему направилась высокая девушка с обворожительной улыбкой, до него дошло: «Настасья Филипповна собственной персоной».

– Здравствуйте, Герман Владимирович, – девушка подала ему руку. – Ана!

– Анна?

– Не Анна – Ана! – последовал жесткий ответ.

«Настасья Филипповна, ее характер». Сердце бьется – непонятно, отчего его сердце так стучит? Одета просто, без претензии – обычный свитер, банлонка, короткая курточка.

– Почему Ана? Может, Анастасия?

– Анастейша, лучше просто Ана. Пошли, пошли, все уже в сборе. Скоро начнутся презентации. Я слышала о вас. С вашей книгой работала Верочка Осенняя, ей все понравилось. Там почти нет редактуры, а читать интересно. Верочка – опытный редактор, она сказала, что у вас мощный бэкграунд.

– Не люблю на вы, – ответил Герман. – И по имени отчеству тоже не люблю, лучше на ты и по имени.

– Хорошо, договорились, – кивнула она.

Герман окунулся в суматоху выставки. Презентации, выступления авторов. «Надо бы послушать важных персон на главных стендах – вице-премьера, Диму Быкова, Марию Гáлину На маленьком стенде Векшина – более двадцати авторов. Их тоже не грех бы послушать – почему бы не поддержать нашего брата, товарища по перу, да и самому не почитать что-нибудь из собственной нетленки?»

Шум, шипение, штормовые удары накатывающихся со всех сторон звуковых волн, безостановочное напористое вещание с больших площадок. Вокруг всегда куча людей – посетителей, молодых авторов, просто знакомых. На стенд заглянул сам Степан Репнов, легенда российской фантастики, зашел не один – со свитой продюсеров и других известных мастеров русской словесности. Для гостей припасены спиртное различной крепости и закуски. Разливают шампанское. Официанты готовят бутерброды с красной икрой, с корейкой, режут салями. Посетителей атакуют молодые авторы и сценаристы, втискивают им свежеиспеченную типографскую продукцию. Незнакомый Герману поэт, маленький, с огромной шевелюрой, собрал вокруг себя иностранцев и детей, с пафосом декламировал стихи Маяковского, перекрикивая весь этот шум-гам: «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…» В толпе шепнули (и Герман услышал): «От поэта с шевелюрой недавно ушла жена».

– Ну как, весело? – спросил кто-то Германа. В воздухе на мгновение повисла блистательная улыбка Аны и, не дожидаясь ответа, медленно растворилась.

Когда Герман читал вслух отрывки из своей книги, вокруг стоял жуткий грохот. Его выступлению внимал только Алик. Цукерман выслушал автора до конца и серьезно прокомментировал текст, сказав, что он «изрядно хороший, есть ряд нарушений логики, но это непринципиально».

На стенд несколько раз заглядывала администрация, говорила, что, по мнению организаторов соседних стендов, здесь слишком шумят плюс – распитие спиртных напитков. Векшин все это как-то смягчал, спускал на тормозах.

Ана в очередной раз вынырнула из толпы с какими-то бумагами и готова была вновь исчезнуть, но Герман успел поймать ее за руку: «Не убегай, может, ударим по кофе, как ты?» К ним присоединился Цукерман. Они нашли свободные полстолика. Герман направился к барной стойке, взял три кофе в пластиковых стаканчиках, сахар, ложечки. Два кофе поставил вместе с мелочью сдачи на картонное блюдце. Когда приподнял блюдце, оно согнулось, один стаканчик опрокинулся. Пришлось заплатить за кофе еще раз.

Герман терпеть не мог собственной неловкости. Плохая примета. Побаливала обожженная ладонь – но это, конечно, пустяки. Почему он придает значение какой-то ерунде? Как взял, как принес. Будто это первое в жизни знакомство с девушкой! Словно предчувствие чего-то.

