Текст книги "Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 3"

– Вот, поймала! – радуется Кэт, – фон весь расплывается, а лодка чёткая. Прямо импрессионизм какой-то!

– Выдержку ставь, которая в паре и снимай, – говорю. – а то улетит твоя «натура».

Так мы общими усилиями запечатлеваем старую сосну, несколько яхт и вышедшего из деревьев толстого полосатого кота. На того уходит добрая половина плёнки.

– Теперь ты вставай, – требует Кэт, – я тебе позировала, теперь твоя очередь.

– Ладно, – встаю нехотя. – Хотя я не люблю себя в кадре, но для тебя сделаю исключения.

– Стой, – девушка опускает камеру, – это у тебя что?!

Сбоку на рубашке проступает кровавое пятно. Расстёгиваю пуговицы и вижу, что бинт пропитался насквозь.

– Идём, – говорит Кэт, – быстро!

Возле «Крейсера» дежурит несколько такси. Кэт кидается к первой стоящей машине и быстро договаривается с водителем.

– Давай доедем до аптеки, – спорю с ней я, – просто бинты купим. Там ничего страшного.

– Это всё из за меня, – повторяет Кэт, – всё из за меня. Какая я дура!

Такси останавливается у поликлиники. Мы проходим внутрь, минуя регистратуру. На мои вялые попытки сопротивления Кэт не реагирует. Она тащит меня через толпу пенсионерок, мамаш со справками в пионерлагеря и работяг с листами профосмотра, как ледокол баржу среди айсбергов.

У кабинета с надписью «М. Д. Силантьева, зам. гл. врача», она коротко стучит в дверь и тут же заходит внутрь.

– Катя? – темноволосая женщина с тонкими чертами лица отрывается от стопки медицинских карт, – Что случилось? Я, вообще-то, занята…

– Вот, – Кэт подталкивает меня вперёд.

Женщина хмурится и недовольно откладывает бумаги.

– Что у вас там?

Вместо ответа, молча расстёгиваю рубашку. М. Д. Силантьева подходит ко входной двери и защёлкивает её на ключ.

– Раздевайтесь.

– Совсем?

– До пояса.

Она срезает ножницами бинты, и я стискиваю зубы, когда подсохшая кровь отрывается от кожи. Шов выглядит неважно, распух и сочится сукровицей.

– Какой коновал вас штопал, молодой человек? – спрашивает врач.

– Не могу сказать, – отвечаю, – был в этот момент без сознания. Так что лично не знаком.

– Ждите здесь, – сообщает она, выходя за дверь и повторяя операцию с ключом, только на этот раз уже с другой стороны.

– Ты куда меня привела? – спрашиваю у Кэт.

Находится в запертом кабинете неуютно. Такое чувство, что М.Д. Силантьева лишила меня возможности сбежать и теперь вернётся с милицией.

– Успокойся, – говорит Кэт, – это моя мама.

Уважаемые опытные фотографы. Прошу простить меня за этот небольшой ликбез. Я выяснил, что многие читатели не сталкивались даже с основами, и надеюсь, что теперь для них постижение фотоискусства станет понятнее и интереснее.

Глава 7

– А почему Силантьева, а не Грищук? – нахожу самое умное, что можно спросить в этой ситуации.

– Мама у нас самостоятельная, – сообщает Кэт.

Похоже, эта черта передаётся в семье по женской линии. Интересно, какая фамилия у Кэт по паспорту? Не удивлюсь, если взяла мамину, чтобы «не влияло». Тяжело, наверное, жить в тени собственного отца.

Поговорить мы толком не успеваем. Ключ в двери снова поворачивается, и в кабинет возвращается М. Д. Силантьева. Даже не спросил, как её зовут, бестолочь.

– Катя, – доктор сурово оглядывает мой голый торс, – подожди в коридоре.

К счастью промолчав, Кэт фыркает и выходит за дверь. У зав. главного врача в руках стальной поднос со скальпелями, ножницами, иглами и другими малоприятными вещами.

– Встаньте, молодой человек, – командует она, – и руку приподнимите.

Сразу видно интеллигентного человека. Многие на её месте начали бы «тыкать» просто из расчёта, что они старше и важней. А здесь вежливость, причём не показная. Глубоко въевшаяся привычка – вторая натура.

