Текст книги "Все прекрасное началось потом"

Глава четырнадцатая

Отец Джорджа покинул Саудовскую Аравию и вернулся домой, в Соединенные Штаты, когда Джордж заканчивал свое обучение в Эксмуте и за три года до того, как он отправился в Афины. Он написал Джорджу, что хочет снова стать ему отцом.

Он также сказал, что собирается дать Джорджу денег на жизнь, ибо так велит ему отцовский долг, потому как он хочет, чтобы его сын стал обеспеченным молодым человеком.

Последние три года, пока у него было настроение, он навещал Джорджа два раза в год. И вот пять месяцев назад он снова приехал в Афины.

После продолжительного обеда и нескольких бутылок вина Джордж проводил отца до его гостиницы – через площадь Синтагма, потом по длинному бульвару, и так до самой «Афины-Хилтон». Он помог ему подняться наверх и остался ждать в гостиной комнате номера, пока отец возился в ванной. Через десять минут Джордж пошел проверить, что он там делает, и увидел, что отец спит на полу прямо в одежде. Джордж развязал ему галстук, расстегнул воротничок сорочки, стянул с него ремень, стащил ботинки и накрыл его одеялом.

На туалетном столике лежал большой конверт с именем Джорджа. Внутри – пачка долларовых купюр и, как обычно, подарочный сертификат в «Гермес» – магазин-мастерскую по пошиву готового платья, который приглядел для него отец.

Перед уходом Джордж сложил одежду отца, прибрался в номере. И выставил за дверь несколько пустых бутылок из-под водки, чтобы горничная их унесла. Потом аккуратно разложил на столе журналы о гольфе, зашторил окна от городского света и присел на кровать. Несколько минут он смотрел на спящего отца. Затем встал и ушел, тихонько закрыв за собой дверь.

На выходе Джордж задержался поболтать с портье и попросил проверить через пару часов, как там его отец, поскольку он неважно себя чувствует. После этого Джордж взял такси, приехал к себе домой и лег в постель.

Самой любимой поэмой Джорджа была гомеровская «Одиссея». Он даже сделал собственный вариант перевода на английском. В одной из ее частей говорится о том, как у мальчика пропадает отец.

Глава пятнадцатая

Джордж проснулся рано утром. Было еще темно. Винный магазин открывался только через несколько часов. Он полистал поэтический сборник, лежавший на ночном столике.

«Есть лишь одна-единственная женщина в мире. Единственная и многоликая».

Затем встал и съел несколько холодных картофелин с йогуртом, лимонным соком и луком.

Он написал имя Ребекки на древнегреческом и приклеил его к холодильнику. Он даже пробовал написать ей пару поэтических строк и хранил их в наволочке вместе с заначкой – пачкой сигарет и поздравительными открытками ко дню рождения, которые отец посылал ему каждый год до его семнадцатилетия.

Джордж распечатал плитку шоколада. Думал, от сладкого полегчает. Когда ты трезв, тяжко жить в мире, где тебе все так дорого. Точно верный поборник некоей темной религии, он часто обливался слезами, когда чувствовал, как на него нисходит божественное откровение, – подобно дождю, бьющему в окна, или запаху яблок, или голосу отца, читающему своему ребенку книжку в парке; подобно стае вспархивающих птиц, мельканию и грохоту проходящего поезда и безмолвной красоте ликов.

А выпивка вымывала весь этот бред. Упрощала его мироощущение. Залив глаза, он свободно исследовал землю, не думая о каждом прожитом мгновении как о последнем.

За окном над его кроватью небо сделалось тускло-голубым – значит, скоро рассвет.

Где-то там, на другом конце города, среди тысяч бьющихся сердец есть одно – желанное.

Поразмыслив, Джордж решил, что все уж больно затянулось и придется ему протопать несколько миль через все Афины до ее дома, – там он перекурит, хлебнет узо из бутылки, которую купит, дождавшись открытия магазинов, и представит себе, как чудесно, стоя внизу, упиваться ее сонным образом на балконе.

А может, он позвонит ей в дверь и сбежит (если будет не слишком пьян). Он представил себе, как спрячется в кустах, а она выбежит на улицу поглядеть, кто это еще к ней заявился.