– Герман, пошли в вестибюль, там попрохладней, да и курить можно, – позвала его Ана. – Не куришь? Ну постоишь со мной. Иди сюда. Вон, видишь, Антон Синельников, не знаешь его? Круче этого чела никого сейчас нет. Вхож во все издательства, на центральные каналы TV, во все СМИ и у нас, и за рубежом. Миллионами ворочает. Продюсер самого Степана Репнова. Привет, Антон. Это Герман. (Антон нехотя подал Герману теплую, анемичную руку, напоминающую пустую меховую варежку.) Помоги ему, он пишет классные книги! Только что вышла новая, «Китовый ус» называется. О чем пишет? О китах, о людях. Пишет, что у китов такое же мышление, как у людей. Но у нас, видишь ли, другая судьба. Поэтому и не понимаем друг друга. Помоги ему, Антон, обещаешь? Постойте здесь, поговорите, у меня дела на стенде, Векшин съест, если что-то пойдет не так.

Антон испустил неопределенные звуки горлом, напоминающие первые пассажи певца перед распевкой.

– Вы приглашены на выставку?

Кивок Германа, видимо, не произвел убедительного впечатления. Прозрачные водянистые глаза Антона действовали наподобие острых ножниц патологоанатома, выполняющих аккуратные пробные срезы тканей с изучаемого объекта.

– А то тут всегда крутится куча всякой швали и случайных личностей, которых никто не звал, – продолжил Антон. – Давно знаешь Ану? А ты с ней не того? Колись.

– Да нет, сегодня познакомились. Я только-только из Питера прибыл; Векшин представляет мои новые книги. Ана, как я понял, отвечает за работу с авторами на стенде.

Ответ показался Антону обстоятельным и доскональным, он заметно успокоился и повеселел.

– Как тебя зовут – Берман? А-а-а, я думал, это фамилия! Извини. Понял, понял. Не Берман, а Герман. И не фамилия – имя. «Что наша жизнь? Игра! Добро и зло, одни мечты. Труд, честность, сказки для бабья, кто прав, кто счастлив здесь, друзья, сегодня ты, а завтра я»[40]40
  Ария Германа из оперы «Пиковая дама».


[Закрыть], – негромко пропел он. – Правильно, Герман? «Сегодня ты, а завтра я». Хорошая бабенка, верно? Ну Ана, мы о ней говорим. – Антон внимательно посмотрел по сторонам. – Бардак, рынок, сарай, вавилонское столпотворение, – он выдавливал из себя слова, словно кусочки пасты из тюбика. – Баба не умеет жить, даже когда есть деньги. Зачем вообще Ана вписалась во все это, объясните, кто знает?

Он говорил осторожно и скупо, будто одаривал. А пепел сбрасывал небрежно, прямо на пол. Похоже, Антон был подшофе.

– Ты думаешь, она того или не совсем? – неожиданно спросил он.

– Чего не совсем? – не понял Герман.

– Выдрючивается!

– Я бы так не сказал. Мне кажется, она держится естественно.

– Зря ты так думаешь. Постоянно комедию ломает, клоунада – и все. Хотя, наверное, ты прав. Она не кривляется. Потому что на самом деле такая. Чокнутая. Вбила себе в голову – свобода, чакры. Муть всякая – школа Ошо. Ее не переубедить. Уж как только я ни старался. Гутцериев тоже старался, а Гутцериева все уважают. Представь себе: сам Сафарбек Гутцериев предложил ей стать его второй женой. Я знаю Сафарбека. У нее было бы все: дворцы, машины, яхты, выезды за рубеж. Она отказалась, представляешь? Малахольная. Гутцериев потащил ее к психиатру. Все только руками разводят. Невозможно выбить из нее эту ерунду. Попробуй ты. Если уж она втемяшила себе что-нибудь в голову… Ну ладно. Она классная. Не думай, что у нас что-то. Просто она классная. А я ей помогаю. Совершенно бескорыстно. Потому что я такой человек. Умею ценить в людях… – как бы это сказать? – изюминку, что ли. У нее это есть. В ней что-то есть. Ана не такая, как все. Можно сказать, что я ее люблю, искренне люблю, потому что человек чуткий. Иначе ее не оценишь. Надо быть немного поэтом, лириком. А вообще-то, ее все любят. Можно для нее в лепешку разбиться, а благодарность – тьфу, плюнь и разотри – как сопли на бумажной салфетке. Ну, к примеру, что она сегодня собой представляет? Такие, как она, кончают снотворным. Или передозировкой. Да нет, не думай, она наркотой не злоупотребляет. Раньше баловалась. Но такие именно и кончают таблеткой или плюхой. Не будь я Синельниковым, или, как говорят, Синькой, если я не прав. Причем те, что кончают, – они не чокнутые, а эта – чокнутая.

