Текст книги "Все прекрасное началось потом"

Глава семнадцатая

Когда они подъезжали к ее дому в центре Афин, Ребекка еще крече стиснула Генри, как бы прося, чтобы он остановился. Он прижался к обочине, но мотор не выключил.

– Что такое?

– Ничего, – крикнула она. – Давай остановимся здесь на минутку?

– Хорошо, – без видимой охоты согасился он.

Ребекка спрыгнула с мотороллера, и Генри закатил мотороллер на тротуар. Ребекка сняла каску и платок. Волосы у нее были мокрые.

– Мне нужно заглянуть в один магазин, тут рядом.

– Разве они еще работают?

Ребекка показала рукой на стоявшие в ряд здания по ту сторону фонтана.

– Кажется, это где-то там, – сказала она, – среди модных иностранных лавок.

Было по-прежнему жарко и пыльно.

В обычно переполненном торговом центре покупателей было раз-два и обчелся – они спешили домой с небольшими свертками мяса и рыбы.

– Давай зайдем и купим тебе что-нибудь, – сказала Ребекка, когда они подошли к массивной коричневой двери. – Гляди, я нашла это у себя в платье. – В руке у нее был оранжевый конвертик. – Пойдем-ка поживимся, а то карман жжет.

– Я же весь в пыли, – возразил Генри.

Ребекка придержала дверь.

– Сказать по правде, мне ничего не надо, – все еще упирался Генри, – разве только для тебя что-нибудь присмотрим.

– Нет, мне здесь нечего делать – давай лучше потратимся с пользой для тебя.

В магазине было несколько шкафов-витрин с шарфами, тут же стоял длинный сервировочный стол, заваленный посудой, столовыми приборами и салфетками.

Посреди магазина лежала пара седел с прочими конными принадлежностями.

– Любопытное местечко, – заметил Генри, взяв в руки стек.

– Здесь все французское, – сказала Ребекка, – прямо как я.

К ним скользящей походкой направилась продавщица. Выглядела она лет на пятьдесят с большим гаком, волосы у нее были короткие. Она улыбнулась Ребекке и пробасила:

– Здравствуйте, мадемуазель!

Ребекка улыбнулась.

– Я ищу что-нибудь красивое вот для этого чудака.

– Мне правда ничего не надо, – сказал Генри, обращаясь к женщине.

– Все верно, к нам обычно приходят без цели, – рассмеялась продавщица, – но потому, что каждому хочется отыскать для себя что-нибудь красивое… или хотя бы на мгновение прикоснуться к красоте.

Генри пожал плечами.

– Лучшей рекламы я еще не слышал.

– А как насчет сорочки? – спросила Ребекка.

Продавщица проводила Генри и Ребекку в отдел классических рубашек.

– Пуговицы – чистый перламутр, манжеты – идеальной цилиндрической формы, – сказала она, показывая образец.

– Любопытно, – сказал Генри, беря у нее рубашку. – Без всяких излишеств.

– Если бы вы разбирались в этих тонкостях, – заметила продавщица, – вы бы поняли, в чем изюминка стиля… и почему ваша молодая спутница проявляет к вам живой интерес.

– Живой интерес? – удивилась Ребекка. – Хотя, конечно, не без того.

Продавщица рассмеялась и оставила их, чтобы ответить на телефонный звонок.

Генри выбрал белую поплиновую[24]24
  Поплин – шелковая, полушелковая или хлопчатобумажная ткань в поперечный рубчик.


[Закрыть] сорочку с итальянским воротничком[25]25
  Итальянский воротничок – воротник с широко разведенными в стороны концами.


[Закрыть]. Продавщица захлопнула крышку оранжевой коробки и перевязала коробку коричневой лентой.

– Довольно милая, – сказал Генри.

– Тебе подойдет, – прибавила Ребекка.

– Как вы друг другу, – заметила продавщица, передавая им коробку. – Носите на здоровье, прошу!

Глава восемнадцатая

Генри решил заказать обед в ресторане на углу, рядом со своим домом, и захватить его с собой. Он предложил повторить трапезу на балконе.

Выйдя из ресторана, он остановился и посмотрел на свой дом. Ребекка была уже там.

В его квартире горела пара ламп.

Генри размышлял, стоит ли ему вообще признаваться в том, что его брат и в самом деле умер. То была не его вина. Так все говорили. А когда он просыпался в слезах, папа всегда был рядом и утешал его.