Джордж взял в привычку, уходя из дома, оставлять включенным все, что только можно: свет, радио и даже душ, который однажды, по пьяной лавочке, он забыл выключить, когда вернулся. Он нашел без труда ключи и достал из ящика стола подарочный сертификат, который отец оставил ему в оранжевом конверте с гравировкой в виде запряженной в экипаж лошадки. Он решил – пусть это будет милым сюрпризом, знаком извинения на тот случай, если его обнаружат.

Лифт, пока спускался, дробно постукивал, и это напомнило Джорджу стук каблуков директора интерната, прохаживающегося по высоким сводчатым коридорам общежития.

За год до окончания Эксмута единственное истинное удовольствие, кроме переводов древних текстов и музыки, ему доставляло распитие односолодового виски под обелиском, установленным на вылизанной до блеска территории школы. Он любил посиживать там, потягивать спиртное и насвистывать себе под нос Баха. Обелиск прозвали Эксмутским фаллосом. Однажды, набравшись, Джордж обхватил руками этот самый обелиск, у его основания, и возопил:

«Порази меня в самую душу, о великий Эксмутский пенис, раз уж ни один смертный не смеет расправить над нею свои слабые крылья».

Если бы не родительский день, этого никто бы не услышал и у Джорджа не было бы никаких неприятностей.

Великую радость иной раз приносило и холодное утро. Как-то раз перед рассветом, после одной особенно морозной ночи, Джордж брел по объятому белым саваном, спящему саду, окутанный парами собственного дыхания и призрачным сиянием звезд. Подобно шелковой кукле, скользил он по земле, единственный свидетель зарождающегося дня.

Джорджа отдали в интернат, когда ему было семь, – вскоре после того, как распалась его семья.

Перелет из Лексингтона в Бостон прошел без происшествий. Ему принесли фигурное печенье и напиток на выбор (фанту). До аэропорта его подбросил школьный воспитатель по имени Терренс.

Часов около семи утра, когда Джордж добрался до дома Ребекки, в его голове все еще роились обрывки воспоминаний об Эксмуте. По дороге он прихватил выпивки и уже успел изрядно набраться, так что выше второго этажа ничего не различал. Он просто смотрел на ее дом, силясь понять, почему краски расплываются у него перед глазами.

Только когда Джордж наконец осмелился перейти улицу, он смекнул, что разглядывает второй этаж не ее дома, – его взяла досада, и он заснул в соседнем парке.

И бесцеремонно проспал аж до самого обеда.

А пробудившись, в ярком солнечном свете с оглядкой побрел к ближайшей станции метро. Вид у него был помятый, хотя он почти протрезвел. В легких саднило, оттого что обкурился. Точно ветеран, вернувшийся со своей частной войны, он с трудом, неуклюже спустился на платформу.

Подъехал поезд.

Он наблюдал, как из дверей высыпают толпой пассажиры, высматривая между ними брешь, чтобы протиснуться в вагон. И тут вдруг прямо перед ним возникла Ребекка с букетом белых цветов.

– Ребекка!

Она как будто удивилась. Какой же у нее красивый разрез глаз!

Джордж старался держаться прямо.

– Прости, если напугал, – проговорил он запинаясь.

– Джордж, что ты тут делаешь?

– Да вот, надо было забрать кое-какие служебные документы из библиотеки, это здесь, неподалеку. – Он махнул рукой влево, а потом посмотрел в другую сторону и махнул уже вправо.

– Ты бывала там когда-нибудь? – спросил он, трогая цветочные бутоны.

– Где? – удивилась она.

– Ведь ты здесь живешь? – снова спросил Джордж.

– Так и есть, сам знаешь.

– Идешь домой?

– Да… а почему у тебя все брюки в листьях?

– А, это? – сказал Джордж, оглядев свои запачканные костюмные брюки и улыбнувшись. – Прилег у академии на лужайке… если честно, не помешало бы ее как следует прочесать граблями.

– Так ведь ты, кажется, говорил о библиотеке?

– Да это, собственно, одно и то же… а мы с тобой уже лет сто не виделись!

