Текст книги "Тайная жизнь влюбленных (сборник)"

Через четыре часа пути буксир вдруг резко рванулся вперед. Я стоял на баке и смотрел, как нос корабля разрезает черную ледяную воду. Когда буксир бросило вперед, я упал на какие-то концы и повредил руку в двух местах, хотя в тот момент ничего не почувствовал. Услышав крики с кормы, я помчался туда, посмотрел в море и увидел трос, плавающий на поверхности воды. Через несколько минут беспорядочных метаний капитан велел нам сесть и успокоиться, потому что мы ничего не могли сделать, К-159 ушла под воду на целую милю и продолжает идти ко дну.

Я никогда не забуду лиц экипажа буксира, когда мы курили и ждали приказов начальства. Они смотрели на меня с такой невыносимой жалостью, какой я никогда не видел в глазах мужчин. И я никогда не забуду, как мучительно стыдно мне было сидеть на буксире, в то время как мои лучшие друзья со страшной скоростью погружались на дно.

Словно почувствовав, что я готов прыгнуть в море, двое с буксира подошли ко мне с двух сторон и молча дали водки.

Пока мы ждали приказов, капитан возился с рацией, но она, видимо, вышла из строя и ловила только атмосферные помехи. Порой я, когда еду ночью в машине, съезжаю с дороги на пустую парковку и настраиваю радио на помехи.

В газетах написали, что произошла трагическая случайность. Трос лопнул, и субмарина пошла ко дну.

Никто не знает, как долго они там оставались живыми, в непроглядной темноте и ледяном холоде. Самое плохое – мои товарищи понимали, что спасение невозможно. Интересно, о чем они думали в последние минуты. Наверняка вспоминали меня и радовались, что я не с ними. Желал ли кто-нибудь из них оказаться на моем месте? Точно знаю, что мой лучший друг Дмитрий благодарил Бога за спасение моей жизни. Он всегда держал при себе фотографию той девушки, и я уверен, что в последние минуты он прижимал ее к сердцу.

Я часто лежу в постели, когда Мина давно спит, и прошу Дмитрия подать мне знак, что с ним все хорошо. Может, он, как та рыба, что мы с отцом вытаскивали из воды, попал в другой, прекрасный мир. На похороны Дмитрия родители и девушка собрали его самые любимые вещи и положили в могилу вместе с фотографиями. Во время похорон со всеми морскими почестями его мать не сводила с меня глаз. Я знаю, почему она так смотрела.

После похорон я рассказал девушке Дмитрия, что в то утро он сообщил нам о своем намерении жениться на ней. Она дала мне пощечину и больше со мной не разговаривала. Я не хотел ее обидеть; надеюсь, когда-нибудь она меня простит.

Хотя Мине известно, что мой лучший друг погиб, она знает не все. Когда-нибудь я ей расскажу. Если после этого она обнимет меня и поблагодарит Бога за мое спасение, я пойму, что должен на ней жениться, и, возможно, сразу же попрошу ее руки. Мы будем жить долго и счастливо где-нибудь в Квинсе или на Лонг-Айленде.

Я хочу отнести бодиборд в воду не ради себя, не ради моих товарищей, а ради Мины. Я хочу, победив страх, проплыть на нем вдоль гребня волны. Я хочу, чтобы море донесло до неподвижных тел друзей мою неиссякаемую любовь и рассказало им: я нашел девушку, которая станет моей женой, и должен попрощаться с ними, но никогда не забуду наши славные времена, во всяком случае, пока жив.

А больше всего мне хочется верить, что меня выбрали помогать на буксире не случайно. Я хочу думать, что на это есть причина. Я хочу верить в это больше, чем во что бы то ни было, ведь если все произошло случайно, значит, Бог умер, не успев довести до ума наш мир.

Не те ботинки

Когда он добрался до входа в старую шахту, было уже за полночь. Дождь стих. В лунном свете серебрились лужи. С мокрых прядей волос, прилипших ко лбу, капала вода.

В земле округа Эдмонсон ничего не добывали с тех пор, как Гражданская война расколола Кентукки на две части. Вход в шахту представлял собой переплетение балок, увитых плющом. На рельсах догнивали вагонетки, съеденные ржавчиной.