Ребекка была наверху. Ему хотелось любить ее, и вроде был готов – но что-то удерживало его. Так было с ним всегда: чьи-то руки как будто удерживали его, лишая счастья, которое могло погубить его.

Скоро, подумал Генри, мы будем обедать на балконе. И даже если они проведут всю ночь в объятиях друг друга, ему все равно будет этого мало.

Пока он неспешно брел от кафе, ему вспомнилось мгновение, когда он ощущал нечто большее, чем страсть. Это было в музее – она склонилась тогда над останками младенца. Он заметил, как ей стало грустно, – и почувствовал близость к ней, осознав, что она способна его понять. Она предвидела событие, обрекшее его на одиночество. Она чувствовала беду, висевшую над ним.

Глава девятнадцатая

После того, как Ребекка ушла со станции, Джордж снова опустился на скамейку и закурил сигарету. И опять заплакал. Вокруг все еще витал аромат ее духов, усугубляя в нем чувство утраты.

Подъехал поезд. Джордж встал и двинулся вперед.

Мимо него проносились выскакивавшие из вагонов пассажиры. Ему вдруг захотелось упасть им под ноги, чтобы его растоптали, но он все же отошел к другому краю платформы и снова сел.

И стал прислушиваться к звуку стихающих вдали шагов.

Какой-то мужчина остановился и принялся шарить по карманам, словно искал что-то.

Вдалеке показался другой поезд. Перед ним на платформе – ни души. Один только рывок… Однако в глубине души он понимал: эта горячность от пьянства. Ведь подобно русским матрешкам, похожим друг на друга как две капли воды, настоящий пьяный Джордж тихонько таится в самой сокровенной глубине своей жизненной сути, являя собой истинное воплощение собственного «я», из которого образуются все другие его сущности.

Когда стемнело и ему стало холодно, Джордж решил податься в район к северу от городского центра – обитель разрухи и пристанище наркоманов. Городская полиция дальше внешних ее пределов нос никогда не сует.

Джордж добрался туда часа за два. Ступив в узкий лабиринт улиц, он остановился и лег прямо на землю. Че-кушка водки, которую он купил по дороге, была пуста – ноги едва его держали.

Поблизости маячили люди-тени. Двигались они как-то медленно – и в конце концов обступили его со всех сторон. Он достал бумажник и швырнул им. Ближайшие к нему тени вдруг ожили – и тотчас накинулись на бумажник, а другие меж тем схватили Джорджа и поволокли к какой-то стене.

Удерживавшая его тень сказала что-то по-гречески. А другая, сзади, расхохоталась. Потом он почувствовал сокрушительный удар в глаз. Он глянул сквозь тьму, смутно различая вдалеке серебристую нить, которая при каждом новом ударе ярко вспыхивала. Сильнейший удар в темя, потом в спину. И тут, когда он уже терял сознание, – знакомый голос.

Когда Джордж очнулся, он лежал на тюфяке в темной комнате. Рядом кто-то сидел. Повернув голову, он увидел стакан с водой и дрожащей рукой потянулся к нему.

– Джордж, это я, – сказал Костас.

– Что со мной было?

– Тебя избили, когда ты шел ко мне.

– Избили?

– Да, и довольно крепко.

– А как я узнал, где ты живешь? – удивился Джордж.

– Я же дал тебе мой адрес.

– Но у меня его нет.

– Не переживай, пришлось наложить тебе пару швов.

– Швов?! – проговорил Джордж. – Я что, попал в больницу?

– Нет-нет, просто в прошлой жизни я был врачом, – объяснил Костас.

– Ты был врачом?

– Поэтому они тебя и не прибили насмерть, ведь без меня им тут некому помочь, случись у кого передозировка или пырни кто кого ножом. В общем, я тут почти свой… и еще знай, будь они в своем уме, навряд ли оказались бы здесь.

– Где же я?

– У меня в берлоге, а со мной тут соседствует еще парочка наркоманов.

Джордж раскрыл глаза.

– Почему ты не в костюме, который я тебе подарил?

– Я загнал его, – сказал Костас. – А на вырученные бабки купил выпивки. Тебе ли этого не понять. Но я был тронут твоей щедростью, Джордж.