– По-моему, тебе надо протрезветь.

– Ребекка… – проговорил он, задыхаясь. Ему так много хотелось ей сказать, но он стушевался, едва произнес по слогам ее имя, наполнившее его изысканной музыкой.

Она посмотрела в сторону своего дома.

– Я скоро протрезвею, совсем, – сказал он. – И у меня есть кое-что для тебя.

Он полез в карман и протянул ей оранжевый конверт.

– Похоже, что-то важное, – предположила она. – Письмо?

– В некотором роде… потом откроешь.

Она колебалась, но Джордж был настойчив – ей пришлось сунуть конверт в карман платья. Она снова глянула в сторону дома.

– Джордж, мне надо идти, – улыбнулась она.

Джордж коснулся пальцами своего лица.

– Что, кровь идет носом?

– Вроде нет, – сказала Ребекка, приподнявшись на мыски.

– У меня иногда такое случается.

Он соврал – и тотчас пожалел об этом.

На мгновение Джорджу показалось, что Ребекка, быть может, пригласит его к себе проспаться или на чашку чая. Может, у нее даже осталось немного вина и что-нибудь пожевать – к примеру, греческие галеты.

Видя, что она собирается уходить, он сказал:

– А я, между прочим, уже совсем трезвый.

Но тут же смекнул, что держит в руке открытую банку пива, которую незадолго до встречи купил в киоске у метро.

Ботинки у него были в каких-то темных подтеках – наверное, мочи, с досадой подумал он.

На Ребекке были голубенькие туфли-лодочки. Она тяжело вздохнула. Ее рука с цветами поникла.

– Джордж, – произнесла она, – может, посидим здесь минутку и поговорим?

Она повела его к скамейке на верхней площадке лестницы, и они оба сели.

– Славное местечко, правда? – сказал Джордж.

Ребекка пристально посмотрела на него и заговорила:

– Давай впредь останемся только друзьями?

Джордж ничего не ответил. Потом рассмеялся.

– Друзьями?

– Пусть все будет так, как в первый раз, когда мы только познакомились… давай будем просто иногда пить вместе кофе или обедать.

Джордж снова промолчал.

– Думаю, так будет лучше, – продолжала она.

– Почему?

– Мне хорошо с тобой, но я много думала… так вот, мы живем разными жизнями.

– Это все из-за моего пьянства? – спросил он, глянув на банку пива.

– Да, отчасти.

– А что еще?

– Я не смогу быть твоей девушкой.

– Никогда? То есть вообще?

Ребекка нахмурилась.

– Никогда, – сказала она.

И тут Джордж разрыдался.

На них оглядывались.

– Джордж, – спокойно продолжала Ребекка.

Но он все рыдал. И довольно громко. Проходившая мимо женщина сказала ей что-то по-гречески.

– Джордж, – снова проговорила она. – Пожалуйста, не надо слез. Это не трагедия.

– Не могу, – ответил он.

Лицо у него сделалось багровым. Две пуговки у него на сорочке расстегнулись, обнажив на пару дюймов его неприглядный с виду живот.

– Ну зачем так убиваться, скажи?

Джордж утер глаза и глотнул пива из банки. Он вроде как взял себя в руки и тут снова ударился в слезы. Если бы не подъехавший поезд, их непременно обступила бы толпа зевак.

– Ну правда, Джордж, скажи, почему ты плачешь?

Она дотронулась до его руки, но он ее отдернул.

– Потому что мне малость не по себе.

– Отчего же?

Джордж молча полез в карман за сигаретами. Ребекка быстро дала ему прикурить. Ей очень хотелось, чтобы все это как можно скорее закончилось.

Он отхлебнул еще пива.

– Я просто думал… – сказал он, утерев глаза и пригубив банку.

– Ах, Джордж, – в отчаянии вздохнула Ребекка, – неужели ты не можешь не пить хотя бы пять минут?

Джордж поставил банку на платформу. По звуку они оба поняли, что банка пуста.

– Ты плачешь потому, что пьян?

Джордж опять зарыдал, на сей раз громко-громко. Подъехал поезд – из него почти никто не вышел.