Кошу глазами вниз, рана выглядит отвратительно. Опухла и подтекает кровью. На другой стороне груди расцветает свежая гематома. Вид у меня хоть куда. Если приглядеться, то синяки от драки с Копчёным тоже прошли не до конца. Просто какой-то мелкоуголовный тип. Дебошир.

– У вас ножевое ранение, – сообщает мне Силантьева, – Это криминальная травма. Я должна сообщить об этом в милицию.

Теперь я понимаю и закрытую дверь и демонстративное выставление Кэт. Доктор решает, как со мной поступить. По закону она действительно должна сообщать о подобных случаях. Но здесь явно замешана её дочь, и сразу выносить сор из избы будет опрометчиво.

– Простите, – говорю, – не знаю вашего имени-отчества…

– Мария Дмитриевна, – отвечает Силантьева, – вам Катерина не сказала?

– До последнего момента я понятия не имел, куда она меня ведёт, – объясняю. – И кто вы такая, тоже сообщила уже в этом кабинете. И я прошу у вас прощения за беспокойство, Мария Дмитриевна. Сообщать ничего не надо, все уже в курсе и активно ищут преступника. Если сомневаетесь, то можете позвонить в Берёзовскую ЦРБ, товарищу Мельнику. Он, конечно, отругает меня потом, за то что я уехал без разрешения, но мои слова подтвердит.

– Берёзовской? – удивляется она, но уже без прежнего напряжения, – далеко же вас занесло.

– Всех манят огни большого города, – отвечаю.

В глазах доктора Силантьевой беспокойство сменяется любопытством. На парня из захолустья я непохож. Дорогие импортные джинсы, модная рубаха. Женщины замечают такие вещи, тем более женщины, живущие в достатке.

Марию Силантьеву можно было бы назвать красивой, если бы не тонкие, чересчур сильно сжатые губы и пронзительный взгляд карих глаз, который норовил забраться прямо под кожу. Лицо её было очень подвижным, эмоции постоянно сменяли друг друга.

От этого, казалось, что она подразумевает больше, чем произносит вслух, а в моих словах всё время ищет двойной смысл. Это слегка пугает.

Я думал, что после расспросов, меня отведут в обычный врачебный кабинет, но Мария Дмитриевна твёрдо решила взять дело в свои руки.

– Кто же вас так? – спрашивает она, беря в руки большой шприц.

– Мария Дмитриевна, – говорю, – я правду говорю. Не надо избавляться от свидетеля.

– Смешно, – она смотрит на шприц и позволяет себе улыбку. – Вы случайно не артист?

– Я фотограф, – отвечаю.

– Вот уж не думала, что это опасная профессия, – она кивает на рану. – Неудачно сняли кого-то?

– Ограбить меня пытались, – уступаю ей в словесной дуэли.

– В Берёзове творятся такие страсти, – она ловко, не прекращая говорить, обкалывает мою рану новокоином. – И почему вы стали жертвой? Носите при себе большие ценности?

– Аппаратура у меня не дешёвая, – отвечаю, – но, к счастью, всё уцелело. Ай!

– Терпите. А как вы с Катей познакомились?

Вот ключевой вопрос. Поэтому я удостоился чести оказаться в руках у зам. глав. врача.

Силантьева откладывает шприц, и о дальнейших манипуляциях я могу только догадываться. Бок быстро и полностью немеет, а я с момента появления на сцене колющих предметов упорно смотрю в стену. Не люблю я их.

Ситуация располагает к откровенности. Конечно, она мне не ногти вырывает, анестезия действует отлично. Но всё это позвякивание медицинских инструментов по металлу создаёт атмосферу доверия.

– Нас товарищ Игнатов познакомил, – леплю из всех событий наиболее правдоподобный вариант, – вы знаете товарища Игнатова из обкома партии?

– Я то знаю, – удивляется Силантьева, – а вот вы с ним каким образом встретились?

Доктор берёт несимпатичного вида щипцы и принимается аккуратно, но резко извлекать остатки прежнего шва.

– Так, он к нам в Берёзов приезжал, снимки мои смотрел, – рассказываю, уходя от скользкого момента знакомства с Кэт, – Они с нашим первым секретарём, с товарищем Молчановым дружат.

– Ах да, с «декабристом», – усмехается Силантьева, как мне кажется, довольно ехидно, – А что, Владлен разбирается в фотографии?