Джордж снова лег. Они поговорили еще немного, и он уснул. Он думал, чтó сейчас делает Ребекка, и вспоминал их совместную ночь. Ее замедленное дыхание и безмолвный взгляд. Утро, едва проглядывавшее в окно. Счастливый завтрак и наступление дня.

Все то, что, как ему казалось, больше никогда, не повторится.

Утром он обнаружил, что в комнате вместе с ним находится еще дюжина человек, но Костаса среди них не было. Он тихонько прошел между спящими телами, притом что каждое лежало на отдельном тюфяке. Потом вылез на улицу через окно первого этажа, служившее и входной дверью, а пока лез, порвал подкладку у пиджака. По дороге домой, он осмотрел свои раны, полюбовавшись на свое отражение в окнах машин. Нащупал на щеке швы, которые, по уверениям Костаса, должны рассосаться сами и снимать их не придется. Один его глаз совсем затек. С каждым шагом он пытался вспомнить свой последний разговор с Ребеккой на платформе, по-прежнему недоумевая, почему она сказала, что не сможет быть его девушкой. Он думал о ней всю дорогу, пока шел домой, в свою роскошную и пустую квартиру на площади Колонаки.

Дома он улегся в постель и пожелал себе не просыпаться долго-долго.

Глава двадцатая

За несколько следующих дней Ребекка сделала зарисовки, похожие, как ей казалось, на то, чего она добивалась. Чуть слышно водя карандашом по холщовой бумаге, она вспоминала минуты, что провела вместе с Генри у него на балконе.

Сделав очередной набросок, она шла под холодный душ – смыть с себя пот. Потом ей стало одиноко.

Она села у себя на балконе и подумала о матери.

Вечером, когда жара спала, Ребекка курила и представляла себе, как мать возвращается из конторы домой. Как цокают по плиточному полу каблучки ее изящных туфель. Как она готовит. Как звучит на разные голоса телевизор. Ее приятеля пока еще нет дома. Он только где-то едет на мотороллере с обтекателем. Она снимает туфли и стоит перед микроволновкой в одних колготках… Дешевенькая дамская сумочка с мелочью и жевательной резинкой внутри. Ребекка думала, насколько они похожи.

Последнюю рождественскую открытку она получила от матери шесть лет назад. Она захватила ее с собой в Афины. В имени адресата недоставало одной буквы, но все равно оно звучало как «Ребекка», если произнести его вслух. Сестра тоже получила открытку, но, узнав почерк на конверте, выбросила его, даже не вскрыв.

На следующий день Ребекка заканчивала последний свой набросок – портрет рыночного шарманщика, когда случилось нечто странное. Вместо его видавшего виды пальто и обветренного лица ее карандаш вдруг изобразил нечто иное. Он начал двигаться по собственной воле. Точно новорожденному зверьку, вызволенному из клетки и начинающему делать свои первые шаги, она позволила своей руке осторожно и неспешно выводить на холщовой бумаге только ей запомнившийся образ. Забывшись на какое-то время, Ребекка потом внезапно осознала, что рисует вовсе не шарманщика, а того мужчину с голой грудью – из окна напротив дома Генри. Ей казалось, что этот набросок поразительно напоминает кого-то издали, – единственное, чего тут недоставало, так это точности изображения, присущей другим ее работам, чем она всегда гордилась.

Когда плотная пелена розовых сумерек поглотила Афины, Ребекка поджарила себе рыбу на сковородке и съела ее с нутовым пюре, которое она приготовила в миске, смешав молотый турецкий горох с соском выжатого лимона, солью, оливковым маслом и тахини[26]26
  Тахини – кунжутная паста.


[Закрыть]. В холодильнике еще оставалось полбутылки вина – Ребекка (набросив только белую рубашку Генри) взяла холодную бутылку с собой в мастерскую и выпила вино, как воду, разглядывая свои наброски.

Она подумала, вот было бы здорово, если бы все это увидел Генри, окажись он здесь еще с одной бутылкой вина и сигаретами. Потом она сбросила рубашку и легла в постель.

На другое утро Ребекка выпила молока на балконе и по памяти изобразила мужчину с голой грудью, склонившегося над дымящимися кастрюлями. Заварив кофе, она решила, что у нее на выставке будут представлена серия работ, основанных на современной греческой трагедии.

И главной ее темой будет тот самый мужчина с голой грудью.