– Она молодая и красивая, – возразил Герман. – У нее все впереди.

– О, хватил! Ей уже тридцать один, может, и тридцать два. Ничего себе, молодая!

Синельников курил сигареты – одну за другой.

– В свое время я много сделал, чтобы протолкнуть ее на TV, но она сама не захотела, ушла к Векшину. «Хочу заниматься книгоизданием, и точка. У Векшина клево! У него авторы – все как один прикольные. И никто не клеится». Сколько мы с ней занимались, чтобы пропал ее уральский акцент. А она к Векшину.

– Есть еще акцент, – заметил Герман. – Кроме того, говорит немного манерно.

– Нет, это не манерная речь, это от привычки к английскому. В общем, так. Она могла стать ведущей передачи «Спокойной ночи, старики». Попала в струю. Ею заинтересовались. Если уж повезло, лови удачу, а не строй из себя норовистую кобылку. Спросите Дану Горячеву. А Дана была звездой. И сейчас звезда. О ней все пишут. Сколько раз, с кем. Как она чуть концы не отдала после восьми часов трахтенберга. Вот ведь ей жеребчик попался. Она и сейчас звезда. А Ана не была звездой. Фотопробы прошли, голос записали. Она вполне могла бы стать ведущей. Ей тогда лет двадцать пять было. Могла стать! Я-то знаю, потому что мы с Гутцериевым ее и проталкивали. У нее свой стиль. За живое берет. Большие люди ею заинтересовались. И в конце концов, сам Гутцериев, олигарх, между прочим, уважаемая личность, хотел на ней жениться. О чем еще может мечтать такой продюсер, как я? И вот теперь «Спокойной ночи, старики». Ты видел? Суперпередача. Я на части разрывался, всех ублажил. Всё, она приглашена на роль ведущей. И на тебе – звонок. «Алло, слушаю». – «Синек, это Ана». – «Ты совсем будто издалека». – «Да, я в Гонолулу». – «Какого черта ты в Гонолулу, если завтра у тебя прогон первой передачи? И не в Гонолулу, а в Москве». – «А я в Гонолулу, потому что никогда не была на Гавайях, милый. Ты не представляешь, как здесь хорошо. Тепло, солнце, море. Ты не представляешь, как я люблю море». – «Дуй на самолет. И чтобы завтра здесь была». – «Не хочу». – «Ты что творишь, дрянная девчонка?» – «Любишь, чтобы во всем был порядок? А мне этого не надо». – «Что же тебе надо?» – «Если бы сама знала… Обещаю, ты будешь первым, кому я об этом расскажу».

Антон в сердцах бросил недокуренную сигарету на пол и стал разминать ее носком туфли. Он явно был не в себе.

– Что ей надо? Эта вот никчемная тусовка ей нужна, куча людей, которых никто не звал. Готова жить на подаяния! Так ведь и есть. Всегда кто-то оплачивает ее одежду, рестораны, поездки. Она же дружит с этими голубыми дрянями – Элтон Джон, Майкл Стайп… Может, ей еще орден за это дать? Орден Кирилла и Мефодия или орден Бориса и Глеба? Ведь могла же выйти за Мохаммеда…

– Простите, не знаю, кто этот Мохаммед.

– Это тебе не Гутцериев какой-нибудь! Года три назад сам наследный принц эмирата Фуджейры Мохаммед бен Хамад бен Мохаммед предлагал уехать с ним. Тоже что-то у них не срослось. Она сказала, что всегда заранее знает, каков потенциал ее отношений с очередным мужиком. С Мохаммедом, сказала, потенциал максимум на год, а то и меньше. Они дружат, блин… тьфу… до сих пор. В переписке состоят.

Антон закурил очередную сигарету. Долго пускал дымовые кольца. Видимо, это его немного успокоило, на лице появилась улыбка – неожиданно обезоруживающая и кроткая.