Воздух был плотный и влажный. Белые клубы пара от дыхания поднимались в темноту. Под ногами хрустели осколки битого стекла, похожие на упавшие звезды. Его ботинки – насквозь дырявые – были те самые, что она сняла с полки магазина много лет назад.

– Ты такой красивый, – сказала она тогда в магазине.

– Ты просто красавец в этих ботинках, – сказала она по дороге домой в тряском грузовике много лет назад.

Он пробирался мимо старых угольных ям, дальше в ночь, мимо призраков шахтеров, сплетничающих над кружками. Ему вспоминались фотографии, что она держала под кроватью, портреты предков на бумаге медового цвета. Уэльский хор, бородатые мужчины в мундирах, женские головы, выглядывающие из белых накрахмаленных кругов, изъеденные угольной пылью щеки на фоне свинцовых небес, первый автомобиль в городке, газовые фонари.

Переступив через рухнувшую стену, он продолжал идти, пока перемешанные с битым стеклом камни не сменил травяной ковер. Луг спускался к реке, будто потихоньку окуная свои сокровища в кипящую водяную струю. Остановился и прислушался. Тихий шепот реки. Его собственное дыхание. Ветер, колышущий влажные стебли травы.

Они пробыли вдвоем всю вторую половину дня, жадно впитывая друг друга после шестилетнего перерыва. Где бы он ни находился, округ Эдмонсон его не отпускал. Ее дом!.. Стрекот цикад, ароматы жаркой ночи, прозрачный, холодный пруд – все сговорилось его вернуть.

Теперь, стоя на пологом холме в преддверии нового дня, он отчаянно пытался освободиться от оков жизни, которой не захотел. А вокруг струились переливы ее голоса, словно бесконечная мелодия тающей сосульки.

Увидев его через шесть долгих лет, она почему-то обрадовалась. Она работала там же, где и раньше, и даже не попыталась изобразить удивление, словно все это время он был где-то рядом. Старенький пикап промчал их через городок. По улицам носились дети; она сбросила туфли и вела машину босиком. Когда автомобиль выбрался на проселок, коров и деревья на лугу окутал густой розовый туман. Проехав несколько миль по пыльной узкой дороге, они повернули во двор и остановились возле старой колченогой ванны, полной сухих листьев.

Несколько костлявых собак спрыгнули с крыльца и стали с громким лаем носиться вокруг машины.

Он посмотрел, как она босиком идет по дорожке, и двинулся вслед за ней к дому. За стеклянной раздвижной дверью ожидал целый выводок кошек, напряженно следящих за каждым его движением. Кошки рассыпались по полкам и ступенькам лестницы, одна взлетела на холодильник. Они поднимали лапы и поворачивали головы, словно удивительные механические игрушки. Оставшиеся на полу легли, свернувшись в клубочки, и стали прислушиваться, как хозяйка на кухне размешивает длинной ложкой чай со льдом.

Она крутила ложкой в стакане с чаем и пела. Потом он мешал чай, а она сидела и расспрашивала о его жизни. Ложка звенела в стакане, пока не наступила тишина, как будто со сладкого дна поднялось что-то невидимое и нежное, закрыв путь словам.

Ни он, ни она не завели семью, и складывалось впечатление, что почти ничего не изменилось. Много лет назад они обручились и хотели пожениться, но однажды он просто ушел. Причина ухода выветрилась из головы задолго до того, как он понял, что не в силах забыть эту девушку, что пересечь границу их близости невозможно.

На одинокой полке рядом с английскими романами в мягких обложках лежала старая кирка с инициалами ее дедушки, М.Л. Он подумал, что сидит на своем месте, на месте себя бывшего, того, который не пропадал на долгих шесть лет, и уже прикидывает, много ли удастся выручить за урожай табака и сколько помощников потребуется, чтобы его собрать и переработать.

Как легко было бы остаться и сделаться полновластным хозяином этого стула. Запросто привык бы к животным, через день-другой запомнил бы их клички и звал ужинать. Он бросил взгляд на крыльцо и оценил, как его поправить, мысленно подбирая необходимые инструменты.