– Наверное, – пожимаю плечами, – он меня в районку рекомендовал, и теперь вот там работаю. А почему «декабристом»?.

– Неважно, – отмахивается доктор, и видно, что она сказала лишнее.

«Декабрист», для меня это слово связано с восстанием, но Молчанова в этом трудно заподозрить. Ещё со ссылкой, и должность в Берёзове очень её напоминает. Неужели это вызывает такую иронию?

Что ещё связано с декабристами? Жёны. Символ преданности семье и своим мужьям, безропотно отправившиеся в ссылку. Молчанов в Берёзове живёт один. И Силантьеву это явно веселит. Сейчас для меня это не играет никакой роли, а вот на будущее стоит запомнить.

– Не знаю, как сам Игнатов, а вот его знакомый оказался человеком очень знающим. Орлович Афанасий Сергеевич, – делаю восхищённые глаза. – Вы его, наверное, тоже знаете.

– Знаю, – Силантьева к сожалению отвечает совершенно равнодушно, – а Катя тут при чём?

– Так, она тоже фотографией увлеклась! – заявляю с честной физиономией, – попросила помочь ей, дать пару уроков. А мне не жалко.

– И вы, молодой человек, этого в Белоколодецк примчался? – с подозрением прищуривается доктор, так что рука с иглой замирает у моего бока.

– Я сюда за аппаратурой езжу, – говорю, – у нас в райцентре только сельпо есть. Ну и встретились. Кэт – девушка интересная, начитанная, в искусстве разбирается.

– Лучше бы она чем-то полезным занялась, – морщится Силантьева. – А то каждый раз новые игрушки. И терпеть не могу этого дурацкого прозвища.

– Творческие люди не сразу себя находят, – аккуратно пытаюсь поддержать Кэт в глазах родительницы. – Особенно если они талантливы.

– Пока она только нервы мотает талантливо, – неожиданно сварливо заявляет Силантьева, – и мозги крутит. Вот это у тебя откуда?! – Силантьева резко переходит на «ты».

Она тычет пальцем в свежий лиловый синяк, который расплывается с правой стороны груди. Джон зарядил туда кулаком.

– И не ври, что это следы ограбления, – предупреждает Силантьева, – Я, всё-таки хирург. Вижу, что он свежий.

– У Кати очень нервный парень, – отвечаю, – и ревнивый.

– Нет у неё парня, – категорически заявляет родительница.

– Но вы ведь догадываетесь, о ком я, – улыбаюсь.

– Вокруг Кати много кто увивается, – отвечает Силантьева уклончиво.

Она девушка видная, и из хорошей семьи. Не чета тебе, фотографу из дыры, – говорит её взгляд. Этот наивный снобизм «советской аристократии» настолько умиляет, что я, не выдержав, ей подыгрываю.

– Ну, вам же они все не нравятся.

– Вот только у меня не они, а ты оказался.

– Но зато с Катей! – торжествую я, – а все остальные побеждены и обращены в бегство.

– Ну-ну, герой, – фыркает Силантьева, – готово, можешь одеваться. А зачем у тебя была рука забинтована?

– Чтобы в электричке место уступали.

– Так ты ещё и жулик?! – поражается она.

– Наоборот, – не соглашаюсь, – я даю людям возможность совершить хороший поступок. Мне действительно тяжело стоять, но со стороны этого не видно.

– Занятная философия, – качает головой Силантьева, – но участвовать в этом я не собираюсь.

– До свидания, Мария Дмитриевна, – прощаюсь я.

– Вряд ли мы встретимся, – качает головой она, – так что не морочьте себе голову, молодой человек, и не питайте лишних надежд. Катя, девушка увлекающаяся, и я сейчас не про фотографию. После спасибо мне скажете.

– Я и сейчас скажу, – отвечаю. – Спасибо, что в помощи не отказали.

В ответ она удостаивает меня только коротким кивком.

– Что она тебя спрашивала? – пытает меня Кэт в такси до самого вокзала.

Я вкратце пересказываю ей свою версию нашего знакомства. Та с облегчением кивает.

– Фото я тебе привезу, – говорю, – похвастаешься перед родителями.

– Вряд ли они обрадуются, – кривится Кэт. – Мать уже все уши мне проела, пока не найдёшь себе нормального парня, никаких выставок.