– Я думаю, ты смог бы на нее повлиять. Образумить, пока не поздно. Она писателей любит.

– Ты же сказал, что поздно.

– Ну, я еще вполне мог бы устроить, чтобы она вела передачу. Честно говорю. Я в самом деле ее люблю.

Ярмарка бурлила, перебивая друг друга кричали зазывалы, ходили литературные дамы и очкастые критики…

– Кому вы здесь кости перемываете? – спросила внезапно появившаяся Ана.

– Объясняю твоему новому знакомому, что ты чокнутая.

– Герман знает.

– Зато ты не знаешь.

– Какой ты скучный, Синек, всегда чем-то недоволен. Синек – зануда, – сказала она, обращаясь к Герману, – но знает уйму телефонов. Антон, какой телефон у Балхашского?

– Отстань – отмахнулся Синельников.

– Я не шучу. Позвони Сене Балхашскому, расскажи, какой гений наш Герман. Он написал кучу прекрасных рассказов. А ты, Герман, помолчи, это ведь я говорю, что ты гений. Ладно, Синек, что ты можешь сделать, чтобы Германа по-настоящему продвинуть?

– Позволь уж нам самим договориться.

– Запомни, я его литературный агент. Ты передо мной отвечаешь за его успехи. Так что уж постарайся как следует, – сказала и опять растворилась в толпе.

– «Что верно – смерть одна, как берег моря суеты. Нам всем прибежище она, кто ж ей милей из нас, друзья, сегодня ты, а завтра я»[41]41
  Ария Германа из оперы «Пиковая дама».


[Закрыть]. В общем, так, Герман. Понимаю, ты, конечно, не олигарх, но учти… Если провожаешь на такси, дай девушке на машину хотя бы пять тысяч, не скупись. Вино в ресторане она заказывает стоимостью пять-шесть тысяч за бутылку, это минимум. Если будешь карточкой рассчитываться за ужин, оставь наличными чаевые две-три тысячи, в баре тоже оставляй хорошие чаевые, хотя бы сто долларов. Если, конечно, хочешь дружить с ней. Она любит, чтобы все было на уровне.

Синельников загасил сигарету и ушел. Герман долго еще бродил по вестибюлю, размышляя о том, что вот он совсем рядом – мир, в котором живут миллиардеры, наследные арабские принцы и поп-звезды. Девушкам там дают на такси пять тысяч рублей, а чаевые в баре начинаются от ста долларов. Герман считал себя обеспеченным человеком и никогда не был жмотом, но он явно оказался бы чужаком среди них. «Может, Антон перегибает палку? Если уж такая крутая, что ей делать здесь, на выставке?»

– Ну что, Герман, договорились с Антоном? – спросила вновь внезапно появившаяся Ана.

– Может, и договорились, время рассудит. Пойдем вечером посидим в Космосе, поужинаем.

Сентябрь расстелил над Москвой черный полог с крупными звездами.

Так получилось, что в бар Космоса с ними пошло несколько человек. Компания взяла кофе и простенький перекус. Потом все разошлись, оставив Германа с Аной. Они сидели допоздна. Ана несколько раз выбегала курить на улицу. Наконец он вызвал такси. «Пожалуйста, Ана, не надо открывать дверь машины, когда я рядом. И закрывать дверь тоже не надо, если это я могу сделать». Ана попросила таксиста подождать минуту. Порывисто выкурила половину сигареты, бросила остаток в урну. Герман обнял ее, притронулся губами к уголку ее рта. «До завтра, Ана». – «До завтра, Герман». Получилось довольно целомудренно.

– Тебе куда ехать? А, совсем недалеко. Хватит тысячи на дорогу?

– Конечно, хватит, спасибо, дорогой. Было весело, до завтра.

«Выходит, Синек меня на вшивость проверял, припугнуть хотел. А может, просто выпил лишнего, сам плохо понимал, что говорит, – подумал Герман. – Хотя ничего точно не известно, поживем – увидим».

Назавтра день на выставке тоже был в хлопотах и суете. Выступали, шумели. Герман с Аной пару раз выходили пить кофе. Вечером выставка заканчивалась. Договорились встретиться на корпоративе в ресторанчике где-то на отшибе огромной выставочной территории.