Пришло время кормить собак, и он вызвался помочь – еще один способ создать видимость обычной жизни. Когда самая крупная собака поднялась с засаленного старого одеяла, он заметил там пару ботинок, слегка пожеванных, но целых. Взяв их в руки, вспомнил, как она выбирала их в магазине.

Она увидела ботинки у него в руках и отвернулась.

– Это не те ботинки.

– А выглядят точь-в-точь.

– Не те, милый. – Слова предательски дрожали, слетая с губ. – Они уже не твои.

Он натянул ботинки на ноги, а на их место щедрым жестом поставил свои. Дом окутали сумерки, стало слышно, как она поет на заднем дворе. С дерева свисали качели.

– Покачаемся? – грустно сказала она, влажно блеснув синью глаз.

Они качались, как последний раз в жизни, и конец ветки рассекал темноту над ними заскорузлым старческим пальцем.

Утро затопило луг светом, и он представил ее спящей на крыльце в кресле-качалке, золотистые локоны рассыпались по голым плечам.

«Это те самые ботинки, что она выбрала», – подумал он.

И прислушался, потому что старая шахта загудела от ветра, как будто там, в глубине, в темноте и молчании, земля вновь наполнилась богатствами и ждала неловких, но преданных рук человека.

Где они прячутся – тайна

После того как похоронили маму, Эдгар начал гулять в парке один. Совсем малышом мама катала его по этим дорожкам в коляске. После обеда она читала ему книги, и хотя он тогда еще не умел говорить, мама знала, что он слушает и запоминает ее голос. Когда она умерла, детство разверзлось у него под ногами.

Отец Эдгара, красивый солидный мужчина, от которого пахло сигарами и одеколоном, запретил ему выходить из квартиры без взрослых, но он часто засиживался на работе допоздна, и Эдгар знал, что его не поймают.

Проскользнуть мимо привратника Стэна было проще простого. Тот любил залить за воротник и каждые два часа исчезал с поста минут на пятнадцать, а вернувшись, норовил принять как можно более трезвый вид, из-за чего казался еще пьянее.

Перейдя через Пятую авеню, Эдгар устремлялся по тропинке в самую гущу деревьев. На входе в парк слонялись туристы, позирующие уличным художникам, жонглеры огнем, любители шахмат, одинокие секретарши и кучки бездомных, увлеченно обсуждающие погоду. Дальше, между огромным платаном и скоплением сиреневых кустов, пряталась скамейка, где мама рассказывала ему секреты.

– Без тебя мир был бы неполным, – сказала она ему однажды.

В скамейке не было ничего особенного. Маленькая, деревянная, она темнела от дождя.

Эдгар недавно подслушал, как отец говорил кому-то по телефону, что никогда не смирится со смертью жены, а просто научится жить с этим. Привратник Стэн сказал Эдгару, что мама теперь в лучшем мире, но Эдгар не мог представить себе ничего лучше парка, особенно весной, когда взрывается душистыми фейерверками сирень, проливая свой аромат на травяной ковер.

Ножки скамейки обвивали чайные розы, которые мама называла розами Питера Пэна, потому что они оставались мелкими и не хотели взрослеть.

Когда мама заболела, она, несмотря на предписания врачей, тайком уходила с Эдгаром в парк, и они потихонечку гуляли по дорожкам. Спустя три месяца после постановки диагноза мама уже могла ходить только с тросточкой, на которую опиралась, как усталая акробатка. Потом ее руки и ноги совсем исхудали, и она перестала выходить из квартиры. Тогда Эдгар завернул согнувшуюся от маминого веса трость в бумагу с рождественским узором и положил к себе под кровать. Тросточка согнулась под тяжестью ее любви.

Через неделю после маминой смерти Эдгар проснулся рано утром, услышав, что отец убирает в мамином шкафу. Он увидел через щелку в двери, как тот сердито хватает мамины вещи – свитера, юбки, белье, носки – и запихивает в мусорные пакеты. Идя через парк после школы, Эдгар вспоминал стук плечиков в шкафу и тяжелое дыхание отца – агонию брошенного.