Она быстро оделась, сложила карандаши в коробку, привязала ее ремешками к мольберту, затем с помощью держателей закрепила на планшете мольберта несколько листов бумаги. Был жаркий полдень, но она взвалила за спину рисовальные принадлежности и вышла в город.

В метро Ребекка мысленно вернулась к одному из первых своих воспоминаний – одному из редких мгновений, проведенных вместе с матерью.

Они были дома. Мать тогда приехала на несколько дней из Парижа.

Однажды ночью Ребекке не спалось – она выбралась тайком из своей комнаты и увидела, что внизу горит свет. Ей тогда было лет шесть-семь. Мать сидела на диване и курила. Когда Ребекка просунула голову в дверной проем, мать улыбнулась.

– Иди сюда, – позвала она.

Ребекка вспомнила, как медленно, с опаской спускалась к ней, ожидая каждый миг, что мать может запросто отослать ее обратно наверх.

Мать листала книги о живописи.

Они принялись читать книгу вместе. Было очень тихо. Ребекка надеялась, что ее сестра не проснется.

– Посмотри-ка на это, – сказала мать, – Какие дивные краски, правда?

Ребекка кивнула. Мать перевернула страницу.

– Когда-то, Ребекка, я тоже рисовала.

– И я умею рисовать!

Мать медленно затянулась сигаретой.

– Очень хорошая картина, – заметила Ребекка.

– Моей маме тоже очень нравилась, – сказала мать. – Она умерла еще до твоего рождения. Я ее уже почти не помню.

Ребекка кивнула.

– А ты ведь не скоро умрешь?

Мать потушила сигарету.

– Кто знает.

Они снова уткнулись глазами в книгу.

– А мне нравится вот эта, – сказала мать. – Правда-правда, очень нравится.

Ребекка разглядывала картину. Девочка в миленьком розовом платьице отдыхает на лугу. Вдалеке – фермерский домик.

– Она бежит из дома или возвращается домой? – спросила Ребекка.

– Так и эдак, – тихонько проговорила мать. – Она пытается сделать и то и другое.

Она закурила новую сигарету, стряхнула пепел прямо на репродукцию картины и захлопнула книгу.

Порой дети, не так давно вырванные из безмолвного мира добрых жестов, особенно остро ощущают своими крохотными сердечками оттенки всего того, о чем завуалированно говорят взрослые и, хотя им не под силу что-либо изменить, они переживают все те же чувства, что и старшее поколение. Эти смутные чувства, точно призраки, маячат за покровом, сотканным из слов.

Хотя Ребекка никогда и никому не признавалась, – даже сестре – чтó тогда чувствовала, она знала наверное: происходит что-то ужасно неправильное. И хотя все последующие годы она ужасно тосковала по матери, на самом деле причиной ее тоски была не эта женщина, а ее вымышленный образ, однако в силу своей молодости Ребекка вовсе не считала это безумием.

Попасть в дом к мужчине с голой грудью оказалось проще простого – парадная дверь была распахнута настежь. Жильцы возвращались к себе отдохнуть после обеда. А рядом, по улице гоняли на велосипедах босоногие детишки.

Ребекка поднималась вверх по лестнице, что вела к его двери.

Отголоски детских криков снаружи мало-помалу стихали.

А когда она добралась до его этажа, детворы уже совсем не было слышно, как и приглушенного гула машин, и прочих звуков, – она слышала только собственное дыхание и дробное постукивание мольберта по мере того, как она одолевала одну ступеньку за другой.

В коридоре клубился пар. На его двери синей ручкой были нацарапаны два имени. Ребекка прислушалась. Было слышно, как он мечется за дверью из угла в угол.

Она постучала.

Метания прекратились. Но ничего другого не произошло.

Она подумала, а в силах ли он вообще разговаривать, – и тут послышался голос:

– Neh?

– Здравствуйте! – сказала она. – Здравствуйте, месье!

Дверь отворилась.

Он стоял с голой грудью, выпуская в коридор клубы пара.

– Neh? – уже мягче проговорил он.

Ребекка широко улыбнулась и показала рукой, что хотела бы войти. На мгновение он застыл как вкопанный. Потом медленно повернулся, чтобы впустить ее, и тут она оторопела, внезапно почувствовав слабость.

Глава двадцать первая

Генри с детства любил археологию.