Векшин припарковал свой Опель под запрещающим знаком. Автомобиль эвакуировали, Герман принял участие в поисках машины, вызволении ее со штрафстоянки и пришел в ресторан вместе с Векшиным – с большим опозданием. Там уже отгремели речи, вовсю пили, закусывали.

Ана появилась в коротком платье в обтяжку. Фантастически длинные ноги, открытые ключицы, гордая посадка головы, обтянутые скулы аскетичного лица. Маленький поэт, читавший на выставке Маяковского, присвистнул: «Ну вылитая Клэр Форлани[42]42
  Английская актриса. Получила известность благодаря ролям в фильмах «Хулиганы», «Знакомьтесь, Джо Блэк», «Холлэм Фоу», «Баския» и «Бэзил».


[Закрыть]. Да, Ана, на тебе хочется жениться, и как можно скорее. Прямо сейчас и немедленно».

За столом было несколько великих – собственной персоной. Кто-то уже лыка не вязал, кто-то с кем-то целовался. Векшин с ходу включил максимальные обороты и вскоре сравнялся по степени невменяемости с остальной компанией. Он то и дело возглашал тост за Ану: «Потому что она свой парень, и на нее можно во всем положиться: она не подведет».

Герман с Аной пили мало, им было здесь неинтересно. Они вновь пошли в Космос. И немного поболтали в баре. Герман вызвал такси.

– Хотелось бы еще увидеться, Ана.

– Приезжай. Кстати, у меня скоро день рождения.

– Если пригласишь, приеду.

– Не люблю проводить ДР в Москве. Хорошо бы уехать на пару дней.

– Может, съездим куда-нибудь вдвоем?

– Может быть, почему нет? Ты когда из Москвы?

– Завтра. Утром у меня запись на радио, буду начитывать тексты. А потом на вокзал.

– Позвони, когда поезд придет в Петербург.

– Ты беспокоишься? Все будет в порядке, что может случиться?

– Просто хочу, чтобы ты позвонил, когда будешь на перроне в Петербурге.

И Герман позвонил, как только прибыл на Московский вокзал.

– Почему бы тебе не провести день рождения в Петербурге? Я приглашаю. Это мой подарок – гостиница Европейская и билеты в оба конца.

Ана обрадовалась. А Герман подумал: почему он ни разу за эти дни не вспомнил о Лере? И как вообще он сможет встретиться с Аной?

Приехав домой, он рассказал жене о поездке. Расспросил об Андрее. На следующий день пошел на работу. Все вроде бы шло как обычно, своим чередом. Но думал он только о тающей в воздухе улыбке Аны. Это означало только одно. Он изменил Лере. Неважно, что ничего не было. «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем»[43]43
  Евангелие от Матфея, 5:28.


[Закрыть]. Он изменил. Впервые за пятнадцать лет.

13

Когда лучше позвонить? Вчера он уехал из гостиницы поздно. Ана была очень и очень навеселе. Помимо того что они пили шампанское в ресторане, потом шампанское и лимончелло в баре, Ана в номере выпила еще две бутылочки Moёt & Chandon из мини-бара. Попросили принести еще одну такую же бутылку, и ее она тоже употребила. Без конца курила. Уронила и разбила бокал, пришлось вызвать горничную, чтобы убрать с пола осколки. Потом не могла найти зажигалку. Вывернула и рассыпала по полу содержимое сумочки, зажигалки там не было. «Герман, дай мне прикурить». – «Ана, я не знаю, где твоя зажигалка». Через две минуты она вновь приняла царственную позу, откинула руку с сигаретой и произнесла с длинными паузами: «Герман… Герман… дай мне прикурить». – «Ана, не знаю я, где твоя зажигалка». Так происходило несколько раз. Герману захотелось уйти. В конце концов пришлось вы звать официанта румсервиса, попросить зажигалку. «У нас не курят». – «Ну, пожалуйста, сделайте что-нибудь». Получив купюру, официант принес картонные спички.

– Герман, ты мне сделал такой ч-чуд-десный подарок. Поездку… и брслет. Останьсь, пр-ршу тебя.