– Кэт, – пазл, который вертится весь день, складывается в голове, – так ты уже меня нашла!

– Вот ещё! – она даже отодвигается подальше от меня на сиденьи, – губу закатай! На фиг ты мне нужен!

– Но ведь твои родители об этом не знают!

* * *

Когда я дохожу от станции до дома, то мечтаю только о том, чтобы упасть в кровать и пролежать там несколько часов без движения. Но уже на издалека вижу на крыльце нездоровую активность.

Меня поджидают. Слава богу, что коллектив женский, так что драться в очередной раз не придётся. На ступеньках стоит встревоженная мама. Рядом с ней, опустив глаза, перетаптывается с ноги на ногу Лидка. Вид у неё настолько виноватый, что мне становится не по себе. Мало какие обстоятельства могут привести эту бесстыжую особу в подобное состояние духа.

Перед ними, словно тигрица в клетке ходит темноволосая женщина, похожая на Лидку как яблочка и яблонька.

– Вот он! – женщина замечает меня первой, – явился, похабник! Да как ты посмел мою дочку на всю страну ославить? Я тебя за это изведу, паршивца!

В руках у Лиходеевой старшей всё тот же злополучный журнал «Советское фото». Им она потрясает в воздухе, словно дубинкой. Мать тоже смотрит на меня с осуждением. Вероятно, ожидание длится давно, и её успели основательно накрутить.

Мне становится смешно. Настолько, что я хватаюсь за живот, и сажусь на корточки.

– Алик! – бросается ко мне мама, – что с тобой? Всё хорошо?

– Поделом ему! – поджав губы бросает Лиходеева.

– Вы, – говорю, продолжая ржать, – на вторую страницу смотрели?

– Зачем? – бросает она сердито.

– Посмотрите, – настаиваю я.

– Автор, Орлович, – читает она, – какой Орлович?! Это же твои фотографии?! Я же остальные видела!

– И они вас не смутили?

– Так, они не в журнале были, – резонно возражает Лиходеева. – Одно дело, в фотоальбом положить, меня тоже в купальнике фотографировали, и я очень неплохо в нём смотрюсь, – зачем-то сообщает она, – и другое дело на весь Советский Союз титьками сверкать!

– Ну мааааам… – подаёт голос Лидка, за что тут же получает затрещину.

– Тогда кто такой Орлович? – недоумевает мама.

– Он, небось, – тычет в меня пальцем Лиходеева, – Псевдоним егойный. У них так принято – псевдонимы брать, чтобы потом им морду не начистили за их фотографии.

– Ошибаетесь, – говорю, – есть такой фотограф. В Белоколодецке живёт. Если хотите, ему скандалы устраивайте или в суд подавайте, я тут официально ни при чём.

– Так он что, у тебя работу украл? – первой соображает мама.

Ей, как бывшей жительнице областного центра, которая вращалась в театральных кругах, слово «плагиат» было хорошо знакомо.

– Пойдёмте в дом, – предлагаю, – незачем нам здесь спектакли устраивать, на радость соседям.

Все вчетвером мы усаживаемся вокруг кухонного стола. Мама суетится, ставя чайник. Лидка порывается ей помочь, под удивлёнными взглядами собственной мамаши. Та вообще зыркает недовольно, но молчит.

Не зря Митрич перепутал на плёнке Лизку с её матерью. Видно, что в юности Светлана Лиходеева разбивала мужские сердца с небрежностью кошки, гуляющей среди хрустального сервиза. Но одиночество и забота о единственной дочери превратили её в вариант «женщины-тарана», которая своим напором готова решить любую проблему.

Выясняется, что единственный экземпляр «Советского фото», Лидка выкрала из моего дома, пользуясь моим отсутствием и маминым доверием. Слишком сильно хотела похвастаться. Лиходеева-старшая обнаружила его, и тут же закатила скандал, жаждая моей крови.

Я рассказываю без особых подробностей. Мол, фотографии попали к Орловичу случайно, он пожадничал. Но теперь скандал никому не выгоден, поэтому его будут стараться замять любыми способами.

– Не собирался я Лидины фотографии ни в какой журнал отсылать без вашего разрешения, Светлана Михайловна, – объясняю, – для меня это неожиданность полная.