Когда ему было девять лет, он откопал кусок кремня, похожего на головку топора. Однажды отец взял его с собой в университет в Суонси[27]27
  Суонси – город в Уэльсе.


[Закрыть]. Они спросили, как попасть на кафедру археологии, – их направили к высокому бетонному зданию, возле которого стояли неровными рядами велосипеды.

Какой-то патлатый студент поинтересовался, не заблудились ли они. Генри достал кусок кремня, словно пытаясь что-то доказать. Студент воззрился на него.

– Вы записаны на прием? – осведомился он.

– Нет, – сказал отец Генри. – Мы думали, можно и так прийти.

– Тогда советую вам обратиться прямиком к доктору Петерсону, – сказал студент, махнув гривой. – Он знает толк в подобных штуковинах.

Профессор Петерсон был тогда много моложе, но девятилетнему мальчугану он показался стариком. Он внимательно осмотрел артефакт через лупу. Затем взглянул через лупу на Генри.

– Смею заключить, что эта находка очень древняя, – сказал он. – А могу ли я полюбопытствовать, сколько же вам лет, молодой человек?

– Девять, – ответил Генри. – Точнее, девять с половиной.

Профессор Петерсон положил лупу на кусок фетра и еще раз взглянул на артефакт.

– Боюсь, эта штуковина гораздо старше вас.

– Сам знаю, – взволнованно проговорил Генри. – Она ровесница динозавров?

– Древнее, – не моргнув глазом, заявил профессор. – С помощью вашего артефакта на них охотились.

– Охотились?

– Ну да, – подтвердил профессор Петерсон. – И не только чтобы добывать себе пропитание, а еще ради шкур.

– Шкур?

– Древние люди ничего не выбрасывали.

– Что же мне с ним делать?

– Сказать по правде, ему есть только одно место.

– Где же, профессор?

– У вас в спальне, под стеклянным колпаком для сохранности.

Профессор Петерсон вернул Генри кусок кремня.

Отец встал, собираясь откланяться.

– На самом деле, – сказал Генри, – мне бы хотелось оставить его у вас.

Он протянул профессору камень на маленьких ладошках.

Профессор в смущении зарделся.

– Сохрани его у себя, Генри.

– Но разве он не пригодится вам для исследований?

– Так ведь это ты нашел его, Генри, – стало быть, он твой.

– Но раз уж он такой ценный, значит, он принадлежит всем?

Профессор Петерсон взял у него кремень и положил на стол.

– Присядьте, прошу вас, – обратился он к отцу Генри.

– Я просил бы вас заглянуть ко мне через несколько лет, когда этот молодой человек станет постарше, – я смог бы помочь ему с образованием, если он по-прежнему будет интересоваться археологией.

– Я обязательно приду, – вмешался Генри.

– Это очень любезно с вашей стороны, профессор, – сказал отец Генри.

– Дело тут не в любезности, – отрезал профессор Петерсон. – Мне нужны такие, как ты, Генри. Преданные делу.

Отец Генри задумчиво посмотрел в сторону. Его жена была дома – сидела на ковре в спальне, которую они превратили в кладовую. Когда они вернутся, ее уже не будет: она уйдет бродить по полю за домом.

Он поджарит яичницу и хлебцев. А Генри будет смотреть. Они вместе поедят, сидя перед телевизором, по которому будут показывать «Флаг отплытия»…[28]28
  «Флаг отплытия» – телепрограмма для детей; название – в честь синего флага с белым квадратом, поднимаемого перед отплытием судна.


[Закрыть]

Профессор Петерсон положил кусок кремня рядом со старинной пепельницей. Потом достал из жилетного кармана ключ и открыл стеклянный шкаф за столом. Тот был полон разных штуковин самых причудливых форм. Профессор бережно извлек оттуда окаменелое яйцо динозавра и повернулся.

– Вот, – сказал он, протягивая Генри яйцо. – Его подарил мне отец, когда мне было столько же лет, сколько тебе. Теперь оно твое.

В течение следующих двенадцати лет на каждое Рождество в маленький одноквартирный домик в Уэльсе, где Генри провел свое детство, приходила посылка с новенькими книгами и журналами по археологии.

Прошло года три – и Генри понял: то, что он откопал в тот вечер в саду, было не что иное, как осколок кремня в форме головки топора.