– Я очень хотел бы. Но ты же знаешь, меня ждут. Если сейчас, к примеру, мне позвонят, тебе будет приятно? Прости, но я должен уйти.

– Он должен… А я для чего здесь? С-с-с, тихо, тихо. Ну ладно, тогда до завтра. Только не приходи рано. Только не вздумай рано приходить.

Ана скинула туфли и, не раздеваясь, залезла под одеяло прямо в вечернем платье.

Низкое небо Питера придавило город мраморной плитой.

Герман подъехал к Европейской к часу дня и снизу позвонил.

– Алло, – ответил сонный голос. – Нет, еще не проснулась. Но я рада тебе. Поднимайся в номер, оставлю дверь открытой.

Она была в постели, раздета и без макияжа. Сонный, ребячливый голос. Совсем девочка. Трогательное лицо, бархатная загорелая кожа, теплые податливые губы. Он целовал ее в уголки рта – так, как в Москве, когда провожал до такси.

– Хорошо, что пришел. Я так рада. Раздевайся, Герман. Хочу привыкнуть к тебе. Какие у тебя красивые плечи. И ключицы – совсем такие же, как у меня. Мы с тобой одной крови. Ты меня всю исцеловал. Мне нравится, как ты меня целуешь.

Ее золотистое тело было мягким и нежным, самые укромные места – гладкими и шелковистыми. Ни одного волоска нельзя было найти на этом теле. Только бесцветный пушок на голенях.

– Мне хорошо с тобой, но, пожалуйста, Герман, не тормоши меня. Очень хочется спать. Я знаю, ты не сделаешь того, чего сейчас не надо делать. Ты такой. Я тебе доверяю. Давай подремлем немного. Залезай под одеяло. Обними меня сзади и прижмись. Без глупостей, ты же обещал. Вот так, тепло и уютно. Я тебя чувствую. Очень горячо – в прямом и переносном смысле. Не шевелись. Мне спокойно с тобой. Давай полежим.

Они провели в постели весь день до вечера. Вместе ходили в душ. Обнимались и целовались, как мальчик и девочка, но не больше. «Не обижайся, Герман, сейчас не хочу. Нет настроения».

– Мы пойдем в джазовую филармонию? Я заказал столик.

– Пойдем, дорогой, только дай мне собраться, привести себя в порядок. Не люблю, когда торопят. А на вечер забронируй, пожалуйста, место в том же ресторане, где мы были вчера.

Накануне они ужинали в Европе[44]44
  Ресторан «Европа» – один из красивейших в Петербурге, оформлен в стиле ар-нуво, украшен витражами и мозаикой по эскизам Леонтия Бенуа. Здесь бывали Елизавета II, Игорь Стравинский, Федор Шаляпин, Жак Ширак, Билл Клинтон, Майкл Дуглас.


[Закрыть]. Каждый бокал тосканского вина в тот вечер сопровождался соответствующим изысканным блюдом от знаменитого итальянского шеф-повара Аттилио ди Фабрицио.

Ана была очаровательна – блестящая, элегантная, она казалась женщиной из другого мира. Тщательно выбирала блюда и вина. Выказывала при этом изрядную осведомленность и разборчивость. Чокалась, держа бокал за основание ножки. Герман попробовал так же – это оказалось непросто.

Потом, правда, был бар… К сожалению, потом случился бар и все остальное. Да, концовка вечера left much to be desired[45]45
  Оставляла желать лучшего (англ.).


[Закрыть].

В джазовой филармонии у них был столик в первом ряду балкона. Заказали кьянти и кофе. Внизу, прямо под ними, один из столов недалеко от сцены долго оставался пустым. Голощекин, как всегда, поочередно играл на саксофоне, фортепиано и скрипке. В середине первого отделения к свободному столу подошла вначале охрана, а потом госпожа губернаторша в сопровождении двух спутниц – видимо, ее приятельниц. Валентина Ивановна осмотрела зал, взглянула на балкон. Ана помахала ей рукой. Валентина Ивановна, вглядываясь в полумрак балкона, растерянно ответила тем же жестом.

– Ты что, знаешь Валентину Ивановну?

– Нет, конечно. Но почему не поприветствовать известного человека?