Лиходеева-старшая надувает щёки, но уже не скандалит. Прижать меня за «аморалку» никак не получается. Тем более что журнал столичный, и раз фотографию пропустила редколлегия, то любой суд признает её цензурной.

– Зато меня теперь могут в Москву пригласить, – заявляет Лидка.

– Никуда ты не поедешь! – стучит кулаком по столу её мать. – Кому ты там нужна, дура? Хочешь «лимитчицей» по общагам всю жизнь мытариться?

– Я в театральный поступлю!

– Там конкурс сто человек на место! Поедешь в театральный, а станешь посудомойкой!

– Ну я же поступила, – неожиданно вступается за Лидку моя мама.

– И чего ты добилась, Мария Эдуардовна? – Лиходеева обводит рукой нашу скромную кухню, – принесло это тебе какую-то пользу?

Лицо у мамы покрывается пятнами, и она готовится сказать что-то резкое в ответ, но Лидка её опережает.

– Всё равно сбегу! – она кидается к выходу и хлопает за собой дверью, – не удержишь!

– Вот что с ней делать? – Лиходеева моментально теряет свой пыл, – ты, Эдуардовна, извини. Я тебя обидеть не хотела, только этой пигалице мозги вправить. Всё в облаках витает.

– Ну а что плохого в театральном? – дипломатично спрашивает мама, – пусть не в Москве, так в Белоколодецке?

– Да не поступит она, – Лиходеева машет рукой, – с таким-то аттестатом. Только зря жизнь свою изведёт. Я её в торговлю пристроить хочу. У меня там знакомые есть, помогут. А это…

Она разводит руками, показывая полное бессилие в тех сферах, где не «помогут» и где непонятно, кому «нести».

Я никогда не воспринимал её раньше в качестве возможного союзника, но сейчас решаю приоткрыть карты. В историю она и так влезла по самые уши, так пусть, по крайней мере, от неё будет польза.

– Орлович украл фото, – рассказываю я, – и теперь его покрывают. Но есть один нюанс.

– Какой? – интересуется Лиходеева.

– Я точно могу доказать своё авторство, – говорю, – хоть суду, хоть журналу, да хоть Президиуму ЦК КПСС. И главный вопрос теперь в том, насколько сильно Орлович не хочет скандала.

* * *

Расстаёмся мы на удивление тепло. Решив, что её дочка демонстрировала свои титьки не за просто так, а с пользой для будущего, старшая Лиходеева примиряется с этим вопиющим фактом.

Мы даже набрасываем некий «протокол о намерениях», по которым я обещаю продвигать их семейные интересы, а Лиходеева обязуется выделить моим начинаниям материальную поддержку в виде «колбасной валюты».

Я, наконец, бухаюсь в кровать и сплю положенные выздоравливающим двенадцать часов. Так что когда я просыпаюсь, солнце уже давно подбирается к зениту.

Будят меня голоса под окном, многочисленные и мужские. Они что-то обсуждают, шумно, но неразборчиво, а затем следует стук в дверь.

Привыкший к неожиданностям, я аккуратно выглядываю в окно из за занавески и вижу там «слоновник» из археологического лагеря почти в полном составе.

Первое желание – сбежать. Через окно во двор, и дальше огородами. За последние дни жизнь потрепала меня так, что я резко склоняюсь к пацифизму.

Но с виду «старшаки» агрессии не проявляют, а стоящий впереди Серёга даже подозрительно трезв. Так что я, не надеясь на свои боксёрские способности, прихватываю из коридора ломик, и держа его в ладони, открываю дверь.

– Ты чего?! – глядит на мою руку Серёга.

– А с тобой по другому нельзя, – говорю, – слов ты не понимаешь, бить тебя бесполезно. Так что если полезешь, угандошу, и всё.

– Неправда, – басит он, – я просто пьяный был. А трезвый я – нормальный.

– Парни, – говорю, – валите отсюда по-хорошему. Вас и так в моей жизни слишком много. Дайте уже отдохнуть от себя.

– Да мы, это… – у трезвого Серёги явная проблема с подбором слов.

– Мы извиниться пришли, – перехватывает инициативу очкастый Витёк, – мы думали, ты говнюк, а ты, оказывается Серёгу спас.

– Выпустили? – только сейчас вспоминаю, что ещё вчера студент сидел в КПЗ.