– Поговорим об этом, когда протрезвеешь, – сказала Ребекка.

И тут в первый и единственный раз в жизни она увидела, какая злость промелькнула в глазах Джорджа.

Он едва слышно пробурчал:

– Как ты смеешь… как ты смеешь, Ребекка, осуждать меня… у тебя нет на это никакого права, так что прекрати, ведь ты обижаешь нас обоих.

Ребекка не совсем поняла, о чем он говорит, и подумала, что он, пожалуй, и сам не понимает. Она восприняла это как прощальный знак и встала.

– Прощай, Джордж, – сказала она. – Думала, разговор у нас получится здравый, а ты что-то… приуныл.

Джордж уронил голову на руки. И, не вставая, пнул пивную банку так, что та отлетела на рельсы. С грохотом. С платформы послышался чей-то окрик. Ребекка ушла прочь. Дойдя почти до конца лестничного пролета, она обернулась. Джордж как раз поднимался.

– Ребекка! Ребекка! Ребекка! – крикнул он.

Она шла к дому и ревела. Первая ее попытка завести знакомство в Афинах – и все псу под хвост. Так уж, видно, у меня на роду написано, думала она, рушить любые эмоциональные привязанности. Тут она вспомнила о Генри и, невзирая на угнетавший ее стыд, почувствовала, как же ей сейчас его не хватало.

Глава шестнадцатая

На другое утро Ребекка проснулась от громкого стука в дверь. Она набросила платье в цветочек и пошлепала по холодному полу.

– Кто там? – спросила она.

– Это Генри!

Она распахнула дверь и обвила его руками.

– Я так по тебе скучала, – прошептала она и тут же смолкла.

Скоро они уже были в постели. Она ощутила, как напряглись его мышцы и раздвинула бедра, стараясь прижать его к себе изо всех сил…

Потом они лежали, откинувшись на спину.

Генри обещал взять ее на раскопки.

– По-твоему, в этом есть нечто романтичное?

– Да, как ни странно.

– Ну вот, а мне и надеть-то нечего.

Генри оглядел ее комнату.

– У тебя найдутся брюки, хлопчатобумажная кофточка, удобная обувь и шелковый платок?

– Удобная обувь здесь не водится.

– Это как?

– Обувь бывает или красивая, или удобная, а у меня только красивая.

Генри рассмеялся.

– Издержки работы в Air France.

Воспоминания о вчерашней размолвке мало-помалу сглаживались. Скоро они рассыплются в труху и перестанут ей докучать.

Они снова слились в поцелуе. Ребекка потянулась к Генри рукой и обняла его. Они целовались, не размыкая объятия.

Чуть погодя, когда она сидела у зеркала, Генри сказал:

– Мне нравится, как ты укладываешь волосы.

Она повернулась к нему, оторвавшись от своего отражения.

– Что ж, тебе повезло, потому что это моя любимая укладка.

– И шея твоя видна.

– Тебе нравится моя шея?

– Это вторая из моих любимых частей твоего тела.

– А какая первая?

– Все остальное.

Она кинулась к нему и расцеловала в губы. Потом вернулась к зеркалу. Генри устроился на краю ванной.

– Генри, а когда ты впервые влюбился?

Он на миг задумался.

– Когда мне было одиннадцать. Обычно я ездил в школу на автобусе. Автобус был синий, с желтовато-белой надписью с одной стороны. Обычно он останавливался у балетной школы – подбирал детишек. Со своего сиденья, с левой стороны, я видел через высокий забор ярко освещенный класс, где девчонки, мои одногодки, разминались перед зеркалом. Помню, как медленно и плавно изгибались их красивые руки, точно призрачные крылья. Иногда их руки взмывали и опускались в одном изящном взмахе. Так вот, среди тех девчонок особенно выделялась одна, со светло-каштановыми волосами, хотя ростом она была как все остальные. В нее-то я и влюбился.

Генри поднялся и встал у нее за спиной.

– Ты с ней встречался?

– Нет, но как-то раз она посмотрела на меня… потом закончилась четверть, а осенью мои предки переехали, и я уже пошел в другую школу, в другом городе.