Концерт был хорош, но после перерыва они решили уехать – их ведь еще ждал ресторан.

Ближе к ночи опять был неловкий разговор о том, что Герман должен уехать. Он чувствовал себя в дурацком положении. Ему безумно нравилась Ана, ему не хотелось от нее отказываться. Но Лера – совсем другое дело. Пятнадцать лет вместе. Это близкий человек, по-настоящему близкий. Ближе ее никого у Германа не было. Родители уже покинули этот мир. Лера была его половиной. Хотя они давно уже жили в известном смысле врозь, но почему-то не стали братом и сестрой, оставались мужем и женой. Лера по-прежнему была его любимой женщиной. Любимой и любящей: как ни странно, но это было именно так, и Герман никак не мог себе этого объяснить.

Но Ана ему очень нравилась. И не только как объект вожделения. Возможно, он искал именно ее всю свою жизнь.

Две женщины. Позже он узнает, что в его сердце действительно живут две женщины и каждую из них он любит. Понимание этого придет позднее.

– Невозможно, дорогая, извини, никак не могу остаться. Я знаю, прекрасные дамы не прощают отказа. Но ты, мне кажется, сумеешь понять и простить. Приеду в Москву, к тебе. И у нас будет ночь любви. Не одна ночь любви – много ночей. Если, конечно, ты захочешь.

На следующий день Ана была очень бледной. Они катались по городу, Герман был за рулем. Ее укачивало. Останавливались иногда около какого-нибудь кафе. Ана заходила в туалет, приводила себя в порядок. Окунались в призрачные омуты магазинов. Герману хотелось что-то еще подарить ей на память. Они мерили, покупали или отказывались и ехали дальше. Осенний день заканчивался, в пять часов вечера было уже почти темно, Ана немного отошла и заметно повеселела.

Надо было успеть на вечерний Сапсан. Герман проводил ее до вагона. Обнялись на перроне. Герман сказал то же, что она ему в Москве: «Позвони, когда доедешь».

– Хорошо, Герман.

Так начался их роман. Очень литературный роман. Они виделись мало, но по нескольку раз в день говорили по телефону и писали друг другу.

Он писал:

Как это уживается в тебе?

Сильная, смелая, быстрая, дерзкая, контактная, светская, шикарная…

Нежная, трогательная, слабая, совсем юная, та, которую хочется согреть и защитить…

Мне обе нравятся, да что нравятся, разве это слово хоть что-то отражает?

Сколько еще сторон откроется мне, мисс неожиданность, мисс прелестная неожиданность?

Кто ты?

Яркое полуденное солнце или

Нежная утренняя заря

Яркое солнце середины дня. Я увидел тебя такой в первый день знакомства. Видел такой и в твой последний приезд. Блестящей, яркой, умной, современной, красивой – конечно, красивой, блестящей и неотразимой. Что за удовольствие – греться в лучах полуденного светила! Любоваться им… Быть на людях под руку с тобой. «Я очень взрослая, – говоришь ты. – На что ты намекаешь? На то, что не простишь мне все мои три „недостаточно“ – недостаточно красив, богат, не слишком молод, может, еще какие-то „недостаточно“? Не прощай, дорогая, я все приму. Знаю только, что я не буду к тебе „недостаточно искренен“, „недостаточно открыт“ и „недостаточно добр“».

А «утреннюю зарю» я неожиданно увидел, когда мы прощались в Москве, и потом – когда после моей поездки на радиопередачу ты написала, что беспокоишься, как я доеду. И я подумал тогда, что, наверное, уже люблю тебя, и люблю как «утреннюю зарю». Ведь это было утром.

И потом, когда ты приехала в Петербург, ты опять была поочередно – то полуденным солнцем, то утренней зарей. Мне наконец удалось увидеть тебя настоящей зарей, мне досталось насмотреться, всласть наглядеться, насладиться красотой твоей слабости и ранимости, надышаться дыханием и поцелуями утренней зари.

Можешь не отвечать, дорогая. Люблю тебя и ту и эту, вы обе настоящие. Но об утренней заре в тебе не каждому доведется узнать, а уж увидеть – и подавно.