Он написал об этом профессору Петерсону, находившемуся тогда на Ближнем Востоке. А через месяц Генри получил откуда-то издалека открытку, написанную незнакомым почерком:

Глава двадцать вторая

На возвышающейся над Афинами горе над кухонным столом под слепящим солнцем склонились две фигуры.

– Любопытно, – заметил профессор Петерсон, передавая Генри лупу. – У меня странное чувство, что эта штуковина лидийская.

– Не похоже.

Профессор говорил о диске размером с тарелку.

В то утро Генри совсем не думал о работе. Он скреб землю старенькими английскими стоматологическими инструментами, но извлекал из-под нее одни лишь вопросы, и только о Ребекке. Часов в одиннадцать Генри вымыл руки над раковиной, качая воду ножным насосом. Из палатки вышел профессор.

– Давай-ка заберем этот диск с собой в колледж, прямо сейчас, – предложил он. – Без Джуземме это наша единственная возможность.

– Я как раз собирался перекусить, – сказал Генри.

– Хорошо-хорошо, перехватим что-нибудь в закусочной «У Зигоса».

Автомобильчик профессора Петерсона славился тем, что был самым знаменитым драндулетом из всех, что когда-либо катали по афинским дорогам, – он лязгал без передыху и то и дело перегревался.

Это был грязно-коричневый «Рено-16», который, по словам профессора, он приобрел, когда на голове у него еще водились волосы. Пробежал он больше 1,3 миллиона миль, и все больше по пустынным дорогам Ближнего Востока. По признанию профессора, спидометр у него полетел еще в 1983 году, а после, с 1989 года, вдруг начал крутиться в обратном направлении. Профессор говорил, что, когда тот докрутился до нуля, он вернул его в компанию «Рено» с перевязанным ленточкой бампером.

Из-под приборной панели торчал комок проводов (притом что в рабочем состоянии был только один провод), сами же приборы были покрыты таким слоем пыли, что читать их показания было решительно невозможно. На обивке продавленной крыши красовались пришпиленные фотографии этой самой машины на знаменитых раскопках в Европе и на Ближнем Востоке. По заверениям профессора, его драндулет прожил жизнь куда более замечательную, нежели любой человек из числа всех тех, кого он знал. Однажды он увяз в песках Египта, да так, что его пришлось вытягивать верблюдами. Следом за тем, уже на иракской границе, в Восточной Турции, в него угодили две пули, а вдобавок на крышу ему рухнула статуя полтонны весом, которую профессор Петерсон похитил у грабителей, которые, в свою очередь, украли ее у одного международного торговца оружием. Впрочем, впоследствии выяснилось, что это всего лишь байка.

А в Бискупине[29]29
  Имеется в виду Бискупинское городище раннего железного века Польши.


[Закрыть], в заснеженной Польше, старичок «Рено», скатившись с насыпи, едва не задавил польского археолога, женщину, которую спасло лишь ее археологическое рвение – вернее, глубина сделанного ею же раскопа. В Нигерии его угнали, но тем же вечером бросили: угонщики вовремя обнаружили, что на заднем его сиденье расположился четырнадцатидюймовый гигантский бабуиновый паук.

Профессор, сев в машину, удерживал ногу на педали тормоза, пока Генри убирал из-под колес кирпичи, которые удерживали машину от падения со скалы.

В машине не хватало нескольких оконных стекол, а прозрачный люк в крыше проржавел насквозь еще в 1986 году в Африке – в сезон дождей.

В багажнике профессор устроил уютное гнездышко из одеял и гамаков – но не для того, чтобы спать, а чтобы в целости и сохранности перевозить археологические находки. Профессор гордился разложенными на заднем сиденье многообразными артефактами, точно подросток своими сексуальными достижениями.

Они молча катили вниз по горному склону. Затем выехали на железный мост – и тут профессора словно прорвало: он начал трещать без умолку. Но Генри слышал только рокот двигателя и временами странное постукивание под днищем, когда профессор придавливал тормозную педаль.

Только на первом светофоре при въезде в город Генри наконец мог разобрать то, что говорил профессор.

– А знаешь, однажды мою машину заполонили пчелиные волки[30]30
  Пчелиные волки, или пчелоеды – насекомые семейства песочных ос, отряд перепончатокрылых.


[Закрыть].

Генри ответил, что не знает, восприняв это как шутку. На светофоре загорелся зеленый.