– Ты ее все еще вспоминаешь?

– Она укладывала волосы, как ты.

– Вот так? – спросила Ребекка, взяв руку Генри и поднеся ее к своему затылку. – Такую прическу я носила в Air France, правда, она была поизящней.

– Я непременно влюбился бы в тебя на небесах, – сказал Генри, поднимаясь, чтобы выйти и оставить ее приводить себя в порядок.

После они выпили кофе и, держась за руки и смеясь, побежали вниз по лестнице. Рука у него была очень крепкая, и, когда им осталось одолеть последние несколько ступеней, Генри остановился и притянул Ребекку к себе.

Побриться в то утро он не успел, и, взглянув на его щеку, покрытую легкой щетиной, она снова почувствовала желание.

Они сели на его старушку «Веспу» и, сорвавшись с места, влились в неплотный поток машин.

Стояла жара. Спустя примерно час они преодолели мост и выехали на пыльную дорогу – она казалась бесконечной, хотя на самом деле вела вверх, к раскаленной вершине, где, по словам Генри, тысячи лет почти не ступала нога человека. Вдалеке виднелась белая палатка, несколько широких каменных плит и старенькая машина – похоже, брошенная. Они остановились у одной из плит. Полог палатки приподнялся, точно веко, и на них уставился какой-то малый, прикрывавший глаза ладонью от солнца.

– Утро доброе! – проговорил малый. – А это еще кто?

– Ребекка, – сказал Генри.

– Не она, а ты, – сказал малый.

Генри рассмеялся.

– Мы не виделись целую неделю, Генри. Ты где пропадал?

Прежде чем Генри успел произнести хоть слово, малый похлопал его по спине.

– С возвращением, Генри. Так кто же это с тобой?

– Привет! – сказала Ребекка, протягивая руку. – Ребекка Батиста.

– Ух ты, Батиста? – переспросил малый и направился обратно к палатке.

– Заходите, глотните водички… кстати, я профессор Петерсон.

Генри взял у Ребекки каску и прошел следом за ней в палатку.

Они разместились в шезлонгах. Внутри было довольно прохладно и попахивало уксусом. Там же, в палатке, стояло несколько столов, заваленных какими-то инструментами и камнями. Рядом помещалась сточная труба, подсоединенная к большому ведру, и раковина для мытья посуды, где белело какое-то клейкое вещество.

– Что новенького, профессор? – спросил Генри.

– Что новенького? Ну для начала… – Профессор протянул им по стакану с холодной водой. Потом принялся раскуривать трубку, поглядывая краешком глаза на Ребекку. Он поднес спичку к чашечке трубки и затянулся – пламя спички тут же замерцало, подпалило табак, и он зашипел в такт каждой последующей неглубокой затяжке.

– Джузеппе уехал домой по крайней мере на неделю – бедная старушка мать опять занемогла.

– Опять? – переспросил Генри. И повернулся к Ребекке. – Когда мать Джузеппе скучает по нему, она всякий раз начинает хворать и ему приходится мчаться к ней незамедлительно.

– Как же узнать, что написано на том диске? – сказал Генри.

– Придется ждать.

– Ты об этом хотел со мной поговорить?

– Да, – ответил профессор Петерсон. – Если поедешь в университет, не говори, что Джузеппе уехал.

– Не буду.

– Им нужен любой предлог, чтоб от нас отделаться.

– Правда?

Профессор вытащил трубку изо рта.

– Ну мне всегда так казалось.

Поговорив еще немного, они снова оказались на жаре. Профессор, стоя за спиной Ребекки и Генри, посмотрел на видневшиеся вдалеке Афины. Над городом висела косматая дымка, будто сотканная из клочковатой шерсти. До Афин было несколько миль, но кипучая энергия городской жизни ощущалась даже здесь – на пустынной скале.

– Если хотите помочь, милочка… – обратился к Ребекке профессор, – а я староват, чтобы обращаться с такими просьбами без тени неловкости… в общем, не стесняйтесь, зарисуйте пару вон тех штуковин на столе для информационного бюллетеня Британской школы. Могу заплатить вам либо камнями, либо комплиментами… а могу наказать Генри, если будет вести себя недостойно.