Эдгар злился на отца, который решил выбросить мамины вещи, словно старую подшивку воскресных газет, но ничего ему не сказал. Собственно, они вообще разговаривали только о работе и школе.

В утро, когда отец опустошил мамин шкаф, Эдгар развязал один мешок и спас свитер, который лежал теперь под кроватью вместе с тростью и так и не открытым подарком на день рождения. К свертку была прикреплена маленькая открытка с надписью: «Я знаю, что ты меня не забудешь», а на оберточной бумаге нарисованы розы Питера Пэна.

Эдгар все сильнее отдалялся от отца. Молчание текло между ними, словно глубокая река. Через несколько месяцев река расширилась, и отец превратился сначала в безликую фигуру – мятый костюм, руки на поясе, – а затем в едва различимое пятнышко на другом берегу.

Осталось лишь одно дело, которое Эдгар считал по-настоящему важным, – пробираться мимо Стэна и нырять в буйную зелень парка. Он ел, чтобы не кружилась голова, и спал, чтобы не уснуть на ходу. Отбывал повинность в школе, слушал учителей, обедал с остальными детьми, однако их смех только напоминал ему о несчастье с мамой. Когда одноклассники приглашали его в гости, он вежливо отказывался.

Наступило и прошло Рождество. Привратник Стэн принес елку и помог отцу прикрепить к веткам гирлянды. Были открыты подарки и разрезана индейка, но радость ушла в стволы деревьев, в спящие созвездия сирени.

Отец купил собаку, которую никто не хотел выгуливать. Как пианино, купленное для украшения интерьера, собака знала, что ей по-настоящему не рады, и целыми днями лежала на подстилке. А однажды просто исчезла.

Отец теперь работал и по субботам. Квартира уснула под толстым слоем пыли. Тихая, безрадостная жизнь тянулась, как промозглый воскресный день. К тому времени как закончилась зима и земля стала отмякать, река молчания между Эдгаром и отцом превратилась в море – тихое, без волн и приливов. Ничто не приносило перемен, тяжелая толща воды хранила несказанные слова.

В годовщину маминой смерти отец ушел из дома, когда Эдгар еще спал. За час до приезда машины, которая должна была отвезти его в школу, Эдгар поел хлопьев с молоком и вытащил из-под кровати мамин свитер, потом сложил его и спрятал в рюкзак, вытащив оттуда тетрадь с домашним заданием и учебник истории. На перемене нашел пустую кабинку в туалете, открыл рюкзак и жадно вдыхал остатки маминой жизни.

После уроков он, как обычно, перешел Пятую авеню и устремился к скамейке. На центральной аллее парка неудержимо хохотал какой-то турист, позировавший для уличного художника. Его девушка тоже смеялась. Эдгар всегда считал глупостью со стороны туристов покупать свои портреты и портреты своих любимых. Лишь после маминой смерти он понял, что для памяти хороши все средства.

Когда Эдгар дошел до кустов, скрывающих скамейку, его подхватил и понес вперед знакомый аромат сирени, однако ему пришлось резко остановиться, потому что на скамейке сидел с закрытыми глазами странный человек: индус в тюрбане, обернутом вокруг головы, в коричневом костюме и плотном дождевике с мокрыми пятнами. Когда Эдгар подошел совсем близко, незнакомец открыл глаза и посмотрел на него.

– Извините, – сказал Эдгар, – но вам нельзя здесь сидеть.

Мужчина потянулся рукой к тюрбану. Один его глаз переместился к краю глазницы, словно стремился жить своей собственной жизнью.

– Мне нельзя здесь сидеть? – удивился он.

– Я думал, об этом месте никто не знает, – сказал Эдгар, оглянувшись на дорожку.

– По-моему, о нем должны знать все, – ответил мужчина. – Здесь очень славно.

Эдгар понял, что незнакомец не собирается уходить, и присел рядом с ним.

– Откуда тогда ты о нем знаешь, если оно такое секретное? – Странный собеседник наклонился к ароматной грозди и шумно вдохнул.

– Мне его мама показала, – пояснил Эдгар.