На следующем красном профессора вдруг снова стало слышно.

– …с выводком. Выводком!

Едва на светофоре переменился свет, профессор рванул поперек шестиполосного движения, чем привел в бешенство других водителей, и резко вырулил на боковую улицу. Водил он и впрямь рисково, что применительно к Афинам означало – вполне себе нормально. Несмотря на свои восемьдесят, он перенял у греков привычку не слишком обращать внимания на красный свет – и прибавлял газу, стараясь обогнать медленно ползущий впереди автомобиль по встречной полосе, даже когда замечал, что прямо на них несется другая машина.

Когда профессорский «Рено» свернул на другую боковую улицу, поуже, из-за припаркованной у бордюра машины на проезжую часть ступил человек. «Рено» задел его крылом – довольно крепко, и в следующее мгновение Генри заметил краем глаза, как он растянулся на тротуаре.

Профессор тут же дал по тормозам. Генри распахнул дверцу и кинулся назад – к неподвижно распластанному на земле человеку. На нем был мятый желтовато-коричневый костюм; пиджак с одной стороны, под рукой, рваный. Генри опустился на колени и принялся делать то, чему его учили на курсах первой помощи. Человек был жив и дышал, хотя лежал как будто без сознания. Один глаз у него был подбит, на лице виднелись швы.

– Боже мой, вы только поглядите! – возопил профессор. – Что я наделал! Боже мой, боже мой!

– Не знаю, насколько серьезно он пострадал, – скажу, когда он очнется и я поговорю с ним… может, придется везти его в больницу.

– Боже мой, – причитал профессор, – глазам своим не верю!

– Вижу, лицо у него побитое.

Тут лежавший на земле человек открыл глаза. Он глубоко вздохнул и взглянул исподлобья на двух склонившихся над ним мужчин.

– Что со мной? – вопросил он.

Профессора Петерсона и Генри передернуло от исходившего от него анисово-укропно-изюмного перегара, характерного для узо.

Профессор подтолкнул локтем Генри и чуть слышно проговорил:

– Он же пьян в стельку.

И уже громко прибавил:

– Да вот, случилась неприятность.

– Вы говорите по-английски? – обратился к незнакомцу Генри.

– Я сбил вас машиной, – прервал его профессор. – Вы оказались на проезжей части, помните? – Профессор наклонился ниже. – Мне очень-очень жаль, дружище.

Незнакомец попытался сесть.

– Нет-нет, я сам виноват, – запротестовал он. – Это все из-за выпивки.

– Вы пьяны? – спросил Генри.

Незнакомец, похоже, его не расслышал.

– Вам больно? – допытывался Генри.

– Вроде как не очень, – со странной улыбкой ответил незнакомец.

Генри и профессор Петерсон помогли ему подняться. Он представился как Джордж. Брюки у него тоже порвались – прореха была в крови.

– Простите, Джордж, мы вас чуть не угробили, – извинился Генри, – но скажите, откуда у вас на лице все эти кровоподтеки и швы?

– А, вся эта красота? – нечаянно обронил Джордж. – Обычное недоразумение.

– Вы были в больнице? – спросил профессор.

Джордж покачал головой.

– Пустяки, человеческое тело способно вынести и кое-что похлеще.

– Ладно, Джордж, я профессор Петерсон, провожу археологические раскопки здесь, в Афинах, и снимаю угол при университете, понятно? Давайте-ка поедем прямо ко мне. Там Генри – у него, кстати, имеется диплом об окончании курсов первой медицинской помощи – вас как следует осмотрит и решит, нужно ли отправить вас на рентген.

– Раз, по-вашему, меня и правда нужно осмотреть, – сказал Генри, – что ж, поехали.

Генри помог Джорджу забраться на заднее сиденье «Рено».

– Здесь у вас грязновато, – пробормотал Джордж.

– Может, тебе сесть за руль, Генри? – предложил профессор.

– Откуда у вас тут такая грязища? – снова проговорил Джордж.

– Разве вы ничего не слыхали о гигантских бабуино-вых пауках? – удивился профессор.

– Ничего, если честно, – отозвался Джордж.

Генри наблюдал за ним в зеркало – но не со спокойной уверенностью или облегчением, а со странным сочувствием, словно догадавшись, что за этими синяками и дрожащими губами скрывается забытый всеми мальчишка.