– Вот, наконец, объявился мужчина, который понимает женщину, – сказала Ребекка. – Предпочитаю камни.

– Генри говорит, вы талантливая художница.

– Он не видел ни одной моей работы.

– Не скажи, – отозвался Генри из своей ямы. – Я мельком видел кое-какие рисунки на полу в твоей гостиной этим утром.

– Так ведь только этим утром, – сказала она.

– Выходит, я все же прав?

Ребекка подошла вслед за профессором к столу – он был накрыт куском пластмассы, придавленным кирпичами. Профессор достал коробку со старенькими английскими стоматологическими инструментами и объяснил, для чего они нужны, а еще сказал, куда деваются их находки и какие из них надо бы зарисовать.

Сделав несколько набросков, Ребекка прилегла в гамак за палаткой. Она обмахивалась потрепанным номером «Экономиста»[23]23
  Англоязычный еженедельник.


[Закрыть], но вскоре ее сморил сон.

Профессор Петерсон подошел к краю ямы, в которой копался Генри.

– Ты сегодня чертовски спокоен, Генри… никак, подумываешь жениться на Ребекке.

– Жениться?

– Будь осторожен, Генри… Ладно, а где та нога?

– Уже отправили.

– Очень хорошо.

– Откопали только вчера – значит, она, наверно, уже в лаборатории.

– Ладно.

Генри посмотрел вверх и улыбнулся старому другу. Солнце светило слишком ярко – и выражение на лице старика было не разглядеть.

– Ты делаешь прекрасную работу, дружище, как обычно, – сказал он.

Тут появилась Ребекка. Ее лицо блестело от испарины.

– Я долго проспала?

– Не очень, – сказал Генри. – Час от силы.

– Генри нашел бедренную кость на прошлой неделе, – сказал профессор.

– Похоже, женскую, – прибавил Генри.

– Откуда ты знаешь? – спросила Ребекка.

– Я чувствую это, осязая форму. Что-то вроде того.

– Каково же это – держать в руках кость человека, жившего когда-то давным-давно?

Генри с минуту думал, вытирая лезвие маленькой лопатки о фартук.

– Я размышляю об их жизни – не о главных событиях, а о мелочах, вроде того, как они пили воду из бокалов, складывали одежду или брели от рынка до дома.

Профессор закатил глаза.

– Ладно, пойду поработаю.

Ребекка спустилась по шаткой лесенке к Генри в яму.

– Иной раз попадаются кости детей, – сказал он. – Они разительно отличаются от костей их древних родителей. Я имею в виду, их останки ощущаются совсем по-другому. Даже если бы эти дети умерли гораздо позже, прожив долгую жизнь, сейчас бы от них все равно остались только кости.

Ребекка подняла камень.

– Неужели это ничего не значит?

Генри наклонился и взглянул на камень.

– По-твоему, наша жизнь ничего не значит, раз уж нам всем суждено умереть и кануть в забвение? – спросила она.

– В некотором смысле, – ответил Генри. – Думаю, можно сказать, что все мы уже мертвые – уже пропащие – в некотором смысле.

– Что ж, Генри, если ты прав, мне остается только лечь в эту яму и ждать, когда ты меня откопаешь.

Когда они спускались обратно с горы, их волосы трепал полный жизни ветер.

Кожа на руках у Генри была темная – загоревшая до черноты и теплая.

Когда они въехали в Афины, воздух словно застыл и сделался тяжелым.

Генри несся через центр города, объезжая грузовики, направлявшиеся куда-то далеко-далеко. Рестораны открывались к обеду.

Ребекка держалась за Генри, обхватив его за талию под холщовой курткой. От несущейся навстречу прохладе Ребекке стало легче дышать, и все ее страхи на какое-то время развеялись. Скоро она расскажет ему о своем детстве и о том, почему ей кажется, что их любовь становится все крепче, как необыкновенная, необъяснимая окрыляющая вера. Если так будет и впредь и если вдруг когда-нибудь ей случится упасть, она чувствовала, что сможет расправить крылья и взлететь.