– Вот как? – Индус удивился еще больше. – А почему она сегодня не пришла?

– Она умерла.

Мужчина рассмеялся и вскочил со скамейки.

– Ты что, с ума сошел? – закричал он, поправляя тюрбан. – Люди не умирают!

И опять расхохотался, но не насмешливо, а скорее недоверчиво. Своевольный глаз забегал по кругу, а нормальный продолжал смотреть на Эдгара.

– Ты, должно быть, сумасшедший, – повторил индус, вновь устраиваясь на скамейке.

Эдгар подвинулся и посмотрел в прогалину между ветвями, сквозь которую виднелись облака.

– Ты ведь не боишься меня?

– Нет, – ответил Эдгар. Он ничего не боялся, потому что самое страшное в его жизни уже произошло.

– Не обращай внимания на мой ужасный глаз, – заметил индус. – Он прекрасно все видит, когда хочет.

– Но я видел, как она умерла, – сказал Эдгар.

– Не говори глупостей, – упорствовал собеседник, и Эдгар заплакал.

Внезапно небо потемнело, и легкий ветерок пошевелил разбухшие кончики сиреневых ветвей.

– А может быть, твоя мама сейчас здесь, с нами? – мягко спросил мужчина. – Твои слезы падают прямо ей в руки, – добавил он, становясь на колени у ног Эдгара и показывая на маленький листик чайной розы с капелькой влаги. – Видишь?

Эдгар опустил взгляд и представил себе ароматные чашечки роз, которые вырастут летом вокруг скамейки. И вспомнил мамино восхищение всем крошечным.

– Это всего лишь розы Питера Пэна.

Мужчина засмеялся, и его глаз вновь сорвался с орбиты.

– Ну конечно, а ветер – всего лишь колебание воздуха, а не смех смеха.

– Хотел бы я вам поверить, – сказал Эдгар.

– Ужасно, – покачал головой индус.

– Я не понимаю, как она могла нас оставить. Почему так должно было случиться?

– Она просто надела другую одежду.

Эдгар представил, как повторяет все это отцу. Тяжелый вздох и щелчок замка в двери, когда тот закрывает ее за собой.

– Если ты думаешь, что она ушла навсегда, то отрезаешь себе все пути, мой друг. – Мужчина вытащил из кармана апельсин и начал его чистить. – Я вижу свою жену, – продолжал он, – в лучах света летнего дня, что пробиваются сквозь окутанные туманом деревья к лежащим в траве яблокам, упавшим от ветра. Хочешь апельсин?

– Спасибо, нет.

– Лучше не отказывайся, такие сладкие редко попадаются. Ты ведь голоден.

Эдгар поерзал на скамейке.

– Что сказала бы твоя мама? – Индус протянул Эдгару оранжевую дольку.

Облака над ними разорвались, и деревья зазвенели птичьими голосами.

Эдгар и его собеседник молча жевали.

– Мне очень жаль, – сказал индус, когда они доели апельсин.

– Отец выбросил всю ее одежду.

– Так многие делают.

– Зачем? – спросил Эдгар.

Собеседник повернулся к нему.

– Похоже, вы не особенно много общаетесь.

– Нет, он все время на работе, а если приходит домой, когда я еще не сплю, мы ужинаем, и я иду в свою комнату, а он читает газету.

– И ты думаешь, что он тебя не любит.

Эдгар кивнул.

– Совсем плохо, – пробормотал мужчина себе под нос.

– Что? – не понял Эдгар.

– Понимаешь, он любит вас обоих так сильно, что это его съедает.

Сорвавшийся с орбиты глаз начал вращаться.

– Когда кто-нибудь покидает наш мир, или, если тебе так больше нравится, выходит в другую комнату, те, кто остается, иногда заставляют себя перестать любить, но это ошибка, ведь если ты любил хоть раз в жизни, тебе конец.

Эдгар вспомнил печальную, согбенную фигуру отца.

– Я очень сильно любил свою жену еще до того, как ее встретил. Я не знал, кто она, однако в моей душе горел огонь, и я был уверен, что она где-то есть. Теперь, когда она среди звезд, я по-прежнему люблю ее, хотя мы говорим на разных языках.