– Да, – мнётся тот. – Владелец козла заявление писать не стал, так что даже административку не завели. Аникеев, когда узнал всё, сказал «идите и извиняйтесь, будет для вас уроком».

– Ну, извиняйтесь тогда, раз пришли, – предлагаю.

– В общем, я неправ был, – выдавливает из себя Серёга, – так что прости, и спасибо, что заступился. Вот прям что хочешь для тебя сделать готов.

Ему вторит нестройный хор остальных «слонов».

– Прям, «всё, что хочешь»? – задумываюсь. – А у вас практика ещё долго продлится?

– Неделю, – сообщает Витёк.

– Тогда второй вопрос, – говорю, – кто из вас умеет крыть крышу?

Глава 8

«Слоны» хлопают глазами. Думали, наверное «спасибом» отделаться. Только я человек несовременный. Я их «спасибо» на хлеб не намажу, кроме того, как известно совместный труд для моей пользы – облагораживает.

– Я в стройотряде работал, – говорит пухлый парень с небольшой бородкой, которой, очевидно, очень гордится, – мы коровники строили.

– Прекрасно, – заявляю, – один специалист есть, другие подхватят.

Если правда благодарны, а не на словах, то пускай это продемонстрируют. Дури много, надо направить её в мирное русло.

К бородатому присоединяется Серёга, а потом подхватывают и остальные. Идти на попятный перед глазами приятелей им становится неудобно.

– Только ты с Аникеевым поговори, – спохватывается Витёк, – а то вдруг он нас не отпустит?

Заверив его и остальных, что все работы будут производиться исключительно с санкции профессора, я прощаюсь с ними до завтра и отправляюсь к Митричу, чтобы отдать ему плёнки со свадьбы и с фотосессии Кэт.

У Митрича сегодня многолюдно. Чтобы попасть в фотоателье, мне приходится выдержать сражение со стайкой девушек, которые упорно не хотят пускать меня внутрь.

– Работаю я тут, – говорю не выдерживая.

– Врёте, – безапелляционно заявляет одна, кучерявая и курносая, – фотограф уже внутри. А вы без очереди лезете!

– Митрич! – кричу, когда дверь приоткрывается, выпуская очередную посетительницу, – Это Алик! Впусти меня!

Не толкаться же с ними. К тому же дамочки такие, как из фразы про коней и избы. Основательные.

– Что за шум, а драки нет? – на крыльце появляется Митрич, топорща свои усы.

Девушки тут же начинают жаловаться на меня, указывая пальцем.

– Что у тебя тут за сходка? – интересуюсь я.

– Цыц, разгалделись! – Митрич горделиво выпрямляется и гладит усы. – Это с колбасной фабрики, работницы на пропуска фотографироваться пришли, – поясняет он. – Не всё тебе, красавец, фотографировать ко мне вон, они сами приходят. Да, девоньки?

Девоньки кокетливо захихикали. Глаза у них засверкали любопытством. Что это за красавец я фотографирую, где, почему они до сих пор не попали в их число?

– Что, не узнали? – развлекается Митрич, – это же фотограф с нашей районки! Значит, не заслужили пока, чтобы он вас запечатлел.

– А вы приходите к нам в обрезочный цех, – заявляет та же курносая. – Мы вам попозируем.

Представляю себе эту весёлую стайку пираний с обрезочными ножами в руках, и на душе становится тоскливо.

– Лучше уж вы к нам, – отшучиваюсь я и проскальзываю Митрича внутрь его фотоателье.

– Перерыв десять минут, – заявляет он, закрывая дверь.

У себя в коморке Митрич, как всегда, неторопливо наполняет воду в банку, ставит кипятильник и усаживается за столом.

– Ну, говори, чего надумал? – спрашивает он.

– С чего ты взял?

– Да характер у тебя такой, на задницу приключения искать. Зачем в Белоколодецк ездил?

– Откуда ты знаешь? – поражаюсь я.

– Зря, что ли, в разведке служил?

Присутствие моделей из колбасной фабрики приводит сегодня Митрича в состояние невероятного душевного подъёма. Он даже ходит по-королевски выпрямившись и воинственно топорщит усы.

– Ты за мной слежку устроил, что ли?

С трудом отгоняю от себя образ хромающего Митрича в роли «хвоста».