Ты говоришь, что всегда чувствуешь ресурс отношений. Если этот предел будет достигнут, и я не увижу тебя больше… Нет. Не хочу думать об этом.

Уже вечер. Спокойной ночи, полуденное солнце, спокойной ночи, утренняя заря. Я думаю, что, когда ты спишь, ты становишься единой и целой, обе твои половинки сходятся и становятся одним человеком, одной прекрасной, восхитительной женщиной, которая, мне кажется, гораздо больше походит на утреннюю зарю, на юную, прекрасную, слабую, ранимую, нежную зарю.

Скучаю.

Сумасшедший день. Только сейчас добрался до дома. Снова подумал о тебе. Захотелось поближе к твоему крылышку. Забылся в делах, а сейчас понимаю, как скучал по тебе. Скучал весь день. Вспоминаю тебя, целую твои руки, плечи, ноги, колени и, конечно, губы, губы, губы… Сладкие, как мед, губы. А тут весь день не вспоминал – и сколько я, глупец, пропустил. У меня небольшой ресурс, я ничего не должен упускать. Когда еще наверстаю?

Думал о том, как утром поднимается заря. Любимая утренняя заря. А потом разгорается яркое солнце. Жгучее полуденное солнце, сверкающее и разящее. И, скажите на милость, куда же делась эта утренняя заря? Она ведь не умерла, не исчезла. Прячется внутри солнца. Ждет своего вечернего, а потом – утреннего часа. А дневное солнце, где оно в это время? Его нет – оно исчезает. Потому что дневное солнце – ненастоящее. Оно рождается из нежной зари, горит, горит, сгорает полностью и исчезает до следующего дня. А утренняя заря – настоящая, она живет всегда, хотя днем и незаметна. Ты знаешь, как я люблю мою утреннюю зарю. Мою – потому что только я вижу ее все время, потому что только мне она открывает свое прелестное лицо, трогательную грудь, изумительные плечи, свою беззащитность и ранимость. Может быть, только мне – это пока? Именно мне – может быть, тоже пока? Зачем думать об этом? Живу сегодняшним днем. Разве это не подарок небес, когда каждый день мне светит прелестная заря? Люблю тебя. Люблю – какое емкое слово. Ничего не надо добавлять.

Она отвечала:

У тебя был сумасшедший день. Я поняла, тебе это нравится… Мне тоже нравится сумасшедший дом. Час назад пыталась заправить зажигалку антистатиком, а не газовым баллончиком. Я так хохотала. Нормальность, как кто-то подметил, переоценивают.

Мне было приятно твое письмо.

Посмотрим, что там с Новым годом… все думаю, как и куда. Очень уж не хочется далеко лететь и сложных виз делать тоже не хочется. Почему-то было не до Нового года. Подумала, что не убежит. Муза не посетила, наверное. Но на меня как нападет. Могу в один миг встать, позвонить и решить, и все сделается наилучшим образом. Так чаще всего и бывает. Требуется немного времени собраться и задать себе вопрос: «Так, тебе надо это или не надо?»)) Все вроде очень просто, но жизнь – глубокая штука.

Целую и доброй ночи!

Герман писал:

Весь день провел в разъездах. День хороший, солнечный. Настроение отличное, делаю все с подъемом. Из меня так и рвутся наружу энергия, тепло, доброжелательность. Чувствую себя счастливым, и хочется всех делать счастливыми. Не знаю, в чем причина. Нет видимой причины. Может, потому, что все время делился с тобой – чем бы ни занимался: рассказывал тебе, показывал, будто ты рядом. Может, потому, что осталось совсем немного – и буду в Москве, буду целовать твои руки, пальчики, прижму их к своему лицу, к глазам… И в этот момент почувствую себя дома. Потому что мне с тобой очень хорошо и спокойно… Может, и нет причин моему настроению, просто теперь в моем сердце есть ты.

Спокойной ночи, быстрая птица… Девушка из моих снов. Сладкий сон путника, страждущего встречи со сказочной ундиной. Воплощенная мечта, руки которой можно трогать и целовать… Без конца целовать…

Через неделю после отъезда Аны из Петербурга Герман прилетел в Москву. Остановился в отеле Националь.