– Она тоже умерла?

– Ты вообще слушаешь, что я говорю?

– Извините.

– Ладно, прощаю, но больше никаких глупостей.

В листве мелькнула птица, присела отдохнуть на ветку.

– Ты должен помочь своему отцу.

Эдгар представил отца, с утра до ночи угрюмо сидящего в офисе, темные круги у него под глазами, красоту его медлительных движений. Когда мама только заболела, Эдгар как-то увидел, что отец, встав на колени, собирает в душевой пряди ее волос. Никто еще не верил, что может случиться страшное, а он пытался спасти все, что мог, и хранил волосы в наволочке.

– Пойдем, – сказал мужчина. – Здесь очень приятно сидеть, но давай погуляем.

Эдгар не тронулся с места.

– Покажи мне места, куда тебя водила мама. Давай прокатимся в метро и споем ее любимую песню.

Эдгар не знал, что сказать. Мама учила его не общаться с незнакомцами.

– Мы оба голодны. – Индус задумчиво потер подбородок и поправил тюрбан. – Я кое-что придумал. Ты назовешь мне любимый ресторан твоей мамы, и я отправлюсь туда, а ты, если хочешь, тоже приходи.

Эдгар назвал китайский ресторанчик в Нижнем Ист-Сайде, и мужчина скрылся за кустами.

Прошел целый год – триста шестьдесят пять дней – с тех пор как мама закрыла глаза, и ее рука, которая уменьшилась и стала почти такой же, как у Эдгара, выпустила его руку. Открылась дверь, и ее душа устремилась в неизвестность.

Один мальчик из школы сказал ему, что никакой души нет, что человек – просто машина. Хотя он не имел в виду ничего дурного и его слова звучали вполне разумно, Эдгар чувствовал: здесь что-то не так, не только этот мальчик, но и все люди чего-то не понимают.

Перед самой смертью мама словно набралась сил. Она широко распахнула глаза и даже попыталась сесть. Оглядела комнату, а потом посмотрела на мужа, который сидел на краешке кровати.

Годовщины печальны и прекрасны. Снег на глазах превращается в дождь.

Эдгар толкнул дверь в китайский ресторан. Рекламные листки затрепетали, словно крылья.

Он скользнул в кабинку и сел напротив мужчины, бегающий глаз которого проводил официанта на кухню.

Из-за бисерной шторы появилась китаянка.

– Давно ты к нам не заходил, Эдгар.

– Да, – ответил он, и у него потеплело на сердце при мысли о маме.

Индус положил руку ему на плечо.

Эдгар заказал все блюда, которые любила мама. Свинину Му-Шу, жареный рис, остро-кислый суп, хрустящую утку Вон-Тон и цыпленка генерала Цо. Напротив кабинки стоял аквариум, и Эдгар задумался, помнят ли его рыбы.

Было странно есть мамину любимую еду. Запах утки и согревающая густота супа – все напоминало о ней.

Он вспомнил ее тонкие пальцы, подкладывавшие ему на тарелку лучшие кусочки. Мама заправляла за уши свои светлые с рыжинкой волосы и всем существом отдавалась еде. Потом они обсуждали школьные дела и куда поехать в августе, когда Нью-Йорк становится невыносимо душным.

Странный незнакомец ел молча.

После еды индус выудил из кармана горсть четвертаков. Китаянка со звоном пересчитала их на стойке. Эдгар разломил свое счастливое печенье и прочел предсказание: «Длинные корни притягивают к нам любовь».

Затем они пошли в автоматическую прачечную в Челси и сидели там на литых оранжевых стульях возле взбивающих пену машин. Было уже поздно, и все-таки Эдгар знал, что отец еще не дома.

– Мама приводила меня сюда просто для развлечения, – сказал он.

Индус кивнул. Три польки в углу складывали полотенца.

– Бабушка приводила сюда маму, когда она была маленькой, и они подолгу разговаривали по душам.

– А вы с мамой разговаривали по душам, когда приходили сюда?

– Да, – ответил Эдгар. – Она учила меня, как называются разные облака и как заранее предсказывать погоду.