– Я на станции тебя видел, – перестаёт он кружить вокруг да около. – Так чего ты там забыл? И не выдумывай про плёнки, их и в Кадышеве купить можно.

– Просто справки навожу, – говорю.

– Про Орловича своего? – наседает старый фотограф.

– В основном.

– Послушай меня, – Митрич не дожидаясь чая, достаёт фляжку «Белого Аиста» и, волнуясь, прикладывается к ней, – брось ты это дело.

– Бросить?

– Брось, – он на секунду замолкает, прислушиваясь к ощущениям внутри организма, и удовлетворённо крякает. – Плюнь и разотри. Голова у тебя светлая, руки золотые… В газете тебя ценят.

– Прям ценят? – спрашиваю.

– А ты на редакторшу не смотри, что она тебя пилит, – говорит Митрич, – у баб всегда так, в голове одно, а на языке другое. Если у них мысли, слова и дела когда-нибудь вместе сойдутся, их тогда разорвёт, наверное, от такой синхронности.

– Да ты философ, – отшучиваюсь.

– Я жизнь повидал, – не принимает мой тон Митрич, – и скажу тебе, что аппарат, это такая машина… Бульдозер! Ледокол! Проедет по тебе и не заметит. Ты поломанный лежишь, а она дальше попёрла.

– А кто ломать будет? – усмехаюсь, – Молчанов? Орлович?

Разговор задевает меня за живое. И дело не в том, что он пытается меня переубедить. Мне неприятно видеть страх в глазах пожилого фотографа, прошедшего войну и видевшего наверняка куда более жуткие вещи, чем мягкий, пухленький Орлович, или Игнатов с печальной верблюжьей харей.

Пускай это страх за меня, всё равно неприятно.

– Найдётся кому, – вздыхает Митрич, – это ведь не один человек. Имя им – легион, – говорит он зло и непонятно.

– Не переживай, Митрич, – я залихватски и дурашливо улыбаюсь, – к девушке я ездил. Фотографировал. Красивая девушка! Да ты сам увидишь, если помочь мне согласишься. Проявишь плёнки?

– Горбатого могила исправит, – улыбается в ответ он, – чуть на тот свет не отправился, а ему всё девки на уме. Что тебе, наших мало? Уже в область повадился?!

– Ну, ко мне они, как к тебе табунами не ходят, – отшучиваюсь, – приходится побегать. Так поможешь?

– Куда я денусь? – Митрич особо не сопротивляется, постепенно я втягиваю его в товарно-денежные отношения, – скоро надо?

– Чем быстрей, тем лучше, – я выгружаю кассеты, отснятые на свадьбе и на последней фотосессии с Кэт, – я и так в больнице провалялся, а люди ждут.

– Тогда сегодня вечером, – кивает он, – мне ещё этих клуш отснять надо, а то они мне дверь сломают. – Да иду я, иду, оглашенные! – кричит он, приоткрывая коморку.

Попрощавшись с Митричем и получив очередную порцию внимания от его посетительниц, я спешу к Женьке.

С ним я толком не общался с самой свадьбы. В больнице он меня навещал, но нам всё время мешали нормально поговорить, а большинство наших общих тем не терпело посторонних ушей.

Разговор со старым фотографом оставляет в душе неприятный осадок. Несмотря на жаркий день и царящее в воздухе летнее послеполуденное безделье, где-то в районе позвоночника поселяется неприятный холодок.

Митрич озвучивает то, что пришло бы в голову любому человеку этого времени. И, что самое главное, в этом уверены сами аппаратчики. Тому же Молчанову или Игнатову и в голову не придёт, что я рискну дёрнуться, а тем более вести против них какую-либо игру. Перепсихую и смирюсь.

Кажется, только после слов Митрича я понимаю, почему эти люди поддерживают Орловича, который по моим меркам повёл себя идиотски, подставив всех. Он – человек «системы», он свой, поэтому надо до последнего держаться вместе и выгораживать друг друга. Не выдавать «своих».

Потому и Комаров кинулся забирать у меня плёнки. Никто ему не приказывал. Попросили… намекнули… Значит, так надо.

Надеюсь, что я смогу устроить им сюрприз.

Женька вываливает на меня шквал эмоций, тут же прогоняя из головы всю хмарь. Позавчера он всё-таки набрался храбрости и вывез практикантку Юльку покататься на мопеде, который очень удачно «сломался» в полях. Теперь он делится со мной подробностями, которые ограничиваются фразой: «ну и я, в общем, того…».

Зато его горящие от восторга глаза договаривают остальное.

– Тогда поехали к твоей Юльке, – предлагаю я, – навестишь её.

– Просто так? – того охватывает странная робость.

– Нет, – говорю, – повод есть.

Рассказываю ему об аресте Серёги и о нашем с Николаем расследовании. Женька от хохота едва не надрывает живот. Даже его бабка выглядывает из окна, убедиться, всё ли в порядке.

Правда, тот факт, что мы его не взяли с собой, Женьку огорчает. Но он слишком отходчивый человек, чтобы таить обиды. А когда узнаёт, что я припахал ненавистных ему «слонов» на ремонт крыши, его радость не имеет предела.

До лагеря археологов он везёт меня так аккуратно, словно хрустальный сервиз. Хотя после знакомства с мамой Кэт и ее хирургическими инструментами, чувствую я себя гораздо лучше. Бок уже не напоминает о себе болью, а проспав целые полсуток, я чувствую себя значительно свежее.

Нас приветствуют, как триумфаторов. Забыв прежние обиды, бегут здороваться и хлопают по плечу. Я подталкиваю вперёд Женька. К таким бурным восторгам мой организм ещё не готов.

Даже Аникеев высовывает свою косматую голову. Сам я не видел, но Николай рассказал, что профессор ездил в райотдел, вызволять своего студента, но не преуспел.

– Чинить крышу? – удивляется он, – и эти обалдуи согласились?

– Если вы отпустите.

– Да, пускай идут, – соглашается профессор, – новые раскопы мы делать уже не будем. Надо будет после практики лагерь снимать, это их обязанность. Но это, когда все остальные в город вернутся. А на ближайшую неделю – забирай, – машет он рукой. – Не могут башкой работать, пускай руками поработают. Но… – Тут он поднимает палец и хитро смотрит на меня, – ты кое что обещал.

Действительно, обещал. Ещё когда отпрашивал девчонок к нам на пикник, вызвался сфотографировать самые яркие находки в камералке.

И не отвертеться уже, и время поджимает. До конца практики остаётся неделя. Да и больничный у меня, а, значит, много свободного времени, которое можно потратить с пользой.

Вот только с конкурсом – тоже поджимает. В журнале написано, что итоги подведут через три недели. Тогда их, скорее всего, огласят. А результаты будут готовы за несколько дней до этого. Так что у меня в лучшем случае – недели две. Дальше всем будет наплевать, кто заряжал плёнку и нажимал на спуск.

Кого впишут в призовые бланки, тот и молодец. История не имеет обратного хода и лихие разоблачения сейчас не в моде.

– А вы обещали под это дело финансирование подвести, – парирую, – на расходники и организацию процесса. – Хитёр, – ворчит Аникеев, – и рабсилу ему, и финансирование. Нездоровые у тебя буржуйские наклонности, товарищ фотограф.

Своим прозорливым умом историка, Аникеев неожиданно попадает в точку. Жаль, что сам об этом не догадывается.

– За время и работу не возьму ничего, – уточняю, – Как и договорились. А помочь ребята сами вызвались. В благодарность за чудесное избавление из темницы.

– Ладно, – машет рукой профессор, – будет тебе финансирование. Принеси мне завтра смету. Два варианта, то без чего обойтись нельзя, и то, что может пригодиться. Я посмотрю, что можно будет придумать. Иди уже, тебя дожидается собеседник поинтереснее меня.

Оборачиваюсь и вижу, что в стороне стоит Надя. Выглядит она грустной. Глаза, буквально на мокром месте.

– Ты чего? – удивляюсь. – Не рада мне?

– Глупый, что ли? – шмыгает она носом, – конечно, рада.

– А что тогда?

Задаю вопрос не конкретизируя, надеясь на подсказку со стороны самой Нади.

– Ты меня в городе будешь искать? – спрашивает она.

– Когда?

Вопрос дурацкий, неудачный, а главное, я и сам спустя секунду понимаю ответ. После, когда закончится практика. Вот так, искал себе летнее приключение. Самый безопасный вариант без личных привязанностей.