Оба рассмеялись, потому что снаружи внезапно разразился сильнейший ливень, и улица наполнилась смехом и восторженными криками людей.

– Нас как будто стирают в машинке, – заметил индус.

Эдгар кивнул.

– Мы обычно сидели вон там, – показал он на женщин с полотенцами. – У мамы в сумке были конфеты, мы покупали газировку в автомате и устраивали поедание сладостей.

Вспомнив, Эдгар не удержался от смеха.

– Она просила меня не говорить папе, но однажды во время ужина ее сумка упала со стола, и конфеты высыпались на пол. Папа очень удивился, потому что в жизни не видел столько конфет.

Индус тоже расхохотался, а потом купил Эдгару газировки и леденцов, расплатившись четвертаками, оставшимися от обеда.

В жарком ландромате Эдгар почти ощутил аромат маминых рук. Машина с маленькими разноцветными коробочками стирального порошка напомнила ему о «Коробке радости», стоящей на полке над его кроватью. Давая ему два четвертака на эту покупку, она сказала:

– Я всегда буду дарить тебе радость.

Они вышли из ландромата и направились к метро на Четырнадцатой улице, но внезапно остановились, потому что на вентиляционной решетке спал бездомный.

– Когда-то он был маленьким мальчиком, – печально сказал индус.

Грязный бродяга с жидкими свалявшимися космами, накрытый каким-то тряпьем, лежал на подмокших кусках картона.

– Он и сейчас маленький мальчик, который ждет, чтобы его кто-то полюбил, – сказал Эдгар и вытащил из рюкзака свитер.

– Что ты делаешь? – спросил новый знакомый.

– Учусь любить свою маму по-новому. – Эдгар положил свитер на картон, и холодные грязные пальцы бездомного, почувствовав прикосновение мягкой шерсти, потянулись к нему. У его ног лежала картонка с надписью: «Все мы порой нуждаемся в помощи».

– Ты совершил очень доброе дело, – произнес индус.

– Да ну, пустяки, – смутился Эдгар.

– Из малого складывается великое.

– Как это?

– Увидишь когда-нибудь.

По платформе подземки пронесся порыв ветра, и Эдгар вспомнил слова своего нового друга: «…а ветер – всего лишь колебание воздуха, а не смех смеха».

Подъехал поезд, Эдгар взял индуса за руку, они вошли в вагон и сели рядом с каким-то мальчиком и его мамой. Женщина – беременная – чистила фисташки и складывала в пакетик. Мальчик наблюдал за ней, вертя на коленях баскетбольный мяч.

– Там скрываются все тайны, – произнес индус.

Эдгар посмотрел на выпирающий живот женщины. Он тоже когда-то жил в таком теплом доме.

Когда они доехали до своей остановки и вышли, уже стемнело, и оба, словно по команде, подняли глаза к звездному небу.

– Мы покидаем одну утробу и переселяемся в другую, – засмеялся мужчина.

Звезды казались совсем близкими, хотя на самом деле находились на расстоянии в миллионы миль.

– Свет от звезд идет так долго, что некоторые из тех, что мы видим, уже давно погасли.

– Они умерли?

– Ничто не умирает так, как мы думаем. Самое главное – звезды продолжают дарить нам свой свет.

Они шли через парк в непроглядной темноте, лишь чувствуя присутствие друг друга. Перед Пятой авеню верхушки деревьев осветила луна, и Эдгар понял, что папа уже дома. Остановившись на краю дороги, он увидел, что глаза индуса сияют.

Не промолвив больше ни слова, новый знакомый поправил тюрбан, повернулся и, не оглядываясь, пошел к парку. Эдгар зачарованно смотрел ему вслед. Неровная походка индуса вдруг приобрела странное величие. Он вырос, сравнявшись ростом с самыми высокими деревьями, и весь словно засветился.

Эдгар стоял и смотрел на дорогу, на дома и – сквозь облака – на вселенную.

Ничто не отделяло его от бесконечности.

Море между Эдгаром и его отцом начало высыхать, и где-то вдали горел огонь человека, ждущего спасения от маленького мальчика.